Домингас Часть 5

   Я работал, не покладая рук, и так прошло двое суток, и, когда сборы были уже на завершающей стадии, мне пришло в голову, сходить к Зито, расспросить его поподробнее о дороге и выменять у него полиэтиленовую канистру для солярки за стеклянную бутыль. Я уговорил Домингас остаться дома, пообещав не задерживаться ни на минуту.
   Я пошел по малозаметной тропе. Прежде чем нырнуть в расщелину между каменными глыбами и выйти на дорогу, я оглянулся – зеленая рощица скрывала наш лагерь. Где-то там затаилась Домингас. Было совершенно тихо.
   До деревни оставалось рукой подать, когда мне  в ноздри ударил тошнотворный запах падали. Я закрыл нос и рот и, затаив дыхание, прибавил шагу, пытаясь поскорее выбраться из смрада. Но через несколько шагов я наткнулся на труп. Чуть поодаль лежал второй…Я понял: соваться в деревню нельзя, нужно бежать не медля.
  Я не стал рассказывать Домингас об увиденном, а только сказал: уезжаем!
  Мы спешно погрузили пожитки, и это не стоило большого труда, но затащить в фургон свиней удалось с величайшими потугами: поросята уже выросли, визжали и отчаянно сопротивлялись. В конце концов, наш «Ноев ковчег», хрюкающий и кудахтающий, был готов. Мы запрягли буйволицу. Я помог Домингас взобраться на облучок, а сам дернул за намотанную на рога буйволицы веревку и возглавил шествие…
   Мы проехали мимо госпиталя. Черные проемы окон угрюмо провожали нас. Слепящее солнце заливало котловину, поблескивая на листьях деревьев…
   Перед тем, как скрыться за поворотом дороги, взбирающейся по расщелине в скалах на плоскогорье, я еще раз оглянулся на поселок – мы уходили в противоположную от деревни сторону.
   Пришлось ехать до самого позднего вечера: мы старались как можно дальше уйти от госпиталя. Остановившись на ночлег, мы покормили живность и не стали разгружать воз, а только выпрягли буйволицу и привязали ее к телеге.
   Ночь прошла в тревоге, а утром, едва забрезжил рассвет, наш экипаж был уже в пути.
   Местность, по которой мы двигались, была безлюдная. Здесь и в мирное время мало ездили: лучшая дорога на запад проходила южнее, но там шла война, а здесь…мы ехали и ехали…
   В пути нас больше всего донимали свиньи. Мало того, что нас сопровождала страшная вонь и мухи, они готовы были сожрать все наши припасы, и поэтому при первой же возможности мы от них избавились, обменяв на просо да бочку воды. А вот с курами проблем не было. На верху их здорово укачивало. Я вытаскивал их по одной из клеток, Домингас привязывала каждую бечевкой за лапу к  колесам, и они отлеживались под повозкой. Отлежавшись, куры принимались развязывать узлы на лапах, долбя их клювами. И это некоторым частенько удавалось – то и дело мне приходилось ловить какую-нибудь хохлатку. Но далеко они не убегали – всегда возвращались к петуху, а петуха Домингас привязывала за обе лапы…
   Жилье встречалось редко – убогие хижины да страшная бедность. На улице одной из таких деревень мою неунывающую подругу вновь посетила Муза, и она под скрип нашей кибитки,  восседая на облучке, читала свои новые стихи:
                -В тот день
                солнце светило.
                Солнце
                сверкало на крышах,
                Играло
                на стенах лачуг,
                Зажигало
                глаза
                Золотыми
                лучами своими,
                Солнце,
                О, друг мой,
                То солнце,
                которое ты
                Хотел бы
                потрогать руками…
   Я плелся рядом, слушал ее звонкий голос, ритм который отбивался поскрипыванием телеги и недоумевал: откуда же у этой девчонки среди жуткого хаоса и безжалостной нищеты берутся силы и находятся слова, полные силы и оптимизма.
   А ее словно прорвало…
   Однажды в горах мы оказались на грани гибели, когда наш воз каким-то чудом удержался на дороге и не свалился в пропасть. В эти мгновения Домингас была молодцом, но вечером уже на привале ее охватила паника: ей стало снова чудиться, что она должна непременно погибнуть. Она пересилила страх, а потом это переродилось в такие задушевные строки:
                А мои стихи сумасшедшие,
                Что сотканы все из боли
                Отчаянной,
                Неодолимой
                И пронизаны жаркой надеждой моей,
                Завещаю тебе, любимый!
                Чтобы в тихий задумчивый час,
                Когда в опустевший твой дом
                Душа моя вдруг прилетит,
                И коснется ее поцелуй твоих глаз,
                Ты бы вышел на улицу
                И подарил стихи мои детям
                В этот тихий задумчивый час…
   Мы боялись, как бы ни пришлось ей рожать в пути, и то, чего мы больше всего опасались, все-таки произошло…
   Наш «ковчег» медленно продвигался на запад по каменистому плоскогорью. Ночи стояли прохладные, днем донимал зной. Солнце, которое я «хотел бы потрогать руками» уже склонялось у горизонту, мы спешили за ним. Тому, кто наблюдал бы тогда за нами с холма, оставшегося далеко позади, мы бы представились седоками одинокой повозки, катящейся во след уходящему за горизонт червонному солнцу – в точности, как на картине Сальвадора Дали.
   Вдруг Домингас слабо вскрикнула и с испугом посмотрела на меня, обхватив руками живот. Потом боли утихли, но немного погодя, они возобновились вновь, и я понял, что у нее начались схватки…
   Мы остановились. Словно в лихорадке я соорудил прямо на земле из ящиков и  куска паралона «ложе», застелил его тряпкой и уложил Домингас. Потом разжег костер, подвесил на треногу ведро с водой – благо, накануне мы запаслись водой и дровами! Достал заготовленные из разорванной простыни пеленки, банку с антисептиками. Я суетился, у меня все валилось из рук, и сам я дрожал, как осиновый лист от какого-то внутреннего напряжения.
   Сумерки быстро сменила темная безлунная ночь.
   Схватки у Домингас усилились, она непрерывно стонала, и ее стоны перешли в душераздирающие крики, оглашавшие пустынную округу…
   Костер медленно разгорался, и то, вспыхивая, то, угасая, едва освещал «ложе», на котором в судорогах корчилась Домингас.
   Я не находил себе места. Не зная, что делать, я опустился перед ней на корточки и проклинал свою беспомощность. Туго соображая, я лишь созерцал, как в жутких муках, кусая в кровь губы, при всполохах огня под черным небом Африки рожает ее дочь…
   Я совсем растерялся, когда появилась голова ребенка, а затем его плечи. Через боль, превозмогая страшное напряжение, Домингас сумела мне прокричать:
   -Бери его!.. Тяни!..
   Я обхватил руками теплый липкий комочек…и принял его! Я поднял его повыше, повернув к костру, силясь рассмотреть красное сморщенное личико и все его тельце, увидел болтающуюся пуповину, и в этот миг раздался детский плач. Домингас стихла. Измотанная болью, она все-таки нашла в себе силы, объяснить мне, как надо перевязать и отрезать пуповину…
   Слава Богу, что приемная мать Домингас была акушеркой, и ее воспитанница много чему научилась в госпитале.
   Я обмыл ребенка и долго не мог его запеленать. Наконец мне это удалось. Потом обмыл Домингас. Накинув на нее  свою рубашку, я перенес ее в нашу кибитку, уложил на постель. Она слабо застонала, и я осторожно дотронулся ладонью ее лба, как когда-то она поступала со мной, затем  принес нашего младенца и положил его рядом с ней. Наполнив пластиковые бутылки остатками горячей воды, и, тщательно завернув пробки, я обложил ими ее и его и задернул полог…
   Стало удивительно тихо. Я присел у костра и, не смыкая глаз до утра, смотрел на тлеющие угли.
   На рассвете я заглянул к ним. В кибитке было тепло. Она лежала на боку лицом к малышу, глаза были закрыты, искусанные губы чуть опухли и были оттопырены вперед, а на ее лице покоилось такое же детское выражение счастья, с каким она впервые уснула в моих объятиях. Малыш посасывал во сне, хмурился и, мне показалось даже, что он причмокнул. Я опустил полог, и мне страшно захотелось есть…
   Я закопал окровавленные пеленки, привел в порядок наш лагерь, раздул вновь костер, а затем вытащил из клетки очередную сопротивлявшуюся жертву. Я отрубил курице голову, но  не удержал ее, и она, обезглавленная, кружила над лагерем, а я бегал за ней, пытаясь схватить ее.
   Мой топот и возня разбудили роженицу, и она из-под полога кибитки наблюдала за мной, пытаясь понять, что происходит. Весь перемазанный куриной кровью, я наконец поймал свою жертву, а Домингас, сообразив, в чем дело, тихо рассмеялась и скрылась в кибитке.
   Ощипав, выпотрошив курицу и погрузив ее в кипяток, я присел передохнуть и…задремал.
   Ее мелодичный голос заставил меня встрепенуться. В котелке булькало, и вкусно пахло куриным бульоном. Я отозвался, подошел к их «палате» и заглянул внутрь.
   Она сидела на коленях, в руках у нее был наш младенец, которого она только что перепеленала. Он морщился от проникающего в кибитку света и басовито кричал, а она пристально вглядывалась в его лицо – любовалась им. Да, именно любовалась: так может смотреть на свое чадо только мать! Потом, обнажив свою грудь, она приблизила его головку к себе, и, как только сосок коснулся его рта, он тотчас поймал его…
  А через полчаса мы пили бульон и обгладывали куриные косточки.
  - Как ты хочешь его назвать? – спросил я.
  - Нет, ты должен дать ему имя! Он твой, он русский! Ты  должен назвать, чтобы он был счастлив!                - Хорошо!  Давай тогда назовем его Иваном!     Иван…Иванушка…Ваня... Ванюша... Ванечка... Ванька – Землепашец –  как в сказке! Согласна?
   - Да. А почему так много у него будет имен? Что они означают?
   - Иван, я уже тебе говорил, это – землепашец и очень добрый человек, герой многих наших сказок. Иванушкой его будет называть сестра, Ванечкой – ты, когда захочешь его приласкать, Ванюшкой – его друзья, а Ванькой – дети, когда он будет шалить. Теперь тебе ясно, зачем у него столько имен?
   - Да!  – Улыбнулась она.
   Два дня мы простояли, ожидая, когда Домингас и малыш окрепнут. Мы лишь съехали с дороги и перебрались в более удобное место.
   Пока мои бездомные домочадцы набирались с силами, я обустраивал кибитку, в ней было уже по просторнее. Теперь уже спешить было не за чем, но на третий день мы снова пустились в путь…
   Когда мы въезжали в приморскую провинцию наш «экипаж» уже не напоминал «Ноев ковчег», а скорее походил на повозку трубадура после побега из королевского замка: я – трубадур,  Домингас – принцесса, буйволица – вместо осла, петух – сам за себя и Ванечка – наш котик. Кур мы всех уже съели – остался один петух, припасы подошли к концу, и лишь буйволица, словно чувствуя, что в ее молоке наше спасение, по-прежнему одаривала
нас целым литром…
   Местность стала совсем иной – появились сначала рощицы, а потом пышный тропический лес, укрывавший отдельные горы. Опасались и зверей, людей, но все обошлось. Наконец мы почувствовали прибрежную свежесть, а вскоре выехали на хорошую дорогу, и появились  признаки близкого жилья.
Спускаясь с горы, мы сразу увидели море, мыс, выступающий в голубую даль, и одинокое здание на нем – то ли маяк, то ли церковь…