Домингас Часть 3

               

   Я очнулся оттого, что почувствовал прохладу от прикосновения к моему лбу чьей-то руки.

   На фоне  окна появилась, как при проявлении фотографии, сначала темная круглая курчавая голова, потом на ней прорисовались большие черные глаза, которые настороженно смотрели на меня. Передо мной сидела девчонка – негритянка. Когда я открыл веки, она отдернула руку, но затем ее очи приблизились к моему лицу, - чем-то  я поразил ее, и она что-то произнесла…
   Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

   Наконец я начал осознавать, что нахожусь в больнице: я лежал на больничной койке, прикрытый застиранной зеленой простынею. Рядом стояла капельница и покрашенная металлическая тумбочка, над головой, на стене, были привешены еще какие-то медицинские приспособления и  табличка с номером «25». Комната была большая, вдоль стен стояло еще несколько пустых таких же кроватей, стены и пол покрыты видавшей виды керамической плиткой; стены – грязно-молочного  цвета, а выщербленный пол – серого. Потолок, когда-то выкрашенный в зеленый цвет, подсвечивался сквозь прикрытые жалюзи… Короче, самая настоящая больничная палата!

   На девчонке был медицинский халат, из которого проглядывали худые плечи – для нее он был слишком велик…

   Рассматривая палату, я силился восстановить в памяти события: колодец с далеким просветом над головой, дорога в целую вечность с болтанкой на носилках: в те редкие моменты, когда я приходил в сознание, эта ужасная болтанка продолжалась. Вспомнил, как мне кололи в вену, похоже, неоднократно, судя по синим кровоподтекам на локтевых впадинах, – вот и все…

   Я, наверное,  по-русски спросил у девчонки, где я: она только вздернула плечами, глядя на меня своими грустными глазищами в обрамлении длинных ресниц, будто густо намазанных гуталином. Она чем-то напоминала маленького затравленного и просившего пощады зверька, завернутого в  просторный, давно уже не белый халат…

   Потом она ушла, а через какое-то время двери заскрипели, и в них появились сначала столик на колесиках, а затем и сама целительница. На столике стояла какая-то измятая кастрюля. Она сделала гримасу, силясь, наверное, улыбнуться: ее большие пухлые губы приоткрылись, обнажив белые ровные зубы. Она обтерла мне  салфеткой  лицо и руки и принялась меня кормить, будто я ребенок. Сколько дней я был без пищи, не знаю…

   Еда мне показалась противной, и я осилил лишь несколько ложек. Она напоила меня соком из пакета. Я поблагодарил:

   - Спасибо! – и повторил эту благодарность на всех языках, на которых знал, как она звучит. Она невесело улыбнулась, кивнула головой.

   Я ткнул  пальцем  себе в грудь и назвал себя:

   - Саша!.. Саша!..

   - Саша! – Повторила она, а затем произнесла, - Май нэйм из Домингас! – И она тоже показала на себя. Оказалось, что она понимает по-английски и свободно говорит по-португальски. Это открытие настолько окрылило меня, что я, уцепившись за край столика, попытался подняться с постели, но она не позволила и увезла стол.

   Я лежал на спине в каком-то благостном, будто в невесомости, состоянии, осознавая, что  жив, и боялся пошевелить даже пальцем. Я просто смотрел на потолок и созерцал, как по нему перемешаются световые блики. Даже мысли отодвинулись куда-то в сторону, и я уснул.

   Я проснулся опять от прикосновения той же прохладной руки. Те же глаза, теперь они показались мне темно-карими, с тем же любопытством и тревогой остановились на мне:

   - Как ты?..
   - Ничего. Спасибо…мне хорошо… - ответил я.

   Она отодвинулась от меня и чем-то занялась на том же столике, на котором привозила еду…

   Я бесцеремонно разглядывал   ее, глядя на нее в профиль снизу: контуры почти детского лица и шеи были мягкими, кожа на щеках во встречном свете казалась бархатной светло-кофейного цвета, как у сильно загоревшей европейки. Ухо – маленькое, круглой формы. Небольшой немножко приплюснутый нос и пухлые губы, чуть выпяченные вперед и будто вырезанные из красного дерева. На фоне окна ее голова мне показалась кучерявой, коротко подстриженной, однако, приглядевшись, я обнаружил, что ее «кучери» - вовсе не «кучери», а множество хитро заплетенных черных косичек, тщательно уложенных рядами на голове и напоминавших ровные полосы аккуратно вспаханного чернозема, как на фото из «Советского Союза»…

   Она повернулась  и что-то строго произнесла, но я не отреагировал. Тогда Домингас подошла ко мне – в руке у нее был шприц, свободной рукой сдернула с меня простыню…(Я был совершенно гол!..) Одним резким движением она перевернула меня на живот и всадила иглу в ягодицу – так, что я не успел и опомниться. Даже в этом беспомощном состоянии мне было жутко стыдно перед девчонкой. После этого моя целительница, не произнеся ни слова, поднесла поднятый вверх указательный палец к своим губам, требуя, вероятно, чтобы я тоже молчал, приложила смоченную ватку к месту укола и прикрыла мою наготу простыней. Затем она сделала какую-то отметку карандашом на листе бумаги, лежавшем на столе рядом с пузырьками, секунду постояла, что-то вспоминая, и вышла.

   Вновь скрипнули двери, и вошла она с полосатой, как у зэков, пижамой в руках…

   Я стал поправляться. Через несколько дней я уже поднимался с постели и с трудом передвигался по палате. Я выглядывал в окно: жесткая трава, поодаль несколько деревьев с густой листвой, протоптанная вдоль корпуса дорожка по красновато-бурой почве. За деревьями, подальше, высилась гора в виде громадного булыжника. Ничего и никого я больше не видел… Я подходил к умывальнику, поворачивал кран – и вода тонкой струйкой текла в раковину.

   Поражала тишина, царившая вокруг.

   Мне хотелось поскорее выбраться на улицу, но Домингас строжайше запретила мне и помышлять об этом. Она старалась почему-то всячески убедить, что этого делать сейчас нельзя, иначе мне будет каюк – так я ее понял, но я все равно порывался к двери…

   В конце концов, чтобы меня успокоить, она показала мне лист бумаги, на котором  ставила свои отметки. Вероятно, это был лист назначений. Из бумаги следовало, что мне предстоит вытерпеть еще несколько уколов и какие-то процедуры, и я согласился ждать, кое-как объяснив ей. Она поняла, и потому, что я больше  никуда не рвусь, стала добрее…

   Я принялся ее расспрашивать: наконец мне удалось ее разговорить. Объяснялись мы всеми  способами, какие только можно  придумать,  даже разыгрывали друг перед другом сценки. Так я узнал, что нахожусь в госпитале в глухой провинции – и это немало удивило – как же далеко меня занесло! В поселке были школа и почта, но они давно уже  не работали, а тихо здесь потому, что, кроме нас двоих, здесь больше никого нет: когда я валялся без сознания, на госпиталь напали то ли партизаны, то ли какая-то банда или армия, и весь медперсонал поспешно бежал. Больные, кто мог, разбрелись по домам, а, кто не смог, те  умерли, некоторых убили. Чудом, что мы остались живы.

   Она боится…очень боится и не знает, что делать. Скоро закончатся продукты. Вернутся ли медики?.. Или снова придут бандиты?.. Надо благодарить Бога, что я стал поправляться…

   Она незаметно для себя стала говорить быстро, путая английские и португальские слова с родной речью.

   Я осторожно дотронулся до ее руки. Она подняла на меня глаза… и заплакала. Слезы ручьями текли по ее щекам, плечи вздрагивали от рыданий…

   Я поднялся, усадил ее на кровать напротив и попытался приободрить Домингас:

   - Не плачь!.. Слышишь, не плачь… Да не реви же, успокойся… - шептал я ей в ухо, как можно  мягче, случайно касаясь губами завитков ее волос…

   Она перестала рыдать, только иногда всхлипывала.

   Я гладил ее мозолистые ладони и длинные гибкие пальцы – ее руки теперь были горячими.

   Мы умолкли, прислушиваясь к случайным шорохам. Я понимал, что ей необходимо высказаться, и осторожно стал  расспрашивать, и Домингас охотно отвечала…

   Она сирота. Родители умерли, когда она была еще совсем маленькой. Она не помнит, как  очутилась в госпитале. Ее взяла к себе пожилая акушерка, которая стала для нее наставницей – и здесь же фактически ее вырастила, заменив мать. Женщина была одинока и госпиталь редко покидала. Домингас всегда была с нею. Когда девочка подросла, ее отдали в школу, и несколько лет она училась. Ее наставница была добра и заботилась о ней. Домингас научилась от нее разговаривать по-португальски, немного по-английски, шить, готовить еду и прочим житейским премудростям…

   В госпитале не хватало рабочих рук,  приемная мать часто подолгу задерживалась на работе, и Домингас  пришлось с раннего детства помогать ухаживать за роженицами и младенцами, ставить градусники, а потом делать уколы и другие процедуры, помогая своей наставнице. Так прошло несколько лет, и Домингас часто вспоминает то счастливое время. Но потом эта женщина вернулась в Европу: были какие-то причины, Домингас точно не знает какие. Наставница хотела взять с собой и воспитанницу, однако ей этого не позволили.

   Они переписывались, пока работала почта.

   Затем медики-европейцы уехали из поселка, госпиталь захирел, штат стал сокращаться, а  Домингас так здесь и осталась…

   Новый доктор (тот самый, который привез меня) заставил ее работать в инфекционном отделении, куда сам он лишь изредка заглядывал. Но началась война. В последнее время пациентов почему-то здесь не стало, хотя раньше этот корпус был переполнен. Денег ей почти не платят – она работает за еду и ночлег в комнатушке в доме, где жила со своей приемной матерью.

   Она снова вернулась к событиям минувших дней.

   Нападавших было много – настоящий десант. Они приехали  на машинах. Нескольких сотрудников госпиталя  сразу же убили, потом вывозили больничное имущество. То, что не смогли увезти, разбили и сожгли. Инфекционный корпус они не тронули – не успели, а может, испугались заразиться: этот корпус всегда пользовался дурной славой – редко кто возвращается отсюда живым, сюда нельзя приближаться. Это гиблое, проклятое Богом место обходят подальше стороной…

   - А как же ты?

   Она не ответила.
   Все это время Домингас так и просидела возле меня, вздрагивая при каждом звуке. Она опасалась выглянуть на улицу, пока нежданные пришельцы не исчезли. Она здесь же и спала на соседней койке, и лишь спустя несколько дней девушка отважилась сходить в деревню.

   Пришли люди, убрали трупы, а заодно подобрали уцелевшее после грабежа…

   Она совсем успокоилась. Мы по-прежнему сидели друг против друга на больничных койках. И я все еще держал ее руки в своих…
   Наступил вечер. В Африке быстро темнеет. Она зажгла переносной керосиновый фонарь и прикрыла на окнах жалюзи. Покормив и сделав мне укол, она пригасила огонь и опустилась на табурет...