Нейдж

Трудно вспомнить, какой тогда стоял сезон. Видимо, уже началась весна, потому что помню себя в легком пальто. Помню и некоторую пасмурность, которую очень люблю. И еще - как вечно спешила.

Мне было девятнадцать лет, и я уже кое-чего в жизни достигла. После школы окончила языковые курсы. Поступила в Институт иностранных языков, где с большим удовольствием училась на вечернем отделении. Мне всё было там интересно и легко. Совершенно особое наслаждение занятиями английским я узнала еще на курсах: даже самые трудные и вроде бы сухие вещи изучала с огромным интересом и нередко с чувством удивления. Я тогда на каждом занятии или делая дома уроки, как мы по-школярски говорили, постоянно что-то открывала для себя. На курсах весь второй год я проучилась у очень известной в Москве преподавательницы Джейн (имя изменено), американки по происхождению, за многие годы ни на йоту не растерявшей своего истинного английского, какой есть только у носителей языка. Она много мне дала, в результате язык я знала весьма прилично.

Джейн замечательно относилась ко мне, всегда говорила: «Ты очень хорошая девочка», хвалила мой английский и на уроках, особенно по домашнему чтению, то есть по читаемым книгам, любила вызвать меня к доске. То я должна была пересказать заданные на дом страницы из книги «Овод», которую мы тогда читали уже в подлиннике, проанализировать, прокомментировать прочитанное. То рассказать о каком-то празднике, который только что прошел или вот-вот должен был начаться. Нередко - и поговорить на вольную тему. У нее их было очень много, совершенно своих, мы писали такие сочинения и говорили устно. Из ее задумок мне особенно помнится тема: «Под стук колес». То есть о чем ты могла думать в дороге, о чем мечтать, что вспоминать, никаких пределов не ставилось.

Если она вызывала меня к доске с устным ответом, то никогда не перебивала, разве что исправляла ошибки. Я оказалась весьма речистой девушкой, хотя считала себя зажатой. Однако, если есть что-то за душой, то и зажатый, закомплексованный, как тогда уже стали говорить, человек мог сказать сколько угодно. Пока я отвечала, она слушала с полным вниманием. На лице, как всегда, строгое выражение, которое она «надела» на себя в силу ответственности работы. Меж бровей - почти сердитая складка. Если бы я не знала ее так хорошо, как знала, могла бы подумать, что она на меня за что-то злится.

На самом деле я точно знала, что она прекрасный человек, что очень меня любит, потому отвечала смело и свободно. В итоге она поставила мне пятерку за учебу на курсах, и это было не просто приятно, но и очень важно: нам выдали специальные удостоверения, которые позволяли официально работать с языком. И когда потом я поступала в институт, то с гордостью предъявила этот документ, один вид которого придавал мне уверенности.

После окончания курсов я иногда заглядывала туда, хотелось увидеть Джейн и других преподавателей. И однажды Джейн спросила, не нужны ли мне частные уроки: через нее проходит много людей, потребность в хорошем преподавателе очень значительна, а так как она ни секунды не сомневается в том, что я смогу хорошо преподавать, то она хочет предложить мне учеников. Я очень обрадовалась: смогу больше помогать семье.

Среди тех учеников был шестилетний мальчик Максим, сын хорошего друга Джейн; на уроки к нему я приходила утром, потому что мальчик еще не пошел в школу. Жили они с папой недалеко от нашего дома, в двадцати минутах хода пешком. Когда я пришла в первый раз, мне открыл дверь и очень приветливо встретил высокий, капитальный на вид человек лет пятидесяти. Очень тепло улыбнулся и сказал, что с нетерпением ждет начала моих занятий с его сынишкой. Добавил: Джейн в полном восторге от меня. Замечательно.

Я прошла в комнату, села рядом с Максиком – мальчик оказался настолько милым и приветливым, что иначе даже сейчас не могу называть его, - и мы начали заниматься. Джейн посвятила меня в семейные дела этих двух людей: год тому назад совсем молодой умерла мама Макса, сердечница, отец теперь воспитывает его один.

Максик очень охотно взялся за английский, и я играла с ним в разные игры, чтобы ему было приятно и интересно. Он схватывал всё с полуслова, был явно способным ребенком. Урок пролетел незаметно, и мальчик очень жалел, что я ухожу. Но я заверила его, что всего через три денечка приду снова, так что мы опять будем играть и заниматься. Папа любезно проводил меня и сказал: очень рад тому, что я появилась в их жизни. Так и выразился, пышно и торжественно.

Занятия пошли прекрасно. Джейн позвонила, она была очень довольна и даже сказала, что Максик уже полюбил меня, как родную. Добавила, что и она любит меня, именно как родную. Мне было очень жалко Максика: такой малыш, а уже нет мамы. Зато папа у него прекрасный. Я не сомневалась, что со временем он найдет себе подходящую женщину, которая станет Максу матерью.

Постепенно я узнала от Джейн, что Максов папа, как и она, тоже бывший американец; в 1932 году в Россию прибыла из Америки большая группа людей. Они фактически бежали от экономической депрессии. В основном были фанатиками социалистических идей и приехали сюда с большой мечтой. Джейн прибыла в Россию именно тогда, и было ей восемнадцать лет.

Сначала, как рассказывали мне разные доброхоты на курсах, всё шло очень хорошо, американские эмигранты радовались новой родине, были полны надежд. Со временем, прилично изучив русский язык, Джейн смогла поступить в Институт иностранных языков. Практически это была для нее единственная возможность получить в России высшее образование. В ИНЯЗе она стала прекрасной студенткой. Еще бы – с ее-то английским! Естественно, что она знала его лучше некоторых преподавателей, и не она к ним, а они к ней частенько обращались, пытаясь разобраться в той или иной сложности. Больше всего это касалось словоупотребления. Многие преподаватели на ходу узнавали, что можно хорошо овладеть английским – на наш здешний взгляд, а когда они соприкасались с ним теснее, то выяснялось: кое-что в их знаниях чисто формально, англичане так не говорят. Джейн стала в институте очень заметной личностью.

Она и внешне была удивительной: темно-медные волосы, с чернинкой, хотя она их не красила, очень пышная прическа делали ее похожей на мечущуюся львицу, которая вечно куда-то несется и никак не может остановить свой бег. Кстати, именно такой я впервые увидела ее и на курсах, а потому, не зная, кто это, сразу догадалась: та самая американка, которая там работает и у которой каждый рад поучиться. Однако некоторым было так трудно ее понимать, что люди сами переходили в другие группы. Она никого не прогоняла, готова была учить любого студента. Нашу методику она не очень признавала, работала совершенно по-своему. Большинство из нас понимали главное: надо внимательнее слушать, как Джейн говорит, и тогда лучше изучишь язык.

Довольно часто, как только узнавала об этом, она собирала нас и возила смотреть английские фильмы. Их показывали в маленьком кинотеатре в районе Таганки. Сама ездила покупать билеты, обычно у нее их было много, и все охотно ходили на эти фильмы - с Диной Дурбин, Вивьен Ли, Лоуренсом Оливье, с Чарли Чаплиным и другими знаменитейшими артистами, которых все знали по прекрасным довоенным или сразу-послевоенным фильмам. Я ходила не всегда. В зале Джейн часто садилась рядом со мной и начинала неожиданные разговоры, что говорило о ее хорошем ко мне отношении.

На курсах Джейн была необычайно заметной личностью. Яркая, быстрая, энергичная. Ходить она не умела, только носиться. Говорила очень эмоционально. Читала массу книг и всегда рассказывала о них или просто пересказывала содержание. Студенты слушали ее, раскрыв рты. Сегодня про такую женщину сказали бы: пассионарная личность. Тогда мы этого слова не знали, но суть явления понимали прекрасно.

На курсах же я узнала о том, как сложилась судьба Джейн в России. Теперь известно: это была очень трагическая страница в истории американских социалистов, ринувшихся в Россию со своими утопическими надеждами. В конце тридцатых всю колонию пересажали. Джейн взяли в 49-м году, ее семью раньше. Она тогда только-только закончила ИНЯЗ и начала работать в этом институте. Забрали как американскую шпионку и врага народа. Освободили только в 56-м году. А отец сгинул в ГУЛАГе. Она так любила своего папочку, что десятки лет не верила в то, что он погиб, и все ждала, ждала, когда же он вернется. В общем-то жизнь семьи была совершенно разбита. Джейн спасли некоторые особенности ее характера – вот эта самая активность, пассионарность, любовь к работе, бесконечные контакты с людьми.

Оказалось, что арест и лагерь отобрали у нее и любимого мужа, он был американцем, его тоже взяли. В какой-то подходящий момент я спросила, где же он, на что Джейн ответила очень по-русски: «Был да сплыл». Уточнять, что это значит, мне было неудобно, но я подумала, что он погиб в лагере, как ее отец, как и многие другие «американские шпионы», а на самом деле мечтатели о прекрасной советской жизни. Больше она замуж не выходила, но мужчины липли к ней, как бабочки к огоньку, их крутилось вокруг нее много, и Джейн очень любила мужское окружение. Она слегка подражала знаменитым американским актрисам из тех фильмов, на которые водила нас. Зимой всегда носила красивую меховую шубку, непременно без шапки. Ее копна волос вполне согревала голову. Активности Джейн, ее оптимизму, жизнелюбию и никогда не кончавшейся молодости можно было только позавидовать. Это удивляло тем сильнее, что все знали: на самом-то деле судьба ей выдалась трагическая. Она, конечно, очень хотела вернуться в Америку, но в то время это было невозможно, и она довольствовалась тем окружением, которое получалось в Москве. Из преподавателей курсов многие сидели в лагерях, а такая дружба особенно дорога.

Джейн очень хотела втянуть и меня в этот круг, но я стеснялась: была гораздо моложе ее друзей, сама себе на их фоне казалась чуть ли не дурочкой. Потом наступили времена, когда я работала вместе с ней на курсах.

Но все это было гораздо позже. А пока благодаря Джейн я, совсем еще молоденькая девчонка, получила возможность зарабатывать и приносить в дом деньги, которые имели огромное значение для нашей семьи, жившей крайне скромно. Папа Макса, переводчик, всегда работал дома. Максик так любил его, что, кажется, боялся расстаться с ним даже на несколько часов. Трогательная это была история. Закончив урок и попрощавшись с ними, я шла домой и иногда плакала, стараясь спрятать глаза от прохожих и ненужного чужого участия.

А два раза я встретила в этом доме Джейн. Ее невозможно было узнать! Где ее огненная активность? Где темперамент, который казался сумасшедшим? Где быстрота, нетерпимость, совершенно особая яркость и даже ярость, так присущие ей? Когда я пришла, она что-то готовила на кухне. На всю квартиру разливались необыкновенно вкусные запахи. Максик так жадно втягивал их, что я подумала: его надо покормить, а потом усаживать заниматься. Но он возразил: подождет, пока она всё сделает, тогда и сядет кушать. Он же не голодный, но хочется отведать ее пирожков с мясом, которые тают во рту (подумать только, так и сказал!), ее борщика и картошечки с грибами…

Главным было даже другое: ее лицо. Я никогда не видела в нем такой мягкости и нежности, такой… тишины. Когда я пришла, она принялась устраивать всё для наших занятий, хотя отец Макса был дома и мог бы сам приготовить нужное, как обычно и делал. Нет, она будто не доверяла ему, сложила книжки, картинки, игрушки сама. Принесла мне на стол чаю с вкусным тортиком. Когда услышала, как Макс произносит английские слова, сказала мне по-английски: «А ты молодец!», неожиданно и очень быстро, так, как она всегда и говорила; видимо, не хотела, чтобы малыш понял ее слова; когда будет надо, она сама похвалит его.

Словом, это был совершенно другой человек, и я однозначно поняла, что мальчик ей не чужой; может быть, его папа или мама приходятся ей родственниками. Где и как еще она, почти равнодушная к детям, могла бы раздобыть такие чувства? А вот папа Максика в ее присутствии становился как бы строже, официальнее, и я не могла понять: чего это он? Мне казалось: должен бы необыкновенно нежно относиться к любому человеку, который так любит его сына. Но он едва проговаривал какие-то слова, и только когда я закончила и собралась уходить, он вдруг очень приветливо сказал Джейн:

- Сто лет буду тебе благодарен за этого человека!

И очень приветливо посмотрел на меня.

…Весна совсем разошлась, приближалось лето. Как-то мы подвели итоги: Максик много успел за короткий срок. Его папа был очень доволен, а сам мальчишечка, понимая, что доставил папе радость, прыгал по квартире на одной ножке и напевал английскую песенку, которую я недавно разучила с ним.

А в следующий приход меня ожидало потрясающее открытие.

Я, как всегда, подошла в назначенное время к их квартире, нажала кнопку звонка. Прикидывала в голове какие-то штришки урока. И тут обратила внимание на металлическую табличку на двери – такие раньше многие прибивали у себя, потом это ушло. Здесь на табличке были написаны фамилия и инициалы имени и отчества Максова отца. Фамилию его я прекрасно знала: Нейдж. Лишь однажды, в самый первый раз с удивлением подумала о том, что фамилия странная. Однако… фамилии бывают самыми разными. Ну да, конечно… Я тут же забыла о своем удивлении. И всегда, подойдя к двери, машинально смотрела на табличку.

А в тот раз – что уж случилось со мной? – прочла фамилию, почему-то мысленно переставив буквы. И ахнула: это же было имя Джейн, как бы вывернутое наизнанку! Господи, какое открытие! Случайности быть не могло, сразу решила я. Очевидно, этот человек любит Джейн. Потому и откинул свою настоящую фамилию, придумал себе вот такую и сумел оформить ее официально… Я чуть не сказала ему об этом, когда он открыл дверь. К счастью, сразу прикусила язык: какое мне до этого дело?! И какой бестактностью показался бы ему подобный вопрос!

Но спустя некоторое время я задала его Джейн. Она позвонила и спросила, не пойду ли я с ее группой в кино, есть лишний билет на английский фильм. Я с радостью пошла, благо это был не институтский вечер. И вот там, сидя, как прежде часто бывало, рядом с ней, я и рассказала ей о своем открытии.

Наверное, я думала, что она подивится моей догадливости и станет что-то рассказывать – успела бы до начала фильма! Но она вдруг сникла, лицо вытянулось. И сказала, будто удивляясь:

- Ну что ты, просто у него такая фамилия. Что в ней особенного?

На экране замелькали черные крючочки, как всегда бывало на таких старых, времен войны трофейных фильмах. Они быстро-быстро чередовались, оживляя зал. И тут же пошли название фильма, титры, первые кадры. А я все смотрела на экран, но боковым зрением видела и лицо Джейн, вдруг словно осунувшееся, вытянутое. Очень непривычно для ее облика. Я что-то задела своим вопросом, какую-то правду, которая, видимо, для моего знания не предназначалась.

В метро самые разные мысли, которые уже и так приходили в голову, вспомнились все разом и заколотились, словно требуя ответа.

Почему английскому Максика учит посторонний человек, когда это родной язык его папы? Ответ нашелся только один: он ведь очень занят. Но почему тетя Джейн, если она их родственница или просто очень свой человек, не может учить малыша родному языку? Пожалуй, и тут я быстро нашла ответ: а она не занималась с детьми вообще. Возникали и еще какие-то вопросы и недоумения. Но все они были лишь подступами к главному вопросу, который очень интересовал меня: кто они друг другу, Джейн и человек, взявший себе как фамилию ее имя, переставив в нем буквы?

Недаром говорят: ищущий да обрящет. Кое-что я тут узнала.

У Нейджа в доме я иногда заставала одну женщину, уже сильно в годах, звали ее Наталья, отчества не помню. Она жила напротив моего дома, но на нашей у лице я ее никогда не встречала. А у Нейджа – если она приходила и сидела с Максом, а отец уезжал по рабочим делам, - она мне кое-что рассказала. Была женой друга Нейджа. Да, он перебрался в Россию в составе той же колонны американских коммунистов, которые прибыли сюда наслаждаться социализмом, учиться строить его и радоваться советской жизни. Они поженились, когда Джейн была еще совсем молодой (сам он оказался лет на десять старше нее). Получалось, прикинула я, это тот самый ее муж, о котором она как-то сказала: «Был да сплыл», поразив меня тем, что знает такую чисто русскую поговорку. Теперь становилось ясно, куда он «сплыл». Она отправилась в лагерь, отбывать там «положенный ей» как «американской шпионке» семилетний срок. А он никуда не отправился и никуда не «сплывал». Его даже не арестовали, хотя вызвали на Лубянку и имели там с ним очень долгий, как сказала Наталья, разговор. Мне ничего не оставалось, как догадаться, что его, видимо, просто завербовали. Пытался ли он помочь Джейн?

Наталья рассказала, что когда Джейн посадили, Нейдж с ней развелся. Тогда он носил другую фамилию, свою исконную. После освобождения она, скорее всего, очень ждала, что он попросит у нее прощения за то, что она приняла свою муку без него, и сразу снова сделает ей предложение. Но ждала Джейн напрасно: он и встретить ее не пришел, и очень не скоро навестил ее или увидел в кругу знакомых – может быть, всех выживших американцев; и встретил абсолютно спокойно, почти равнодушно. И будто ничего между ними никогда не было – какие там муж и жена! Он жил своей жизнью, она своей, в которой ни одной минуты не верила в то, что ее любимый папочка сгинул на полях ГУЛАГа. Бывшие супруги виделись все реже и реже, и если бы не какие-то общие друзья, их американская тусовка, может быть, и вообще бы не виделись. Говорили ли общие друзья о том, что он, не арестованный, хотя по всем параметрам точно такой же, как они, делал в Москве, пока они сидели? Не знаю. Можно только догадываться.

А потом всё у него изменилось: он женился. Вовсе не на Джейн, которая для него уже была просто старой, хотя и на десять лет моложе него, а на той молоденькой женщине, которая родила ему сына и, прожив лишь несколько лет, умерла. В квартире, куда я приходила заниматься с Максом, на стене большой комнаты висел портрет молодой и довольно симпатичной женщины. Может быть, жены Нейджа, матери Максика. Я помню – и сейчас слышу! – как мальчик проникновенно читал выученное со мной стихотворение о ночной звездочке в небе, спрашивая ее, кто она такая, и интуитивно догадываясь, что это и есть его ушедшая – улетевшая навсегда в небо – мамочка…

Twinkle, twinkle, little star,

How I wonder what you are!

Up above the world so high

Like a diamond in the sky…


Спросить было неудобно, я боялась задеть хозяина за живое, о мальчике что и говорить! Оставалось только догадываться.

Как и о многом другом в этой истории.

Ну, например, о том, как Джейн относилась к нему теперь. Одно дело – увидеть ее где-нибудь в кино, да еще среди людей. Там она всегда была одинаковой, и годы ее не брали. Вечно что-то рассказывала людям, и даже если это было не так уж интересно, слушали ее с раскрытыми ртами. Ну просто из огромного уважения и интереса к ней (все же знали, что она настоящая американка) и еще потому, что она много рассказывала об американском кино и об артистах. Но совсем другой она оказалась, когда я дважды видела ее в доме Нейджа, с Максиком, за кастрюлями и приготовлением обеда, необыкновенно женственной, теплой. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что она по-прежнему любит своего Нейджа – несмотря ни на что.

Когда ее посадили и он сразу развелся с ней, кто-кто, а он лучше всех других знал, что она ни в чем не виновата. Это вообще тайна – что он делал, когда почти всю американскую колонию посадили, а его нет? Видимо, зачем-то этот человек нужен был тем, кто его не посадил. И что же? Может быть, это упрощенное мнение, но ведь такие люди обычно становились доносчиками, «докладчиками» по каждому знакомому заключенному. И тогда… он на всех доносил? Что именно? Что они были вовсе не коммунистами, мечтавшими, чтобы и на их родине был построен прекрасный социализм, а американскими шпионами? И Джейн тоже? То есть всех своих друзей, соратников, родственников, кто приехал в 32-м году из Америки в СССР, сдал Лубянке? Жутко представить себе такое, но что мы, кто не читал секретных архивов КГБ, по-настоящему знаем обо всех тех делах и тайнах? Хотелось думать о нем лучше: что выполнял какую-то чисто техническую работу.

По виду о нем можно было подумать что угодно. Весьма суровый и жёсткий человек, который почти никогда не улыбался. Казалось, что он по-прежнему весь в тех проблемах и выйти из них не может, а вполне возможно, и не хочет. Еще более возможно, что после 53-го года, когда лагерники стали возвращаться в Москву, некоторые из них, отыскав его или встретив случайно, устроили ему тот еще разговорчик. А Джейн? Вот она могла разговорчиков и не устраивать – по самой что ни на есть женской, а точнее сказать - человеческой причине: она любила его. И потому, как мне казалось, ждала, что они снова поженятся, что она поможет ему вырастить сыночка, решить очень много проблем своего бывшего и снова настоящего мужа. Но за две встречи с Джейн у него дома я ни секунды не видела, чтобы он как-то тепло посмотрел на нее. Думаю, ни один человек на моем месте не сумел бы удержаться от желания что-то там понять.

Нет, он не женился на ней. Он, как я поняла, довольно скоро уехал в Америку, забрав с собой сына, самое дорогое, что у него было. Джейн осталась в Москве, продолжала жить, работать, решать какие-то свои проблемы.

Пришли времена, когда мы с ней стали довольно близки. Вырос и повзрослел мой сын, и я попросила ее, когда он уже года полтора-два учился в институте, получая английское лингвистическое образование, и был там очень хорошим студентом (сначала я сама учила его языку, с его четырех годочков и до самого поступления, так что в институте он учился легко, почти играючи, и прекрасно усваивал любые языковые тонкости), - я попросила ее взять его себе в частные ученики, научить американскому английскому, чтобы у него было в запасе «два английских языка». Она сразу согласилась, давала ему замечательные уроки. Учить его грамматике, другим обычно считающимся скучными и сложными вещам ей не приходилось, а вот поговорить с ним почти как с равным о литературе, которую она прекрасно знала (английскую, но в основном американскую), и об искусстве было для них обоих действительно удовольствием.

И как-то само собой получилось, что однажды она пригласила к себе и меня, к тому часу и минуте, когда закончился ее урок с ним, вскипятила чай, порезала торт, заранее купленный по этому случаю, и мы все втроем сели чаевничать. Посиделки наши вышли очень приятными, говорили о многом. С тех пор я иногда стала так же, как в тот раз, приезжать по ее приглашению к концу их урока, и мы беседовали втроем – о чем угодно. Кроме одного: где и что Нейдж? Лишь как-то на секундочку она прикоснулась к этой теме: будто сунула руку в костер и тут же отдернула. Вот тогда я и узнала, что он давно в Америке с сыном. Всё, тема именно в тот день для меня закрылась навсегда. И думать долго не надо было, чтобы понять, что она в Америку так ни разу и не съездила, как и ее самые близкие родные.

Нет, нет, о ком угодно и о чем угодно мы могли говорить, только не о Нейдже. А один предмет беседы был для Джейн особенным, сокровенным. Каждый год, в совершенно определенное время она ездила в казахский город Джезказган, где сидела в лагере целых семь лет. Они собирались там все, кто еще оставался жив. И ничего более святого, чем эти встречи, объясняла нам с сыном Джейн, для нее и ее друзей по несчастью не существовало. Она каждый раз с горечью уточняла, что кого-то уже нет, а кто-то другой очень болен. Но потом снова ее охватывал совершенно необыкновенный душевный трепет, с которым она вообще говорила на эту тему.

Я так никогда и не узнала (да и не пыталась – кто бы мне это сказал?), какой была истинная фамилия Нейджа и когда именно он стал Нейджем. Поверить Джейн, что это чистая случайность (а фамилии действительно бывают самыми разными), я не могла. Он стал Нейджем, от имени Джейн с переставленными буквами, и произошло это не случайно. Может быть, хотел навсегда оставить в душе «что-то от нее». Жить и совершать всякие дела он, по-моему, умел прекрасно, вот и переменил фамилию, что вообще-то в ту пору было очень трудно. Но не для него. А если и для него было трудно, он своего добился. И тем самым как бы очистил свою совесть и душу перед ней навсегда. Видимо, его мучила совесть. Джейн стала для него пройденной полосой жизни, он теперь был другим, жил в другом месте, занимался иными, чем в Советском Союзе, делами. Всё, финита ля комедия, ля трагедия, сама Джейн в его жизни.

А я никогда эту историю не забываю, она чем-то для меня очень важна. И по-своему, почти неосознанно я все пытаюсь разгадать ее или понять.

Один вопрос четко и решительно, почти занозой застрял в моей голове – не в душе, именно в голове, там, где живет, судит, рядит разум: а что, если я права и именно то произошло с Нейджем, что я здесь представила себе, и Джейн просто не могла этого не знать, - она простила его? Поняла, что он поступил так потому, что не мог иначе, а вовсе не для того, чтобы спасти свою шкуру?

Джейн уже не спросишь. Думаю, ее нет живых. Если бы была жива, ей было бы сейчас за сто лет. Вряд ли такое возможно. Жив и, кажется, живет в Москве ее племянник, сын брата, ему уже за семьдесят. Но я этого человека лично не знаю, потому, даже если бы вдруг познакомилась с ним где-то, не смогла бы задать ему никаких вопросов. Остается только гадать.

На ловца, как известно, и зверь бежит. Неожиданно открыла газет, где печаталось много материалов о диких сталинских временах, и наткнулась на статью о замечательном кинорежиссере Михаиле Калике. Даже не статью, а интервью с ним, так что многое говорит именно он сам, так, как считает нужным.

Его судьба вышла очень трудной, он тоже познал бытие в советском концлагере – правда, был там не десять лет, на которые осудили, а три года, поскольку, как говорили те, кого вертухаи и всякие прочие сволочи называли «лагерной пылью», «усатый сдох». Михаил знал, кто оговорил его и товарищей, кто регулярно записывал любые их разговоры и доносил «куда следует». Тот человек был молодым еврейским парнем, а стукачить согласился потому, что родителей его расстреляли, потом вызвали самого «на лубянский ковер» и сказали, что его тоже расстреляют, если он откажется с ними сотрудничать. Дрогнул, согласился… О том, что этот человек по имени Лева на всех доносил, все и узнали. И как только вышли из лагеря, однажды отправились бить его всей группой. «Но я не пошел, - говорит в своем интервью Михаил Калик. – Он ведь был просто несчастным человеком. Да и вообще людей нужно прощать, потому что жизнь слишком неоднозначна. Без лагеря я бы этому не научился».

Герой моей истории, господин Нейдж, никогда не казался мне несчастным человеком. Но это «никогда» охватывает слишком короткий период моего непосредственного знакомства с ним. Лишь крошечная частица его жизни. А каким он был в ней большой и многогранной, разнообразно своей, я так никогда и не узнала.

Но одно мне с годами становится всё яснее. Любой человек – жертва истории. И даже многие из тех, кто вроде бы преуспел и немалого достиг. Копни глубже и нередко наткнешься на человеческую драму, а то и трагедию…

х х х

Я не надеялась узнать что-то еще о судьбе Джейн. Да и вообще мне казалось, что она рассказала мне и моему сыну всё, что сочла возможным. Но у меня никогда не было ощущения, что я знаю всю глубину ее драмы. Пожалуй, самыми драматичными обстоятельствами ее судьбы мне казались два: то, как она ждала отца, ни за что не соглашаясь с тем, что его уже нет на земле; и то, как она ездила в Джезказган на ежегодные встречи с теми, кто разделил там ее беду. Это было для нее самым важным.

Никто и никогда не позволил бы мне читать ее дело в соответствующих архивах – я же не родственница ей. И не член общества «Мемориал» или какого-то иного, столь же важного и полноправного в этом смысле. Нет, нет, такое было невозможно.

Но есть интернет. И однажды я додумалась: решила поискать что-то о ее судьбе там. И нашла. Убедилась: всё, что знала о ней, знала довольно точно.

Она все-таки эмигрировала – реэмигрировала – в США в 1990 году, потом приезжала в Москву, сама ходила в архивы Лубянки и читала страшные, клеветнические, изуверские документы.

Она освободилась в 1956 году. Я стала ее студенткой в 58-м. И все годы до наших с ней последних личных встреч примерно в 1985 году она никогда не переставала ждать своего отца, который, наверное, столько не прожил бы, даже если бы не попал в ГУЛАГ и жил нормальной человеческой жизнью.

И вот что я прочла в интернете. Семья, едва прибыв в СССР, узнала «радости и сладости» советской жизни тех времен прямо сразу. Счастье социализма, о котором так мечтали в Америке, они начали познавать сначала в зерносовхозе под Донбассом, а потом в поселке Ивановской области. Отец Джейн работал на ОТК мастерской, куда привозили трактора на ремонт. Он был отличным механиком, хотя и не имел специального образования. Прекрасно разбирался в деле, которым занимался. И как-то отказался пропустить трактора, отремонтированные плохо, но начальством признанные исправными. Его обвинили в том, что затормозил ход ремонтных работ. Спустя небольшое время был снят с работы и арестован. Как очень многих тогда, его тут же назвали врагом народа. Обвинили в контрреволюционной диверсионно-вредительской деятельности, и решением тройки он был расстрелян в октябре 1938 года.

Самой Джейн позволили пройти полный курс обучения в ИНЯЗе до 1949 года, а потом посадили – «за связь с врагами народа и за недоверие НКВД», как сообщается в интернете. От нее потребовали отречься от арестованных родителей. Но она категорически отказалась. В результате – семь лет лагерей.

Я не нашла каких-то подробных описаний ее жизни в лагере в Казахстане. Но, с другой стороны, нашла нечто такое, от чего волосы и сейчас встают дыбом.

Оказалось, что она была не просто свидетелем, но фактически и участником знаменитого кенгирского восстания в лагере Джезказгана, которое произошло после смерти Сталина, когда страной и правил Хрущев, то есть в 1954 году. Это восстание подробно и страшно описано Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ».

«Это, пожалуй, самое яркое и трагическое событие в послевоенной истории советских лагерей, - читаю я в интернете. – На сорок дней три лагпункта особого «Степного лагеря» в Джезказгане завоевали свободу. Возникла своеобразная Республика зэков со своим правительством, названным Комиссией по переговорам от заключенных, с красочной культурной жизнью – проводили концерты, готовили спектакли, действовало художественное фотоателье, выходили стенгазеты, вело передачи собственное радио – при помощи коротковолнового передатчика (собранного из медицинской установки УВЧ) кенгирцы пытались связаться с внешним миром. В восставшем Кенгире торжествовала и свобода совести. Там были все – от баптистов из Молдавии до старообрядцев из Красноярского края…

Финал восстания был чудовищным. В предрассветных сумерках 26 июня 1954 года в кенгирскую зону вошли два дивизиона военизированной охраны лагеря и дивизион внутренней охраны в количестве 1600 вооруженных человек, 98 проводников с собаками, 3 пожарные автомашины и пять танков Т-34. Танки шли прямо по телам беззащитных, охваченных паникой людей… Это было единственное лагерное восстание, в подавлении которого принимало участие танковое соединение. Возникает вопрос: кому и зачем нужна была такая немыслимая жестокость накануне массовой реабилитации? Что это? Отражение вечного страха властей перед восставшими низами? Или империя зла в действии? Почему тогда 40 дней пытались вести переговоры-уговоры, читали зэкам длиннющие нудные лекции о выполнении плана и дружбе русского и украинского народов? Неужели для отвода глаз?»

…Одна из самых жестоких страниц ГУЛАГовской жизни. Танками прямо по людям… Погибли очень многие. Что это? «Под завязочку» людоеды стремились удовлетворить массовую садистскую потребность? Или все были «в стельку пьяны», как предполагали спасшиеся в том диком массовом уничтожении «врагов народа» люди? Палачи-«танкисты» и те, кто им помогал, не только не были наказаны, но отблагодарены.

В интернете кенгирское восстание и его подавление называют «одним из тягчайших преступлений в истории, когда сотни безоружных людей погибли под гусеницами танков». Джейн находилась именно в этом лагере и спаслась только чудом.

Узнав о том, что она тоже была свидетелем этого ужаса и чуть не стала его жертвой, я с особым содроганием вспоминаю, как она много раз говорила мне и моему сыну, что на время уедет из Москвы в Джезказган, повидаться с теми из своих прежних друзей, кто разделил ее страшную жизненную участь. Жалея нас, она не рассказывала деталей. Мы для нее оставались как бы детьми: я – поскольку она знала меня с восемнадцатилетнего возраста, сын – потому что он был еще студентом. Дети… Она не хотела смертельно пугать нас.

Вот такую жизнь, оказывается, прожила моя незабвенная преподавательница Джейн. Жизнь, отобравшую у нее любимого отца, надежды и мечты, свет в душе. Джейн навсегда осталась для меня важнейшим человеком всей моей судьбы. Я не только помню о ней, но и люблю ее так, будто она еще существует и я могу поехать к ней, посидеть за чашкой чая, поговорить о литературе, она любила это больше всего. Ощутить такой яркий и целебный свет ее измученной, но не сдавшейся души.