Домингас Часть 4

 
Через несколько дней мы все-таки выбрались из нашего заточенья. Во-первых, я уже достаточно окреп, а, во-вторых, закончились те скудные припасы, о которых говорила Домингас. Мы вышли на улицу. Было еще рано и прохладно. Я огляделся – ярко светило солнце, заливая потоками света большую котловину, лежащую среди невысоких плоских гор с отвесными стенами. Горы – исполинские булыжники,  действительно напоминали великанов, лежащих и сидящих в невероятных позах – один из них виднелся из окна палаты. Щели между этими глыбами образовывали узкие темные ущелья, склоны которых были покрыты растительностью. Снизу растительность – сине-бурого цвета, а к вершинам окраска постепенно переходила в желтоватые тона с отдельными серыми пятнами голых каменных пролысин. Подножия гор прятались в нешироких изумрудных рощах, которые начинались из отдельных высоких деревьев с пышными кронами.

   В середине этого каменного котла и приютился госпитальный поселок. Он состоял из нескольких одноэтажных довольно больших зданий, стоявших отдельными группами. Группы строений соединялись дорогами, обсаженными деревьями в виде крупных зеленых шаров, поставленных на толстые корявые столбы – подставки.

   Наш корпус стоял на отшибе под горой, которая называлась в переводе с местного «Попа», как потом мне рассказывала Домингас, из-за сходства с человеком, стоящим на четвереньках, если на него смотреть сзади. И действительно, в этой горе можно было узреть такую позу, если наблюдать с другого конца поселка. С горой связано несколько легенд и поверий.

   Мы направились к административному корпусу, с опаской оглядываясь вокруг. Домингас держалась за мою руку, как ребенок идущий по незнакомой дороге, и  шепотом поясняла мне, указывая на обгорелые здания:

   - Это детское и родильное отделение, тут работала моя мама. Вон та дорога идет к электростанции и гаражу, а эта в соседнюю деревню. А вот – поликлиника и административный корпус…

   Мы приближались к длинному одноэтажному строению с красной черепичной крышей, над которой возвышалась изуродованная тарелка антенны. Окна и двери были раскрыты или выбиты. Двор усеян обрывками полимерной пленки, которые переворачивал ветер…

   Мы отыскали узел связи – я все еще надеялся на чудо: а вдруг  там  что-нибудь  уцелело,  вроде телефона  или телетайпа, но, кроме обрезанных концов кабеля, ничего обнаружить не удалось.

   Зато  в аптеке нам повезло больше: грабителям, видимо, надоело  открывать  множество  ящичков  с  похожими коробочками  с   таблетками  и  пузырьками, и  они  все вывалили на  пол. Домингас  отобрала  медикаменты, а  я вспомнил    содержимое  автомобильной    аптечки,  тоже принялся  искать  и  кое-что нашел. Ах,  как  это  нам пригодилось потом!..

   Выйдя из административного корпуса, мы направились на хозяйственный двор, где располагались магазин, складские помещения, прачечная, гараж, электростанция и еще какие-то здания. Здесь был полный разгром: склад пуст, транспорт угнан. Тщетно мы пытались отыскать хоть что-нибудь съестное или хотя бы полезное. Окончательно убедившись в бесплодности наших поисков,  я забрел на электростанцию – небольшое приземистое сооружение, которое пострадало меньше остальных. В середине – два дизель-генератора и распределительный щит со следами короткого замыкания: оплавленные медные шины  и густой слой сажи на уцелевшем оборудовании и стенах. До сих пор сохранился неприятный запах горелой изоляции. Электростанция, вероятно, работала до последней минуты, пока кто-то не набросил на токопроводы кусок металлической трубы, который валялся тут же.

   Осмотрев электростанцию, я обнаружил, что в баках еще есть  солярка, а  из  водопроводного крана   капает вода.    Наверно,  взрыв  при коротком  замыкании  отпугнул вандалов,  и  они  разбежались: металлический  шкаф, стоявший рядом со щитом, был закрыт, и не тронут. В нем оказались палатка с надувным полом и противомоскитной сеткой, свернутая в небольшой тюк, ящик с  монтерским инструментом и почти новый комбинезон, в котором потом я долго красовался и который был единственной моей «приличной» одеждой.

   Со  стороны  мы,  пожалуй,  тоже  выглядели экспроприаторами  с  той  лишь  разницей, что нам не приходилось взламывать запоры и крушить все вокруг, да и наша добыча была куда скромнее и скорее напоминала подобранное на помойке, нежели добро, отнятое у проклятых колонизаторов.

   Обшарив хоздвор, я приуныл: никакой еды  мы не нашли. Но Домингас не сдавалась – она потянула меня за околицу – на ферму, служившую госпиталю чем-то вроде небольшого подсобного хозяйства. И  здесь  нам  повезло!  Ферма  тоже была пустынна – ни  людей, ни  скота; но она не пострадала от  нашествия.  Одна  из  кормушек  для  телят  оказалась полной кукурузы, а в хижине, где жили работники, нашелся еще мешок с зерном. Но самое интересное – в густых зарослях мы обнаружили трактор!

   Я залез в кабину и попробовал его завести, и он, на удивление, завелся!
   От неожиданности я заорал, перепугав Домингас. Потом, тщательно осмотрев машину, я убедился, что трактор в полном порядке и заправлен. Домингас, наблюдая за мной из-за кустов, недоумевала, отчего я так ликую…

   На следующий день мы перебрались на ферму: оставаться в разгромленном госпитале было просто опасно. Снова появились какие-то оборванцы в камуфляже, что-то или кого-то они искали, опять заполыхали строения, в том числе и наш корпус, и нам  пришлось прятаться.
 
   Прошло какое-то время. Стало спокойнее – «войско» как пришло, так и ушло, а потом Домингас узнала, что беженцы вернулись в деревню, и наступил мир. Мир – миром, но в госпиталь никто из сотрудников не возвратился. Мы иногда ходили в деревню, меняли на еду все, что удавалось добыть. От местных я узнал, что в стране началась междоусобная война, что нахожусь я в юго-восточной «независимой» провинции. Мне также сообщили,  что ближайший  сколько-нибудь значимый город – на берегу океана и до него миль четыреста по малонаселенной местности, что связь с внешним миром  прервана. Поселок, где находится госпиталь, еще во времена колонизаторов был  опорным пунктом в освоении новых земель на восток.

   И я осознал, как был наивен, когда ходил по развалинам в надежде дать о себе знать по телефону!

   Рассказал все мне это один старожил, Зито, с которым потом я подружился. Он же мне  еще много чего поведал, в чем-то повторяя рассказы Домингас, а в чем-то дополняя ее. О  Домингас он подтвердил, что у нее нет родных, и никто не знает, откуда она родом, что приютила ее очень уважаемая женщинами белая – врач, которая давно выехала…

   Когда я спросил, сколько же лет Домингас, он подмигнул мне и сказал, что я смело могу жениться на ней, и никто ко мне не предъявит претензий, потому что у этой девушки никого и ничего нет. Вполне вероятно, он говорил что-то иное, но Домингас, страшно конфузясь, перевела так…

   А между тем жизнь продолжалась. Моя целительница считала себя обязанной следить за моим здоровьем: по-прежнему каждое утро ладонью она измеряла мне температуру, и я уже привык ощущать прикосновение ее ладони, но как только я открывал глаза, она мгновенно отдергивала руку. Я говорил:

   - Доброе утро!
   И она повторяла:
   - Доброе утро! -  и долго, не мигая, смотрела на меня. Эту игру в «гляделки» она всегда выигрывала, и я, спасаясь от поражения, начинал декламировать:

                «И черные глаза, остановясь на мне,
                Исполнены таинственной печали,
                Как сталь клинка при трепетном огне,
                То вдруг тускнели, то сверкали…»

   И она повторяла, на удивление, чисто произнося незнакомые ей слова – это  потом превратилось в наш утренний ритуал. Оказалось, что Домингас знает много стихов, и она  не оставалась в долгу и тараторила мне по-португальски, чеканя ритмы. Я пытался за ней повторять и  специально коверкал слова. Она смеялась, поправляя меня.

   Иногда я претворялся, что сплю и не чувствую ее присутствия – и тогда ее пальцы покидали мой лоб и, чуть-чуть касаясь, проходились по  бровям, закрытым глазам, носу и моим губам, создавая впечатление, будто по лицу ползает муха. Если я выдерживал первую атаку, то «операция» продолжалась до тех пор, пока я не чихну. Но однажды, не закончив первый проход, она отняла руку. Наступила пауза, и я стал уже недоумевать от неожиданной задержки, как вдруг почувствовал  легкое прикосновение ее губ к своим закрытым глазам. Я обхватил ее и хотел прижать к себе, но она вырвалась и убежала…

   Потом, как нашкодивший ребенок, Домингас  целый день старалась не смотреть мне в глаза, а на следующее утро она только «измерила» мне температуру и, хотя я делал вид, что вижу сладкий сон, она не захотела меня больше будить, а просто, присев на корточки, смотрела на меня. Я открыл глаза, произнес свое «доброе утро» - и услышал ее ответ. Тогда я взял ее руку, положил себе на лоб и попросил, чтобы она всегда будила меня так, как вчера. Она осталась довольна и слегка покачивалась вперед-назад; но мне не было абсолютно ясно, согласна ли она или нет. От поклонов рубашка, накинутая на ее плечи, распахнулась, обнажив маленькую, точно отлитую из шоколада, грудь с черным пяточком соска, и я совершенно непроизвольно приподнялся и чмокнул этот пяточек, почувствовав, как нежный комочек от моего затаенно сдерживаемого вдоха стал втягиваться между моими губами. От неожиданности она вскрикнула, подскочила на ноги и хотела убежать, но я удержал ее. Домингас тихо засмеялась, заглянула мне в глаза и…подставила другую грудь, а затем отстранила меня и ушла…

   Перебравшись на ферму, мы никак не могли устроиться: в хижине было грязно, неуютно и донимали  насекомые и прочая живность, и тогда пришла идея установить палатку, ту самую, что обнаружили на электростанции, совершенно целехонькую. Пол и стены ее были надувные, на окошках и входной двери красовались зеленые противомоскитные сетки, а на крыше был намалеван большой красный крест. Трудно сказать, использовалась ли когда палатка по своему прямому назначению, да и какое это назначение, но огороженное со всех сторон пространство в четыре на четыре метра так, что ни один комар или какая-нибудь еще такая мошка туда не проберутся – это была  уже роскошь!

   Внутренняя перегородка легко трансформировалась в диван или стол, а сама палатка разворачивалась, надо понимать, компрессором за считанные минуты, мне пришлось надувать ее своими легкими, и дул я до одури чуть ли не целый день. Моя затея с начала не понравилась Домингас, но когда она сообразила, во что превращается бесформенная куча, радости ее не было предела: на глазах вырастал настоящий райский шалаш!

   Палатку мы поставили в зарослях, поодаль от строений, у самого подножия скалы, прикрывавшей ферму с юга и служившей естественной границей. Палатка хорошо слилась с местностью, обнаружить ее было не просто, и она стала нашим и убежищем, и наблюдательным пунктом. Отсюда просматривалась вся ферма и дорога, идущая к ней.

   Когда наш «терем» был готов, мы перенесли сюда  весь свой нехитрый скарб, за палаткой под раскидистым деревом оборудовали кухню, поставили бочки с водой, соорудили очаг и стол, чтобы готовить еду, в зарослях я расчистил площадку, на которую загнал трактор; туда же притащил всевозможный инвентарь и бочки с соляркой. Словом – оборудовал целую «МТС»…

   Тут Сашко прервал свой рассказ и предложил мне перекурить. Мы вышли на крыльцо, закурили. Сашко затянулся и вполголоса продолжил рассказывать теперь мне уже одному:

   - В тереме мы спали прямо на полу, каждый в своих «апартаментах» - я в прихожей, а Домингас в «покоях», и все было нормально. Наработавшись за день до изнеможения, я мгновенно засыпал и спал до утра, как убитый.

   Но однажды ночью произошло ЧП…
   Меня вдруг разбудила Домингас. Она трясла меня за плечи и что-то возбужденно мне шептала, указывая на свою половину. Я поднялся, сквозь сетчатое окошко проникал слабый лунный свет, угол палатки скрывался в густой темноте. Было тихо – никаких, даже малейших шорохов. Я зажег фонарь. Домингас сидела рядом на корточках. При мерцающем свете белки ее широко раскрытых глаз поблескивали, а лицо застыло от ужаса. Я поднял фонарь над головой, чтобы не слепил и заглянул на ее половину. Никого. Тишина. Я слышал только затаенное дыхание Домингас. Я хотел уже переступить через порог, но она вцепилась вменяя:

   - Смотри! Смотри туда! – зашептала она, указывая в темный угол.

   Ничего, кроме темноты, я там не увидел, но потом, присмотревшись, при колеблющемся свете фитиля я разглядел большой черный клубок, из которого выглядывала змеиная голова. Она, видимо, заметила нас: клубок зашевелился и стал разворачиваться, перемещаясь вдоль стены. От неожиданности я остолбенел…

   Выдворить незваную гостью мне удалось не сразу. Змея не хотела уходить, а  переползала из одного угла в другой, пытаясь спрятаться среди нашей утвари. Наконец  она переползла через порог. Я осмотрел тщательно всю палатку и не обнаружил ни единой даже малюсенькой дырочки. Вероятно, этот неожиданный визит произошел из-за того, что мы не прикрыли плотно двери…

   После этого случая перед тем, как лечь спать, я всегда проверял, закрыты ли двери и хорошо ли застегнуты сетки на окнах да не забрался ли к нам еще кто-нибудь.

   Убедившись, что в нашем доме больше нет никакой нечисти, я расспросил Домингас.
 
   Оказалось, что Домингас неожиданно проснулась – почувствовала, как  что-то холодное, опоясывая, скользит у нее по груди. Инстинктивно она отбросила мерзкий  клубок в сторону и прибежала ко мне. Слава Богу, что змея не ужалила!..

   Перепуганная Домингас долго не могла успокоиться, идти на свою половину она категорически отказалась. Ее знобило, она сидела на коленях рядом со мной и, содрогаясь всем телом, невнятно шептала:

   - Это она за мной…это к беде…это моя смерть…

   Она каялась в каких-то своих грехах. А какие же грехи могли быть у этой славной девчушки, совсем еще  подростка?

   Я попытался ее успокоить. При свете коптящего фонаря, казалось, что на ее голову надета плотно облегающая каракулевая шапка, худые темные плечи еще вздрагивали и были опущены, выражая беспомощную покорность обреченной жертвы.

   Я уложил Домингас рядом лицом к себе, обнял, и она притихла. А я долго нашептывал ей, какая она замечательная, добрая, красивая, умная, смелая девушка. Я убеждал ее,  что змея  вовсе не собиралась ее кусать, а просто приползла, чтобы только погреться, потому, что у Домингас горячее золотое сердце – и это наоборот  хороший знак – жизнь у нее будет счастливой и  необыкновенной. Я шептал ей, что Бог все-таки есть, и он обязательно наградит ее за терпение и доброту, и. если бы не она, меня бы не было уже на свете. Я шептал, как   восхищаюсь ею, как она мне дорога и как  нравится мне, что наступит однажды день, и мы уедем  отсюда далеко-далеко…

   Я гладил уложенные на ее голове косички, затылок и плечи, Кожа у нее была гладкая, нежная, а под пальцами ощущалась крайняя худоба: можно было пересчитать все ребра и позвонки. Я целовал ее глаза, чувствуя губами  длинные изогнутые ресницы…

   Наконец она уткнулась лицом мне в плечо, и я услышал ее ровное дыхание.
   С этой ночи мы никогда не гасили свет и всегда спали вместе. И так длилось довольно долго. Она подстраивалась мне под бок, находила мою руку, как бы приглашая обнять ее, и просила, чтобы я рассказал ей какую-нибудь историю или просто поговорил о чем-нибудь. Теперь она не стеснялась целовать меня, и с удовольствием подставляла мне свои губы, стоило мне лишь придвинуться к ней. Но скажу тебе честно, никаких вожделений или какой-нибудь похотливой мысли относительно ее у меня не возникало. Да, я осознавал, что она меня любит, и  уже сам не представлял, как бы я жил без нее. Мне нравилось ее ласкать и принимать ее ласку, но наша любовь была тогда чисто платонической, без каких либо даже намеков на плотскую. И мы не переходили той определенной черты, даже если она шаловливо подставляла мне свою грудь…

  Но однажды, балуясь, я совершенно случайно коснулся ее бедра – она вздрогнула и застыла в каком-то оцепенении, будто ее ударило током. Мне стало забавно, но она смотрела на меня строго и с укором. Я засмеялся и уже сознательно отыскал ту же самую ее точку – и все повторилось. И тут до меня дошло, что она уже давно готова отдаться мне и ждет, когда я овладею ей… и  моя рука, помимо  воли, заскользила по ее бедру, трепеща от прикосновений к бархатной девичьей плоти…

   И случилось то, что неминуемо случается между мужчиной и женщиной, когда они любят друг друга…

   Потом мы долго лежали, переживая, она – неподвижно с закрытыми глазами на спине, а я рядом – не решаясь на нее взглянуть, тихонечко дул на ее щеку и ухо и ворковал голубем…

   Наконец я приподнял голову и склонился над ней. Ее глаза раскрылись, и я утонул в черном омуте африканской ночи. Ее руки обвили мою шею и притянули к себе…

   Утром я проснулся первым. Свернувшись калачиком, Домингас спала рядом, придвинувшись головой к моему плечу. Лицо безмятежное, почти детское, глаза прикрыты пушистыми ресницами, выделяющимися даже на ее темной коже, а пухлые губы чуть оттопырены, будто ждут поцелуя…

   Худенькая девочка…подросток…и мне стало жутко стыдно за себя…
   «Боже, совратил дитя!» - мелькнуло в голове. Я смотрел на нее. Ресницы ее вздрогнули, глаза раскрылись и счастливо заблестели. Она потянулась ко мне…

   Да, змей-искуситель сделал свое дело…

   Запретный плод всегда сладок, и, вкусив однажды, от него уже невозможно отказаться. Так и я не мог оторваться от нее. Она никогда не отказывала мне, и мы сгорали от страсти под пологом нашей палатки. В изнеможении мы лежали молча рядом, но потом, когда силы возвращались, она прижималась ко мне, целовала меня, терлась своим носом о мой и просила рассказать ей какую-нибудь очередную историю про любовь.

   - От того-то у тебя такой приплюснутый нос, что тебе нравится им утюжить, - шутил я. Она уже выучилась нашему «давай-давай» и, как ребенок, нетерпеливо клянчила:

   - Давай! Давай, рассказывай!..

   И я рассказывал. Она клала голову мне  на грудь, закрывала глаза и слушала, слушала.

   Я вспоминал истории, какие случались со мной, моими товарищами, книги, которые читал, кинофильмы, которые когда-то смотрел, песни, что пел и стихотворения, что учил в школе. Было трудно передать это все словами, и в ход тогда шли руки, жесты. Сказки я рассказывал ей с помощью пальцев, как когда-то в детстве, устраивая кукольный театр. Она ложилась на живот, подперев подбородок ладонями, и, устремив на меня горящие глаза, с восторгом смотрела на мои действа…

   Дальше он продолжал уже за столом:

   - Наш медовый месяц еще бы длился и длился, но любовь любовью, а есть и пить хочется, да и голяком ходить не будешь!

   Я сел на трактор, затянул в кабину Домингас, хотя по началу она упиралась, и мы поехали в деревню. Моя подруга восседала рядом и с гордостью поглядывала по сторонам. Мальчишки показывали на нас пальцами и бежали вслед за трактором…

   Все, что можно было перепахать, я перепахал. Все, что разровнять – разровнял, перетащить – перетащил. За эту работу платили натурой или услугами. Так мы обзавелись зерном,курами и прочим хозяйством. Но деревня была бедной, и работы для нас находилось немного.

   Во времена народной власти здесь организовали нечто подобное нашему колхозу, но с ее крушением колхоз развалился. Некоторые руководители вынуждены были бежать, другую часть просто уничтожили, а набеги всяких «освободителей» не способствовали ни порядку, ни сельскому хозяйству, ни просто нормальной жизни. Короче, жить в тех местах  тогда было невыносимо трудно.

   Ко мне тоже относились по-разному. С Зито мы подружились. Он когда-то побывал в Луанде, и слыл здесь самым грамотным и мудрым человеком. Он помогал мне стропить грузы, а, если требовалось завалить и приволочь для распиловки дерево, он всегда руководил бригадой. Но были и совсем зеленые парни, которые строили мне рожи и грозили кулаками. Они были и не прочь стащить, что плохо лежит.

   - Ублюдки! – ругалась на местном жаргоне Домингас. Но особой неприязни они все-таки не выказывали – скорее всего, завидовали, что я сижу на тракторе и катаю свою девчонку, на которую они, наверное, имели виды.

   Зито очень хотелось, чтобы я научил его управлять трактором, но Домингас едва заметным кивком головы предупреждала меня, что не стоит этого делать: она боялась, что у нас отберут трактор. И я внимал ее советам – я как бы не возражал ему, но откладывал на «потом», когда будет свободное время. Зато я научил Домингас. Она оказалась старательной ученицей, и вскоре я с удовольствием наблюдал, как она, с величием английской королевы поглядывая по сторонам, лихо управляется с рычагами и педалями. А время шло…

   Прошли первые дожди. Я закончил вспашку всем заказчикам – таких было немного: народ был беден и старался обойтись собственными силами, используя буйволов и прадедовскую соху.

   Я распахал  и для нас клочок земли около фермы. Часть – засеяли кукурузой, а другая осталась под огород. В тех краях пашут мужики, а все остальное, в том числе и уборка урожая, ложится на женские плечи – так у них принято. И Домингас  пришлось заниматься огородом одной. Я, правда, тоже не сидел без дела: сколотил клетки для кур, построил кухню, соорудил самотечный водопровод от артезианской скважины, что была неподалеку, и даже душ, под которым мы, повизгивая, полоскались каждый вечер.

    В общем, наша жизнь молодоженов стремительно текла в больших и маленьких заботах. Вечерами при свете коптящего фонаря, чтобы скоротать время, я учил ее русскому, а она меня – португальскому и своему родному языку. Меня поражали ее способности: вскоре мы свободно общались на бытовые темы, Домингас с удовольствием пересказывала все мои басни и стихи, пела все мои песни, ну, а я оказался слабаком, так – троечником, хотя и старался.

   Однажды, когда день выдался особенно тяжелым, Домингас вернулась с поля несколько позже. Бросив тяжелую мотыгу, она устало опустилась на табурет и, подняв руки ладонями к верху, стала дуть на них. Глаза ее выражали боль. Я подошел к ней и посмотрел на ее руки. Они сочились от кровавых мозолей.

  Я опустился перед ней на колени и стал укорять ее: почему она не бросила все и не пришла раньше, что нельзя лезть из кожи, что всю работу все равно не переделаешь и что нам лучше бросить возделывать половину огорода…

  Она отрицательно качала головой, не соглашаясь со мной и, наконец, сердито спросила:

   - А что мы будем кушать завтра? послезавтра?

   Тогда я решительно заявил, что завтра она останется дома, а я пойду на огород.

   Она еще сильнее замотала головой и, как я ни уговаривал, стояла на своем.

   - Какие глупости! Почему мужик  не должен работать в поле с мотыгой? Это дурацкие предрассудки! – чуть ли не кричал я.

   - Это не мужская работа, - твердила она, - тебя перестанут уважать! Перестанут уважать и меня!

   - Какое мне дело до их уважения? Мы вот тут сидим с тобой, и кто нас уважает? Кто нас вообще видит?

   - Видят! Уважают! Перестанут уважать – будут смеяться. Будут смеяться – станут обижать. Будут обижать – станут издеваться!

   Раньше она всегда соглашалась со мной, но теперь была непреклонна. А я, хотя в ее словах была, конечно, логика, глядя на изодранные ладони своей любимой, закусил удила. И мы впервые поссорились. Каждый был убежден в своей правоте. Мы, не поужинав, улеглись впервые друг к другу спиной. Я слышал, как она всхлипывает, и мне стало, ее до боли  жаль, жаль нас обоих, ведь, кроме друг друга, в этом суровом крае у нас никого и ничего не было. Я повернулся, обнял ее, и так мы пролежали до утра…

   Утром я все-таки настоял, чтобы она не ходила на огород, пока не заживут руки. Она не стала возражать, а я навесил на трактор соху (культиватора у меня не было) и кое-как прокультивировал кукурузу, а вот использовать «механизацию» на огороде не удалось.
 
   К обеду я вернулся и не застал Домингас. Я громко ее позвал – никто не откликался. Я обошел весь двор, сбегал на ферму – нигде ее не было. Мною овладело беспокойство, и, не зная, что делать дальше и где ее икать, я снова пустился по кругу, соображая, где она может быть. В деревне? Но там нечего было делать. В госпитале? – тем  более. Уйти в горы? Одна, она бы не решилась. Может быть, ее выкрали? Но кто? Последнее время было спокойно, врагов у нас не было. Убежала?.. Я терялся в догадках, и мысли лезли в голову самые дурацкие…

   Но через некоторое время беглянка, наконец, появилась…и не одна. Лицо ее было совершенно спокойно, на нем не осталось и следов от бессонной ночи и переживаний нашей ссоры. Увидев меня, она чуть округлила губы, как бы целуя меня издали, и объявила:

   - Вот мы и пришли!
   - Куда ты запропастилась? Я уже  стал думать, что тебя украли! – Налетел я
   - Кому же я нужна? А если и нужна, то, может, тебе? – ответила она вопросом на вопрос, - ходила за ней…

   И Домингас выставила вперед девчонку, такую же худую и юную, как она сама, а может быть даже моложе.

   - Алда! – представила она подругу.
   - Ладно!  – сказал я примирительно, – давайте пообедаем.  Я приготовил.

   Мы ели втроем за столом. Я рассматривал гостью, сидевшую напротив меня. Она почти ничего не ела, лицо ее было напряженным, она не смела поднять на меня глаза. Мне стало весело, и я игриво спросил:
   - Что же мы будем делать после обеда, детки? Может, сыграем в ладушки?

   Но мои дамы были серьезны. Пауза затянулась…

   - Женись на ней! – Вдруг тихо предложила Домингас, глядя прямо мне в глаза!
   - Что?! – поперхнулся я.
   - Правда, женись на ней… – повторила она.
   - Ты что, объелась белены? Жениться на ней? Зачем? А ты? Я же женат уже на тебе! Или я тебе надоел?

   Нет, не надоел. Но она хорошая… у нее никогда не было мужчин. Она будет тебя любить, как я… и хорошо работать…
   - Ты хочешь, чтобы у меня был гарем?

   Но она слабо представляла, что такое гарем, и по-прежнему умоляла меня жениться. Она показывала свои израненные руки, говорила, что она старается, и будет всегда хорошо работать, но ей очень трудно совладать со всеми делами, а вот вдвоем они справятся, и всем нам будет хорошо: мне не надо будет заниматься женским трудом, а им вдвоем будет легче. У нее даже заблестели на глазах слезы. И наконец-то я стал соображать, в чем дело.

   - Ну, хорошо, – сказал я, – допустим, я женюсь на ней. Ты же будешь ревновать меня к ней?

   Она не понимала, что такое ревновать…

   - Ну, представь себе – я с ней целуюсь, а ты слушаешь. И неужели тебе не будет за себя обидно?

   Нет, обидно ей не будет потому, что, нацеловавшись с подругой, я приду к ней.

   - А подруга твоя, как считает? И кто из вас будет главной? Первой?
 
   Подруга, оказывается, тоже  считала так, а вот право быть главной, первой – это право Домингас оставляла за собой.
   - Ладно, допустим, все будет так: вы будете дружны между собой, будете одинаково любить меня, а я вас по очереди или сразу обеих целовать-миловать, и ты, Домингас, захочешь меня, а я уже с подругой…и весь угас. Что тогда? – не унимался я.

   - Ты крепкий бойкий петух, – сказала она – тебя хватит на нас двоих и…еще останется!
   - И еще останется? На третью? – переспросил я.

   Она сердито кивнула головой, а я расхохотался. Кажется, я никогда так не хохотал! А обе притихшие подруги, потупившись, наблюдали за мной – они не могли определить, радуюсь ли я или смеюсь над ними, а я понять, кто из нас более наивный: я или они. Взяв себя в руки, я уже совсем серьезно, глядя в настороженные глаза Домингас, сказал:

   - Мой бог, – и я указал пальцем в небо, – разрешает брать в жены только одну, одну женщину, и он послал мне в жены на всю жизнь тебя, Домингас, и поэтому я люблю только тебя, и никакая другая мне не нужна! Ты так и объясни подружке – пусть не обижается!

   Она это поняла, и перспектива быть одной единственной пересилила в ней желание стать первой женой в моем гареме. И подруга ушла. Больше я никогда ее не видел…

   Однако что-то надо было предпринимать. Было решено: дождаться урожая, обеспечить себя хоть мало-мальски продуктами  и, во что бы то ни стало, отсюда  выбираться. Первая мысль – уехать на тракторе. Я сделал ревизию оставшемуся горючему. Если его и хватит, то только на половину  пути. А что дальше? И мы вынуждены были отбросить  эту затею. А потом пришлось  продать и трактор –  я обменял стального коня на буйволицу, повозку, в которую можно было ее запрягать, и пару поросят. Буйволица была дойная – от нее совсем недавно отняли теленка. Молоко у нее было жирное, но она давала всего лишь полтора – два литра в день и доить себя по началу позволяла только Домингас. Но животное было спокойное, доброе. Буйволица любила, когда ее угощали молодыми кукурузными початками, ей было, где пастись, и уход за ней оказался несложным.

   Для поросят я сделал большую загородку из сетки, чтобы не разбежались. Они сразу же заработали пятачками, разрывая землю. Они ели какие-то корни и всякую живность, что им попадалась в изобилие. Когда они перерывали весь загон, я переносил забор на новый участок, так что поросята почти самостоятельно добывали себе пищу. Наконец-то мы вздохнули. Жизнь, обретя цель, начала, как нам казалось, налаживаться, по крайней мере, уже не нужно было думать о куске хлеба на завтра, и мы стали потихоньку готовиться к отъезду.

   Но как бы там ни было, а люди нуждаются в общении. И главное в человеческом общении – это все-таки родная речь, слово, способное передать твои мысли, самые тонкие чувства и окружающий мир во всем его многоцветии. А нам, хотя мы все время учили друг друга, не хватало слов. Я затосковал.

   Как-то вечером, уставшие, мы сидели вдвоем под толстенным деревом, походившем на пушкинский зеленый дуб – не доставало только цепи да кота. И чтобы  хоть чуть-чуть подбодрить Домингас, я, как школьник, начал на распев декламировать:

                У лукоморья дуб  зеленый,
                Златая цепь на дубе том,
                И днем, и ночью кот ученый
                Все ходит по цепи кругом…-

И так до конца, пока не запахло Русью.

   Она остановила свой взор на мне, вслушиваясь в мой напев, но смысл не поняла и попросила повторить. Я снова прочитал стихи, стараясь выделить каждое слово, и теперь ей стало ясно:

   - Дуб – это муфума, такое огромное дерево, а пахнет Русью – значит – пахнет хлебом, - в раздумье повторила она дважды и прижалась ко мне. Мы надолго умолкли…

   А через несколько дней, когда мы очутились опять у этого же самого дерева, Домингас, весело подмигивая, слово в слово, со всеми интонациями, как отличница – первоклашка выдала мне «У лукоморья дуб зеленый…» Я смотрел на нее и не верил своим ушам: я слышал чистую русскую речь! А она, лукаво глядя на меня, изобразила ученого кота, идущего по цепи, и веселые негритянские бесенята заиграли в ее темно-карих очах.

   Когда мы вернулись в наши «апартаменты», я нарисовал на столе зеленый дуб со златой цепью, кота, похожего на Домингас прохаживающегося по цепи. Я рассказывал ей о Пушкине, вспомнив, что у него прадед был родом из Африки. Потом Домингас где-то добыла амбарную книгу для учета, и мы стали записывать в эту книгу сначала наши занятия, а потом и все подряд: чем занимались, куда ходили, что ели, короче – стали вести дневник на всех языках, которые мы пытались освоить. А если не хватало слов – рисовали. Я рисовал лучше, но в словах с Домингас мне тягаться было трудно. У нее открылись удивительные способности. Так появились страницы: кто я, кто ты, я и ты, моя и твоя семья, моя и твоя Родина, мои и твои любимые занятия и т. д.

   Собственно, что я вам тут рассказываю – лучше посмотрите сами! С этими словами  Саша  вышел в соседнюю комнату, а, вернувшись, протянул мне толстую потрепанную книгу, исписанную и разрисованную с первой и до последней страницы. На обложке не Сашкиным округлым почерком надпись: «Хождение по мукам».

   - Наше семейное достояние! – серьезно произнес Сашко.

   Домингас с нескрываемым восхищением смотрела на мужа, и глаза ее поблескивали точно грани только что отшлифованного самоцвета.

   Я перелистывал страницы, и мне представились убогие африканские «апартаменты»,стрекот цикад, коптящий фонарь  и склоненные над столом головы: одна, как большой клубок пряжи, сплетенный из черных косичек – Домингас, а другая, как сноп овсяной соломы – Сашка…

   На левой стороне страницы Сашиной рукой: «Моя Родина – Советский Союз» – и перевод  на ее родной язык.

   На правой  стороне рукой Домингас по-русски: «Моя Родина – Ангола».
   Сначала они почему-то писали печатными буквами, и буквы она выводила  неуверенно, видимо, задумывалась, какую надо писать букву, но вскоре она перешла на пропись, почерк ее стал твердым, округлым, каким пишут женщины. Я листал страницу за страницей. Открыл и такую: 

                Он:
 
  Я люблю Домингас. Она славная,
 умная, удивительная девушка.                Она спасла меня.Она добрая.У               
 нее карие глаза, как африканская ночь
 и густые длинные ресницы.                У нее красивые губы, и я люблю их
их целовать.               
            
                Она:

 Я люблю Сашу. У Саши синие
 глаза, как небо. Он видит
 далеко за   горы Он знает все.
 Он может все. Я  люблю его
 целовать тоже. Он мой Бог!

   Они еще несколько раз объяснялись в любви, потом вместе мечтали, делились впечатлениями и заботами, строили планы. Книга заканчивалась первыми словами их первенца.

   - У нас есть и продолжение, – сказала Домингас,  – проходит время, и, когда все уже забудется, очень интересно читать!

   И она улыбнулась, обнажив  белые ровные зубы.

  « А губы у нее точно вырезаны из красного дерева, – подумалось мне, – и где, в какой даже не Тмутаракани он отыскал этакую принцессу!»

   Сашко продолжал:

   - Месяца через три неожиданно для себя обнаружил, что моя Домингас расцвела и заметно преобразилась: формы ее округлились, стали более мягкими, исчезла худоба, а кожа, и до того гладкая, стала совсем шелковой – из гадкого утенка она превратилась в настоящего черного лебедя. Нет! – В черную лебедушку, мило гогочущую возле меня.

   Мы часто ходили к нашему «дубу». Она стала сочинять стихи, а я был единственным слушателем и ценителем ее таланта, выплеснувшегося  бурным потоком из глубины ее души. Читала она, четко отбивая ритмы, выразительно, не отрывая от меня глаз. С первого раза я плохо воспринимал – она повторяла, и, проникая  в мелодии ритмов и созвучие найденных ею слов, я снова и снова поражался ассоциациям, которые они во мне вызывали. Жаль, что очень трудно переводится:

                - Рука в руке мечтаем молча.
                Люблю я молча – ведь жизнь такая!
                Люблю я молча – ведь ты со мною!
                Мы вместе, вместе – зачем мечтанья,
                Зачем слова?

  Это ее ответ на мою жалобу, что нам не хватало слов. Теперь ее печатают, а стихов у нее на целую большую книгу. Пишет она на португальском и на кимбундийском, переводит на русский…

   Отчитавшись, она попросила меня спеть. И я пел.

   В один из таких вечеров, не закончив читать свои стихи, Домингас вдруг умолкла на полуслове. Спустя какое-то мгновение, она тихо произнесла:

   - Скоро нас будет трое…

   Домингас смотрела на меня с тревогой. А до меня, как всегда в подобных моментах, доходило туго, – а она произнесла это по-кимбундийски. И Домингас повторила:

   - Я беременна! – опять на своем родном языке, и, видя мою недоумевающую рожу, она с ужасом показала, какой у нее скоро станет большой живот, и пальцем ткнула на меня: в этом повинны я и она…

   По спине у меня пробежали  мурашки, я обнял ее, и она прижалась ко мне всем телом. Мы долго молчали, как в ее песне.

   Уже взошла луна, серебря листья на нашем дереве. И как-то само собой запелось:

                Нiч яка мiсячна, ясна та зоряна –
                Видно хоч голки збирай!
                Вийди, коханая, працею зморена,
                Хоч на хвилиночку в гай…

   Никогда я так не пел, ни раньше, ни потом, а она слушала, затаив дыхание, и переводить было не нужно. Мы еще посидели под деревом, а потом я подхватил ее на руки и отнес до «хатиночки»…

   Не помню, что понадобилось нам в деревне, но рано утром мы туда отправились. Пока Домингас занималась своими делами, я зашел к Зито. Он   встретил меня не очень приветливо, был немногословен и хмур. Таким сердитым я еще никогда его не видел, и мне не удалось его разговорить. Я уже собирался уйти и ждал только, когда забежит за мной Домингас, и она появилась, тоже чем-то взволнованная. Она поздоровалась с Зито и сразу же потянула меня на улицу. Он кивнул ей и почему-то неодобрительно покачал головой, глядя на ее  живот, а потом приблизился ко мне и сказал, что нам пора уносить ноги и чем скорее, тем лучше, и подальше – и он махнул рукой на запад.

   - Почему? – спросил я.
   - А потому, Саша, что война! Если не уйдете – с тебя снимут шкуру и натянут на барабан, а ее, –  и он снова покачал головой, - изнасилуют и убьют…потому что…война!
Надо уходить, всем уходить!

   В глазах у него стояла жуткая зеленая тоска. На прощание он повторил, что нужно бежать, оставаться здесь больше, чем на три – четыре дня нам нельзя, иначе случится беда.

   Мы чуть ли не бегом вернулись к себе. Дома все было спокойно: буйволица пережевывала остатки от стеблей кукурузы, кудахтала курица, снесшая яйцо.
 
   Было решено уходить на запад, к побережью. Нам предстояло преодолеть, считай, четыреста миль по ненаселенке. Первое, что мы сделали – собрали нехитрый свой скарб на случай поспешного бегства. Повозку я переделал  в кибитку. Чтобы было, где укрыться от солнца и в непогоду, ведь Домингас ходила уже насносях. В качестве тента пришлось использовать палатку. Жаль было крушить наши «апартаменты», но что делать – другого выхода не было. Зато получилась кибитка! Внутреннюю часть ее я разбил на отсеки: в середине – все наше зерно и съестное, бочки с водой, впереди у облучка – одежда и постель, где могла бы прилечь Домингас. В задней части повозки  оставалось место для свиней, а на крышу поместились клетки с курами – в общем, целый «Ноев ковчег»…