Притча о великом царе, его сыне и шуте

               
   Жил да был однажды на свете один сильный и славный царь. И был он до того могущественным и влиятельным, что считал себя единственным настоящим земным владыкой. Всех же прочих правителей и царей он называл не владыками, а самозванцами и не ставил их буквально ни во что в своём гордом и спесивом высокомерии.

   И было у этого царя два взрослых сына. Страший сын был умным и очень послушным, он никогда не перечил отцовской воле и всегда и во всём с царём соглашался. А младший сын считался дураком и бунтарём. Стати он был воистину богатырской, а дерзости и нахальства полыхало в нём через край. С папашей своим сын этот почти не считался, пылкой любви и почтительного уважения к нему обычно не проявлял, и даже наоборот – часто спорил с державным владыкой по поводу и без повода, а иногда и по совсем пустяковой причине. Отец, вестимо, частенько приходил в негодование от подобной публичной и непубличной непочтительности и, выйдя из себя, всячески стращал непокорного отпрыска различными ужасными карами. Да только всё-то зря. Тот его угроз, казалось, ничуточки не опасался и продолжал своеволить и буянить на свой бунтарский и наглый нелад.

   И вот в один далеко не прекрасный день младший царевич вконец допёк своего властительного отца и вызвал у него настоящий ураган гнева и бурю ярости. Сей паршивец взял да и украл из отцовской сокровищницы бесценные для того драгоценности, и не просто украл для какой-то своей пользы, а взял да и прокутил их где-то на стороне, сбагрив задёшево камни-самоцветы неким никчёмным проходимцам.

   Тут уж царь вышел из берегов терпимости совершенно. Он приказал своей страже схватить наглеца и заключить его в тюремный подвал. Навсегда!.. До самого окончания его века... Да и не просто заключить, но ещё приказал тюремному начальнику морить негодника голодом и всячески его истязать, но так, чтобы тот не сразу издох, а протянул на таком режиме как можно дольше. И всё было тотчас исполнено: бунтарь был схвачен, закован в вериги и свержен во тьму кромешнюю затхлого подвала, где навсегда и сгинул, и никто его более нигде не видал.

   Так прошло немало лет. Царь иногда вспоминал своего младшего сынка. При этом он непременно делал страдальческое лицо и восклицал громко, чтобы его все слышали:

  –  О, как я люблю этого моего сына заблудшего, как я ему сострадаю! Оу-у!.. Но только он сам виноват в своей ужасной судьбе. Он сам выбрал себе такое безысходное и тягостное существование, и я тут совершенно не при чём. Я ведь люблю его по-прежнему и так сильно, что никому и в голову не придёт понять глубину этого чувства. Однако в выборе его жизненной стези моё дело сторона, и поэтому чёрт с ним, с пропащим негодником, и так ему и надо, вот.

   И он тут же громогласно заявлял о своей исключительной силе и мощи, которым, по его словам, вообще нету никакой меры. Я всемогущ, грохотал он громоподобно, так что у его сановников и челяди чуть ли не лопались барабанные перепонки. И все немедленно падали пред ним ниц и на колени и трепетали от явственного ощущения его всесокрушающего могущества.

   И вот как-то раз во время важного государственного совещания, когда на приём к царю были вызваны все его главные приспешники и чиновники, произошло нечто неожиданное. Царь по своему обыкновению восседал на блистающем диамантами троне в горделивой властителной позе, а его любимый шут – рыжий пройдоха с конопушками по всей роже – взял да и залез на спинку трона и воссел там над владыкой света с довольным выражением лица. И не просто воссел, а стал ещё и песенки дурацкие распевать, таким образом мешая царю-батюшке вразумлять своих нерадивых чинодралов.

   – Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Трали-вали-дру-ля-ля! У царяки-богатея вор украл аж три рубля! – драл он свою лужёную глотку, чем немедля привлёк к себе внимание царской особы.

   – Эй ты, дуралей, – вопросил его самодержец, запрокинув вверх голову, –  ты зачем туда забрался?

   – А это я порешил влезть повыше твоего величества, – с усмешкой ответствовал ему шут, – дабы с верхотуры сего положения тебя, твоё велико, понимаешь, оценить.

  –  Ну и как? – сделалось царю любопытно. – Что же такого особенного ты с этой высоты разглядел?

   – Ха! А разглядел я отселева вот что, твоё могутство. Оказывавется, ежели посмотреть на твою личину с более высокой точки обзора, то ты кажешься вовсе не таким уж могущественным, как постоянно о себе талдычишь. Ты отсель выглядишь куда лилипутистей, чем сбоку или снизу. Оттуда-то глядя, ты прямо орёл, а зато отсюда – чисто воробушек! Пупсик этакий, ага! Карличек!

    – Да что ты там ещё мелешь, болван неучтивый! – взгорланил тогда царь громовым своим голосищем, так что все стёкла у него в палатах задребезжали. – А ну-ка живо слазь да поскорее проясни свои бредни, а то я за себя не ручаюсь, гадом буду!

   После чего шут ловко спрыгнул сверху на сверкающий дворцовый пол, поклолнился царю ёрнически, и с издевательской усмешкой на устах ему говорит:

   – Изволь, твоё величество, поясню. Мне это как два пальца по пьянке обо... ну, это самое... сам знаешь. Кхе-кхе!.. Ну так вот. Ты говоришь, твоё самодурство, что, дескать, любишь своего младшенького сынка прямо незнамо как. Так?

   – Так.

   – Ага. И тем не менее никто иной, как ты, твоё великолепство, послал его к чертям собачьим на вечные муки до века его окончания. Правильно я мыслю?

   – Верно, шут, так всё и есть.

   – Угу. А ведь даже распоследний бедняк так, как ты, не поступит, ага. Ежели, к примеру, сынишка возьмёт и допекёт энтого бедняка по самую растудыть твою враскаряку, то он, конешное дело, взгреет охальника, шоб тому неповадно было баловать, но чтобы на каторгу его упечь на погибель верную, так это дудки. У бедняка совести хватает о таком беспределе даже не помышлять.

   Пока шутяра разглагольствовал там распоясанно, царь мало-помалу багровел от неземного гнева и сжимал подлокотники тронные до побеления костяшек на мощных дланях.

   – Так, так, продолжай, – насилу он просипел, едва сдерживаясь от припадка бешенства. – Да гляди, не заговаривайся, паршивец ты этакий, а то я тебя, охальник, в порошок могу стереть за твою неучтивость наглейшую.

   – Вот это точно! – воскликнул на это дерзкий шутяра. – Это запросто! Для такого постыдного дела у тебя могущества хоть отбавляй, папаша. Но вот чтобы вызволить своего единородного сына из чертячьей гиблой норы, у тебя, милостивец, пороху-то и тпфру-у-у! – и он набрал в щёки побольше воздуху и выпустил его с шумом изо рта. – Могущество твоё ограниченное. Ты силён карать, это бесспорно и ясно, да на милость зато жидковат явно. Не по руке замах, папаня! Похвальба-с.

   Царь после этих слов неожиданных аж назад шатнулся и некоторое время сидел на троне выпучив глаза, и на его лице явственно проявлялась нешуточная борьба разных желаний, а в очах то и дело проскакивали искры недоумения и замешательства.

  Все вельможи и прочие прихвостни тут же решили, что бедняге шуту настала крышка, и уже мысленно его жалели, ибо он был действительно мастером всяческой уморы  – но царь вдруг обмяк на троне, словно мешок с картошкой, и просидел в такой явно не царской позе несколько минуток, очевидно целиком и полностью погрузившись в тяжёлые раздумья.

   А затем он медленно поднялся во весь свой громадный рост, как следует приосанился и, простерев десницу с вытянутым перстом вперёд, непреклонным голосом приказал освободить сына младшего из темницы чертячьей и доставить его пред царские очи во дворец белокаменный.

   Однако стражники вскоре вернулись назад несолоно хлебавши и, виновато понурясь, заявили, что начальник тюряги их послал куда подальше, присовокупив к своим неласковым словесам, что, дескать, он в жизни своей никого на волю не пущал, поскольку так-де надо, и ему даже царь в этом деле не указ, и пошёл, мол, этот царишка по ему знаемому нехорошему адресу.

   Ну тут уж царское величество осерчал не на шутку. Сжав зубы, он повелел немедля подать его лучшую громыхающую как тыща громов колесницу и сам поехал в тюрягу окаянную, где решительно и собственноручно покарал зарвавшегося вертухая, а затем нашёл в сыром подвале младшего своего сынка и на руках бережно вынес его из тьмы узилища на свет божий. А походя повелел и всех прочих страдальцев тут же освободить, что было сделано со рвением, трепетом и немедленно.

   Ну что ещё сказать-то?.. Сынок-то царский в чертячьем вертепе спортился, стать свою богатырскую с удалью молодецкой утерял. Больным он сделался, убогим, каким-то сломленным, ходил согнувшись, хромал сильно и кашлял до того отрывисто и долго, что, казалось, у него все лёгкие напрочь отрываются. Дерзить и буянить супротив царской воли он более не мог. Да и не хотел теперь, видно, и вёл себя тихо-претихо, как словно мышка лесная под валежником.

   Но отца своего грозного он так и не полюбил.

   И понял тогда владыка властительный, что любовь-то насилием не приобретается, что это дело в высшей степени добровольное, и любое принуждение, а тем паче угрозы с побоями тут отнюдь не помощники, а самые настоящие вражины противные.

   Но ничего с этим горем поделать даже всемогущий земной владыка был уже не в силах.