Катя

Ксюшка родилась в срок. Большая, четыре с лишним килограмма, и заорала таким басом, что пожилая акушерка, принимавшая роды, удивилась: «Ну и голосище! Как у Шаляпина. Слышала про такого? Федор Шаляпин, певец такой был оперный».
Катя была еще слаба после тяжелых родов, но с гордостью в голосе, ответила: «Ну, так, у нее отец тоже в опере поет. И тоже Федор. Федоровна она у меня».
Акушерка нисколько не удивилась, она всю жизнь принимала роды и ко всему привыкла. Матери–одиночки, они каких только отцов не придумывают своим детям. И летчиков–космонавтов, и генералов, и ученых, а у этой – оперный певец. Ну, певец, так певец, певец – скворец, лишь бы мать кукушкой не оказалась. Много ей кукушек встречалось. Но Катя с такой нежностью смотрела на девочку, с голосом, как у Шаляпина, что акушерка порадовалась и за ребенка, и за Катю.
В роддоме Катя пролежала почти две недели, врачам не нравилось её сердце, собирались даже перевести в кардиологию.
Каждый день прибегала Клава, старшая сестра Кати. Приносила вкусненькое, иногда приводила своих мальчишек. Мальчишкам двоюродная сестренка, которую им показали в окно, не понравилась: красная, сморщенная и ужас до чего маленькая, зевает и совершенно без зубов.
– Глупые, такая красавица вырастет, – смеялась Клавдия, – вы такие же были.
Мальчишки не верили, фыркали, отворачивались, торопили мать, у них во дворе  много дел, поважнее, чем эта девчонка. 
Каждый раз, когда детей приносили кормить, Катя вглядывалась в лицо дочери и удивлялась – похожа, ах, как похожа она на Федора. Напрасно усмехалась акушерка, – был оперный певец в ее жизни, всего–то три дня, но ведь был. Катя знала его историю: с первой женой разошелся, полюбил другую, и с ней поссорились, вот он и переживал. Что за все время  про жену слова худого не сказал, – понравилось,  а вот за то, что детей двоих оставил, осуждала.

Вторая жена Федора сразу не по душе ей пришлась, – страдал из–за нее Федор.  Когда вернулись сестра с Алтая на дачу со всем своим семейством, Катерину не узнала. Стала Катерина спокойнее, улыбчивая стала, уверенность в ней появилась, а ведь еще не знала тогда, что будет ребеночек. Знала теперь, что не хуже других она. Она и всегда была ладненькая, аккуратная, глаза у нее необыкновенные, зеленые, как изумруды. Ее глазам многие удивлялись. Болела только часто: застукивало сердце, и тогда синели губы и какая–то тоска появлялась в глазах. Это у нее с детства, это папеньке спасибо, алкоголику.

Катя на почте работала. Всегда на людях, но как–то мужчины не обращали на нее никакого внимания. Никого у нее до Федора не было. И цветов никто не дарил.
Ей вспомнился последний, третий день. Федор пошел на реку, а она готовила окрошку. Он любил, как она готовила окрошку. Все нарезала, а банку с квасом выставила из холодильника на солнце, знала, что нельзя Федору холодное – голос берег. Федор принес букет полевых ромашек
– Тебе. Очень они на тебя похожи, —сказал он просто. И улыбнулся, тоже – ей.
После обеда пошел в дом, и пока Катя мыла посуду, собрался. Вышел, одетый во все светлое, летнее, сумка через плечо.
– Спасибо тебе за все, Катя, – сказал, – не опоздаю на автобус?
– Не опоздаешь, а опоздаешь – не велика беда, другой придет, – спокойно сказала Катя, а глаза сразу потухли. – Тебе спасибо. На голову надень что–нибудь, солнце еще высоко.
Ушел Федор. А ромашки стояли долго, она только воду меняла, да весь аспирин на них извела. На даче у них с сестрой был прекрасный цветник. С ранней весны до поздней осени цвели, сменяя друг друга ландыши, ирисы, флоксы, мальвы, георгины, астры. Возилась с цветами Катя, но милей полевых ромашек не было для нее цветов.
Сестра, которой Катя поведала все без утайки, не осудила, пошутила только:
– Ну что, это цветочки, а ягодки впереди будут.
Как в воду глядела – вот она ягодка. Красавица ненаглядная. Ксюшенька. Доченька.