ХРОНИКИ ОДНОЙ ЕВРЕЙСКОЙ СЕМЬИ.
МОЕМУ ПАПЕ КУКЛЕ МАТВЕЮ ИСААКОВИЧУ ПОСВЯЩАЮ!
Мой папа умер 27 февраля 1982 г. Ему было 57 лет. Всю жизнь, сколько я себя помню, он помогал людям. Не было дня, чтобы его кто-нибудь о чем-нибудь не просил. А когда у нас появился телефон – кстати, самый первый в доме, тот звонил, не умолкая, пока мама со словами: ” Хватит! Детям пора спать!” не выдергивала шнур из розетки. Только однажды, на следующий день после похорон, телефон не звонил. И потом тоже не звонил какое-то время. Я смотрел на телефон и понимал, чего-то не хватает. Не хватает этого дребезжания, не хватает этих, раньше сильно раздражавших звуков. Не хватает таких разных голосов, раздающихся в трубке всегда с одними и теми же вопросами: ’’Позови папу! ‘’ или ‘’ Где Мотя?” Но, телефон упрямо молчал. Необычайная тишина в доме заставляла думать, что мир для меня сильно изменился. Как-то вдруг, внезапно, я осознал, что наступил новый этап моей жизни. Что теперь все вопросы, возникающие на моем жизненном пути, мне придется решать самому. Это очень серьезный перелом. К этому я был не готов. Наверное, у каждого мужчины возникает подобная ситуация, когда весь груз проблем, за всю семью, после смерти папы приходится взвалить на свои плечи. Многие, многие росли без отцов, но мне повезло. Я прожил с папой 22 года. Ситуация очень сложная, ну а для меня - так особенно. Мой отец был необыкновенным человеком.
До этого момента я жил в удивительном мире – где, несмотря ни на что, многое было возможно. Конец 60-х годов и начало 70-х в г. Горьком в магазинах почти не было продуктов, каких-то бытовых мелочей – это был город тотального дефицита. Но в нашем доме было такое изобилие продуктов, которое и сейчас, в сегодняшнее время, может позволить себе только очень состоятельный человек. Каждый день к нам в дом приходили люди. Они о чем-то просили папу: то просили помочь поступить в институт, университет, интендантский институт, милицейскую академию и еще много разных учебных заведений. Я думаю, что не было такого учреждения, где у папы не было бы знакомых. То просили с устройством на работу. Часто просили уладить проблемы с ОБХСС - в то время очень серьезная организация, в результате деятельности которой люди могли оказаться в тюрьме. Как правило, это были директора магазинов, заведующие складами, торговыми базами, столовыми и т.п. Все приходящие что-то нам приносили: какие-то пакеты, коробки, cвертки. Не помню ни одного случая, чтобы ему предлагали деньги. Потом, мы с сестрой потрошили эти коробки, а там…. Апельсины, коробки конфет, какие-то вина, колбасы, икра черная и красная, и много всего еще чего-то вкусного. С этими людьми папа не очень любил общаться, но по своему характеру папа никому не мог отказать в просьбе. Помимо этих ‘’деятелей’’ приходили и обычные люди. Они тоже просили устроить на работу, помочь с операцией, вытащить из милиции и еще многое другое. Не было области, где у папы не было бы знакомых. Эти люди, как правило, ничего не приносили, наоборот, большая часть того, что нам оставляли, быстро раздавалась в обратном порядке. Часто, когда у нас была в гостях бабушка, папина мама, которая, видя этот круговорот продуктов, обязательно говорила папе: “Аз о хэн вей, Мотя! Твой еврейский гешефт доведет тебя до цугундера!” На что папа обычно отвечал так: ’’Ой вей има! Кусен тохос!” – это звучало не как ругательство, если прямо его перевести. Эти слова звучали как музыка, это был своеобразный местечковый юмор, примерно такой, какой звучал на улицах Одессы. И папа, и моя бабушка были евреями, и часто они говорили на идиш. Сейчас, по прошествии многих лет, я почти не помню этот древний язык. Но тогда, в пору моего детства, я понимал почти все, что они говорили. Этот местечковый язык остался в моей памяти, как язык детства. C ним, связаны самые ранние мои воспоминания. И когда я вдруг слышу эти интонации, эти с детства мне знакомые обороты, сердце рвется из груди. Мне чудится голос моих близких, давно ушедших в вечность, но никогда не забываемых мною. Мне все кажется, что сейчас появится папа и скажет с такой знакомой мне интонацией: ’’Эй шлемазл! А ВЕЙХЕР БАЛКОН ДИР ИН КОП!”- это в переводе - чтобы на тебя свалился мягкий балкон. Папа часто ругался и употреблял нецензурные выражения, но что удивительно, никогда это не звучало обидно. Иной раз это звучало как похвала, например: ‘’Вот идет мой дурак!” – говорил папа и я, ничуть не смущаясь, подходил и здоровался со всеми, гордясь, что меня так представил отец. Это, по меньшей мере, может показаться странным. Но все, кто знал моего папу, не удивлялись и не высказывали неудовольствия. Даже впервые видевшие его люди никогда не были шокированы его манерой разговаривать. У него был классический вид местечкового еврея: небольшого роста, лысый, с приличным брюшком и большими, очень выразительными, чуть на выкате глазами. Даже когда он ничего не говорил, его глаза говорили все, что он хотел сказать.
Вообще на идише говорили почти все наши родственники. В этом языке много наречий и диалектов. Тот, на котором говорили мой папа и бабушка - белорусcко-литовский диалект. Я об этом упоминаю, потому что наш род происходит из Прибалтики.
Г Л А В А 1
В 45 км от Даугавпилса стоит небольшой старинный город Краслава.
Сегодня Краслава (ударение, кстати, на первый слог) - уютный городок с неплохо уцелевшей местечковой застройкой, большим дворцом Плятеров и тремя, более или менее историческими храмами, в том числе прекрасным барочным костёлом XVIII века. Пожалуй, это один из самых интересных малых городов Латвии. А более 100 лет назад в этом городе проживало около 5000 тысяч человек, что считалось достаточно крупным поселением в Латвии. Половина проживавших в то время в Краславе - были евреями.
Они занимались, как правило, мелкой торговлей и мелкими ремеслами и их доходы были сравнительно небольшими. Но благодаря их собственным усилиям, они все же создали ряд важных коммунальных учреждений, среди их Биккур-Холим (посещение больных с целью ободрить их, оказать им помощь и облегчить их страдания). Под юридическим сообществом они установили микве (водный резервуар для омовения - твила) с целью очищения от ритуальной нечистоты, синагогу, 2 еврейские школы – хедер. Почти в каждом доме была мелкая лавочка. Гостиницы и трактиры в городе тоже были еврейской собственностью. Эти гостиницы были деревянные и одноэтажные с крытым двором. В лавках продавали хлеб, мясо, муку, одежду, обувь, посуду.
Но не только трудолюбием простых людей прославилась эта местность и многие другие еврейские поселения - местечки. Ученые многих европейских стран говорили о роли еврейского местечка в сохранении народа, его религии и культуры. Я не случайно так много говорю об этом феномене в еврейской истории. Веками эти местечки оставались базой, очагом существования еврейства Восточной и Центральной Европы. Это была община со своей автономией, своей верой, социальной инфраструктурой, которая поддерживались деятельностью всех - от мала до велика. Здесь возникла великая литература: на иврите Хаима-Нахмана Бялика и на идиш Менделе-Мойхер Сфорима, Шолом-Алейхема, Ицхака-Лейбуша Переца.
Из местечка вышли нобелевский лауреат Ицхак Башевис Зингер, выдающийся философ столетия Мартин Бубер, композитор Гершвин. Витебск подарил миру великого Марка Шагала - одного из выдающихся художников ХХ столетия, Снувск (Щорс) - Анатолия Рыбакова и Натана Рахлина. Из многочисленных местечек Восточной Европы вышли сотни тех, чьи имена формировали культуру ХХ века. В местечках родились национальные герои (Хаим Вейцман, Давид Бен-Гурион), создавшие Израиль - государство, о котором мечтали все евреи.
Я не скажу, что Краслава была центром вселенной, и не помню всех выдающихся людей, родившихся и проживавших в описываемое время, но точно знаю, что в годы – а это 1923- 1931 г.г. – родилась и проживала в доме напротив Цецилия Денере, впоследствии ставшая поэтессой. О ней мне рассказывала моя бабушка. Тогда папе было 5 лет, а Цецилии - 7. Они часто играли вместе у нас на дворе. Никто тогда не знал, как дальше сложится их жизнь.
30 сентября 1925 г. в небольшом городке Краслава, в еврейской семье Исаака Кукля родился мальчик, которого назвали Матвей. Он был четвертым ребенком в семье Исаака и Добы Гершевны – так звали мою бабушку. Надо сказать, что Исаак был намного старше нашей бабушки, и она была у него второй женой. На тот момент Исаак был вдовцом, первая жена умерла, и от первого брака у него осталось трое детей. Никогда в своей жизни папа не замечал разницы ни в воспитании, ни в отношениях своей мамы с, казалось бы, не родными ей детьми. Да он только много позже и узнал об этом от своей мамы, что братья и сестры у него были сродные.
Старшего брата папы звали ДОВ, что значит медведь. Он был в семье первый ребенок, и на момент рождения папы ему было 6 лет. C самого раннего детства он был сильным и смелым мальчиком. После, когда папа подрос и играл во дворе с соседскими мальчишками, Дов всегда заступался за него. Папа всегда чувствовал себя защищенным рядом с братом, а особенно, когда умер их отец. И до того момента, пока папа был в семье, старший брат был ему вместо отца. Дов всегда отличался рассудительностью и какой-то недетской мудростью. Плюс от рождения он был физически очень сильным ребенком. Уже в 10 лет он работал наравне с взрослыми. Придя из школы домой, он быстро делал уроки и бежал помогать дедушке.
После Дова, у Исаака родились близнецы Дорон и Наама. Я в живых застал только дядю Дорона. Он умер незадолго до смерти отца. Дядя Дорон был женат четыре раза и от каждой жены у него были дети. Раньше они жили в Риге, и что их заставило приехать в Горький, я не знаю. Впервые я его увидел с четвертой женой. Папа говорил, что все жены у его брата были красавицы. За всех не знаю, но тетя Фира в молодости точно блистала. Это была ухоженная дама, холеная, вся увешанная бриллиантами. Она была директором продуктового магазина – если вы представляете, что это значит в городе Горьком в середине 70-х.
Папина сестра - Наама погибла во время войны. О ней папа почти никогда не рассказывал. Известно только, что она попала в страшный лагерь смерти Саласпилс.
Вообще Прибалтика в 40-х годах ХХ века оказалась ловушкой для евреев. Нацисты в считанные дни захватили страны Балтии, и бежать отсюда было практически невозможно. Но если говорить честно, то Холокост в Латвии начался не с массовых расстрелов евреев войсками СС, а с погромов, организованных местным населением. Немцы всячески поощряли такое развитие событий. 29 июня 1941 г. Гейдрих издает специальный приказ - не чинить препятствий к самоочищению от коммунистических и еврейских кругов в оккупированных странах. После войны стали возникать разговоры о том, что эти погромы были действиями рук единиц. Это не так. В зверствах против евреев участвовали тысячи местных жителей. По последним подсчетам, в летних погромах 1941 г. участвовало до 25 тысяч человек местного населения. Самой страшной была команда Арайса, сына сельского кузнеца. Вообще основную массу погромщиков составляли рабочие и крестьяне.
Я думаю, что местное маргинальное население, завидовавшее более трудолюбивым и упорным евреям, мстило им за то, что основная часть еврейских граждан поддерживала СССР в период советизации Латвии и поэтому они рассматривались как национальные и социальные враги. Евреи не желали говорить по-латышски, доминировали в городском хозяйстве как более удачливые торговцы и ремесленники, составляя конкуренцию среднему классу, ну и плюс традиционный антисемитизм сыграл здесь большую роль, чем это предполагалось. Все эти кровавые события способствовали тому, что мои предки вовремя приняли решение бежать из Латвии в Советский Союз. Но до этих дней было еще далеко.
А пока папа еще лежал в своей люльке, переходящей от старших детей. Как и все, что ему доставалось от своих братьев - от обуви до зимней курточки. Комната, где он лежал, была на втором этаже. Там же и располагались остальные детки. В этой комнате они спали и играли.
Вообще же дом был большой - двухэтажный, окруженный высоким деревянным забором. Во дворе дома располагалось небольшое строение – мастерская, где делали щетки, какие-то помещения, служившие для складирования разных хозяйственных вещей.
Еще во дворе была конюшня с двумя ломовыми лошадьми, хлев, где содержались две коровы, большой курятник, огороженный маленьким заборчиком. Там важно и с достоинством прохаживались жирные индюки, всякий раз издающие необычное клекотание. Огромные гуси, постоянно вытягивающие свои длинные шеи, норовя пребольно ущипнуть любого зазевавшегося. Бесчисленное количество кур, всегда путающихся под ногами. Несколько семей уток, непрерывно крякающих и хлопающих своими крыльями и, конечно же, красивые серо–голубые цесарки, которых по праздникам так вкусно готовила его мама. Все вместе это скопление животных и птиц издавало необычайную гармонию звуков, которые отнюдь не раздражали, а даже как раз наоборот, вселяли спокойствие и умиротворение.
Когда папа родился и еще лежал в своей маленькой кроватке, старшие братья и сестры по очереди присматривали за ним. Мама, да и все домашние, были заняты работой в нашей мастерской. У всех там были свои обязанности. Каждый там что-то делал, выполняя определенное задание, которое все получали от деда.
Старшими в доме были дедушка Гершон и бабушка Нихама. Мастерская, где делали щетки, осталась в семье, как наследство бабушки Нихамы. Это производство основал отец моей бабушки, то есть мой прадед Мордехай Рештейн. Это было небольшое, но хорошо организованное предприятие, где делали различные виды щеток: обувные, одежные, для хозяйственных нужд, дорожные, шляпные, щетки-вешалки. Еще со времен прадедушки наши щетки считались лучшими в Краславе. Они делались на березовой подкладке из различной натуральной щетины. Щетки были всевозможных видов и мягкие и жесткие и с длинным ворсом и с коротким. Использовалась щетина различных животных: конский волос, коровий, свиной, использовался даже барсучий волос, шедший на изготовления кистей для бритья.
Наши щетки славились во всей округе. Конечно, подобным производством занималась не только наша семья, но если уж выбирать из всех, то у дедушки был, как бы сегодня сказали, свой бренд. Все в этих щетках было сделано очень качественно, особенно красивые были ручки изделий. Изготавливали их из твердых сортов дерева – бука, ясеня и дуба. Их приятно было взять в руку. Ручки щеток были тщательно отшлифованы и покрыты специальным лаком, очень долговечным и никогда не истирающимся. Рецепт изготовления такого лака был семейной тайной. Да и щетина в щетках тоже отличалась от подобных изделий, продаваемых другими умельцами. Вообще дедушкины щетки были, что называется, произведением искусства. В то время была популярна такая песня со словами:
Щеточки, щеточки - мой папа говорит
Кто придумал щеточки, тот точно был аид,
Весело щеточки с вами мне сейчас,
Памятник тому поставлю, кто придумал вас.
Я не без оснований думаю, что эта песенка была сочинена в память о моем дедушке. А вот с бабушкой Нихамой связана очень драматичная история, которая произошла с ней в годы ее юности.
Г Л А В А 2
У бабушки было двойное имя, что было довольно распространено в еврейской среде того времени. В юности бабушка была, что называется, писаной красавицей: брови дугой, необыкновенного серо – черного цвета с поволокой глаза, говорящие больше, чем губы. Шея - как выточенная, лебяжья, черные вьющиеся волосы. Это была Шахерезада - та восточной красоты женщина, которую описывали поэты, от которой сходили с ума и о которой мечтали многие мужчины. Так вот, когда бабушка была молодая, с ней приключилась одна трагическая история.
Неподалеку от Краславы находится большое поместье немецких баронов. Почему я не говорю в прошедшем времени, а по тому, что и сей- час, в наше время, поместье стоит целехонькое. И сегодня, в наши дни, эта усадьба внушает уважение своей поистине немецкой строгостью и лаконичностью, но, вместе с тем, изящностью и завершенностью форм. Здание выглядит, как старинный сказочный замок. Оно выполнено в неоготическом стиле, с двускатной крышей, мезонином и башней. На окнах великолепные, очень причудливой формы витражи. Когда солнце падает, на них возникают удивительные, волшебные образы невиданных животных и растений. Фасад замка украшен декоративной отделкой белого цвета, а само здание построено из красного кирпича, что в сочетании и придает замку строгую и вместе с тем торжественную завершенность. Так как замок сложен из красного кирпича, он сильно выделяется среди бурной зеленой растительности и поэтому виден издалека. За такой необычный радостный красный цвет дом стали называть Червонским замком, а поселение, возникшее рядом с ним - Червонкой. Вокруг замка огромный, даже по современным меркам, парк свободной планировки c нехарактерными для этой местности и даже экзотическими деревьями, как например, грецкий орех. Старый барон был человек незаурядный, оригинальный в своих поступках, иногда даже непредсказуемый. За небольшие провинности своих подданных и крестьян барон наказывал их довольно оригинальным способом - заставлял посадить в парке дерево, которое там еще не росло.
В то, мною описываемое время, Барон жил в замке с женой и двумя сыновьями. Жили они достаточно просто, но хозяйство вели более чем строго. У старого барона был, что называется, немецкий порядок. В имении делали кирпичи для хозяйственных построек, для домов рабочих. Держали домашний скот, продавая молоко, сметану, мясо на ярмарках и рынках. За работу барон спрашивал очень строго, но и труд оплачивался тоже достойно и справедливо. На одного работника - мужчину барон выделял корову, двух овец и корм для животных. Если в доме у крестьянина разваливалась печь или возникали другие проблемы, связанные со строительством, барон присылал своих мастеров бесплатно. Еще работнику дозволялось засеять полгектара своей земли картофелем и снять урожай, а еще после сбора урожая выделял 100 пудов зерна. Крестьяне, работающие в поместье у барона, жили вполне сытно, и поэтому получить работу в поместье считалось большой удачей.
Так вот, однажды, находясь на ярмарке в Даугавпилсе, дедушка Мордух услышал, что в поместье барону требуются новые работники. Узнал он про это от одного знакомого приказчика, работавшего у барона. Дедушка был человеком прижимистым и очень любил подсчитывать свои барыши, всегда приговаривая: ’’Боже мой! Великий Яхве! Как тяжело жить бедному еврею!’’ Как только он узнал о том, что еще где-то можно заработать, в его голове сразу произошли соответственные расчеты.
- Так, - воскликнул он, - Юзеф! Никому больше ничего не говори! Я пришлю завтра к вам в усадьбу проверенного и знающего работника.
- Мордух! - так ведь я не сказал, что нужно делать, - возразил ему старый приказчик и посмотрел на дедушку недоуменно.
- Ой, вей! Не морочь больше такими пустяками свою голову , у тебя столько проблем, а с этим я разберусь. Говори быстрей, что нужно делать.
- У барона в поместье любая работа – это очень серьезно, ты же знаешь, как старый борон строго спрашивает у меня за все и за всех! Я не хочу больше получать плетей на конюшне за ошибки других и потом, ты же знаешь, что барон не очень- то жалует евреев.
- Бедный я, бедный еврей, – плаксиво почти простонал дедушка. - Ну нигде-то нам не рады, а такой трудолюбивой семьи, как Кукля, не сыскать во всей нашей округе.
- Ну хорошо, – ответил приказчик, – нам на скотный двор нужна одна женщина, несколько коров в нашем стаде отелились, и нам нужен работник по уходу за телятами, другие женщины заняты дойкой и не могут уделять много времени на молодняк. Еще кузнецу нужен помощник - хозяин взял большой подряд на подковы для армии, и мы расширяем нашу кузню. Платить будем сдельно, но учти, Федор – это наш кузнец – мужик бедовый, чуть что не так - самого в подкову согнуть может. Но плата за труд достойная - 7 руб., плюс кормежка, плюс в свободное время можно и на себя поработать.
- Боже милосердный! - не жизнь, а просто цимус – ты только не обмани нас обездоленных! - воскликнул дедушка.
- Побойся Бога! Мордух, какие же вы обездоленные? У тебя знатное хозяйство, и у самого скотины в доме много. Опять же мастерская своя. Вон опять щетки привез на ярмарку. Их у тебя всегда раскупают без остатка. Да и я только у тебя щетки и беру - ни у кого больше не покупаю. Баронесса - то наша только к твоим щеткам доверие имеет. Хоть сама не чистит ничего, но за прислугой следит, чтобы ее наряды только твоими щетками и пользовали.
- Да! – заважничал дедушка, - мои щетки и чистят хорошо и служат долго. Но и расходы – то каковы. Опять же народу – то в доме сколько. И все есть просят. Одежу не напасешься покупать. Еле - еле концы сводим. Боже мой! Великий Яхве! Как тяжело жить бедному еврею! - опять запричитал дедушка.
- Хватит, хватит! – прервал его приказчик. - Ты, кстати, не сказал, кого пришлешь нам в поместье.
- Конечно, своих проверенных - Нихаму и Менделя.
- Слушай, Мордух, по-моему, так зовут твоих детей.
- Таки да, правильно, их как раз так и зовут, и они- то и придут к тебе в усадьбу. Я за них головой отвечаю – нипочем лучше работников тебе не сыскать во всем нашем округе. Да и мне подмога не помешает – два рта со двора - нам и облегчение небольшое.
- Ну смотри, Мордух ! Коль детей своих не жалко отдавать в работники, поутру присылай к нам в усадьбу. Сразу пусть меня сыщут, а уж опосля я их определю, куда надо.
- О, добрейший Юзеф! Еще только солнце покажет свой первый лучик, как они уже будут стоять на пороге твоего дома.
- И знай, Юзеф, я не ношусь со своими детьми, как с хрустальной люстрой, или как с писаной торбой. Бог дал – бог взял. У нас с Сарой еще шестеро дома остаются, всем работа найдется, деньга никогда лишней не бывает.
Вот так бабушка, ей тогда еще не было 17-ти, оказалась в усадьбе немецкого барона. Работа ей нравилась. Хоть и вставать приходилось много раньше, чем дома, зато и папенька не стоял над душой и не изводил ее своими причитаниями. Нет, она, конечно, любила своих родителей и выказывала постоянно им свое уважение, но иногда папенька был прямо-таки невыносим. И вот теперь на скотном дворе она с рассвета ухаживала за маленькими телятками. Они были такими смешными, неуклюжими. Когда она подходила к ним, они тыкались в нее влажными холодными носами и так щекотно облизывали своими шершавыми языками ее руки, что Нихама заливисто смеялась, отталкивая телят и пытаясь увернуться, не понимая поначалу, что они просто хотят кушать, а не играть. У них были большие, очень жалобные глаза, и ей всегда хотелось дать им что-нибудь вкусненького. Нихама брала с собой краюшку хлеба, разжевывала и только после этого протягивала им руку, которую телята жадно облизывали. Это было очень приятно и забавно наблюдать, как телята после ходят за ней, как привязанные. Еще она чистила и подметала каждый день хлев, где стояли телята, меняла им солому, кормила молоком, которое приносили ей доярки. Дни пролетали быстро – не успеешь опомниться, ан уже вечереет. После окончания работ она закрывала хлев и отправлялась на гумно, где собиралась молодежь. Там молодые девушки водили хороводы, напевая такие грустные и волнующие душу песни. Как я уже говорил, с самого детства Нихама была очень красивой девочкой, и потом, когда она повзрослела, стала просто красавицей. Многие парни заглядывались на нее, но Нихама была воспитана в строгой еврейской семье и поэтому вела себя скромно, соответственно своему положению, хотя нелюдимой и строгой ее тоже нельзя было назвать. Как и все девушки того времени, она красиво заплетала свои волосы, вплетая в них разноцветные ленточки, вместе со всеми пела песни и играла в салочки.
Постепенно она привыкла к сельской жизни, к определенному распорядку. Когда телята подросли, их стали выпускать на пастбище, которое находилось на красивой опушке леса, неподалеку от усадьбы, и Нихама целый день проводила на природе, приглядывая за животными. Старый приказчик был доволен своей работницей. Нихама была очень исполнительная, не ленивая. И, что особенно нравилось приказчику, всегда, как и было заведено у немецкого борона, точно в срок выполняла все его поручения. В тот памятный день все было как обычно. С утра, накормив и напоив свое маленькое стадо, Нихама погнала его на свое излюбленное место. Дойдя до опушки леса, она прилегла в тенечке и, глядя, как резвятся и жуют травку телята, незаметно задремала.
Род барона, проживавшего в то время в замке, был очень древним. Предки барона были известны с 12-го столетия. Старый барон всю жизнь был на военной службе, участвовал в войне с Турцией и проявил себя находчивым и распорядительным офицером. За что был неоднократно представлен к воинским наградам. Он был женат на баронессе Ольге Васильевне. Как я уже говорил, у барона было двое сыновей. Да, забыл рассказать, старый барон был крещен в православие, и у сыновей поэтому имена были русские. Одного звали Сергей - он был старшим, а второго Павел. Старший сын Сергей с рождения был умным и покладистым мальчиком. И когда учился в начальных классах, и после, когда поступил и окончил, кстати, с отличием, гимназию. После гимназии он поступил на военную службу и стал делать неплохую карьеру.
Зато младший сынок никогда не отличался примерным поведением. И сколько бы барон ни наказывал его - все без толку. Неоднократно на конюшне, где пороли всех провинившихся, били розгами Павла. Уж как он орал, как причитал, как ругался. На хлебе и воде в темном чулане сиживал. Только еще больше озлоблялся мальчик. Уходил, убегал в свое укромное место, размазывая по щекам слезы, причитая и приговаривая: - Все равно по-моему будет! Настанет еще мое время, тогда и поквитаемся.
Шли годы. Павел рос, с грехом пополам учился в гимназии, с 3-ки на 2-ки, улучая любую возможность убежать из дома и носиться по поселку с такими же лоботрясами. Единственное, чем увлекался мальчик, были лошади. У них в поместье была большая конюшня. Старый барон в молодости был неплохим кавалеристом и сейчас, видя увлечение своего сына лошадьми, всячески поощрял его и подолгу занимался с Павлом вольтижировкой. Это было одно из немногих увлечений, которое связывало барона с сыном.
Еще одна страсть, связывающая обоих, - это охота. В окрестных лесах в больших количествах водились дикие свиньи. Кабаны были просто фантастических размеров. Вес одного взрослого секача доходил до 300 кг. Это было довольно опасное и вместе с тем невероятно увлекательное занятие. Положить кабана – мечта любого охотника.
Так вот в один из летних дней к барону приехал его старый приятель. Вспомнить былые годы, посидеть после баньки с кружкой холодного свежего пива, сваренного в поместье у барона, – что может быть приятней для мужской компании.
- А не пойти ли нам на охоту, – спросил барон, после доброго глотка пива. Мои егеря обложили крупного вепря, как знали, что ты приедешь ко мне погостить.
- С превеликим удовольствием, – воскликнул приятель барона. - Ты же знаешь, как я люблю охотиться на этих зверей. Заодно и проверю мое новое оружие, которое я намедни купил у одного англичанина за кругленькую сумму.
- Отлично! Сейчас я распоряжусь, чтобы приготовили лошадей. Кстати, у меня тоже есть новость. Мой сосед подарил мне двух охотничьих собак. Их тоже не мешает проверить в деле.
- Павел! - громко крикнул барон, – ты с нами?
- Конечно папа! Бегу собираться!
- А что за новые собаки у тебя появились? - приятель барона аж встал от нетерпения.
- О! Это настоящие немецкие терьеры! Они специально натасканы на кабана, очень умело отбивают одного от стада и гонят в нужном направлении. По своей злобности и вязкости к зверю - им нет равных среди зверовых собак.
- Что же мы стоим! Давай собираться! – сказал приятель барона, и они быстро покинули уютную гостиную.
Вскоре кавалькада охотников углубилась в лес. Местом сбора охотников было старое урочище, почти на границе владений барона. Там начиналась огромная дубовая роща, любимое обиталище диких кабанов. Лес был смешанный, с преобладанием дубовых деревьев, среди которых попадались огромные великаны, достигавшие в обхвате нескольких саженей, поднимая свою крону на высоту около 40 метров. Они заметно выделялись среди зарослей орешника и сосен, отличаясь своей торжественной строгостью, которую так любил старый барон. Возраст иных экземпляров достигал 500 лет. Вот около одного из таких дубов и собрались охотники.
- Обрати внимание на этот дуб, - барон, задрав голову, смотрел вверх, - ему около 4оо лет. В описании нашего рода есть упоминание о нем. Видишь это дупло, по преданию там живет змей, воплощающий стихию огня и, если помолиться ему, он исполнит твое заветное желание.
- Сказки все это, папа! - возразил ему Павел, небрежно прислонившись к дубу. - Нет никаких тут змеев и кладов тоже нет. На дворе 19 век, а вы, папа, - он не договорил и раздраженно пнул дерево ногой.
Не знаю, случайно или как, но легкое дуновение коснулось щеки Павла, и дуб – гигант слегка качнул своей густой, зеленой кроной, вызвав у юноши необъяснимую тревогу и нехорошее предчувствие. Охотники, стоявшие рядом, невольно попятились и дружно посмотрели наверх. Великан дуб возвышался над людьми и остальным лесом – казалось, он разгоняет низкие облака и запускает ветер. Логика подсказывала: наоборот, ветер шевелит его мощную крону… и все же великолепное зрелище настолько завораживало, что логика отступала на задний план.
- Не гневи Бога и память наших предков, глупец! – воскликнул старый барон. Даже в нашем гербе есть изображение этого дуба, а за свои слова тебе еще придется ответить.
- Ладно! - барон обвел взглядом всех собравшихся. - Так собрались? Пора начинать.
- Пускайте собак! – скомандовал он. И тотчас с громким лаем свора собак бросилась в лес.
- За ними! Вперед! Марш! – барон пришпорил своего коня.
Остальные охотники поспешили за ним, расходясь и окружая место предполагаемого нахождения вепря. Они двигались, ориентируясь на громкий лай собак, все больше и больше забирая в сторону усадьбы.
А Павел не спешил двигаться со всеми. Настроение было безнадежно испорчено. Он так любил охоту, что забывал обо всем на свете, когда мчался на своем Орлике, так звали коня Павла, в погоне за косулями или кабанами, но сейчас в голове у него звучали грозные слова отца, и настроение Павла еще больше ухудшилось. Он слегка тронул поводья своего коня и потрусил, не спеша, в сторону усадьбы.
Лай гончих собак то приближался, то удалялся, но вдруг стая гончих собак залилась каким-то по-особенному злобным воем, давая понять охотникам, что зверь найден.
- Он уходит в сторону усадьбы, там ему негде будет скрыться, поторапливайтесь, - барон и вся кавалькада понеслись во весь опор в сторону усадьбы. Они нагнали его у болота. На небольшой опушке увидели землю, взрытую клыками вепря. Казалось, что это место было приготовлено под пашню - так там все было перекопано. Это поистине был страшный зверюга. Собаки, увидев охотников, осмелели и стали кусать зверя, наскакивая на него с обеих сторон, за что и немедленно поплатились. Молниеносным взмахом своей могучей головы с огромными и страшными клыками, он зацепил одну из собак, и в мгновение ока вспорол ей живот. Он подбросил ее над собой, и собака, перелетев на несколько метров назад, ударилась в дерево, упав бездыханной. Из распоротого живота на землю вывалились все внутренности собаки. Красно-коричневые ошметки разлетелись во все стороны.
- В сторону все! Стреляю! – страшно закричал барон, и тут же прогремело два выстрела. Оба заряда, вероятно, попали зверю в голову. От мощного удара его отбросило в сторону, но, о чудо, не принесло ему сколько-нибудь заметного вреда. Он снова вскочил на ноги. Вид его был ужасен: шерсть на нем поднималась дыбом, глаза горят так, что, кажется, мечут огненные искры, изо рта клубами валит белая клочковатая пена. Наверное, вепрь был оглушен попаданием от выстрела барона и сейчас водил своей огромной головой то вправо, то влево, поблескивая своими серовато-белыми клыками. Из его груди доносилось какое-то утробное рычание, вселяющее в охотников нечеловеческий ужас. Охотники невольно попятились, пытаясь укрыться от яростного взгляда животного, прожигавшего насквозь любого, кто оказывался на его пути.
- К бою! – это снова прокричал барон, лихорадочно перезаряжая ружье.
- Приготовить рогатины и пики, – он пытался приободрить своих охотников.
В этот момент, как гром, прозвучал мощный выстрел. Это приятель барона из своего нового английского оружия нанес свой удар по зверю.
Знаменитый йоркширский оружейник Томас Хорсли не подвел. Ложе из ореха высокой градации с английской пропиткой из специального лака, два 28-дюймовых ствола. Это оружие считалось гордостью английской аристократии. Пуля 12-го калибра, выпущенная из этого ружья приятелем барона, попала вепрю точно в бок. Сделав еще несколько шагов навстречу, ноги его подогнулись, и он рухнул на бок.
Внезапно обрушившаяся тишина как будто придавила всех охотников. Огромный всплеск адреналина, еще недавно бушевавший в крови всех участников загона, постепенно ослабевал, и дрожь в коленях, и слабость и что- то еще успокаивающее не давало возможности говорить.
-Эй, кто там! Идите проверьте, что со зверем, – скомандовал барон, – только осторожно, он еще может быть живой.
Зверь лежал неподвижно, уткнув огромную голову в землю, и не подавал никаких признаков жизни. Один из егерей, взяв длинную рогатину, стал медленно приближаться к туше, внимательно наблюдая за ней, нет ли какого шевеления. Но все было спокойно, только одна из собак тихонько поскуливала, стоя над останками своей недавней подружки. Тем временем еще несколько человек, вооружившихся пиками и рогатинами стали приближаться к лежащему на земле вепрю с разных сторон, предвкушая дальнейшее развитие этой охоты. Они подходили, подшучивая и вспоминая смешные эпизоды недавнего гона, не подозревая о возможной угрозе.
Когда до вепря осталось совсем немного, каких-нибудь пара метров, произошло невероятное событие, о котором после часто будут вспоминать и рассказывать в имении барона все свидетели этой охоты.
Внезапно, будто подброшенная какой-то неведомой пружиной, огромная, неподвижно лежавшая туша, в мгновение ока превратилась в ужасающего монстра. Едва короткие ноги зверя коснулись земли, он молниеносным движением своих кинжалов-клыков, словно какую-нибудь перчатку, подбросил вверх неосторожно приблизившегося егеря. Удар вепря был настолько силен, что зазевавшийся егерь не смог даже вскрикнуть. Пролетев далеко в куст орешника, его тело повисло на нем сломанной куклой. Из разорванной шеи толчками била темная кровь, орошая густо растущую зеленую траву. Это произошло настолько быстро и стремительно, что никто не успел даже сдвинуться с места, а уже в следующее мгновение разъяренное животное с утробным воем бросилось в атаку на столпившихся вокруг него людей. Вепрь, оставляя позади себя кровавую просеку, ломанулся прямо в густые заросли орешника, на ходу сбив, как ненужную игрушку, лошадь. Только теперь барон понял, насколько легкомысленно и потенциально опасно было подходить к этому зверю. Он одним из первых опомнился от только что перенесенного ужаса.
- Пускайте собак по следу! Он ранен и не может далеко уйти, – прохрипел барон, так как горло от увиденного пересохло.
- Ты цел, - обратился барон к своему приятелю. - Твой выстрел был точен, поздравляю. Я сам видел, как пуля пробила ему бок. Однако видно, что обыкновенные пули не берут этого монстра. Верно, он и впрямь заколдован, во всяком случае, мои егери так об этом говорили. Барон медленно повернулся и оглядел место недавнего побоища. Вся поляна была изрыта клыками вепря. Комья земли, вперемешку с кровавыми ошметками, изуродованные мощной атакой зверя человеческие тела, обломанные рогатины и копья, мертвая лошадь одного из охотников. Старший егерь, по-прежнему висевший в кустах орешника, по-видимому, был тоже мертв. Из его страшной раны на шее вытекло столько крови, что трава под ним была сплошь черной.
- Помогите раненым, – приказал барон оставшимся охотникам. - Им надо промыть раны и перевязать, чтобы не попала грязь. Сложите тела погибших на поляну, потом мы пришлем из усадьбы подводу, а остальным подобрать оружие и приготовиться преследовать. Мы обязательно настигнем этого зверя-убийцу. Слушайте собак, они обязательно его нагонят.
Люди постепенно приходили в себя и, выполняя приказ барона, помогали раненым. У всех пострадавших были рваные раны, нанесенные вепрем в его яростной атаке, но по счастью, кроме егеря, никто серьезных увечий не получил. Охотники подобрались, вслушиваясь в непрекращающийся лай собак.
А в это время на опушке леса безмятежно, раскинув свои красивые белоснежные руки, спала Нихама. И снился ей прекрасный сон, что идет она по бескрайнему полю, собирая яркий букет из полевых цветов, а навстречу ей идет… Кто идет, она так и не успела увидеть. Какой-то неясный шум ворвался в сознание девушки. Она немедленно подняла голову, и тут отчетливо услышала, как где -то вдалеке прозвучал выстрел. Звук прозвучавшего выстрела был еле слышен, но Нихама не сомневалась, что это была именно оружейная пальба. Живя в усадьбе, она не раз слышала, как старый барон стреляет из своего ружья по мишеням, потому что при каждом выстреле телята, стоявшие в своих загончиках, вздрагивали и испуганно жались к девушке, тычась своими влажными носами. И сейчас она вслушивалась в шумы, раздающиеся из леса, недоумевая, что это может быть.
Оставшийся один, Павел, не спеша, верхом на своем Орлике двигался в сторону усадьбы. Он, конечно, слышал и выстрелы, и возбужденные крики охотников, не подозревая о произошедшей трагедии.
- Что ж, в этот раз без меня, – думал он, – такую охоту испортил папа мне своими угрозами.
Он приближался к усадьбе и досадовал сам на себя: - Ну что я, в самом деле, поддался этому упадничеству, надо было вместе со всеми оставаться.
- Сейчас они наверно уже разделывают тушу, похваляясь своими меткими выстрелами, – представлял себе он, сожалея, что не остался с охотниками.
Впереди ярко светило солнце и показался край леса. Павел выехал на опушку, где кончался лес и увидел пасшихся неподалеку маленьких телят.
Рядом стояла девушка и смотрела на него с испугом, молча теребя подол своего платья. Когда Павел подъехал ближе, он увидел, что девушка очень красивая. Такой красоты он никогда в своей жизни не встречал.
- Как тебя зовут? Кто ты? – засыпал вопросами девушку Павел.
Она стояла, скромно потупив голову, и молчала. Нихама, конечно же, узнала молодого барона. Не раз она видела его в усадьбе - то скачущего на лошади, то занимающегося на саблях с учителем фехтования. Но сейчас она была настолько смущена, что не могла вымолвить ни слова.
Павел внимательно разглядывал девушку, все больше и больше изумляясь ее красоте и совершенству форм.
- Боже мой! Какой редкой красоты девушка, и наверно она еще очень молода, – подумал Павел.
- Интересно, откуда она? - он сам себе задал этот вопрос. - Как все-таки тебя зовут?
- Нихама, - девушка посмотрела на Павла своими большими глазами.
- А живу я у вас в усадьбе. Просто вы меня не замечали, да и никогда не смотрели в мою сторону, ведь я в работницах у вас служу, – ответила Нихама, осмелев, сразу на все вопросы.
От такого выразительного взгляда и мелодичного звука голоса девушки Павел и сам растерялся. Он был юношей не из робкого десятка, но тут неизведанное ранее чувство словно накрыло его с головой. Он все еще сидел на своей лошади и не мог отвести взгляда от девушки, смотрел на нее как завороженный.
Больше они ничего не успели сказать друг другу. Со стороны леса послышался треск ломаемых сучьев. Павел, все еще находясь под воздействием волшебного голоса девушки, стал медленно поворачивать голову в сторону леса, как вдруг неведомая сила подбросила его вместе с конем. От удара лошадь под юношей припала сначала на задние ноги, а потом, дико заржав, стала заваливаться на бок, увлекая вниз за собой сидевшего на ней Павла. Он попытался было и сам выскочить из седла, но левая нога запуталась в стремени, и в следующий миг Павел больно ударился о землю. Падая, он увидел разорванный живот лошади и внутренности вперемешку с кровью и землей.
А еще через мгновение он услышал утробный вой и увидел летящего на него огромного зверя. Вид этого монстра был поистине ужасен: вздыбленная шерсть, перемазанная землей, бешеные, налитые кровью глаза и самое страшное - это клыки невероятной длины, так казалось тогда Павлу, нацеленные прямо на него. От вида этого летящего на него монстра юноша просто оцепенел. Он лежал на земле, не пытаясь укрыться от надвигающейся опасности. Когда до него оставалось каких-нибудь несколько метров, зверюга, летевший на Павла, вдруг оступился, поскользнувшись на вывалившихся из лошади внутренностях, и на подогнувшихся ногах проехал по земле, подминая под себя Павла. Запах, исходивший от зверя, ворвался в сознание Павла и он, оттолкнувшись, попытался вскочить на ноги, но не смог устоять и опять плюхнулся в эту жижу из крови и земли. Зверь выл и рычал, бешено вращая головой, пытаясь поддеть Павла одним из своих клыков.
И все же вепрю удалось зацепить Павла за охотничью куртку, и в ту же секунду он взлетел на воздух, как выпущенный из пращи снаряд, пролетел несколько метров и опять сильно ударился о землю, на этот раз головой. От удара он на короткое время потерял сознание, а когда открыл глаза, снова увидел мчащего на него разъяренного монстра. В последнее мгновение Павлу каким-то чудом удалось отпрянуть немного в сторону, но все равно, промчавшийся мимо зверь, боком зацепил его за плечо. Как будто удар тяжелого бревна снова отбросил Павла в сторону, но на этот раз дикая боль в плече не дала ему возможности двигаться.
Обычно кабаны, атаковав один раз, больше не возвращаются, но в этот раз все было иначе. То действие, которое я описываю, произошло с фантастической скоростью. Все это заняло меньше минуты. А кабан тем временем развернулся для следующей атаки. Он был ранен и был готов умереть, отомстив обидчикам, а в Павле он как раз и видел такового.
И вот наступил решительный момент. Павел лежал, обездвиженный болью, а зверь уже начал свой разбег, как вдруг раздался отчаянный крик. Он был такой пронзительный и сильный, что вепрь остановился и, круто развернувшись, повернулся в сторону девушки. На какое-то время зверь раздумывал о том, где наибольшая угроза для него и этот миг впоследствии стал решающим для всех участников этой драмы.
Из леса выскочили сразу три собаки и, не останавливаясь, вцепились с разных сторон в бока вепря повиснув на нем. Зверь закрутился, пытаясь сбросить с себя собак, но тщетно. Они рычали и визжали, не отпуская свою добычу. Все это перекрывал непрерывающийся крик девушки. Но вот на поляну выскочили два всадника. Быстро спешившись, они бесстрашно подбежали к вертевшемуся вепрю и как по команде вскинули свои ружья. Раздались оглушительные выстрелы, прозвучавшие слитно, сразу из двух ружей. Вепрь, как подкошенный завалился на бок, подминая под себя отчаянно визжащую, но не размыкающую зубов, собаку.
- Теперь кончено, - старый барон подошел к огромной туше. Прямое попадание двух двенадцати-калибровых пуль разворотило грудь вепря, пробив ему сердце.
Он оглянулся и увидел лежащего на земле сына, одной рукой поддерживающего плечо.
Ты ранен? – воскликнул барон и подбежал к Павлу.- Что случилось? – он не понимал, почему молчит сын.
- Эй! Кто-нибудь! Что здесь произошло? - закричал он и стал оглядываться вокруг. Недалеко стояла девушка и тихо плакала.
- Ну, все! Не плачь, успокойся. - Барон подошел к девушке и заметил, что ее бьет сильная дрожь.
-Успокойся, – повторил он. – Все кончено. Расскажи, что здесь случилось.
- Не бойся, зверь мертв, рассказывай!
- Мы разговаривали, – тихо начала рассказ девушка, все еще не пришедшая в себя,
- А потом из леса очень быстро, мы даже опомниться не успели, примчалось вот это, - девушка показала рукой на тушу зверя.
- Зверь сразу накинулся на барона, – продолжила девушка, - и убил его коня.
- И стал после кусать его и рвать клыками.
- Ну а ты что делала?
- Я сильно испугалась, а потом закричала, – девушка снова заплакала.
- Ладно, ладно успокойся, – сказал барон, – ты, верно, у нас в усадьбе живешь, мне про тебя рассказывал мой управляющий.
- Папа, оставь ее в покое, - раздался голос Павла. - Сегодня она спасла мне жизнь, ведь если бы она не отвлекла на себя этого зверя, то он наверняка бы меня растерзал.
- Вот как, - удивился барон, - а я подумал, что она только плакать умеет.
- Что ж, сегодня вечером зайдешь к нам в дом и получишь достойную награду.
Девушка ничего не успела ответить, потому что Павел вскрикнул, вероятно, от боли и потерял сознание.
- Быстрее грузите его на лошадь, - скомандовал барон. – Его срочно нужно доставить к доктору. Остальным быстро забрать трофей и тоже двигаться к усадьбе.
Люди вокруг Павла забегали, засуетились, осторожно положили его на лошадь и, взяв ее под уздцы, быстро поспешили в замок.
- Не забудь насчет вечера, – бросил на прощание барон Нихаме, вскочил на свою лошадь и помчался галопом догонять своих людей.
Поляна опустела, и Нихама бросилась собирать свое маленькое стадо. Во время этой пальбы и криков телята разбежались кто куда. Вскоре порядок был восстановлен, и девушка тоже погнала телят к дому. Она еще не до конца успокоилась, и время от времени останавливалась, вспоминала произошедшее. Уже подходя к замку, она увидела столпившихся людей, о чем -то возбужденно разговаривающих. Увидев ее, все бросились к ней с расспросами.
- Что случилось?
- Говорят, ты спасла от смерти барона!
Нихама коротко рассказала о случившемся, и стоящие вокруг нее бабы запричитали и заохали.
- Зайди ко мне в дом, – это громко сказал приказчик, перекрывая гам переговаривающихся женщин.
- Присядь, выпей воды и расскажи мне, что случилось.
К этому времени Нихама уже успокоилась и довольно подробно описала события, произошедшие на поляне. Когда она закончила, Юзеф подошел к ней и, погладив ее по голове, сказал:
- Ты смелая девушка, да хранит тебя господь, но мой тебе совет, держись от барона подальше.
- Но старый борон просил зайти сегодня вечером к нему.
- Я знаю, мне уже передали, чтобы я проводил тебя, – перебил девушку приказчик, и все-таки помни, что я тебе сказал. - Иди, загоняй стадо, оденься поприличней и приходи опять ко мне, я провожу тебя к барону.
Когда Нихама с приказчиком подходили к замку, он остановил ее у самой двери и сказал:
- Я подскажу тебе, что надо сказать барону, если он спросит: - Какую награду ты хочешь? Попроси в награду у него коня. Это может показаться бестактным, потому что все лошади на нашей конюшне отменного качества, зато после барон не будет приставать к тебе, так как и награду он при всех обещал, и коня ему жалко, но слово барона – крепче камня. Этого ему будет достаточно, чтобы охладить свой пыл.
Они зашли внутрь замка и очутились в прохладном полумраке каминного зала. Посередине стоял огромных размеров дубовый стол. В большом камине горели целые бревна, озаряя своим светом большую часть зала. Стены были увешаны портретами предков барона, которые грозно взирали на всякого входящего сюда. На одной из стен было развешено старинное оружие и военные доспехи. Это была гордость старого барона – его коллекция старинного вооружения: булавы, алебарды, луки, рапиры, шлемы, были даже рыцарские доспехи.
От увиденного разнообразия Нихама просто обомлела и стояла в нерешительности, обводя взглядом богато украшенную залу.
- Подойди ближе, - раздался голос барона, и Нихама наконец-то увидела его, сидящим возле камина в глубоком кресле. Он сидел, положив ногу на ногу, и курил длинную сигарету.
- Расскажи еще раз, что произошло на поляне, – попросил барон и приготовился слушать. Он не предложил присесть Нихаме, и та стояла около кресла, нервно теребя передник платья.
- Ну! Начинай! Не волнуйся и со всеми подробностями.
Нихама сосредоточилась и снова, стараясь не упустить ни малейшей детали, поведала ему о произошедшей трагедии. Когда она дошла до места, где закричала от испуга, барон прервал ее и сказал:
- Мой сын говорит, что ты абсолютно ничего не испугалась и закричала на этого зверя, чтобы отвлечь его от Павла и, напротив, привлечь на себя. Эта минута и спасла ему жизнь, потом появились мы и прикончили его. Так что если бы не твой геройский поступок, мы бы, наверно, уже оплакивали сына. Сейчас он уснул, доктор дал ему лекарство, но когда он проснется, то просил тебя зайти к нему, он лично хочет поблагодарить тебя. А я, пока он спит, хочу отблагодарить тебя по-своему. Проси, что хочешь, отказа ни в чем не будет - слово барона. Нихама молчала, не зная, что сказать. В голове крутились слова приказчика Юзефа, но попросить о чем-то барона она не могла.
- Я не знаю, - робко ответила она, - папенька не велит ничего, никогда просить.
- Послушай, милая, мне нет никакого дела до твоего папеньки, я решил, что за спасение сына ты заслуживаешь награды, – раздраженно перебил ее барон.
Он и сам тяготился общением с этой девушкой и хотел быстро все закончить, но сын умолял его не отпускать ее без награды. Это было довольно-таки странно, чтобы сын просил его о чем-либо в последнее время. Да и в правду сказать, отношения с сыном в последние дни были, мягко говоря, натянуты. Только поэтому он сейчас и разговаривал с ней.
- Хорошо, – барон нервно притопнул ногой в ответ на молчание девушки, - я сам награжу тебя на свое усмотрение. – А сейчас ты, наверное, устала и голодна, иди на кухню, я уже распорядился, там тебя накормят.
И Нихама, повинуясь барону, поспешила выйти из каминного зала. Около двери ее поджидал приказчик.
- Ну что, ты растерялась? – спросил он, - ладно, не переживай, я сам все устрою.
Ему нравилась эта девушка своей скромностью и в то же время своей исполнительностью, и потом он знал отца Нихамы, очень уважаемого в их местечке человека, несмотря на его странности. Юзеф невольно чувствовал ответственность за нее.
- Пойдем со мной, я провожу тебя, - он взял девушку за руку и пошел по коридору. Нихама двинулась за ним, и вскоре они вошли в большущую комнату, служившую кухней и одновременно столовой для прислуги. Вокруг что-то жарилось, варилось, мылось, чистилось, закипала вода, кто-то громко выговаривал молодой девушке.
- Садись сюда, не стесняйся, сейчас тебе что-нибудь дадут.
Какое там, не стесняйся. Нихама лишний раз обернуться боялась, чтобы, не дай Бог, кому-нибудь не помешать. Какая-то толстая женщина поставила перед ней большую тарелку с картофельным супом, отрезала большой ломоть ноздреватого хлеба, затем еще одну миску с тушеной капустой и здоровущую, хорошо прожаренную рыбину. Все это так вкусно пахло, что Нихама непроизвольно сглотнула. Она была очень голодна, ведь с самого утра, кроме стакана молока, ничего не ела. Все было приготовлено невероятно вкусно, и Нихама наворачивала за обе щеки. А Юзеф молчал и смотря, как ест девушка, только умильно улыбался.
Не успела она доесть такой вкуснющий обед, как прибежал слуга молодого барона и сказал, что барон проснулся и зовет Нихаму к себе.
- Пошли скорей, - бросил сквозь зубы парень, - молодой барон не любит ждать.
Нихама вопросительно посмотрела на Юзефа.
- Иди, коли зовут, ничего не поделаешь, - ответил он на немой вопрос.
Когда Нихама вошла в комнату Павла, то увидела его лежащим на большой кровати. Весь обложенный подушками, он был очень бледен.
- У меня сломаны два ребра, - каким-то радостным голосом промолвил он.
- Ты садись вон туда, - он показал рукой на большое кресло рядом со своей кроватью.
- Тебя, кажется, Нихама зовут?
Она молча кивнула.
- Видишь, я не забыл, - тебя покормили?
- Тебе наверно нельзя разговаривать, - Нихама подошла ближе, - ты отдыхай пока, а я снова приду в другой раз, когда ты поправишься.
- Я себя хорошо чувствую, – капризно произнес Павел, но, спохватившись, продолжил, – я просто хотел поговорить с тобой, – уже другим тоном произнес он.
Несмотря на боли в боку, он любовался девушкой и не знал, как сделать, чтобы она осталась с ним подольше. Дверь отворилась, и вошел доктор.
- Ну-с, молодые люди, заканчивайте разговоры, мне надо осмотреть больного.
- Когда я поправлюсь, я сам к тебе приду, – воскликнул Павел вслед уходящей Нихаме.
У дверей ее поджидал Юзеф.
- Как себя чувствует молодой барон, - спросил он с улыбкой.
- Нормально, - только и ответила Нихама.
Г Л А В А 3
Последние события нарушили ее привычный образ жизни, да и внимание молодого барона ее сильно смущало. Он ей, конечно, понравился с первого взгляда. Павел был на самом деле красавцем: высокого роста, широк в плечах, с тонкими, как бы это сказали, аристократичными чертами лица, светлыми волосами. А от его взгляда у нее внутри все замирало, и она не могла вымолвить ни слова. Снова и снова его образ вставал у нее перед глазами. Вечером, когда она ложилась спать, Нихама опять вспомнила все события этого дня. Павел вновь появлялся перед глазами. В романтических мечтаниях молодая девушка заснула только под утро.
Через три дня, когда Нихама, как обычно, пасла молодняк, на полянке, позади нее, раздался голос:
- Здравствуй, Нихама.
Она обернулась и увидела Павла, стоящего на краю поляны. Он опирался на палку и смотрел на нее восторженными глазами.
- Я не мог дождаться, чтобы не увидеть тебя снова.
От радости и смущения Нихама не знала, что говорить, и поэтому снова молчала. Наконец она решилась и посмотрела на него своими прекрасными глазками, и от смущения вспыхнула красной розой.
Они говорили целый день - о чем, она даже не могла вспомнить. Павел шутил над ней и ее телятками, и Нихама смеялась над его незлобными шутками. Потом спохватившись, что уже солнце клонилось к закату, быстро засобиралась обратно в усадьбу. Телят уже пора было кормить. Павел шел с ней рядом и не мог налюбоваться на нее, как она живо управлялась со своими телятками, ее стройной фигуркой, ее глазами, ее серебристым смехом, ее необыкновенной подвижностью. Не доходя до усадьбы, они распрощались, и Павел пошел к себе, где его уже поджидал лекарь.
- Это хорошо, что вы не лежите, – он взял руку Павла, прощупывая пульс, - так все болезни пройдут быстро, но соблюдайте осторожность, никаких резких движений.
На следующий день Павел снова пришел к Нихаме на поляну и снова они говорили целый день. Так продолжалось около месяца. Дело было летом в июле, погода, как никогда, стояла солнечная. Лишь однажды, и этот день Нихама помнила потом всю жизнь, вдруг набежали тучи, подул ветер, сверкнула молния, и хлынул сильный ливень. Они кинулись к деревьям, пытаясь укрыться от дождя под раскидистыми лапами большой ели. Павел снял свою куртку и накинул ее на плечи девушки. Она благодарно посмотрела на него, их взгляды встретились, и внезапно сверкнувшая молния толкнула ее в объятья Павла, словно гигантским магнитом притянуло к нему.
Павел нежно обнял ее и приблизил свое лицо к ней. Нихама в его руках обмякла, и вроде хотела отстраниться, но не сделала даже слабой попытки сделать это. Вместо этого она закрыла глаза и подалась навстречу Павлу. Пронзивший ее насквозь поцелуй прямо-таки ошеломил девушку. Ее сотрясала дрожь, ноги не держали больше. Это был первый поцелуй, который подарила она мужчине, до этого момента она целовала только своего отца и маленького брата. Но здесь было совсем другое ощущение. Кровь так и кипела внутри. Наконец они отпрянули и замерли, в смущении украдкой поглядывая друг на друга. Оба были потрясены произошедшим и не знали, что нужно говорить. Павел первый нашелся что сказать:
- Ты такая красивая Нихама. Никогда я не видел таких красавиц как ты.
- А ты что, много видел других красавиц? - с вызовом ответила Нихама.
Она тоже была смущена, и пыталась такой нехитрой атакой прийти в себя.
- Нет, – твердо ответил Павел, – меня не интересуют девушки, во всяком случае, до сегодняшнего дня это было так.
Он взял ее за руку и сделал еще одну попытку поцеловать Нихаму, но она мягко отстранилась от него:
- Мы не должны делать этого, Павел, - как можно настойчивей произнесла она, хотя все ее существо так и рвалось ему навстречу.
- Я простая девушка из семьи Мордуха, а ты знатный барон и… - она больше ничего не сказала потому, что и не знала, как вести себя дальше.
Как я уже говорил, Нихама была воспитана в строгой традиционной еврейской семье, и даже просто общение с бароном, само по себе, было уже грубейшим нарушением. Сейчас только страх быть разоблаченной в этом сдерживал Нихаму в проявлении нахлынувших чувств.
Павел больше не делал попыток сблизиться с девушкой, напротив, он как-то построжел и задумался.
- Прости меня, Нихама! Я не хотел обидеть тебя.
Он вскочил на свою лошадь и крикнул ей на прощание:
- Я поскачу к отцу! - и с места в галоп, только пыль заклубилась вслед.
В этот день и в последующие два дня Нихама не видела Павла, но вечером третьего дня прибежал на поляну посыльный и передал просьбу барона зайти вечером к нему. Сердце у Нихамы забилось с такой скоростью, что голова стала кружиться, и ей пришлось опуститься на землю, чтобы совсем не упасть. Время, которое раньше она и не замечала, теперь, как нарочно, ползло еле-еле. Она едва дождалась того момента, когда телят нужно было гнать обратно в усадьбу. Быстро–быстро, сделав все необходимое, Нихама поспешила в замок, где ее ждал Павел. У двери ее поджидал посыльный, который и прибегал к ней на поляну:
- Идите за мной, - сказал он Нихаме, - барон ждет вас, - и пошел вперед по длинному коридору. Нихама едва поспевала за ним, так быстро он шел. Наконец они подошли к двери, ведущей в комнату молодого барона.
- Смелей! Заходите! – и посыльный слегка подтолкнул ее вперед.
Когда Нихама зашла, то сразу увидела Павла, стоящего посреди комнаты. Он как будто поджидал ее, сразу, увидев, подошел к ней:
- Нихама! Я так ждал тебя! – воскликнул он,- мне надо поговорить с тобой.
Он подошел и взял ее за руку, но сказать больше ничего не успел. Открылась дверь и вошла богато одетая женщина с довольно-таки злым выражением лица:
- Что такое!? – она вопросительно подняла брови. – Что здесь делает эта замарашка? Как она посмела прийти сюда!? – внезапно прокричала она.
От этого крика Нихама съежилась и стала как бы меньше ростом, еще никто так с ней не разговаривал.
- Не кричите так, мама, - решил вступиться за нее Павел, – я позвал ее сюда.
- Ты что, не понял меня, - перебила его мать, – мы же все с папой тебе объяснили, или ты на самом деле тупица! – мать в раздражении топнула ногой.
- Эй! Кто-нибудь! Проводите эту, с позволения сказать, гостью! – громким голосом скомандовала она.
Нихама не стала дожидаться, пока за ней кто-то придет, и быстро выскочила из комнаты. Она помнила дорогу и бежала по коридору, размазывая слезы от обиды. Она не понимала, что сделала плохого этой женщине. Всегда хорошо выполняла любую работу, которую ей поручали. Да и за Павла ей немного было обидно, что из-за нее он получит от матери нагоняй. Она не знала истинной причины такого гнева.
Когда она выскочила из замка, в дверях ее поджидал приказчик Юзеф:
- Мне не хочется огорчать тебя девочка, но барон приказал рассчитать тебя, так что у нас ты больше не работаешь, – почти скороговоркой произнес он.
- Иди, собирай вещи, я отвезу тебя домой.
Заплаканная, ничего не понимающая, она быстро собрала свой немудреный багаж и, не попрощавшись ни с кем, на подводе Юзефа поехала прочь от усадьбы.
- Я ведь предупреждал тебя, девочка, не связывайся ты с этими немцами, они ни жалости к людям, ни понимания не имеют, – молвил тихо Юзеф.
Он хотел успокоить ее, но не знал, как это сделать. А Нихама тихо плакала, не могла успокоиться и перед глазами стояло лицо Павла, растерянное, о чем-то умоляющее.
Приехали они вскорости домой к Нихаме, а навстречу им отец. Увидел он свою дочь на подводе заплаканную, за сердце схватился:
- Что случилось? Вейз мир, доченька? – спросил он, дрожа от волнения.
А Нихама, увидев отца, пуще прежнего слезами заливаться стала, и говорить ничего не может.
- Иди, доченька, в свою комнату, - сказал отец, - потом все расскажешь.
Она ушла, а Юзеф, как мог, все отцу и рассказал.
- Ну! – Протянул Мордух, – невелика потеря, что я, девичьих слез, что ли, не видел? Да и по любому неровня мы с ними, так и жалеть не о чем.
С того дня, живя у себя в доме, притихла как-то Нихама. Раньше-то зальется своим серебряным колокольчиком, по всему дому смех ее слыхать было. Нет, от работы она не отказывалась, все, что ни попросят, без разговоров выполняет. Вот глаза ее только отцу не нравились, погасли глаза у девушки, вроде смотрит на тебя, а как будто и не видит, притихла сверх всякой меры. Скажет ей мать: сделай это – сделает, скажет, возьми – возьмет, скажет, иди – идет, но все молча. Думала она все время о чем-то постоянно. Прямо сердце у отца щемить стало, на нее глядючи. А она не жаловалась, не плакала, ушла в себя как-то и угасала потихоньку. Очень, очень жалко отцу свою любимицу - красавицу доченьку. Прямо злость на этих немцев нет-нет, да и накатит.
Однажды ночью вдруг будто собака взлаяла, и вроде топот копыт послышался. Проснулся Мордух, прислушивается, вроде шепчется кто-то, а слов не разобрать.
- Пойти посмотреть что ли,- думал он и тут услышал, как калитка скрипнула.
Спохватился, побежал во двор. Нет никого, а когда домой возвращался, заглянул в комнату дочери и обмер - нет ее, постель даже не разобрана. Тревога и страх за дочь подхлестнули его.
Эй! Вставайте все! – закричал Мордух, – Нихаму украли!
Дом мгновенно проснулся, захлопали двери, забегали люди.
- Что? Что случилось? – раздавались одни и те же вопросы.
- Кого? Что украли?
- Нихама пропала, – ответил всем сразу Мендель, – нужно идти ее искать
- Зажгите факелы и лампы, – прокричал он
А Нихама в это время мчалась верхом на лошади позади Павла, держась за него руками. Это он ночью пробрался к ней, чтобы попрощаться, потому что родители Павла решили отправить его к старшему брату в полк драгун. Сердце Павла разрывалось от мысли, что он не увидит больше свою Нихаму. Он не мог жить без нее, не мог думать ни о чем, не мог дышать. Он полюбил ее с первого взгляда и не представлял своего существования без нее. Накануне состоялся серьезный разговор с родителями, которые поставили ему ультиматум о том, что он немедленно уезжает из дома и поступает на службу, а насчет его связи с этой смазливой жидовкой, как сказала мама - это позор на весь старинный род баронов, проживавших в их замке. Слезы злости и обиды душили его, и Павел никак не мог успокоиться. Он все погонял своего Орлика, скача, куда глаза глядят. Наконец он остановил коня, спешился и помог Нихаме слезть с лошади.
- Дорогая, любимая, я не знаю, как мне жить без тебя, – со слезами в голосе вымолвил он, – да я и не смогу, и не хочу. Ты достала, что я просил? Ну, это сонное питье?
- Да, – тихо ответила Нихама и протянула ему сверток. Павел развернул и увидел темную колбу с какой-то жидкостью.
- Ты готова?
- Да, любимый, – снова тихо проговорила она, – если на этом свете нам не суждено быть вместе, то я с тобой и в рай, и в ад, лишь бы не разлучаться с тобой никогда.
Павел стал собирать сухой хворост, чтобы развести костер.
- Я хочу получше разглядеть тебя на прощанье, как знать, в каком мы облике предстанем друг перед другом, – сказал он, успокаиваясь.
Решение выпить сонное зелье они с Нихамой приняли за два дня до этого. Тогда Павел тоже прискакал к ней ночью, и они долго шептались и клялись друг другу в вечной любви. Вот сейчас они и решили выполнить задуманное.
- Значит, как договорились, – Павел подбросил дрова, – костер разгорится и тогда…
- Как скажешь, любимый мой, – почти прошептала Нихама.
Все эти дни она была в мыслях об этом и то, что должно было произойти, не казалось ей чем-то ужасным, она нисколечко не боялась.
Костер разгорелся, и на поляне стало достаточно светло. Причудливые тени то появлялись, то исчезали вновь.
- Подойди ко мне Нихама, – попросил ее Павел, – подай мне склянку.
- Этот волшебный напиток соединит нас навеки. Больше никто и никогда не сможет разлучить нас. Я счастлив, что встретил тебя теперь… – он не договорил, голос его задрожал, – я люблю тебя, и всегда любил, и вечно буду любить тебя.
- Я тоже люблю тебя, – сказала Нихама подошла и обняла Павла.
Он взял принесенную Нихамой колбу, открыл ее и, поднеся ко рту, сделал большой глоток. Жидкость была совершенно безвкусной. Он еще раз запрокинул колбу и снова сделал глоток, потом протянул колбу Нихаме.
- Пей, не бойся, она не горькая, – проговорил он и почувствовал небольшое онемение кончика языка.
Нихама взяла из его рук колбу и тоже сделала большой глоток.
- Иди ко мне, – попросил ее Павел и взял ее за руку, – давай присядем у нашего костра.
Они сели обнявшись, чувствуя, как тяжелеют ноги и слипаются глаза. Павел сделал усилие, приблизил свое лицо и посмотрел в прекрасные глаза Нихамы. В этот миг он любил ее больше жизни. Их молодые и такие здоровые сердца бились в унисон, постепенно замедляя свой естественный ход.
Их так и нашли. Они лежали, обнявшись, и как будто спали. Во сне они улыбались друг другу.
Но нет. Это еще не конец истории.
С двух сторон на огонь костра сквозь кусты и деревья быстро приближались люди. Они попеременно выкрикивали имена Нихамы и Павла в надежде, что те откликнутся. Первыми на поляну вышел отец Нихамы Мордух. Он сразу в свете костра увидел лежащих молодых людей и узнал их обоих. В тоже мгновение на поляну выскочили люди из усадьбы, подгоняемые старым бароном. Взгляды всех были устремлены на лежащих парня и девушку. На минуту обе группы, выскочившие из ночи, застыли на месте, как бы боясь нарушить этот мирный сон.
- Вставай Павел, – как-то нерешительно произнес барон. Тишина в ответ.
- Спят что ли так крепко? – раздался голос из толпы.
- Тут что-то не то, - барон подошел ближе, - помогите мне.
Он подошел к Павлу, взял его руку:
- Теплая, – воскликнул он с надеждой, – быстро к лекарю.
Подбежали мужики, подхватили Павла и быстро двинулись в сторону замка, неся его на руках.
А в это время Мордух гладил по голове свою девочку и тихо приговаривал:
- Нихама! Боже милосердный! Услышь мои молитвы! Умоляю тебя всем, что у меня есть! Жизнью своей умоляю, не забирай, она так молода и красива!
Вместе с Мордухом на поляну прибежало еще несколько человек, и с ними была его тетка, звали ее Менуха. Так вот, она с детства со своей бабкой изучала каббалу и знавала секреты разных трав и настоев.
- Дайте мне на нее посмотреть, – она подошла ближе к лежащей девушке. Она наклонилась и понюхала полураскрытый рот Нихамы.
- Молись Мордух! Сильно молись Богу нашему. Опасный отвар выпила дочь твоя, но я попробую.
Менуха поставила на догорающий костер котелок, принесенный с собой, в который налила воды и высыпала из тряпицы в воду темный порошок.
Помешивая ложкой, она непрерывно вполголоса бормотала какие-то древние заклинания. Наконец, сунув палец в котелок и лизнув его, промолвила:
- Готово! Приподнимите ее и откройте ей рот.
Осторожно, не проливая ни капли, из ложки она стала вливать в полуоткрытый рот всю приготовленную жидкость.
- Ты спасешь ее? – с надеждой в голосе произнес Мордух.
- Молись, Мордух! Молись! Если Господу угодно, все получится! – только и ответила Менуха.
Гладит Мендель Нихаму по шикарным волосам, смотрит на нее и вспоминает как маленькая, тощенькая, болящая лежит она на его руках, жаром пышет, хрипит сильно, а он спрашивает ее, гладя по головке:
- Солнышко мое ясное, гусенок мой маленький ну, может, молочка выпьешь?
А она обнимает своими худющими ручонками, головку на плечо положила и тихонько так шепчет:
- Люблю тебя, папочка, сильно- сильно.
Слезы душат его ,клубком к горлу подкатываются, но крепится Мордух из последних сил, к богу обращается:
- Господи всемогущий! Ведь ты, если захочешь, то из мертвых возвращаешь, а моя-то девочка живая, не забирай ее у меня. Она так часто болела, столько ночей мы с женою просиживали, вырывая ее у смерти. Отхаживали, отпаивали, потому-то она такая ласковая, послушная, преданная.
Не знаю, чудо какое, или отвар тетки, или мольба Мордуха, может еще что-нибудь, а только порозовела кожа на щеках Нихамы. До того момента бледная была, а теперь цвет возвращаться стал, и руки словно потяжелели. Наклонилась тетка Менуха, зеркальце к губам поднесла и говорит:
- Смиловался Господь! Теперь домой ее надо. Будет жить, даст Господи, еще долго.
И ведь сбылось теткино пророчество - прожила Нихама больше ста лет. Две войны мировых пережила и папу моего пережила. Умерла она 1988 г. и похоронена тоже в Нижнем Новгороде на еврейском кладбище в Марьиной Роще. Могила ее недалеко от папиной.
Но нет. Это еще не конец истории. В то же самое время, когда задышала Нихама, вторая группа людей, которая пришла из замка домчалась, наконец, до места, а там уже их лекарь поджидает.
- Быстрей, – кричит он прибывшим, – кладите мальчика на спину и бегом воду сюда несите.
Положили Павла на топчан, одежду всю сняли, а лекарь пульс пытается прощупать, но не успел, тут воду принесли.
- У него сильное отравление, - сказал он, - надо ему промыть желудок.
Начали они через трубку воду ему в желудок заливать. Столпились все, мешают друг другу. Рассердился лекарь, видя, что больше мешают ему, чем помогают.
- Вон все отсюда! – закричал, – только два человека мне понадобятся.
Разбежались все немедленно, один старый барон и слуга остались.
А тем временем старый приказчик Юзеф, сам не зная почему, пошел в комнату Павла. Он не отдавал отчета, зачем он это делает. Нет, ему, конечно, никогда не было запрещено входить и к барону и к его сыновьям, но всех и случаев за время его службы было, можно и по пальцам пересчитать. И вот сейчас он вошел в комнату к Павлу и удивился. Обычно у того всегда был настоящий кавардак. По жизни Павел никогда не отличался аккуратностью, постоянно что-то терял и долго не мог найти, перерывая свои шкафы и разбрасывая все вещи. Горничная часто сетовала, что больше всех она убирается у Павла.
Но сегодня картина была совершенно другая. Все на своих местах: кровать заправлена, вещи разложены, даже книги, которые раньше лежали на полу, на столе, на шкафу и еще во всех мыслимых и немыслимых местах, были аккуратно расставлены по своим местам. Оттого-то сразу и заметил Юзеф на столе исписанный лист бумаги. Потому что на чистой поверхности стола больше ничего не было – только этот листок, начинающийся словами: «Дорогие мои мама и папа…
Не зная еще зачем, почему, скорее машинально, чем сознательно, Юзеф убрал этот лист себе в карман и быстрыми шагами пошел прочь.
А в это время выбившийся из сил доктор опустился на колени перед бароном и дрожащими губами чуть слышно произнес:
- Ваш мальчик умер!
- Что!!! - страшно закричал барон. - Что ты там бормочешь, бестолковый докторишка? Приступай немедленно!! Делай, что хочешь, но мой сын должен быть жи-и-и-в!!! У-у-у!!! – Последнее слово, произнесенное бароном, переросло в жуткий вой.
- Убью!!! - снова закричал он и, подбежав к стене, выхватил тяжелый старинный меч.
- Отрублю всем головы! – барон дико кричал, вращая мечом со страшной скоростью, – и тебе первому!!! - повернулся к доктору.
Но что мог сделать этот несчастный доктор, оказавшийся в такой ситуации. Он был профессионалом высокого класса и за свою врачебную практику немало повидал и помог многим людям, но Богом он точно не был. Ну не мог он воскрешать людей, как ни старался. И уже когда первый раз увидел восковое лицо Павла, сразу понял, что делать что-либо было поздно. Он все еще надеялся на чудо, слышал, что бывают иногда чудеса, случаются. Тщетно, напрасны были все его старания и бесполезны все его умения.
Не отпустила смерть Павла из своих цепких объятий. Поэтому и стоял он сейчас на коленях перед озверевшим от горя старым бароном, боясь пошевелиться, низко опустив голову и закрыв глаза, читал про себя молитву.
А барон, жутко воя, уже крушил все, что попадало ему под руку: и старинную мебель, и вазы, стоявшие на полу. Вот и огромный дубовый стол разлетелся на две половины от сильного удара мечом.
В этот момент дверь в залу распахнулась и вбежала баронесса.
- Что здесь происходит!? – воскликнула она, глядя на барона. Тот, всегда сдержанный, с подчеркнутой немцам аккуратностью относящийся ко всему, что находилось в замке, стоял с высоко поднятым мечом, готовясь обрушить его на старинное трюмо.
Она узнавала и не узнавала своего мужа. В таком виде она никогда не видела его. Ночью она крепко спала у себя на женской половине и не слышала, как барон умчался со своей дворней в погоню за Павлом и вот сейчас, разбуженная шумом, с ужасом смотрела на эту картину разрушения.
Барон, увидев свою жену, выронил меч, рукой показал на топчан в углу огромной залы и упал на пол, зарыдав.
А она, повернувшись, наконец, увидела своего сына. Бледный, с безвольно опущенной рукой, слипшимися на лбу волосами, он лежал на топчане, и по вытянувшемуся, застывшему телу баронесса поняла, что он мертв.
Смерть их сына потрясла настолько, что всегда спокойный барон теперь впал в буйство и напротив она, такая несдержанная, вспыльчивая, медленно, словно боясь разбудить, подходила к месту, где лежал их мальчик.
- Опоздали.
- Что? Что ты сказала?- переспросил барон.
- Чуяло мое сердце, что с этими жидами кончится плохо, – ответила баронесса, гладя по волосам своего сына, – внимательней мне надо было за ним смотреть.
- Ну! Они мне за это заплатят! Всех на каторге сгною! – снова стал кричать барон.
- Мальчика нашего этим не вернешь, – тихо почти прошептала баронесса и, уткнувшись в плечо сына, по-бабьи зарыдала.
Дальше не буду подробно описывать, как арестовывали всю семью Мордуха, кроме самой Нихамы. Она в беспамятстве все это время лежала дома, только околоточного приставили к ней для охраны, чтоб не убежала.
И следствие по этому делу тоже быстро сложилось. Вот только перед самым приговором пришел Юзеф к следователю, да не один, а со свидетелями, и отдал ему прощальное письмо Павла, в котором тот все подробно объясняет. А в своей смерти родителей своих обвинил. И не Нихама зелье достала, а он, и выпить ее тоже он заставил. Знал, наверно, покойный Павел родителей своих, знал, что не оставят они в покое семью Нихамы, поэтому-то и все так подробно записал.
Прочитал следователь письмо, аж зубами от злости заскрипел :
- Все следствие к чертям теперь, – закричал он, – столько труда напрасно.
- Почему раньше не отдали? А может это и не он писал? Где нашли? – засыпал он градом вопросов Юзефа.
Но опытный был человек Юзеф. Подготовился он к встрече со следователем. На все вопросы так ответил, что и захочешь, не подкопаешься.
Вот и пришлось семью Мордуха после выпускать. Почти пинками их тюремщики прогнали, да то не беда, главное - на свободе.
А следователь потом показал это письмо родителям Павла, так они оба аж почернели. Ничего они больше не стали спрашивать, а вскоре уехали в Германию.
Г Л А В А 4
Все живущие в нашем доме, от мала до велика, были заняты в процессе изготовления щеток. Когда приходили наверх в папину комнату, приносили с собой характерные запахи: лака, дерева, кожи, красок и еще чего-то такого, присущего только месту, где было производство. Когда приходила мама, то брала Матвея на руки, осторожно меняла ему постельку, кормила его. Много времени она ему уделить не могла, потому что у нее, наверное, было больше всех обязанностей. Ведь помимо работы в мастерской, там она прошивала нитками или проволокой щетину, закрепляя ее на рукоятке, а еще сортировала, прочесывала, отмывала от грязи, обрабатывала уксусом, это чтобы придать определенный блеск и сушила ее, на ней был весь дом с извечной стиркой и готовкой. По сегодняшним меркам такая жизнь могла показаться адом, но в те времена люди, которые не хотели быть нищими маргиналами, вкалывали до седьмого пота. И семья жила со своими радостями и невзгодами, буднями и праздниками.
Воспитанием детей в семье, как и положено в еврейских семьях, занималась мама. Несмотря на свою огромную занятость, у нее всегда находилась возможность проследить на протяжении всего дня за каждым ребенком. Самый большой подвиг не тот, который совершается однажды в смелом порыве, а тот который повторяется изо дня в день. Этот феномен еврейской мамы как раз и зародился в еврейских местечках того времени. В традиционных еврейских семьях рождалось по 10-12 детей, но, к сожалению, не все выживали.
Сейчас мне трудно себе представить, сколько истинной самоотверженности, заботы и любви вкладывала папина мама в своих детей, стараясь сохранить их, дать образование, обеспечить их будущее. Была, правда, и другая сторона этого воспитания. Защищая их от окружающих, мама управляла своими детьми с помощью чувства вины, которое старательно у них развивала.
Когда однажды папина сестра Наама отпрашивалась у мамы погулять с подружками во дворе, она услышала:
- Конечно иди, доченька! Я всю твою работу, которую тебе поручил дедушка, сама сделаю, хоть правда у меня сильно болит спина, но ты не волнуйся, гуляй, сколько хочешь. Естественно, после таких слов, Наама никуда не пошла.
Или еще: заходит как-то мама на кухню, а там Дорон сидит, хотя должен быть cо своим братом Довом в мастерской, и не спеша так кушает руками приготовленную еще с ночи мамой рыбу. Тут она делает тревожное лицо и говорит:
- Вей змир! Дороша! Кому ты хочешь сделать весело? Почему ты ешь руками - это же опасно! Микробы и все такое! Возьми вилку и кушай дальше. Главное не переживай, мама не поспит еще одну ночь, чтобы приготовить рыбу к субботе.
И таких случаев было много. В еврейских семьях того времени женщина напрямую не могла добиться высокого статуса в семье и в обществе, все рычаги управления были у мужчин, и поэтому мать старалась управлять детьми. Главным объектом заботы и инструментом влияния мамы, как правило, становится любимый сын. Им стал маленький Матвейка.
Как я уже говорил раньше, у всех детей были свои обязанности в производстве щеток. Мальчики Дорон и Дов были заняты в изготовлении ручек для щеток. Наама помогала маме разбирать щетину.
Каждое утро, после молитвы, дедушка Гершон, он был человек набожный, раздавал всем задание. Это происходило в зале, где вечером в пятницу собиралась вся семья. Он чинно восседал на своем любимом резном стуле, держа в руках толстую большую тетрадь, куда он записывал весь процесс производства - от того, сколько на складе готовых к продаже щеток, и до того, что еще лежит в необработанном виде; сколько и какой щетины, сколько и какого дерева, клея, краски, различной химии и т.д. Это только на первый взгляд кажется, что щетка - вещь простая, на самом деле для получения готового изделия ой как много чего требуется.
Начинал Гершон с разборов сделанного накануне.
Часто дедушка очень торжественно подзывал к себе старшего внука, он у него был любимчиком, и спрашивал:
Дуби! Ан эйнкл! Ком цумир зай гезунд! - это означало: – Дуби, мой внучек, иди ко мне и будь здоров! – вот примерно дословный перевод, но то, с какой интонацией и теплотой в голосе он произносил эти слова, говорило много больше, чем сказано.
- Посмотрите все на этого ребенка! Таки я вас умоляю – это единственное, что у нас есть ценного. Мало того, что он а идешер коп, таки он еще и сильный.
- Гезинт ви а ферд ( силен как конь) чтоб я так жил, как я прибедняюсь, - так говорил дедушка, чтобы дать высшую похвалу своему любимому внуку.
- Я видел вчера, как ты работал и что успел сделать за день. C какой тщательностью ты отшлифовал все ручки. Я не нашел ни одного изъяна, как ни старался. И что меня поразило еще больше, сделав свою работу, ты не ушел играть на двор, а помогал разгружать подводу с очень тяжелыми мешками. Ты заслужил награды.
- Дедушка, а я разве не заслужил награды, – это сказал Дорон, – посчитай, сколько я сделал заготовок для ручек?
- Вей змер! Афаер зол ты кимен, – что означало: - Боже мой! Огонь на твою голову! Заготовок ты сделал, конечно, много, да только половина из сделанного правильные. Остальные не по размеру, и их придется переделывать, чем ты сегодня и займешься - и скажи мне спасибо, что не получил дополнительное задание, я сегодня добрый в честь наступления благословенного дня субботы, – степенно сказал дедушка.
Такие примерно разговоры происходили каждое утро рабочего дня и, после разборов прошедшего накануне, все члены семьи получали новое задание от дедушки Гершона.
Работы было много: все материалы для щеток нужно было заготавливать впрок – это покупка различной щетины, отбор древесины, химические препараты и т.п., – этим занимался Исаак, муж моей бабушки, затем шло само производство: обработка щетины, изготовление колодок и их обработка. Посадка кустов щетины в колодку. Это тоже имело много тонкостей – за процессом следил сам дедушка, потому что от него зависела долговечность самой щетки. А обработкой самой щетины занимались все женщины, проживавшие в доме. Изготовлением лака для покрытия им щеток занимался только дедушка - один и колдовал, и читал какие-то молитвы из торы. К секретам получения своего лака он никого не подпускал, держал в строгой тайне.
Еще в мастерской было двое работников: один был какой-то дальний родственник Исаака – звали его Мендель. Он был хорошим столяром и делал ручки для щеток, а вот второй - его звали Меер, впоследствии сыграл в папиной жизни трагическую роль, помогал дедушке Гершону торговать щетками на ярмарках и базарах. Про первого работника мне известно не много: знаю, что это был уже немолодой мужчина около 50 лет, у него была своя семья – жена Сара и пятеро детей, они часто приходили к нам в дом, приносили Менделю обед и таращились на все подряд, наверно, завидуя дедушкиной предприимчивости. Семья Менделя жила небогато, можно сказать, что даже и бедно, поэтому бабушка Нихама, когда они приходили, всегда совала детям какие-нибудь конфетки или пряники, зная, что их мать Сара никогда детям ничего сладкого не покупала ввиду отсутствия денег. Все деньги, которые были у этой семьи, зарабатывал Мендель, а дедушка много не платил никому. Сам же Мендель был очень скромным и молчаливым человеком, ни на что не жаловался, не просил прибавить денег за свой труд. Он был очень исполнительным и довольно хорошим столяром. Всю основную работу по изготовлению ручек и колодок делал он, а помогали ему мальчики Дарон и Дов.
Что же касается Меера, второго работника дедушки, сейчас расскажу особо.
Когда родился папа, он уже работал в мастерской у дедушки, но, как правило, мало что делал в производстве. Его способности были проявлены в другом. Меер был прирожденный торгаш. Не было случая, когда, что-нибудь покупая, он не сбивал цену почти вдвое и наоборот, продавая на ярмарках с дедушкой наши щетки, он не давал сбить цену даже на большие партии. Меер был чрезвычайно хитер и изворотлив, умел красиво говорить, как паук, опутывая жертву паутиной, обволакивал своими словами собеседника, запутывая его, не давая вставить слово. При этом он преданно и участливо смотрел в глаза, подобострастно приседая, всем своим видом давая понять, что он в лепешку готов расшибиться, лишь бы доставить удовольствие. Как говорил дедушка, Меер был настоящий ГЕШЕФТМАХЕР и именно с большой буквы. Хотя и сам дедушка был тоже не промах – нихт арайнленген фингер ин мойл – т.е. палец в рот не клади, но отдавал должное способностям этого, как он говорил,” рогомета” – это совсем не то, что вы подумали - это слово обозначало, что молодой человек выходец из села, и ничего больше. Но, несмотря на то, что он был из глухой деревни, язык у него был подвешен что надо. На ярмарке, где они с дедом продавали в своей небольшой лавке товар, иной раз приходили люди послушать, как торгуется и причитает Меер.
- Таки я вас умоляю! Люди, ну будьте свидетели! Где еще лучше вы найдете такой товар. Чтоб я так знал, как я не знаю. Этим щеткам сноса нет.
- Вот посмотрите на ваше шикарное пальто, - будьте уверены, ваши внуки, дай Бог им крепкого здоровья, будут счищать с него пылинки нашими щетками, чтоб я так видел через свои глаза. Так убеждал очередного клиента Меер.
- Ой, – неслось в ответ на эту тираду.
- Ну раз вы говорите Ой, – то пусть будет Ой, только не откладывайте покупку. Послушайте сюда, таки я вас умоляю, вы что, покупаете рыбу у этой мишугинер Сары? Нет?
- Правильно, – сам же и отвечает Меер. - Вы покупаете щетки у дедушки Гершона, которые прослужат вам и вашим детям, и не боюсь повториться, и вашим внукам долгие годы. И не кидайте брови на лоб, нечему здесь удивляться.
- Знаете, – он делал заговорщицкое лицо и продолжал говорить шепотом: Наши щетки не каждый-всякий покупает, таки их и при дворе его императорского величества, царствие ему небесное, тоже всегда только у нас и брали, самому ихнему царю наряды чистили.
После таких слов товар разлетался, как горячие пирожки. Некоторым даже и не надо было никаких щеток, а все равно брали одну или две – глаза- то, как говорится, завидущие.
Вообще, знал свое дело Меер, был, как говорится в нашем местечке, хорошо грамотный, и говорить мог красиво и отпор любому давал. Так отбривал, что только брызги летели.
Подходит к нему как-то один, как у нас выражаются, фраер ушастый, т. е. человек неглупый, свободный и при понятиях:
- Я вас вычислил и все про вас знаю. Все, что вы говорите, не стоит и выведенного яйца, - с угрожающим нажимом произнес человек и продолжил:
- Тоже мне, нашел свободные уши и сиди себе катайся, шлифуй дальше, – что если перевести на сегодняшний современный язык, звучало бы примерно так: - Нашел себе благодарных слушателей, расслабился и врет внаглую.
На это серьезное оскорбление Меер отвечает так:
- Таки во-первых, замолчи свой рот,- начинал свою отповедь Меер.
- А во- вторых: Люди! Возьмете свои глаза в руки и посмотрите сюда! – почти прокричал он.
- Посмотрите внимательно на этого типеша (глупца), я не хочу много размазывать кашу (говорить много зря), но это он у себя в Риге гройсе хухэм, а тут в Даугавпилсе еле- еле поц, чтоб вы знали, - очень торжественно и с расстановкой изрек Меер, что означало: – это вы в Риге большой человек, а здесь в Даугавпилсе - поц, зарубите себе на носу.
Толпа, стоящая вокруг них, разразилась хохотом и человек, вступивший в спор с Меером, счел нужным, опять же как у нас говорили, слить воду, т.е. прекратить ненужный спор и быстро удалился.
- Дил цунг зол дир опфалн, – крикнул он напоследок, что означало : – чтоб у тебя язык отсох.
- Плацн золсту фун нахэс, – тут же полетело ему вдогонку, - что в переводе с идиш: - чтоб ты лопнул. – Поц мит капелюх – поц в шляпе.
Хороший был торгаш Меер, вот только не доверял ему дедушка Гершон. В чем была истинная причина, не знаю, а вот только не доверял и все тут. С гнильцой был человек.
Г Л А В А 5
Однажды, дело было осенью, нужно было ехать на ярмарку в Даугавпилс, но дедушка что-то занедужил.
- Позовите мне Меера, – попросил Гершон. Когда тот вошел и увидел, что дедушка лежит на кровати и не встает, быстро подбежал к нему и упал возле кровати на колени.
- О, мой глубоко-уважаемый ребе Гершон, – воскликнул Меер. – Что случилось? Почему вы не встаете? Когда я вижу вас, так мне делается очень тревожно, – елейным голосом, с дрожью пролепетал Меер. Глаза его наполнились слезами.
- Хватит придурять Меер! Ты не на базаре, – грустно ответил дедушка, – я знаю, что ты поешь, как цукер зис – сладко, как сахар. Я позвал тебя сказать, что на ярмарку я сегодня не поеду – поедешь без меня. C тобой поедет Дорон, все равно в мастерской толку от него мало. Продадите все быстро и, не задерживаясь нигде, сразу домой. Деньги за товар пусть будут у него, потому что для него будет еще одно поручение.
– Присматривай за ним. Парень еще молодой, соблазнов много, как бы чего не случилось. У него еще, а лох ин коп – дырка в голове.
- Я вас умоляю, ребе Гершон! – воскликнул Меер, - все будет в лучшем виде, – и щеточки хорошо продадим, и мальчик будет доволен. Аф алэ йндн гезукт – чтоб всем евреям так было.
- Мне не надо, чтобы он был доволен – Дыль нишкин комф – не морочь мне голову. Мне надо, чтобы был порядок, - устало ответил дедушка и откинул голову на подушку.
- Ну все! Бикицер, не мешкайте, поезжайте немедленно, – добавил он, - сегодня мне что-то не можется.
Меер быстро вскочил и поспешил на конюшню запрягать мерина. Выходя от дедушки, он про себя думал:
- Не доверяет мне - Альте какер – старый хрен, ну ладно, я так все устрою, они меня еще вспомнят.
Ехать предстояло долго.
А Гершон позвал к себе Дорона и говорит:
- Слушай сюда, великовозрастный оболтус, – начал наставлять его дедушка. – Я - таки часто слышу от тебя, что незаслуженно придираюсь и не оцениваю по достоинству твою работу и послушание.
- Ну не то, чтоб так, но если говорить прямо….- промямлил Дорон.
- Что ты там блеешь, как новорожденный козленок, да не скажу плохого про наших козлят, - прервал его дедушка. – Смотрю я на тебя, с одной стороны - смешно, а с другой-таки - грустно. Некогда мне сегодня тошнить на нервы и учить тебя уму разуму. Сейчас слушай меня внимательно:
- Я сегодня не совсем здоров, можно даже сказать, что и совсем не здоров, поэтому на ярмарку не могу ехать, вместо меня ты поедешь. Я бы, конечно, лучше бы послал Дова, но Мендель без него с заказом не справится.
Дорон, услышав о том, что он едет на ярмарку, да и не просто так, а с поручением, прямо запрыгал на месте, будто и в самом деле козленок.
- Чепен ништ – успокойся и прекрати сучить ногами, – продолжил дедушка, – это еще не все. Ты знаешь Лейба Шляйхера - меховщика, его магазинчик рядом с нашим стоит?
- Конечно! Кто не знает этого проныру Лейба.
- Адиет! – воскликнул дедушка. - Много ты понимаешь! Это достойный человек с хорошим заработком , к тому же Лейб очень набожный и постоянно жертвует на синагогу, в отличии от тебя, который ест больше, чем спит. Так вот, я брал у него взаймы деньги, а сегодня как раз тот день, когда их надо отдавать. Слово Гершона - дороже золота. Раз сказал сегодня - значит сегодня. Вот ты и отдашь ему мой долг – и протягивает Дорону пачку денег.
- Положи эти деньги в потайной карман и помни, тут не все. Остальную сумму доложишь, когда продадите наш товар. Понял ли все правильно, счастье ты мое еврейское? – спросил его дедушка.
- Все понял, дедушка, все сделаю, как ты сказал, – Дорон еще больше раздулся от важности.
- Ты готов? – еще раз спросил дедушка.
- Шея вымытая, – это означало готовность номер один.
- Тогда беги вниз, а то Меер тебя заждался.
Спустился Дорон во двор и точно – повозка запряжена.
- Прыгай скорей, время не ждет, не лови гав, не зевай, – крикнул ему Меер – Ну! Не вижу на билеты?! – продолжал он шутливым тоном.
- Какие еще билеты – это же не поезд на Бердичев, – возмутился Дорон.
- Перестаньте сказать и не говорите глупости, – Меер натянул поводья и повозка тронулась.
День еще только начинался, и краешек солнца чуть подсвечивал восход. Мерин тянул не спеша, проезжая мимо небольших домов с красивыми палисадниками и огородами на задних дворах. Колеса постукивали по булыжной мостовой, все дальше и дальше удаляясь от дома. Вот и въездной знак с гербом города показался.
- Да, – протянул Меер, – большого ума человек наш голова города, даром что еврей. Каждый раз, когда мимо проезжаю, прямо восхищаюсь нашим гербом. Надо же так придумать: лодка c парусом и опять же серебряная, и весла.
- А почему весел-то пять? – спросил Дорон.
- Пять - по числу разных народов, проживающих у нас по соседству: евреи, естественно, латыши, поляки, русские и белорусы, – cо знанием дела объяснил Меер.
- Точно, – согласился Дорон, - ребе Рабинович наш человек.
Надо сказать, к слову или нет, не знаю, но Моисей Рабинович являлся автором герба Краславы и действительно был головой города с 1927 по 1932г.
Вот уже и город закончился, посвежело немного, да и что сказать - леса у нас стоят дремучие. Сосны больше 30 метров в высоту, а дубы - и четыре человека зараз не обхватят. Хорошо по холодку ехать, тишина, только птички чего – то себе чирикают. Дорога сделала крутой поворот, и впереди блеснула водная гладь Даугавы. Солнышко уже высоко, пригревать стало, быстрей повозка пошла прямо вдоль берега реки. Лягушки квакают, стрекозы летают, от травы такой аромат – голова кружится.
- Какой шикарный вид прямо сердце замирает, – воскликнул Меер, - живи да радуйся.
- Тебе легко говорить радуйся, а я целыми днями в мастерской пыль глотаю, – Дорон обиженно опустил голову.
- Сам виноват, что ты такой гелемтер-молодец – неумеха.
- Ну не получается у меня делать эти ручки - хоть режь, хоть совсем убей.
- Да не в ручках дело. Бери пример на меня. Я в мастерской не работаю, а в нашем деле все равно человек уважаемый.
- Тебе легко, ты говорить складно умеешь, а я что ни скажу, никто и внимания на меня не обращает.
- Не делай лимонное лицо, – продолжает наставлять его Меер, – заставь себя уважать, не позволяй никому над тобой смеяться, прояви характер. Вон твой брат Дов постоянно тебя помыкает, тоже мне фунт изюма, а ведь ты много умней его.
- Правда? – недоверчиво спросил Дорон.
- Конечно, правда, да и все это знают. Просто он у деда вашего в любимчиках ходит. Спрашивается вопрос - а справедливо ли это?
Задумался Дорон: - А ведь правда за всех кто-то заступается – за Дова дед, за Нааму – мать, только за него никто слова доброго не скажет. А ведь я работаю не хуже некоторых.
Всю дорогу на ярмарку Меер науськивал Дорона на своих родных. И до того обидно стало за себя Дорону, до того жалко себя, прямо слезы на глаза наворачиваются. Такие обидные мысли лезут в голову: хоть стой, хоть вой.
- Горе мне! Горе! До чего я дожил! Это ж надо такому случиться, что при живых родителях - а как сирота, да и только – рассуждал Дорон. – Ладно, только с ярмарки приедем я еще себя покажу.
Что покажет, он еще не решил, но решил твердо что-нибудь показать. Уже подъезжая к ярмарке у него, что называется, была беременная голова, распухшая от непривычных мыслей.
Сколько не ехать, а пути всегда конец приходит. Блеснул в лучах серебряный шпиль – это Римско - Католический костел Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Разинул рот Дорон, смотрит, как зачарованный.
- Богатый купец построил этот костел, – стал пояснять всезнающий Меер, - раньше тут озеро было глубокое, так вот, пошли как-то дочери этого купца купаться и утопли обе. Горевал купец, горевал, а потом приказал осушить его и на этом месте храм воздвигнуть. - А башни -то вишь, две – это напоминание о дочерях утопших.
- Сейчас вот тут повернем, там железнодорожный вокзал будет, а за ним и базар, – сказал Меер.
- Да! – протянул Дорон. – Какой огромный город, не чета нашему.
- Сколько ж народу тут живет?
- Считай тысяч сто, если не больше.
- Ну и ну! - только и сказал Дорон, пораженный этой цифрой.
- Все, слезай, приехали, – скомандовал Меер.
А и правда, задумался Дорон, погруженный в свои мысли, и не заметил, как подъехали.
- Давай быстро, разгружаемся, и так сегодня припозднились, – продолжал командовать Меер.
И пошла работа. Дорон таскает тюки, а Меер показывает - куда ставить. Вот и покупатели первые появились, прицениваются, смотрят, крутят, вертят - пошла торговля.
- Почем нынче ваши щеточки? – спрашивает прохожий господин.
- Два рубля! - гордо отвечает Дорон.
- Молодой человек! Шо ви такое говорите, - раздраженно отвечает ему прохожий. - Два рубля! – Это ви хорошо хотите! Шо тут может стоить таких денег - я вас умоляю!
Растерялся Дорон, что в ответ сказать не знает, стоит и молчит, только глазами хлопает.
А господин подбоченился так и разоряется:
- Ну, шо ви застыли как соляной столб. Так уже или еще? - спросил он, вопросительно глядя на Дорона. Это был традиционный вопрос на базаре, означающий: вы уже сбросили цену или еще думаете?
Тут надо сказать что разговоры, которые велись на этом базаре, были, что называется, как после крушения вавилонской башни. Это была невообразимая смесь латышского, белорусского, польского, украинского, русского, ну и конечно еврейского, куда же без него, языков. Впервые попав сюда, на самом деле, можно растеряться. Ведь говорить, например, человек начинал на одном языке, а заканчивал на другом, добавляя какое-нибудь крепкое словцо и на третьем.
Конечно, и раньше Дорон бывал здесь на базаре, но никогда еще в торговле сам не участвовал и оттого сейчас прямо растерялся. Он закрутил головой, ища Меера. Тот как раз пересчитывал деньги, полученные от другого покупателя. Он все, естественно, видел и слышал, и не спешил прийти на помощь к неопытному Дорону, специально еще раз пересчитывая деньги.
- Азохен вей! Посмотрите налево, - опять начал свою тираду тот господин. – Какое несчастье для родителя, имеющего такого великовозрастного кобыздоха. Таки как вам это нравится. Я у него спрашиваю за цену, а он лягушку проглотил.
По моим наблюдениям, всегда находятся такие скандалисты, шляющиеся по разным базарам и торговым местам. На самом деле им ничего и не надо. И не покупать себе они чего-то пришли. Их хлебом, как говорится, не корми - дай над слабым человеком поиздеваться. А уж где начинает свое выступление подобный артист, тут и публика моментально находится.
Стоит потерявшийся Дорон, и рад бы что ответить, а как назло ничего в голову путное не лезет. Начал он было что-то говорить, да застряли слова в горле, только издал какое-то непонятное мычание.
- Ну! Шо я вам говорил? Он даже человеческого языка не знает! Запомнил как японский попугай: Два рубля! Два рубля! – это все, что могли выучить с ним его несчастные родители, дай Бог им крепкого терпенья, а так дальше он только мычит, как вол дедушки Иосифа.
- Раньше, – продолжает господин, – на нем из леса бревна возили на железнодорожный вокзал, а сейчас посмотрите, прямо светопреставление, в гешефтмехеры решил податься. А и то, правда - два рубля-то уже выучил.
Хохочет толпа, улюлюкает, довольны все, вон как этих Кукля разделывают, любо-дорого посмотреть. Но как ни выступал этот, с позволения сказать, артист, а помощь пришла. Подошел Меер к Дорону – тот чуть не плачет, щеки пылают, сам дрожит то ли от гнева, то ли от обиды.
- Вот деньги, – говорит он, – дедушка велел передать тебе. Иди, отнеси их, кому должен, а я тут разберусь.
Схватил Дорон пачку денег, не считая, и, зажав в руке, прямо бросился прочь от лавки сквозь толпу. Продрался, вышел на площадь, понемногу успокаиваясь, да на него и не смотрит никто, толпа ближе к лавке напирает, там сейчас Меер выступление свое против его обидчика начал. Хохот пуще прежнего раздается, да не интересно больше Дорону слушать. Оглянулся он, а на площади недалеко от него еще одно скопление людей.
- Дай, – думает, – подойду, посмотрю, что там интересного.
Прямо на земле большой ковер расстелен. На нем девушка сидит и чего-то руками быстро перебирает. Подошел поближе Дорон, смотрит, а она какие-то чашечки быстро руками передвигает с места на место, а под этими чашечками шарик желтый катается. И так ловко это у нее получается – засмотреться можно. Вдруг она перестала эти чашечки крутить и спрашивает у одного:
- Ну, в какой чашечки шарик?
- В этой - показывает рукой молодой парень.
- Перевернула чашечку девушка, глянь и вправду, желтый шарик под ней оказался.
- Угадали вы, молодой человек, - сказала девушка, - получите ваш выигрыш, удача с вами сегодня.
И тут же какой-то господин стал отсчитывать ему деньги. Считает и приговаривает:
- Одна, две, три, четыре, пять – получите с нас гражданин хороший.
Взял парень деньги в руки, еще раз пересчитал, как бы показывая, что его не обманули. Народ прямо ахнул, а то и говорить, такие деньжищи не за здорово живешь. Чудеса, да и только.
- Кручу, верчу, обмануть хочу, – мелодичным голосом то ли пропела, то ли проговорила девушка. - Ну, кто смелый, ставьте деньги, может, и мне сегодня повезет, – продолжала она.
Тут же сразу несколько парней стали бросать свои кровные к ее ногам со словами:
- Ставлю десять! Ставлю двадцать! А я ставлю тридцать, – прокричал чернявый парень, похожий на цыгана.
И опять замелькали волшебные чашечки под ловкими руками девушки, то являя взору Дорона желтый шарик, то снова исчезая под чашечками. Вот девушка остановилась и спрашивает:
- Кто смелый? Кто угадает? Кто счастье свое испытает?
- Я! Я угадаю, – и показывает рукой на одну из чашечек. Хотел было Дорон предупредить его, что не здесь, мол, шарик, он -то точно видел, под какой чашкой тот лежит, да промолчал:
- Пусть сам угадывает, а я посмотрю, как дальше будет, – подумал Дорон.
Перевернула девушка чашку, на которую показывал рукой парень – нет там шарика.
- Э-э-э-х! - протяжно произнес он и махнул рукой, – не везет мне сегодня, - и встал рядышком.
- Ну, давай теперь я угадаю! – это второй парень произносит, – и показывает опять не на ту чашку, которую Дорон заприметил. И снова та же картина – переворачивает дальше девушка чашку – нет там шарика, да и быть не может, уж Дорон это точно знает.
- Теперь моя очередь, заговорил чернявенький, - рукой на третью чашку показывает. – Тут он, родименький, – точно, где ж ему еще быть, это теперь всем понятно. Перевернула девушка чашку.
Вот! Вот он! Угадал! – заголосил цыганистый. – Гоните мои денежки! – нажимал тот.
- Не волнуйся касатик! Вот твой выигрыш! Бери, пересчитывай! Тут тебе не синагога, не обманываем, – сказала девушка.
Отсчитали ему деньги – а выигрыш-то большой оказался. Стоит цыганистый, пересчитывает и приговаривает:
- Вот на это шубу жене куплю, а на это с приятелями гульнем, красота!
А девушка опять свое приговаривает:
- Кручу, верчу, обмануть хочу! Кто смелый? Кто угадает? Кто счастье свое испытает?
И опять полетели деньги к коробке. Снова голоса раздаются: Ставлю! Ставлю! Ставлю!
Смотрел, смотрел на это Дорон, а про себя и думает:
- Ой, вейзмер, боже милосердный! - это какие же тут деньжищи крутятся, куда нам со своими щетками. За один присест столько взять можно, сколько, крутись мы тут, как белка в колесе, и за год не заработаем.
- Трудимся мы, трудимся, пыль в мастерской глотаем, света белого не видим, а тут на тебе раз, два, три и денег полные штаны? – продолжал сетовать на свою судьбу Дорон. Вспомнился ему сегодняшний разговор с Меером о том, как его не уважают в собственном доме, и опять обидно ему стало.
- Ладно, – решил он, – попробую и я, меня – то не обманешь, я парень глазастый. Зато всем и сразу докажу, как надо деньги добывать.
- Какая вы красивая на лицо, – обратился Дорон к девушке, сидящей в центре круга. – У меня прямо-таки сердце млеет, – сделал, как он считал, ей изысканный комплимент.
- Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь, – ничуть не смущаясь, ответила она.
От таких слов Дорона сразу в краску бросило, а девушка продолжает:
- Молчите! Ну нет, так нет, таки давайте тогда поговорим за деньги! - сказала она уже деловым тоном. И что интересно, только что она говорила на русском, а теперь уже свободно и на идише толкует:
- Мазл тов! Таки я вас поздравляю, - говорит она, когда Дорон взял свой первый выигрыш.
Надо сказать, хоть и уверен был он, где шарик лежит, а так ноги дрожали, что и сейчас, когда деньги пересчитывал, колени подрагивали. Хоть и небольшая сумма у него прибавилась, а так радостно на душе у него стало, такое на него веселье нашло, что он даже молитву праздничную запел.
– Алэ вай эдер туг – чтоб каждый день так было!? – спросила
– девушка, – Ну что – нохумоль – еще разик. Ее идиш был безупречен, и вся она была такая простодушная, такими невинными глазами смотрела на него, что Дорон решил еще раз сыграть. И надо ж такому случиться - снова выиграл.
На седьмом небе оказался Дорон. Люди вокруг стоят, по плечу хлопают, поздравляют. Гордость его распирает, вот он и покажет своим домашним почем фунт изюма. А девушка опять за свое:
- Кручу, верчу, обмануть хочу, – и голос у нее уже не такой задорный, как раньше, а совсем даже наоборот, грустный отчего-то. В самом деле, понятно от чего, шутка сказать, денежки-то от нее к Дорону перешли.
- Ставлю, – гордо и почти торжественно произнес Дорон.
И пошло-поехало. То выигрывает он, то проигрывает, ставки растут, вокруг гвалт, все что-то кричат, советуют. Дорон уже и не понимает, что происходит, вроде выигрывал он много, а уже – глядь, и ставить-то нечего. Полез он в потайной карман, где деньги лежали, что дедушка давал.
- Ничего, сейчас сразу на все поставлю и враз отыграюсь. Теперь я точно знаю, где шарик лежит, девушка в этот раз медленнее чашки крутила и запомнил Дорон ее наверняка.
- Вот! – торжественно объявил он в этой чашке шарик, – и показал на нее рукой.
- Молодой человек, подумайте, – раздался голос господина, который помогал девушке, – может, вы все же ошибаетесь? – спросил он каким-то зловещим голосом.
- Нет! – почти прокричал Дорон, – нечего меня запутывать, вот мой ответ, – показывает рукой на свою чашку.
- Ну что, открываем? – теперь уже девушка спрашивает его, а глазки, по-прежнему такие наивные.
- Открывай же скорее!! – во весь голос проорал Дорон.
Медленно, очень медленно, девушка стала приподнимать чашку. Нет! Нет! Нет!! Нет!!! Ничего внутри не было.
- Этого не может быть, я точно видел, что шарик был под этой чашкой.
Дорон упал на ковер, яростно ощупывая тяжелый и тугой ворс, в надежде найти хоть какую-нибудь дырку. Тщетно, шарика там не было.
Гробовая тишина обрушилась на Дорона. Голова кружилась, воздуха не хватало, он задыхался. В изнеможении он прохрипел:
- Покажите шарик – и уже громче – Покажите шарик!
- Вот он – тихим голосом произнесла девушка и подняла другую чашку.
- Здесь он лежит, успокойся, чего раскричался? – как ни в чем не бывало, произнесла девушка.
И в этот момент раздался истеричный крик:
- Атас!!! Полиция!!! Площадь почти мгновенно опустела. Только один Дорон, стоял на коленях, в пыли, шарил по земле руками, постоянно повторяя:
- Покажите шарик! Покажите шарик!
А совсем недалеко от этого места стоял Меер и внимательно наблюдал за происходящим на площади. Несмотря на оставшийся разговор со скандалистом, он видел все с самого начала. Видел, как подошел Дорон к мошенникам, видел, как они его заманивали, и как в конце он вытащил из кармана оставшиеся деньги и бросил их на кон. Еще не поздно было подбежать и остановить его, забрать обратно все деньги, но не стал этого делать Меер, не остановил, не уберег от беды неопытного Дорона. Невзлюбил, ох как сильно невзлюбил Меер всю эту семейку Кукля, особенно после того разговора с Гершоном, где он ясно дал понять ему, что не светит ему ничего в их семье, и в дело он его брать не собирается, а видит его только как гаврика – подчиненного. С той поры, хоть и на людях показывал свое рвение Меер, а нет- нет да и вредить начал по-тихому: то щетину некачественную Исааку подсунет, то клей старый подложит, то дерево сырое, не высушенное поставит.
Подошел не спеша Меер к Дорону, встал рядом молчит и смотрит, наслаждается его унижением, про себя говоря:
- Так вам всем, недоумкам, и надо. Чтоб валялись вы в пыли и с колен не вставали, чтоб не помыкали людьми, которые на вас работают, а вслух сказал:
- Пропала твоя головушка, и денежки твои пропали. Подумай сам, что ты сделал? – сказал он мертвенным голосом.
Поднялся Дорон с колен, посмотрел на Меера, а лицо - господи, краше в гроб кладут!
- Меер, – произнес едва слышно Дорон, а слезы так и душат его. – Меер! – несчастливому, знаешь, лучше б и вовсе на свет не родиться. Ежели так все сложилось, утопи меня, Меер, в Даугаве, не могу я так домой воротиться.
Ничего больше и не смог сказать Дорон, слезы медленно катились по щекам.
Не ответил на эти слова Меер, взял за руку Дорона и повел к повозке. Взмахнул кнутом, и покатили они обратно в Краславу, домой.
Солнце уже село, когда они въехали в лес. Кругом тишина, птички больше не чирикают, пусто на душе, тоскливо, мысли разные в голову лезут. Меер молчит и задумчиво так на Дорона поглядывает, словно сказать что-то хочет, а не решается. Так и доехали они в полной темноте до своего дома, ничего больше друг другу не сказали. А уж как подъезжать к воротам стали – луна из-за туч выкатилась, озарила все своим мертвенным светом. Гавкнула было собака, но узнала, подбежав, уткнулась своим холодным носом в руку Дорона. А в доме тишина, видно спят уже все.
- Как расторговались? – раздался в полной тишине голос дедушки Гершона. Он один не спал, оказывается, сидел на крыльце на своем резном стуле.
Нет ответа, молчат оба, только Меер с лошади хомут снимает, а Дорон как сидел на повозке, понурив голову, так и сидит. Подошел дед к Дорону, и тот на него посмотрел обреченно, с тоской смертельной в глазах, и понял все сразу Гершон.
- Кто же виноват, как не я сам? – неожиданно тихим голосом произнес дед, – пропали мои денежки, горе ты мое горькое. Я даже не хочу спрашивать, потом может. И ничего не сделаешь, как не мудри.
- Деньги сынок, – так и сказал он, - тяжким трудом надо зарабатывать, потом и кровью. - О, вей змер! В писании сказано: - И злато мое, и серебро мое главное - человек. – Деньги что? - штус, ерунда. Важно одно – чтоб человек оставался человеком!
Потрепал Дорона рукой по голове, повернулся и шаркающей походкой пошел в дом.
Хроники одной еврейский семьи
© Copyright: Игорь Кукле, 2018
Свидетельство о публикации №218020602313
Свидетельство о публикации №218020602313
Рецензии
Большое спасибо за прочтение. Есть продолжение саги. Позже буду выкладывать.
Игорь Кукле 16.09.2018 22:55 Заявить о нарушении
Игорь Кукле 16.09.2018 22:55 Заявить о нарушении