Чайник

Я был влюблен. В ней было все, чтоб считать ее совершенством: глаза цвета потемневшей от времени бронзы, загар ее плеч напоминал мне звонкую глину терракотовых статуэток, линия ее талии, бедер и ног совпадала с пластикой родосских амфор, а маленькие груди полностью повторяли объем и форму краснолаковых чаш раннеэлинистического времени…
Мне нравилась ее прическа – пышный узел волос на затылке был прихвачен заколкой, точно так, как на миниатюрных резных геммах; запах волос вызывал воспоминания о цветущей сирени, буйно разросшейся на музейной усадьбе…
 Я  находил в ней множество достоинств. Это сегодня я понимаю, что мудрая мать-природа незримо  окрыляет нас, чтобы бережно перенести через бездну сомнений, разочарований, через выбор «быть или не быть» в пользу «быть!», иначе род человеческий прервется.
Тогда я крыльев не чувствовал, но летать  – летал и в мечтах, и наяву: небольшой опыт наших с ней биографий в совокупности позволял в самых неожиданных местах находить верные пути для полетов и разнообразить их к обоюдному удовольствию, восхищению и познанию… 
 – Как повезло планете, – самонадеянно рассуждал я, – как повезло, что в любви люди руководствуются не теми принципами и правилами, что в повседневных делах, иначе Земля носилась бы в космическом пространстве как в далекие времена, когда она  была  безвидна и пуста и тьма над бездною…!
 Ах, Афродита! многовоспетая в гимнах, морерожденная, с вечной улыбкой, о матерь богиня! О вожделенная, узами смертных незримо связуешь, любви вызывая влеченье. С радостью к ложу склоняешь, о тайная, даришь услады…
Я слагал гимны богине, и перелистывая книги, удовлетворенно отмечал совпадение своих эпитетов и метафор. По недомыслию, конечно, еще не осознавая, что словарь влюбленных один и тот же  во времена  –  и когда боги были ответственны за поступки людей, и сегодня, когда каждый отвечает за них сам.
Иногда во взгляде ее на меня я замечал огонек любопытства – как будто из неведомых и для нее самой глубин души выныривало всезнающее оценивающее существо, оглядывало все вокруг; я не успевал его рассмотреть – и тотчас исчезало… Может быть, это относилось к роду моих занятий, в смысл которых я настойчиво пытался ее посвятить. И надо признаться – она старалась. Когда я приводил ее в музей, она, подавляя зевок, слушала разговоры об особенностях тех или иных растворов при чистке древних монет, локализации меотских племен в Приазовье, политических перипетиях в Пелопонесской войне, методики раскопок курганов… Весь этот вздор летел мимо ее маленьких, тонко слепленных ушей, она была далеко, и ее далёко было для меня недоступным, так же как и для нее наша профессиональная болтовня.
Я говорил ей: -  Суть истории –найти имена всему что было  в прошлом..
- Разве можно услышать, как они объяснялись друг с  другом? – возражала она, помогая муравью перетащить через щепку  сухой стебелек. Июнь уже раскрыл партитуру- неисчислимый оркестр птичьих голосов, запах трав, шелест листьев начинал увертюру лета. – Одни вещи, вещи...
 - Да ты что! – возмущался я .- Да о любви кричит все. Посмотри на амфоры – моделью для гончара были все женщины Эллады.
Конечно, повторюсь, я был глуп и самонадеян. В любви ум – слуга у чувства.... Но тем не менее мне казалось, что нам обоим хорошо, особенно в те минуты, когда двое молодых открывают себя через другого. Ведь двое – это как зеркала, поставленные друг против друга – они многократно отражаются в них, создавая ощущение бесконечности. И наши зеркала, хоть и замутненные торопливостью дыхания, объятий, казалось, обладали волшебными свойствами, потому что сулили открытия и эти открытия, конечно же, совершались…
И вот однажды…
 Ну что значит – однажды ! Разве за этим словом не скрывается одно из бесчисленных определений бога или судьбы.
Ну, в общем, однажды мы шли по улице Горького в сторону сквера, где между летним кинотеатром и Богатяновской тюрьмой   была остановка трамвая.
Достопримечательностями этой улицы были грохочущие трамваи и фасады старых домов, фасады, – они и сейчас еще сохранились, – помнившие еще те времена, когда эта улица называлась Сенной  и была глухой окраиной города. А вот свалки мусора – ориентиры перекрестков, к сожалению, исчезли.
– К сожалению!? – удивится читатель.
– Да! – я подтверждаю.
Потому что таких живописных свалок вы, родившиеся в период перестройки, никогда не увидите. Они несравнимы ни с чем. Тогда это были памятники истории, опущу слово « культура», хотя с полным правом его можно было бы оставить. Да разве можно даже близко сопоставлять свалки времен развитого социализма со свалками сегодняшними, где черный глянец упакованных мешков, пузырящихся от пластиковых бутылок,  пищевых отходов и  картонных пакетов напоминает похоронную процессию. Да, прежние свалки характерны были размахом, монументальностью, разнообразием... нет, не пищевых отходов – этого не было, ну почти не было… Но из предметов, найденных в них, можно было составлять коллекции музейной значимости, а из книг, комплектовать библиотеки дореволюционных изданий и запрещенной литературы...
И вот мы, влюбленные, сцепив ладони идем мимо очередного монумента эпохи, и наметанный глаз мой вычисляет на поверхности уплотнившейся от недавнего дождя мусорной кучи торчащий, как  вымпел затонувшего корабля, изящных обводов носик неизвестного сосуда…
Кувшин! – предположил я, замедляя шаг. И явно объемистый. Зеленоватый налет не оставлял сомнений  если не в древности, то в несомненной давности изделия.
И я сказал: -Подожди, я мигом! – и, закинув на плечо сумку, забрался на мусорную кучу и потянул за «перископ», рассчитывая на легкую добычу.  Не тут-то было – свалка не отпускала сокровище. Но дело привычное, разыскав планку от разбитого ящика, да еще с сохранившимся ржавым гвоздем, я разогнул гвоздь и, орудуя подвернувшимся инструментом по всем правилам академической археологической науки, быстро расчистил поле исследований.
  Я ошибся – это был не кувшин, это был великолепный чайник. Главное – все было при нем: крышка, ручка, миниатюрная заслонка с шарниром прикрывала отверстие слива... – а ведь могли бы и потеряться. Просто здорово! Только идиот мог выбросить на свалку такую вещь. Я обтер находку тряпкой, извлеченной из этой же кучи.
 Вернулся я к возлюбленной под щитом, то есть с чайником, сливая  из него на выщербленный асфальт какую-то густую жидкость с неопределенным запахом; победоносный  мой вид был оправдан, напоминаю – я был молод и самонадеян.
Наверное, в моем облике было что-то от охотника, ну допустим, времен палеолита, возвращавшегося с крупной добычей к палеолитической Венере… Или средневекового рыцаря, преподносящего даме сердца золотое ожерелье, добытое в спальне византийской императрицы после взятия Константинополя. Что-то от тех времен, повидимому, явно сквозило в моем облике, потому что первое впечатление, когда я, приблизившись и перехватив добычу, чтобы не испачкать брюки, посмотрел на нее, я слегка опешил…
     Что-то изменилось в лице моей подруги, кажется, исчезла снисходительность, с какой она провожала меня на подвиг…  В ее прекрасных глазах цвета старой бронзы, затененных пушистыми ресницами, я различил не радость и гордость победами рыцаря или охотника несущего  самую лакомую часть мамонта, а…
   Нет, это невыразимо, так может смотреть только женщина с ее умом, обкатанным тысячелетними приливами и отливами чувств. В отличии от мужчины, у которого чувства формируются , начиная лишь с его явления на свет…
 В ее взгляде были удивление, ирония, растерянность,  равнодушие, разочарование … все это искрилось вспышками, повидимому, бессознательно, но оседало в моем мозгу ощущением недоумения, воспринимавшимся мной, конечно же, примитивно – может быть, что-то в одежде: съехал шлем, или застежки панциря болтаются на ветру, или коротковата набедренная шкура охотника... Может быть запах помойки сквозняком улицы обдувает ее и поэтому она ладонью тонких линий прикрывает губы и нос, забыв, что рыцарь месяцами не знал мыла (да и какое мыло в те времена!) и не менял под железом доспехов бельё, а охотник пропах нечистым зверем и запекшейся кровью...
 Что- то подсказывало мне, что я вернулся к другой женщине, и я пытался разглядеть в знакомых милых чертах ту прежнюю. Пытался, но не мог... Потом уже, много позже, конечно же, задним умом я понял, что мне надо было выбросить добычу – ведь не лакомая же часть мамонта и не ожерелье из константинопольской спальни – выбросить, сказать о розыгрыше, об инстинкте археолога... Ну, придумать что-нибудь. Но ум и называют задним, потому что рождается он не в тех полушариях.
 Мы сели в трамвай, люди на площадке поспешно прошли от нас вперед. Один только старикашка-пенсионер злобно проворчал:  «Запретить надо входить в общественный транспорт со своим ночным горшком...».
Трамвай  так мотало на рельсах, будто  они были проложены одновременно  и поперек  дороги. Мы молчали. Что-то происходило. Молчание заплетало паутину между нами.
Подошла толстая кондукторша, брезгливо получила от меня  двугривенный, оторвала два билета. Я взглянул машинально – на одном из билетов сумма первых трех цифр совпадала с суммой трех последующих.
 – Счастливый, – сказал я, протянул ей. – Съешь?   Покачала головой.
В общем, дистанция взаимных открытий стремительно стала сокращаться. Не прошло и месяца, как мы достигли  финиша...
  Чайник я сохранил – в  изящных очертаний формах  его  была та свобода линий, которой отличаются вещи выполненные не на заводском конвейере, а руками мастера в мастерской, пропахшей  металлом, дымом, канифолью  и кожей.
Вначале он стоял в нише стеллажа рядом с фотокамерами, коробками с негативами ,магнитофонными лентами, рулонами карт и чертежей, планшетками и прочей необходимой  экспедиционной утварью.
Но явно своим царственным видом он не вписывался в интерьер комнаты. Мне казалось , что чайник мечтал о большой обмазанной глиной и побеленной известкой печи или о костре в степи над которым можно долго греть медные бока, впитывая через раструб горла запах горящего хвороста и степных трав. И я отправил его в ящик под стеллажами.
 Чаще вместительный объем его заполняется случайными находками, привезенными из разных экспедиционных поездок.
 Но иногда, обычно, когда цветут сирень  и вишня на музейной усадьбе, я вытаскиваю его из-под стеллажа, освобождаю от пакетов и кульков, начищаю пастой – он обретает первоначальный медно-золотистый  торжественный блеск... Тщательно выполаскиваю, заполняю водой и ставлю на электроплитку. Чайник закипает быстро. Упругая струя пара приподымает  заслонку – она дребезжит  глухим металлическим звуком. Я  открываю крышку, засыпаю чай, добавляю стебельки чабреца и шалфея, растущего на древнем городище сразу за воротами музейной усадьбы, и несколько листочков мяты – растет у крыльца. Славный чай получается.
Когда-то я  угощал ее таким букетом. Она удивлялась, восхищалась и говорила:  «Сейчас взлечу! Откуда чай?»
 Я небрежно отвечал: «Археологи обнаружили при раскопках...». Она верила. 
 Да, так вот, я наливаю чай в стакан, и забываю о нем, пока он остывает – роюсь в пепле воспоминаний, когда-то так круживших сердце...Разве любовь слепа! Глупости, мы зрячи лишь когда влюблены.. Но как хрупко , как зыбко ощущение полета… Казалось бы, ни одного огонька!
 Но чайник остается жить в доме.
  Иногда он экспонируется на каких-нибудь музейных выставках с надписью « Чайник бытовой – конец Х1Х века».
Богиня улыбколюбивая! Многозлатная Киприда ! Сохрани мне мудрость ошибаться и чувствовать боль разочарований и способность видеть тебя повсюду...