Развод

Лиза шла по улице, и вдруг на противоположной стороне увидела бывшего мужа. Он был не один. Рядом шла «пиранья», как мысленно называла ее Лиза.
 
...Ушла Лиза первой, и, казалось бы, какие тогда перечни могут быть предъявлены бывшему мужу? Она сама так решила.
 
В год ухода Лиза выглядела как оболочка насекомого, которое высосал паук. Бывают такие оболочки. Летом их можно увидеть где-нибудь на деревенском чердаке. Приметы разыгравшейся битвы давно растаяли в воздухе невесть в каком году. И только на раме с треснувшим стеклом, в уголке, в паутине, болтается чья-то прозрачная оболочка. Хорошо виден пузырек туловища, даже два – побольше и поменьше.  Очевидно, тушка насекомого состояла из двух пузырьков, но при жизни они были чем-то заполнены. Над ними - сухой черный комочек, некогда бывший головой несчастного высосыша. Тронь такую мумию, и она рассыпется.

Расходясь с мужем, Лиза была еще на той стадии, когда пузырьки и высушенный комочек над ними сохранны, но жизни в них уже нет.
 
Она сидела в зале, где слушалось дело о разводе. На возвышении - довольно далеко, как на сцене, сидел муж, и пояснял «уважаемому суду» ситуацию. Он был там, на возвышении, один. Адвокат, и прочая судебная братия, разместилась «под сценой», слева.
В зале было еще десятка два неизвестных личностей. То ли они ждали рассмотрения своих дел, и коротали время на чужом процессе, то ли зашли просто погреться и элементарно посидеть на стуле: в коридоре скамейки не были предусмотрены.
Лизе было все равно. Посторонние, и ладно. Рядом с ней сидел старший сын. Равнодушный, тощий малый в тяжелой вязаной жилетке и розовых мокасинах. Лиза когда-то чуть не плакала, отговаривая его от этой покупки. Нет, он хотел розовые. Сейчас сын сидел, свободно облокотившись на спинку кресла, выставив длинные ноги в проход.
Чтобы прозрачность не так бросалась в глаза, Лиза надела черное платье. Да и вообще оно приличествовало случаю. Пусть ее сплющенный от худобы силуэт обозначает какой-то бесспорный цвет. А что может быть бесспорнее черного? Если платье снять – Лиза знала – останется то прозрачное соединение пузырьков, которое она когда-то наблюдала на чердаке, остановившись возле надтреснутой форточки.
Там,в паутине, висело точно такое создание – без кровинки.

На голову Лиза хотела надеть платок, прикрыть абсолютно седые волосы. Но подумала, что в платке она будет выглядеть совсем старушкой, а в 50 лет это вроде как-то рановато. К тому же, волосы у нее были красивые, лежали природной взбитой шапкой – как у Мирей Матье. Когда-то они были такими же темными и блестящими, как у означенной Мирей. Но с тех пор прошло столько лет...
Каждый год уносил из волос немного краски. И вот осталось то, что осталось – бесцветная короткая стрижка.
Во времена Лизиного детства такой цвет волос был даже в моде. «Нынче в моде седые волосы, и седеет бездумно молодость. И девчонка, лет двадцати, может гордо седою пройти».
Такое громкое было в свое время стихотворение! Его,с дерзкими интонациями, поглядывая на родителей, декламировала старшая сестра, а маленькая Лиза запомнила. Сестра тогда высветлила до полной белизны прядку надо лбом, и ее страшно ругали за это дома.
 
...Муж ровным, спокойным голосом докладывал о разности характеров, приводил примеры. Лиза, говорил он, в смысле, Елизавета Андреевна, никогда не интересовалась его работой. А его работа – это его жизнь. Поэтому они постепенно стали друг другу чужими людьми.
- А как же дети? – спросил судья. – У вас их четверо.
- Ну, дети, - ответил муж. - Какое это имеет отношение?
- Жена родила вам четверых детей, вы вместе растили их.
- Что ж, - ответил муж, – все женщины рожают. Но это не мешает им разводиться...
Он вовсе не был остроумным. Но получилось немного смешно. По залу пробежал веселый ветерок.
 
Несмотря на то, что муж выглядел спокойным, Лиза видела, что он нервничает. У него чуть-чуть порозовели скулы – кто не знает о том, что в чувствительные моменты они у него всегда начинают как бы немного температурить, тот не заметит ничего особенного. Скулы и скулы.
Только для Лизы это были не просто скулы, а скулы ее мужа. Которые она гладила и чмокала бесчисленное число раз. И, прижавшись к плечу, к тому, что была слева, и к скуле над ним – засыпала.

Лиза аккуратно, чтобы не привлечь ничьего внимания, переменила позу. Она так привыкла за тридцать лет жизни с мужем быть незаметной, двигаться тихо, существовать, не существуя, что даже сейчас, когда ей ничто не угрожало, и муж не мог сделать ей замечание: «Опять ветер и бурю подняла! Я работаю!», все равно перескользнула в другой угол кресла незаметно, и так же незаметно сменила положение ног.
Потом у нее зачесался затылок, и она длинным, растянутым на несколько минут движением,потянулась рукой, и тихонечко пошевелила пальцами под воротником. Жесткий, накусал.
Потом, не глядя, полезла рукой в сумочку, достала крошечный сухарик, и таким же медленным, незаметным движением отправила его в рот. Она так давно не ела, что не выдержала. Голова кружилась. Но она высидит, высидит. Сын в розовых мокасинах смотрел прямо перед собой. Тихие Лизины маневры по улучшению своего положения он не заметил.
 
...Развели. Куда ж деться? Лиза выступила зачинщиком, муж не возражал. Дети взрослые. Их никто и не спросил. Не было причин отказать бывшей паре, нынче дружно рвущейся в разные стороны. С таким же энтузиазмом, с каким когда-то рвались соединиться на общем пути.
 
И вот - одна. Скорее всего, навсегда. Оставшаяся оболочка, которая когда-то была Лизой – хохотушкой, хитрюшкой, попрыгушкой и ласкушкой – не хотела уже больше ничего.
 
Тут-то она и увидела их на улице. Впервые за два года, прошедших со времени развода. Слаженная, притертая парочка. Видно, что оба довольны друг другом.
Лизу муж не заметил. А заметил, сделал бы вид, что не узнал.
А у Лизы все, что еще жило в организме, превратилось в огненную рану и ожгло внутренности.
Прозрачная-прозрачная, а чему болеть – нашлось...

Пиранья и в самом деле подходила бывшему мужу больше, чем она, Лиза. Их связывала работа, общие знакомые, общие планы на то, как прожечь остаток дней. Часть прожечь, часть увековечить для потомков на страницах совместных инкунабул...
 
Лиза все понимала. Кроме нескольких вещей. Почему ее жизнь предназначилась на полный, до прозрачности, высос, почему ему (мужу) удается считать, жить и действовать так, будто ее, Лизы, вообще никогда не существовало, и где те его глаза, которыми он на нее смотрел, когда просил стать с ним одним целым? И те, которыми смотрел, становясь этим одним целым. Где те глаза?
 
Лиза остановилась перед стеклянной витриной, вытащила зачем-то маленький фотоаппарат, щелкнула свое отражение. Глянула на экран фотика, остановив последнее изображение. На нее смотрела та, с чердака, болтающаяся в паутине, уже почти несуществующая прозрачная оболочка существа, которое тоже когда-то летало, кружилось и пило опьяняющий, сладкий нектар жизни...