Розовый джинн из синей бутылки. Глава 25

Глава 25. Самоед

       Скромный деревянный крест на могиле матери в Лысогорске Алексей Пухов несколько раз покрывал лаком, но лак облупился, цветы выгорели за год. Денег на памятник не было. Две алые тряпичные розы, которые он принес, нарывами торчали у облупленного креста. Только мать-и-мачеха яркими желтыми глазками весело ползла на бугорок к кресту по голому песку, как символ простой и честной жизни Валентины Ивановны на российской земле. Живучая как сорняк, она олицетворяла извечный российский парадокс, объединяющий вещи несовместимые - мать и мачеху. Каждый раз, когда Алексей приходил на могилу к матери, включалась в голове одна и та же цепочка размышлений. Тут мать, и земля родная - мать, а жизнь за этой родной земле - мачеха…

      В 23 года после ее смерти Алексей Пухов остался в жизни один. Были еще сестра и брат. Но сестра Ирина, на 12 лет старше его, давно стала чужой. В 17 лет выскочила замуж за азербайджанца, торговца бананами и лимонами,  скоропалительно родила двоих ребят, потом он исчез. А она притулилась с ребятами в общежитии у базара, торгует китайским тряпьем на рынке. Алексей  видел ее раз в полгода между вешалками с тряпками в узком павильончике, в теплые дни - на улице. Что осталось от Иринки-картинки, как ее обзывали в детстве? Бесшабашные синие глаза, шоколадно-обветренное лицо, отчаянно курит и скверно ругается матом хриплым простуженным голосом.

       Племянники Каринка и Пашка, 10 и 11 лет, вообще не признают его за родного. Сверкают, как зверьки, черно-ресничными материнскими глазищами из-под выгнутых азербайджанских бровей. Дикие детишки, зашуганные…
      
      Когда мать хоронили, Ирина молчала. Не плакала, глаза были сухие, неестественно синие, как стеклянные, только губу нижнюю изжевала так, будто хотела высосать. После того как водрузили свежеструганный желтый крест в песочный холмик, отошла в сторону, высморкалась и закурила, глядя поверх леса крестов туда, где в самом начале кладбища лежал отец.


       Весна была холодная, по-настоящему северная. Клокастые ослепительно белые облака, как флаги, стремительно летели по сочно-синему небу, солнце сияло щедро, рассыпчато, но льдисто. Каринка и Павлик, воткнули в песок у креста бумажные ядовито-розовые цветы и мяли красные холодные кулачки в карманах легких болоньевых курточек, зябко сутулились. Алексей, Ирина, племянники, жена брата Неля, хрупкая крашеная блондинка да две соседки: богомольно-малохольная тетя Валя, плачущая с пришепетываниями, и Антонина Петровна, строгая седая негнущаяся, материна подруга детства, – вот и вся родня, стоящая у гроба.

      И вообще похороны проходили на скорую руку, все всё делали не так и суетно исправлялись под сердитыми взглядами Антонины Петровны. То гроб не так поставили, то встали не так, дети перекрестились не так, Ирина их одернула. Не привыкли они все к тяжелой несуетной обрядности земного конца, успела забыться после похорон отца. Брат Алексашка не приехал вообще. Он стал моряком, как батька, плавал где-то около  Африки. Оттуда на воздушном шарике не прилетишь. После похорон Алексей вдруг почувствовал, что теперь вся его жизнь будто переломилась на до и после, и это «не так» преследует его.
      

     Лысогорск – городок небольшой. У молодежи с работой проблемы. Пока учился в университете на заочке, работал сторожем, водилой, да изредка писал статьи и заметки в местной  прессе за мизерные гонорары, чтобы совсем не разучиться писать. Мать умерла, на работе сократили, в поисках работы пришлось уехать из Лысогорска в соседний Междуречинск, городок побольше. Помог однокурсник Андрей Серов, комнату в общаге от комбината дали. Только и там надолго не завязалось…

     Алексей выдернул траву у креста, поправил выгоревший капроновый венок, закурил и огляделся. Кладбище за годы перестройки как раковая опухоль разрослось в большой город мертвых, украшенный капроново-тряпичными венками и цветами всех видов и размеров. Песок, который навозили, чтобы засыпать болото, постепенно обживался растениями. То тут, то там торчали между памятников и крестов легкие сосенки и березки, хотя изобилие искусственных цветов раздражало глаза, напоминая о легкости, несерьезности земного существования, вдосталь облагороженного только ими. Сзади послышались шаги. Алексей оглянулся.
     - Закурить не найдется? -  спросил пожилой мужчина в слегка помятой шляпе и черной куртке. На впалых щеках серебрилась отросшая седая щетина.
Алексей протянул сигарету. Мужчина остановился и закурил.
     - Мать? - Алексей кивнул.
     - А я вас помню! У моей матушки сорок дней было, когда вы здесь хоронили, еще детишки были, мальчик и девочка, худенькие, замерзшие, с красными носиками. Ваши?
     - Нет, сестрины.
     - Давайте познакомимся, Пал Григорьич. Я часто здесь бываю. А вам некогда, я понимаю. Дела, работа, молодая жизнь. Это мне ничего не остается,  как приходить сюда  и выяснять отношения.
     - С кем? – спросил Пухов.
     - С самим собой! Не удивляйтесь. Думаете, их нет, этих отношений? – Алексей пожал плечами, ему не хотелось общаться.
     - Значит, счастливый человек, - Пал Григорьич смял лицо ладонями. – А я вот постоянно состою в этих отношениях, все пытаюсь выяснить.
     -Что?
     - Раскольниковский вопрос: тварь ли я дрожащая или право имею.
     - На преступление?
     - Нет, что вы, я беззубый! Это только в телевизоре без конца кровь помидорную пускают. А в жизни главное право человеческой твари – быть самим собой.
     - И кто вам не дает? – усмехнулся Пухов.
     - Матрица! – поднял указательный палец Григорьевич. – Поди, слыхали модное словечко: ма-три-ца! Не смотрите так, я не чокнутый! Я это слово по-своему понимаю.  Человек начинается с нуля. Матрица это всё, что вокруг него, когда он вылупился. Даже вы для меня элемент этой матрицы. А пройдешь через нее, получается полное обнуление,  избежать которого невозможно. Это когда до и после тебя гладко. Вроде бы и крест стоит и надпись. А все равно гладко, трава не колышется. Это вот и есть обнуление.
     - Ну вы загнули! – удивился Пухов.
     - Загнул?  Как вас зовут?
     - Алексей.
     - Нет, не загнул, Алексей. Это и есть честные отношения с самим собой. Каждый из нас хоть раз заглядывал за краешек жизни во тьму вселенскую и искренний животный страх обнуления чувствовал. Он ведь над всем этим хаосом царствует. Он и есть са-та-на! Обнуление всего того, что Богом в нас заложено – вот что страшно! Что для вас самое главное в этой жизни?
     - Наверное… - смутился Алексей. – Быть честным человеком… нормальным, хорошим.
     - Это мы еще в школе проходили, поначалу все так говорят! Для меня главное и важное во всем этом, - Пал Григорич показал на кресты. – Чтобы хоть один цветочек на мою могилу ангел бросил, когда я уходить буду. Чтобы я под конец знал, что полного обнуления не произошло. Вот в этом, молодой человек, конечный финал отношений с самим собой. Вы думаете: нет?! Самого себя не обманешь! Можно рожи строить в зеркале: я умнее, добрее, успешнее соседа! Но однажды встанешь нагишом перед самим собой и поймешь, что враки, всё не так, и ты прожил не свою жизнь. И жил не так, и делал всё не то, как будто не за себя, а за соседа Ивана Сергеевича Кулебякина жил.
     - Не понимаю я вас! – искренне удивился Пухов. - Зачем за Кулебякина жить, живите за себя! Как-то вы уж слишком себя едите поедом, Пал Григорич. Выворачиваете все наизнанку. Себя хоть немного любить надо.
     – Вот и любите себя, а я само-ед! – отрубил Пал Григорич.
     - Странный вы человек… - покачал головой Пухов.
     - Да ой ли?! Странный -  это внутри, как многие русские люди, если наизнанку всё вывернуть. А снаружи я самый обыкновенный. Родился при социализме, строил коммунизм, за идею, так сказать, боролся. Тогда все боролись, все строили!.. Хотя вру, если честно, лично я не боролся! Я по духу индивидуалист. Все вокруг боролись, и я за компанию со всеми вместе делал те же телодвижения. А потом оказалось, что все вокруг дураки, а я заодно дурак, когда всё развалилось. Я даже вроде обрадовался, надоело в одном ряду со всеми руку тянуть, «честное пионерское» кричать. Рухнуло - и слава Богу!  А потом оказалось, что ряд-то вроде как и меня, самоеда, поддерживал. А теперь что делать, когда все развалилось, и каждый сам за себя? Как вы думаете, плохо это или хорошо когда воля вольная и каждый сам за себя?
     - Наверное, и плохо, и хорошо… Человек существо кучное…
     - И скучное!..Вот я и ищу развлечения на кладбище. На пенсию вышел, хожу как на работу, на людей смотрю, с родной матушкой беседую. Философствую тут среди могилок. Смотрите, вот тут эпоха социализма лежит под крестиками, похоронена - конца и края нет! А здесь уже новые капиталисты повалились под мраморными памятниками…
 
      И заметьте! Русское кладбище среди других с особенной физиономией. Это тебе не западная демократия! Вроде всем по равному кусочку земли отрезали на упокой, на навезенном песочке. Только это сначала вам поровну, а потом - у кого-то ограда на три могилы намерена, вся родня рядом ляжет в песочницу. А этот, без оградки, под пикой лежит, кустиком ивовым зарос. Пика деревянная почернела и сгнила, цветочки выгорели, таблички нет, почистят кладбище и выкинут человечка.  Был русский человек, не было – след простыл. Номерок разве в кладбищенской тетрадке останется, да и то ненадолго. Это вот и я так лягу. Безоглядушкой…
Простых крестиков меньше стало, разбогател народ. Только голь под старыми крестами лежит…  А тут вот мещанка советская Анастасия Ивановна Егорова, вся бумажными цветами выгоревшими утыкана. Матушка моя. Хорошо жила честная труженица, бухгалтерша Анастасия Ивановна, да ничего не нажила кроме бумажных цветков. У дочек денег нет, чтоб оградку поставить, один сын спился. Другой – это я, тяну, как могу, на мизерную пенсию…  Как живем, так и помираем. Там мрамор, тут крапива, на кого как судьба наехала.
      - Что же так уныло?! Вы еще молодой пенсионер, поработать можно и памятник матушке поставить. Да и жизнь веселее будет, когда на работу ходить будете, а не на кладбище, - спокойно сказал Алексей.
      - А у вас от этого она веселее? Что-то не заметно, - ехидно возразил Пал Григорьич, - пронзительно, с иронией, глянув  ему в глаза. – Вы кем работаете? Сейчас работающие на работе, не безработный ли?..
      - Неважно, - замкнулся Алексей. – Извините, мне идти надо.
      - Ну-ну, идите, - с ехидцей сказал Пал Григорьич. – Время будет, заходите навестить матушку. Авось, встретимся.

      Пухов вышел на дорожку, которая делила кладбищенский городок на две части, и нос к носу столкнулся с Алешей Живи.

(Продолжение Глава 26)