Тореадор. Продолжение рассказа Тады усё

 Фото из архива Виталия Горшкова.

   
     Чтобы завершить эти очень дорогие для меня воспоминания, расскажу
еще немного о тете Маше и о том времени. В сорок третьем тетя Маша уже
вернулась в Барнаул на ВРЗ – наш вагоноремонтный завод. Она жила со своей
мамой в поселке в собственном домике-избушке на Красносельской улице,
недалеко (даже с позиций детской памяти!) от нас. Мы же жили в одном из
шикарных кирпичных трехэтажных домов, недавно построенных для работников
ВРЗ. Водопровод у нас на кухне был, а канализации не было. Все удобства
находились во дворе и представляли собой деревянное сооружение «типа сортир» с
двумя входами «мэ и жо» на три толчка в каждом. Представляете, каков комфорт
был зимой, когда морозы закручивали за сорок! Возле этого заведение иногда даже
возникали очереди. Случалось такое после окончания работы, когда перед заходом
в дом все трудоспособное население наших двух домов посещало мэ или жо впрок.
Вёдра с помоями и прочими естественными отходами выносили в огромные ящики
во дворе по нескольку раз в день. Зимой на этом месте были такие живописные
наросты из ледяных "скульптур" – загляденье. Помои обычно выносила младшая
сестра мамы, она была старше меня на семь лет, ну а я ее сопровождал, если дело
было зимой. Уж очень мне нравилось сражаться с желтыми сосульками, расширяя
"очко" в помойный ящик. Для этого возле помойки всегда стояла специальная
палка. До войны у нас была двухкомнатная квартира на третьем этаже. Нас, еще до
рождения моего младшего брата в сороковом, было пятеро – папа, мама, бабушка,
тетя, которая считала меня своим братом, а не племянником, и я. Во время войны
квартира стала коммуналкой, у нас осталась только большая комната.

     Тетя Маша как фронтовичка после ранения получала дополнительный паек.
И все время пыталась затащить меня к себе, чтобы чем-нибудь подкормить. А мне
было очень стыдно. Вроде бы я как нищий, хожу по домам и побираюсь. Их ведь,
нищих, тогда очень много ходило. В основном из числа эвакуированных, да еще в
сорок третьем почему-то появились казахи. Эти, страшные, с провалившимися
глазами, тощие как скелеты, в драных овчинах на голое тело даже в холода, и по-
русски говорить-то не могли. Тянет руку и кроме "курсак пропал!" больше ничего
сказать не может. Вот и засела у меня какая-то заноза в мозжечке. Но потом тетя
Маша изменила тактику. Она звала меня то забор помочь ей подправить, то
сарайку подлатать, то дрова переложить. Они-то с бабушкой женщины, а я-то все-
таки мужчина! А зимой регулярно два раза в неделю я должен был сгребать снег с
крыши их домика. Залезешь по лесенке, сядешь на конек, ноги пошире и – вниз по
доскам со снегом и с криком ура в сугроб! Избушка невысокая, обрез крыши чуть
выше тети Машиной головы. А сугроб – под крышу.

     В сорок четвертом летом я, уже в ранге третьеклассника, был в пионерлагере
на другом берегу Оби, где-то за тогда еще маленькой станцией Алтайская, которая
теперь стала большим городом. Физруком, военруком и, естественно,
медработником у нас в лагере была Мария Прокопьевна Репина. Она уже вышла
на работу на ВРЗ .  Летом ее отправили работать в пионерлагерь ВРЗ, так сказать
– на «санаторное» долечивание, хотя она уже почти не хромала. Как я понимаю,
все это время я негласно находился под ее недреманным оком. И однажды с
боевыми ранениями попал к ней в ее перевязочную комнату. А дело было так.
Нас, человек семь из нашего отряда под водительством какого-то проверенного
ответственного товарища старше нас года на два, отпускали на речку рыбачить.
Речушка была маленькой, неширокой, перейти ее "вам по пояс" можно было почти
повсеместно. Но были и омута – глубокие и тихие расширения метров до двадцати.
Там можно было поймать не только пескарей, которые клевали в любом месте, но и
более значительную рыбу сорожку (плотву), величиной с ладошку. Улов мы
обычно приносили на кухню, чистили и отдавали поварихе. Она на каких-то там
остатках жира его жарила, запускала нас и примкнувших к нам друзей в пустую
столовку, и выносила этот шедевр кулинарии. Получалось штук по пять-шесть
хороших пескариков на брата, которые хрустели как морковка, о вкусе я уж и не
говорю! Мелких пескарей мы обычно засаливали впрок в чьей-то мыльнице и
коллективно употребляли уже в своей палате – в длинном бараке без окон,
выбеленном известкой снаружи и изнутри и уставленном деревянными нарами-
койками. Стены не подходили под крышу, там оставались свободные проемы,
худо-бедно освещавшие палату и обеспечивавшие вентиляцию. Хотя это и Сибирь,
но летом у нас всегда было преимущественно солнечно, и всегда тепло, даже по
ночам. И, по-моему, не было комаров. Иначе бы запомнились. Оводы, особенно
пауты – те же оводы, но размером с крупный желудь – были, но только днем и на
солнце, а комаров не помню. Наши палаты-бараки окаймляли большую лагерную
поляну, упираясь задними стенками в светлый березняк, который вблизи палат был
прилично загажен, ибо служил альтернативой штатным уборным, противно
воняющим карболкой и хлоркой и в силу этого почти не посещаемых. Зато уже
метрах в пятидесяти от палаты и дальше в березняке можно было найти сколько
угодно саранок. У этих диких лилий очень вкусная луковица. Она и сырая хороша,
только немного мылится во рту, а печеная в костре или, опять же, на плите у нашей
доброй поварихи – просто деликатес. Мучнистая и ароматная с привкусом карамели.
 
     К вечеру дежурные ставили у входа в палату банный продолговатый таз
из оцинкованного железа и заливали туда воду для мытья ног. Местность была
черноземно-песчаная. К отбою ставили еще такой же таз для санитарных, то бишь
малых нужд, кому понадобится. Надобилось всем и по нескольку раз. Утром
дежурные еле поднимали эту емкость, когда волокли выплескивать это добро в лес.
Хотя с вечера не было холодно, но к утру под байковым одеялом было уже зябко, и
весь отряд спал скрючившись и обмотавшись с головой. Электрического
освещения в палате не было. И в густом мраке наступающей ночи каждый вечер
кто-нибудь да начинал рассказывать жуткую правдивую историю про какую-
нибудь чертовщину. Например, и это я запомнил, у одной тетки убили на фронте
мужа, а он оказался живым и пришел к ней, когда наступила полночь. Поужинали,
а когда она перекрестилась, то он заблеял, превратился в черного барана и
выскочил в окно. И это правда, рассказчик, когда вернемся в Барнаул, обещал нам
показать этот дом в поселке. Там до сих пор на окне вместо выбитого стекла висит
кусок тряпки. Если в начале ночи народная тропа к тазам у входа не зарастала, то
за полночь и ближе к утренней глухомани из одеяльного кокона никого уже было
не вытащить даже силой. Для ликвидации последствий, имевших быть по этой
причине, за бараком между березами были натянуты веревки. Каждое утро,
стыдясь друг друга, многие из нас вытаскивали и развешивали на них свои матрасы
для очередной просушки. Любопытно, но за палатой девчонок, которая стояла
рядом с нашей, никаких матрасов, когда мы вывешивали свои, никогда не было. А
когда мы возвращались после завтрака, то на их веревках вообще не было
свободного места!

     Иногда, семь-восемь раз за смену – не меньше, в нашей палате после команды
"Отбой!" проводились физические опыты. Кормили нас нормально, особо
голодными мы не ходили, но пучило всех постоянно. И более старшие и,
следовательно, более башковитые ребята из нашего отряда использовали данный
медицинский факт для проведения очень эффектных физических опытов-фокусов.
Если взять пустой юрок (так у нас называли пустую катушку от ниток) и плотно
приставить его к заднему проходу испытуемого добровольца, стоящего на локтях и
коленках, то в полутьме барака можно было наблюдать следующее явление. Когда
скопившиеся газы просились наружу, доброволец командовал "давай!", ассистент
зажигал спичку и подносил ее к жерлу юрка, из которого в соответствующем
звуковом сопровождении вылетало сине-зеленоватое пламя, достигавшее у
некоторых умельцев иногда до полуметра. Больше половины отряда испытало
себя в роли громовержцев. Я же, признаюсь, ни разу не участвовал в этих
представлениях по причине банальной трусости. Ибо один раз видел сбой, чуть
было не завершившийся человеческой жертвой. Какого-то неумёху либо плохо
проинструктировали, либо он сам сплоховал и в самый ответственный момент
вместо раскатистого напора выдал предательский удлиненный пшик. И тут же
завопил. Вместо разящей молнии зрители увидели, как пламя скользнуло куда-то
вниз под живот и зеленой пеленой окутало зародыш мужского достоинства жертвы
экспериментальной физики. А это, надобно признаться, это уже было страшно!
И не каждый такой страх может преодолеть. Для этого нужна братва отважная.
Я не из их числа. Так и не смог, да и сейчас, пожалуй, тоже не смогу.

     А теперь продолжу. Итак, нас, уже гарантировано умеющих плавать,
отпускали на речку рыбачить. Лагерь располагался на сухом возвышении, а
спускаясь к речке мы попадали в пойму, заросшую сочной травой, дикой черной
смородиной, черемухой и калиной. В одном месте на небольшом возвышении,
вдоль которого шла тропинка, было старое деревенское кладбище, могил на десять.
Небольшие совсем почерневшие кресты обветшали и даже покрылись мхом,
могилки заросли травой. К вечеру, когда мы возвращались с рыбалки, на пойму
иногда уже ложился туман, и кресты выглядывали из этой белой полупрозрачной
мути особенно зловеще. Это место мы всегда проходили молча, быстро и сбившись
в кучку. Жутковато было. Мало ли что, вдруг какой-нибудь черный баран
выскочит. А днем ориентирами на тропе нам служили двухметровые свечи
чемерицы, с большими торчащими сочными листьями. Мы знали, что растение
ядовито, даже если просто дотронешься. Коровы, которые бродили здесь на
выпасе, это тоже знали и чемерицу не трогали. Коров пригонял худой долговязый
застенчивый пятнадцатилетний мальчишка, добрый, но явно дебильный (тогда
говорили – дурачок). Этот пастух был из соседней деревни, отстоявшей от лагеря в
получасе ходьбы, если шагать по дороге. Кстати, в этой деревне нам выпекали
хлеб, который потом привозили на нашей лагерной подводе в закрытом ящике,
похожем на гроб. Лошадью правил единственный на весь лагерь мужчина, какой-
то хромой дед. Но на тот раз коров не было, а по пойме разбрелось небольшое
стадо колхозных телят. Я шагал первым и первым встретился с парнокопытным,
вроде как поджидавшим нас на тропе. Шагал же, как и все, в одних трусах,
рубашка была закинута тряпкой поперек левого плеча. Поскольку животное не
собиралось уступать дорогу, а только удивленно пялило на нас глаза, я сдернул
рубашку и смело махнул этой мулеттой в его сторону. Я ведь много раз видел, что
когда подобное действие производил мальчишка-пастух, то коровы кидались от
него врассыпную. Но эта скотина отступила всего на шаг вбок, пропустив меня
вперед. Когда я оглянулся, она двинулась прямо на меня. Я от нее. Она за мной.
Я побежал. Она за мной! Уровень умственного развития у нас с ней, по-видимому,
был примерно одинаков, и телОк, приняв мой взмах за приглашение поиграть, с
удовольствием в игру включился. Бежал я что было сил, метров триста бежал, но
все равно прямо за собой слышал топот и радостное сопение. Так я и вылетел по
тропе на обрывистый берег нашего омута. Обрыв-то был невысокий, метра два с
половиной, мы, купаясь, ныряли с него в омут с разбегу. Мне бы сразу и прыгнуть,
но тут сработали какие-то трусливые тормоза, и на самом краю обрыва я на
секунду остановился. Этого было достаточно. Этот бизон поддел меня сзади, и
тореадор полетел в воду плашмя, вместе с березовой удочкой в руках. Я даже не
помню, как я с этой удочкой переплыл омут. Когда выполз на противоположный
берег и оглянулся, бычище все еще стояло на обрыве и вертело головой, глядя на
меня то под одним, то под другим углом зрения. Но тут прибежали наши, подняли
крик, и начали гонять этого минотавра. Получив пару раз удочкой по спине, он
задрал хвост, рванул через кусты и смылся. Когда я вернулся на свой берег,
оказалось, что у меня по всей высоте спины пролегают две параллельные борозды
ободранной шкуры. В некоторых местах – до крови. Когда бултыхался в воде,
никакой боли не было, а на воздухе, когда ссадины стали подсыхать, спину
потянуло.

    Командир выделил мне двух сопровождающих конвоиров, а с остальными
остался рыбачить. Наш отряд, вооружившись палками, двинулся в сторону
лагеря. Когда проходили мимо стада телят, в кишках у меня что-то заныло:
а вдруг снова нападет? Но, обошлось. А у телят-то, оказывается, и рогов еще не
было! Так, небольшие бугорки-шишечки. Когда вернулись в лагерь, я сразу же
попал в руки к боевому санинструктору – к Марии Прокопьевне. А вот у нее уже
было очень больно. Когда тетя Маша начала смазывать мои раны йодом, я стал
скулить. Щипало неимоверно, ведь по всей спине содрал, от ягодиц до лопаток,
да еще в две полосы! И тут раздалось грозное: "А как на фронте было?! Думаешь
легче? А раненые терпели, не плакали!". И я сжал зубы и стал терпеть. И после
этого никогда, никогда больше в своей жизни такой слабости не допускал. Даже
когда во время многочисленных лор-операций, спутниц моей аспириновой астмы,
почти терял сознание от боли, молчал как рыба. Зато в награду за мои муки я на
несколько дней стал лагерной суперзнаменитостью и купался в лучах славы. И
мальчишки, и, особенно, девчонки, тыкая в мою сторону пальцем, с восхищением
говорили: "Вон, это его бык забодал!" Я и до этого был заметной фигурой в лагере
– горнистом, ну а тут уж вообще.  Тореадор!