Уроки польского

Bajka – сказка (здесь и дальше перевод с польского).

          Я родился в местах, которые пропитаны историей и литературой. Из райцентра в село я ездил по дороге, по которой несколько веков до этого проходил Тарас Шевченко. Я жил под стенами крепости и ходил по улицам, которые описывал Николай Гоголь. Через память поколений до меня доносились отголоски тех исторических событий, что происходили на этой земле. Я слушал песни, в которых украинская душа пела вместе с еврейской и польской, единым слаженным хором. Я смог это понять по прошествии времени, когда уже жил далеко от тех мест, в другой стране и общался с людьми на другом языке. Таком же для меня родном, близком и понятном, как и украинский. С польским чуть сложнее – я могу читать и переводить, но говорить не пробовал, не было практики. А вот бабуля очень часто в разговорной речи употребляла именно польские слова. Некоторые из них я помню до сих пор.
          Бабушка в детстве была для меня главным другом. Мать и отец постоянно работали, нужно было поднимать троих детей, и бабушка была тем человеком, с которым я мог поговорить по душам. А для ребёнка это очень многое значит. Несмотря на то, что она была неграмотной (не умела ни писать, ни читать), с бабушкой было очень интересно разговаривать. У неё за плечами была бедная жизнь батрачки в панской довоенной Польше, немецкие лагеря в Великую отечественную, выживание в голодные послевоенные годы. А ещё она знала множество песен и сказок.
          Особенно мне нравилась сказка про заячье сало.
          «Собрался раз пан в далёкую дорогу. Сел в коляску, парой лошадей запряжённую, взял с собой кучера Грицка и поехал.
          Едут они, едут, едут они, едут — на дороге ни шинка, ни хаты, ни человека встречного. Скучно пану. Грицко песни поёт, Грицко на лошадей покрикивает, а пан молчит. Не пристало ему, видишь ли, с простым мужиком разговаривать.
          Ну, ехали-ехали, молчали-молчали, да пану и тошно от скуки стало. А тут как раз выскочил из лесу заяц. Вот пан и повёл разговор:
— Видал, Грицко, зайца?
— Эге.
— Хорош, Грицко, заяц?
— Угу.
— Ну, уж скажешь! Да разве ж это заяц?! Вот у меня в лесу зайцы, так зайцы! Да сколько их! Я их из-за границы привёз на расплод. Чуешь?
— Ого.
— Так вот, привёз из-за границы, и их расплодилось, как маковинок в маке. Собрался я раз на охоту, взял с собой десять загонщиков. Они стали на меня зайцев гнать: одного, другого, десятого, сотни, тысячи… Да ты чуешь, Грицко?
— Эге.
— Ну, они гонят, а я только “бах!”, “бах!”. Набил их десятков пять. Не веришь?
— Почему не верю? Бывает.
          Опять едут. Опять молчат.
— Грицко, а Грицко, — говорит пан, — одного зайца я убил такого большого — ну, как баран. Как сняли с него шкуру, стали сало топить, так вытопили полпуда. Вот какие у меня зайцы!
— Бывает…
— Да, пожалуй, и пуд вытопили.
          Грицко слушал-слушал, да как крикнет коням:
— Но-о-о, милые, скоро тот мост, что под брехунами ломается!
          Услыхал пан и говорит:
— Вот, Грицко, какие зайцы бывают… Правда, полпуда в нём не было, а фунтов десять таки вытопили.
 — Известно, заяц зайцем.

          Едут дальше. Пан в коляске ёрзает:
— А что, Грицко, скоро будет тот мост, что ты говорил?
— Да, скоро, пан.
— Знаешь, Грицко, пожалуй, на том зайце и десяти фунтов сала не было. Так, фунта три-четыре.
— Да мне что? Пусть хоть так…
          Вот ещё немного проехали.
— А что, Грицко, скоро тот мост будет?
— Да, скоро, пан. Вот-вот только в долину спустимся.
— Постой, Грицко, не гони лошадей. Они устали. А знаешь, тот зайчишка совсем не жирный был, так — чуть-чуть.
— Ну, бог с ним… Вот и долина, пан.
— Гм, знаешь, Грицко, какой это к чёрту заяц был! Кожа да кости. Ни жиринки на нём не было. Совсем паршивенький зайчишка. Даже мяса путного не нарастил.
 — Известно, — говорит Грицко, — заяц зайцем.
Спустились в долину, пан и спрашивает:
— А где же, Грицко, тот мост?
— А он, пан, растопился, как то заячье сало, про которое вы рассказывали».
          Я всегда с удовольствием смеялся в конце, представляя лицо того пана-вруна.

Szkodliwy – вредный.

          Через одну хату от нас жил Колька. Мы с ним как-то сразу не сошлись характерами. То ли он ревновал, что я забираю часть внимания сельских ребят, когда приезжаю из города на лето. То ли невзлюбил меня за то, что я кажусь умнее его. Я не знаю. Но с первых минут нашего знакомства стало понятно, что друзьями мы, точно, не будем.
          У нас на околице все соседи – родственники. Наши с Колькой бабушки – двоюродные сёстры. Соответственно, мы с ним, тоже, родня. Не «седьмая вода на киселе». Но не было и дня, чтобы мы не повздорили или не поскубались из-за чего-то. Бабуля говорила, что Колька – шкодлывый. В этом интересном слове мне чудилось многое: и вредность, и шкодность, и кот, и шкет. И всё это, как нельзя кстати, подходило Кольке.

Szyba – стекло.

          За нашим садом был соседский двор. Вернее, пустая его часть, которая выходила к лесу. Тётя Галя разрешала нам иногда там погонять мяч. Потому что до того, как взрослые сделали нормальное футбольное поле, мы играли прямо на улице. И, хотя, там не очень часто можно было встретить машину или мотоцикл – больше проезжали телеги, но всё равно, дорога – это опасно.
          Пока мы были маленькими и пинали мяч еле-еле, всё обходилось. Но как только мы подросли и стали лупить мяч со всей силы, с одного угла двора до другого, тут всем стало понятно, что скоро придётся менять место дислокации. Так и случилось. После первого же разбитого окна, на игры в её дворе тётя Галя наложила решительное вето, несмотря на уговоры её внуков и наши просьбы о помиловании. Когда надо было, пластилиновый характер соседки превращался в кремень, и тётя Галя превращалась в Галину Михайловну.

Fajnie – здорово.

          Учёба в школе мне давалась легко. Я был усидчив. Много читал. Любил футбол, хоккей и бег. До определённого возраста беспрекословно слушался взрослых. И бабушка всегда меня ставила в пример брату и сестре, а также с удовольствием рассказывала сельским соседкам.
          Став постарше, я превратился в обыкновенного подростка, которого напрягает школа, не понимают родители, иногда прогуливающего уроки, иногда обманывающего учителей, чтобы быть своим в компании сверстников, иногда покуривающего в туалете, чтобы показать свою взрослость и крутизну девчонкам.
Именно в это время, от каких-то уж совсем безрассудных и глупых поступков меня отваживала бабушка. Она намного реже разговаривала со мной, чем в детстве, но каждое её слово попадало именно туда, куда надо и вызывало то чувство стыда, то чувство жалости, то чувство обиды на самого себя.

Gaj – роща.

          Любимым местом в селе у меня был лес. В городе есть только парк. Там, конечно, интересно: асфальтированные дорожки, ухоженные цветочные клумбы, подстриженные кустарники, красивые скульптуры. Но этот интерес – на один раз.
          А в лесу интересно всегда. Каждый раз – это загадка. То появилась новая лисья нора, которую с трудом, но удалось обнаружить малолетнему следопыту. То выскочило на всеобщее обозрение большое семейство подберёзовиков, как будто совсем не боясь грибников и надеясь защититься числом. То, откуда ни возьмись (наверное, десантировались из полей), целая поляна сказочных васильков на лесной поляне.
          Я не говорю уже про наши землянки. Потому что это категорически запрещено. Не по-пацански выдавать такую информацию…

Schody – ступеньки.

          …Бабуля умерла пятнадцать лет назад. У меня уже взрослый сын. Скоро буду нянчиться с внуками. Вот так каждый из нас, незаметно для себя, проходит ступеньки «лестницы в небо»: сначала мы в роли внуков и детей, потом – следующая ступенька – мы становимся родителями, потом – бабушками и дедушками, если повезёт, то и прабабушками и прадедушками. Вроде, поговаривают, что нашли очередной эликсир молодости. Но я не верю. Да и нужна ли мне вечная жизнь?