1. Джим

-Мамочка, куда мы идём?
-Молчи и не говори лишнего, олух.
-Мама…
-Замолчи.
Малыш, которого вела за собой, держа за шиворот полосатой кофты, полная низкая брюнетка в огромных очках, похожих на капли росы в оправе, внимательно и с любопытством осматривался вокруг. Он не успевал за матерью, спотыкался, но не хныкал и молча покорно шёл следом. Она ни разу не бросила на сына даже беглый взгляд, всё время упорно смотря вперёд и продвигаясь через душную плотную толпу тел, пришедших в парк сегодня утром.
Ребёнок снова спотыкается и повисает в руке у матери, почти что упав в грязь, ещё не высохшую после ночного дождя.
Брюнетка резко тянет его, чтобы поднять, едва не удушив воротом кофты, но мальчик не может встать, чем ещё больше злит женщину, возвышающуюся над ним в своём гордом безразличии к его состоянию. Малыш позволяет себе тихо всхлипнуть.
Женщина тут же встряхивает его так сильно, что мальчик проглатывает всхлип и замолкает. Она морщится, поднимает его с земли и продолжает идти прямо в толпу, расталкивая окружающих пышными формами.
-Жалкое отродье. Мерзкий урод, — шипит она едва слышно, но малыш всё же ухитряется услышать эту язву, слетевшую с губ женщины, и опускает голову очень низко, пытаясь спрятать слёзы обиды.
Он не понимает, совершенно не понимает, почему люди, находящиеся в толпе, постоянно оглядываются на них, кидают косые взгляды, шепчутся и переглядываются. Он такой же ребёнок, как и другие дети, почему же тогда даже мама его не любит?
Ему всего три года. Только-только исполнилось три года, а его колени уже избиты от постоянных падений, его лицо искрит шрамами от побоев, а на спине красуются свежие рубцы, которые так умело скрывает полосатая кофта.
Он слишком маленький ростом, весит едва ли не жалкие граммы, плохо питается и не слышал о личной гигиене лишь потому, что его мать, Шарлотта МакКингсли-Баттерфлай, не желает признавать мальчика кровью и плотью своей.
Жестокая женщина, неумолимая на детские искренние слёзы, вела малыша на верную погибель в грязный реальный мир, откуда двадцать восемь лет назад пришла и она сама, жалкая и ничтожная, но желающая быть на вершине.
Огромная, вывеска, пестрящая всеми возможными цветами, висела над входом в выцветший красный шатёр, из которого вышел худой высокий мужчина с напомаженными смоляно-чёрными волосами и закрученными усами. Покрутив один ус тонким сухим пальцем, он самодовольно ухмыльнулся, осматривая парк, где расположился со своей труппой, и уже хотел было пройти к кассе, чтобы спросить у билетёра о чём-то невероятно важном, но руку его неожиданно сильно сжимают чьи-то пухлые сильные пальцы.
Мужчина скроил недовольное лицо и повернулся, чтобы увидеть перед собою огромных размеров женщину, впрочем не такую уж и дурнушку, в толстых очках с роговой оправой. Лицо его тут же меняется на слащавое и приторное, когда он видит, что женщина держит за шиворот маленького ребёнка.
-Чем могу помочь, миссис? — Сладко растягивает он вопрос, щурясь от яркого утреннего солнца.
Женщина выглядит решительной, но глаза её сомневаются, в них зреет вопрос, который напрочь перевернёт всю её жизнь. Помолчав, она наконец гулко басит:
-Место у Вас будет?
-Простите, но женщина-гигант у меня в цирке уже есть и…
Она морщит нос, оскорблённая упоминанием о её весе.
-Я не для себя. Для него, — кивок на малыша, едва достающего ей до коленей.
Мальчик не смотрит на усатого мужчину, зато тот добрых десять минут внимательно изучает его, анализирует, прикидывает цену и наконец утвердительно кивает.
-Я дам за него пять долларов.
-Сорок, — парирует Шарлотта, фыркая. — У него редкая аномалия, такого урода не часто встретишь на улице.
-Каждый пятый в нашей стране похож на него, — качает напомаженной головой усатый, сделав странный жест рукой.
-У него врождённое! — Срывается женщина на поросячий визг, её маленькие глазки сужаются ещё сильнее. — Вы не понимаете, он урод с рождения!
На крик оборачиваются рядом стоящие люди, поэтому она выдыхает, хмуро смотря на испуганного ребёнка, прижимающегося к её полным ногам, обтянутым тканью некрасивого голубоватого платья.
Да, эти слова усатого мужчину заинтересовали куда больше.
-Тридцать восемь долларов, и, надеюсь, он окупит эти затраты.
-Забирайте.
Она толкает малыша к импресарио, но тот хватается крохотными острыми зубками за платье матери, не желая отпускать единственное, что в его возрасте нужно ребёнку. Поморщившись, та с силой ударяет мальчика по лицу, тот от неожиданности разжимает челюсти и падает к ногам усатого мужчины лицом в грязь. От боли ребёнок забыл, как нужно дышать, и начал судорожно извиваться и хватать ртом воздух.
Капельки крови, стекающие с разбитой губы и из носа, судя по маленькой искривлённости, давно сломанного, одна за другой падают на пока ещё мокрый песок, смешиваясь с ночной дождевой водой, но мальчик даже не плачет, не замечает этого. Он просто терпеливо ждёт своей участи, он не привык бороться за место под свободным солнцем.
Шарлотта хочет пнуть его напоследок, но всё же какая-то маленькая и плохо слышимая струнка зазвенела в её чёрствой душе, где кроме сигарет и крепкого джина уже ничего не осталось, и она воздержалась, чувствуя жалость к существу, лежащему сейчас в пыли и песке прямо перед ней. Существу, которое она только что продала за жалких тридцать восемь долларов, потому что хозяин этого цирка, носившего отвратительное название «Цирк живых фриков», хотел устроить выгодную для себя сделку, не упомянув однако, что мальчика можно было продать и за сто долларов, и за двести.
Но душу греет такая выгодная обманная сделка, не правда ли?
Усатый напомаженный импресарио наклоняется и берёт ребёнка за шиворот, встряхивая. По его мнению, это должно было помочь ему, но делает только хуже. Сильная головная боль пронзает несколько дней не отдыхавший детский мозг, мальчик закатывает глаза и теряет сознание, проваливаясь в таинственную темноту своего разума.
Импресарио приподнимает шероховатым мозолистым пальцем нежные веки, смотрит на увеличенные зрачки, хмыкает и несколько секунд не убирает пальцы от детского личика. Глаза ребёнка, ещё невинные, чистые, светлые, скоро затянутся дымкой ужаса и усталости, мужчина уверен в этом.
Более того, он приложит все свои силы, чтобы мальчишка не подумал, что попал в Рай.
Да, пожалуй, именно с этого момента и началась история мальчика, которого даже в цирке уродов считали чуждым миру отродьем. Дело в том, что малютка Джим МакКингсли-Баттерфлай родился без рук. Он не умел есть сам, чем когда-то нервировал мать, не мог одеться или сходить по нужде. Малыш был почти абсолютно беспомощным, не рисовал и не играл, как все его сверстники, поэтому целыми днями терпел жуткие побои от Шарлотты, женщины по натуре своей крайне деспотичной, и тихо плакал в чулане под лестницей, куда мать запирала его иной раз на сутки.
Когда Джимми попал в цирк, жизнь его стала ещё хуже, чем была, что вполне себе предсказуемо.
Импресарио задавал ему непосильные задания, заставлял учиться есть без помощи и одеваться, чего трёхлетний ребёнок без рук пока ещё не мог, но всё же, спустя много лет и пролитых слёз, он стал относительно самостоятельным молодым человеком с запущенной внешностью и одичавшим суровым характером.
Детство Джима прошло исключительно в бесконечных переездах с места на место и постоянных показах его изуродованного тела в клетке для зверей.
В шесть лет мальчик начал смотреть по сторонам и осознал, что только его одного мсье Кальвэр Табарнак*, усатый прилизанный импресарио с худой костлявой задницей и пальцами-паутинками, заставлял сидеть в клетке, не кормил так, как кормили других, и всячески принижал его возможности, которых, как убедился сам Джим, не было.
Жизнь в цирке была сложной.
Жизнь в цирке аномалий — невозможной.
Но везде были свои положительные стороны.
Когда мальчику исполнилось десять, его взяла под своё покровительство сбежавшая с плантаций негритянка Марта, у которой был только один здоровый глаз и очень больные ноги. Она была ещё очень молодой, даже зубы почти не выпали, но ходила с потёртой старой тростью и тяжело передвигалась.
Их сближение вышло случайным.
Когда знойное полуденное солнце осветило пустырь на юге от какого-то довольно крупного города, где расположились фургончики труппы артистов, лучи его коснулись небольшой перепалки.
«Самый татуированный мужчина в мире», здоровый мускулистый боров с пышными усами и кожей, где каждый дюйм был покрыт татуировками, схватил за ворот порванной рубашки маленького безрукого мальчика и поднял над землёй. Хриплый прокуренный смех вырывался из его горла, сухой пылью слетал с бледных губ и терялся в окружившей их толпе.
Мальчик молчал, только осуждающе-смиренно исподлобья смотря на здоровяка.
Он привык не ронять слёзы, стал почти куклой в руках плохого кукловода. Хотя в этот раз досталось особенно сильно. Встряхнув ребёнка, как тряпичную игрушку, усатый здоровяк громко прохрипел:
-Все видят эту мерзкую личинку? Сейчас я заставлю его летать!
Толпа изуродованных людей ревёт и мычит на все лады, они возбуждены, этот ребёнок — их единственное развлечение на сегодня и они не упустят шанса поглумиться над самым слабым из них. Размахнувшись, татуированный с силой швыряет ребёнка вперёд, тот подлетает в воздух достаточно высоко, чтобы при падении хрупкие детские кости просто треснули и рассыпались, ударяясь о сухую землю пустыря, и падает, ударяясь плечом.
Хруст мгновенно приводит воинствующую толпу в чувство, все замирают и оглядываются, будто бы не веря в то, что только что произошло.
Но вот он, мальчик, он истекает кровью, молчит и задыхается, потому что неудачный удар наверняка повредил рёбра и сдавил маленькие детские лёгкие, но никто, ни один человек не хочет ему помо…
-Уйдите прочь, стервятники! — Визжит в толпе женский голос, в котором мимолётно прослеживается южно-африканский акцент.
Присутствующие медленно расступаются, они боятся подойти к телу ребёнка и просто стоят, наблюдая за тем, как к нему подбегает сбежавшая с плантаций месяц назад рабыня, швыряет на землю клюку и поднимает мальчика на руки, по-матерински прижимая хрупкое дрожащее тело к себе.
Она ласково гладит его по голове, бросает испепеляющий взгляд на потупивших головы циркачей и, с трудом подняв трость, уходит в свой маленький старый фургончик, стоящий в конце казалось бы бесконечной колонны временных «домов».
Какое-то время она даже через дверь фургончика чувствует пристальные взгляды, прожигающие металл и дерево, но упрямо игнорирует их и кладёт малыша на кровать, внимательно осматривая его.
Она даже не заметила, как мальчик открыл глаза и посмотрел прямо на неё. Она бы так и продолжала искать повреждения и собирать всё, что могла найти для помощи, но ребёнок вдруг тихо и невнятно спросил:
-Ты тоже будет в меня чем-то бросать?
Женщина вздрогнула, роняя железную старую миску из худых рук на пол, покрытый проеденным молью ковром, и подбежала к мальчику, проверяя его лоб. Температура поднялась на глазах, от удара малыш не мог сфокусировать взгляд на чём-то определённом, его глаза немного косили и пытались закрыться. Он даже не дёрнулся, когда непривычно холодная в такой знойный день рука коснулась лба.
-Малыш, — шепчет она, — почему я должна в тебя что-то бросать?
-Все так делают. Мсье Табарнак разрешает им. И тебе разрешил, да?
-Нет, — она распарывает рубашку на его тощем теле и трогает плечо. Ребёнок скулит. — Тише, я не причиню тебе вреда.
-Они тоже так говорили.
Негритянка смотрит на него удивлёнными карими глазами. Она никак не может поверить, что у мальчика его возраста такой взрослый голос, полный боли и разочарования во всём, что его окружает.
-Тогда я так не буду говорить, — она силится улыбнуться, показывая ровные крупные зубы, кажущиеся невообразимо белыми на фоне её чёрной кожи.
Он только насилу улыбается в ответ, но сразу закрывает глаза, потому что держаться больше нет возможности.
Она долго выхаживала его, растила и кормила. Она стала для него всем и займёт достойное место в его нелёгкой истории жизни, но пока что стоит лишь упомянуть, что женщину звали Мартой и она защищала его от любых напастей, заменив мать. Он так и звал её.
Звал её «мама».
С поры, когда в его жизни появилась чернокожая бывшая рабыня, заменившая ему мать, Джиму стало немного спокойнее жить. Он вырос, но всё ещё был слабым и хрупким, хотя научился самостоятельности и даже пробовал несколько раз бросить всё и сбежать из цирка уродов так далеко, как унесут его ноги.
Ни побои, ни ругань мсье Табарнака уже не могли его остановить, но неуверенность в собственных силах добивала не мальчика, а теперь уже юношу, окончательно.
Хотя, будем откровенны, память о той, что отказалась от него очень давно, целых семнадцать лет назад, когда он был совсем крохой, убивала ещё сильнее и жёстче. Он был похож на неё: тёмные волосы, грязно-голубые глаза, светлая кожа. Он иногда видел, смутно распознавал в отражении зеркала её черты, хотя и был намного меньше в габаритах и выше по росту.
И, наверняка, юноша был намного более несчастным, чем его, Бог знает, покойная ли, мать.
Итак, Джим МакКингсли-Баттерфлай, в последующем получивший сценическое прозвище (а вместе с тем и ненавистное имя) «Человек-гусеница», жил в «Цирке живых фриков» и вёл там образ жизни едва ли не самый отвратительный. Его душа почти всегда спала, он не мечтал и не надеялся на другую судьбу, хотя иногда в тайне даже от самого себя глубоко в душе всё же пробуждался какой-то маленький огонёк, который можно было расценить, как невысказанное вслух детское желание на упавшую звезду.
Джим существовал, потому что ему не дано было узнать другой жизни.
Он верил, что судьба его — навеки остаться цирковым посмешищем. Что же, Бог нам судья.



_________
*(фр) tabarnac «табарнАк», от tabernacle - ящик, в котором хранят обрядовую чашу для вина (кровь Христову)
*(фр) calvaire «кальвЭр» - муки Христовы