Одноклассники

Зашел как-то Петр Андреевич Панков на Одноклассники в Интернете, черт попутал. Зарегистрировался, как полагается, правда, не под своим именем, а под именем своего кота  -  Синьора Карабаса, однако школу указал ту, в которой учился последние два года и  почти сразу увидел знакомое лицо. Прошло более полувека, но сохранило мясистое лицо пожилого мужчины прищур глаз семнадцатилетнего блатаря с оттопыренной губой, открывавшей фиксу. Это остались с ним навсегда. Прочитав фамилию и имя, Петр Андреевич живо вспомнит все, что было связано с этим человеком.
Встретил он его в девятом классе школы, в которую стал посещать после того, как они из центра, где жили в коммуналке, перебрались в квартиру на окраине Москвы. Квартиру отец получил ее от завода, на котором работал много лет: трехкомнатная, но малогабаритная, в крупнопанельной пятиэтажке, какими тогда застраивались окраины города. У Пети появилась своя комната.
Сначала он намеревался остаться в прежней школе, привычка, друзья-товарищи, а два года – не такой уж большой срок. Намерение подогревалось еще тем, что там жила Наташа, первая и единственная любовь. Однако проделав предстоявший ему путь единожды, на автобусе и на метро в час пик, на что ушло более часа в одну сторону, он оставил эту затею и выбрал школу, которая находилась рядом с его новым жильем. А любовь?  Она не выдержала испытания расстоянием. Сначала они переписывались, иногда встречались, но случалось это все реже и реже. Он поздравил Наташу с днем святого Валентина и не получил ответа. На том все и заглохло. Встречаться он больше не пытался, однако встреча все же состоялась через много лет. Случилось это во время Олимпиады в Москве.
Билеты на посещение соревнований по отдельным видам распространялись по предприятиям. Петру Андреевичу достался билет на соревнование по водному полу. То ли команды попались слабые, то ли сам вид спорта пришелся ему не по вкусу, но ему стало до того скучно, что вдруг почувствовал, что задремал.
Не дожидаясь, пока совсем уснет и свалится, он покинул полупустые трибуны и направился к Метро. На пути подвернулось кафе – передвижной вагончик и несколько столиков под зонтами и он подошел. Взяв две чашки кофе со сливками (сливки давали отдельно в маленьких пирамидках, кофе – в одноразовых чашках) он расположился на отдельном столике, благо  посетителей почти не было, и принялся разгонять сон. Кофе был отличный, сливки тоже. Импортные. Неожиданно его внимание привлекла подошедшая пара: женщина уже в возрасте и девушка-мулатка. Женщина была средних лет, невысокая, склонная к полноте. Девушка имела спортивный вид: высокая, стройная, с развитой грудью, обтянутой футболкой, украшенной каким-то рисунком, и бедрами – упакованными в джинсы. Все импортное. Они взяли кофе и мороженное и направились к столику, расположенному рядом с ним.
Решив, что разглядывание женщин может показаться неприличным, он сосредоточился на своем кофе, как вдруг до него донеслсь негромкое:
- Никак Петя Панков.
Услыхав свою фамилию, он поднял голову и увидел, что старшая из женщин уставилась на него.
 - Да Панков, да Петя. А с кем имею честь? Мы знакомы?- произнес Петр Андреевич удивленно.
- Не узнал? Не узнал,- с горечью констатировала женщина.- Я Наташа. Мы с тобой много лет учились в одном классе.
- Вспомнил,- ответил он, хотя еще не связывл эту женщину с его давней пассией. И тем не менее, он взял не выпитую чашку кофе и без приглашения перешел к их столику. Не общаться же на расстоянии.
- Знакомься – это моя дочь Анжела.
Петр Андреевич кивнул в знак знакомства, назвался полным именем, но руку протягивать не стал.
Когда кофе был выпит, а мороженое съедено, Наташа предложила, если он не против и располагает временем, немного пообщаться. Как ни как одноклассники. Он с готовностью согласился.
- Анжелочка, ты не обидишься, если мы уединимся, она указала на расположенную поодаль скамейку. Погуляй немного, только мороженного больше не ешь, горло простудишь.
Анжела кивнула в знак согласия, пожала сильным мужским пожатием руку Панкову и отправилась гулять по Лужникам Они же расположились на одной из скамеек.
Не смотря на то, что инициатива беседы исходила от Наташи, он заговорил первым, уложив в несколько минут минувшие двадцать с лишним лет. Наташа тоже не мудрствовала, но понимая, что у него естественно возникнет вопрос, почему ее дочь мулатка, начала с этого. История уходила к Фестивалю молодежи и студентов, проходившем в Москве в конце пятидесятых.
Тогда ее, как комсомолку-активистку, привлекли к шефству над группой  иностранной молодежи, которое завершилось тем, что в определенный срок появилась на свет дочь Анжела. Посетовав на то, как не просто одной (замуж она не вышла) ей было растить  непохожего на других ребенка, она не без гордости сказала, что справилась. Ее родители всей душой полюбили девочку и всячески ее помогали пока были живы. Обоих забрал рак.
 Анжела выросла очень спортивной и была результативной. Сейчас учится в Институте физкультуры и спорта. Но неожиданно возникла проблема (это она сказала со слезами в голосе) здесь на Олимпиаде дочь (по ее словам) встретила свою судьбу. Она влюбилась в иностранного спортсмена, намерена выйти за него замуж и уехать с ним. Сказав последнее, она излила душу, но так разволновалась, что продолжать уже не смогла. Тут и Анжела подошла, показывая, что пора и честь знать.
Они распрощались, договорились еще встретиться, но как связаться забыли сообщить друг другу. Остается надеяться, что судьба красавицы-мулатки сложилась счастливее, чем у ее мама. Может быть она и маме уделила немного счастья.
Следует сказать, Петр Андреевич почти сразу же забыл об этой встрече и никогда не вспоминал. Этому способствовало то, где-то через час он узнал о смерти Владимира Высоцкого, творчество которого он обожал и смерть его пережил болезненно.

  Однако вернемся к нашим баранам.
Пришел он в новую школу уже во второй половине сентября, когда занятия уже шли полным ходом. Бродя по школьному коридору в поисках своего девятого-Б, он оказался в тупичке, выход из которого ему неожиданно преградили трое: в середине здоровенный детина с челкой на глаза и щетиной на щеках, по бокам с одной стороны – парень - пониже и помельче, с другой – совсем малявка, метр с кепкой.
- Слышь ты, хмырь болотный,- обратился к нему тот, что был посередине,- башли имеются?
- От хмыря слышу,- огрызнулся Петя, глядя вопрошавшему в глаза,- А чё надо?
- Деньга, спрашиваю, имеется? Это я тебе, как совсем тупому, объясняю.
- Ну есть, а тебе-то что?
- Гони, пока рыло не начистили.
- Это у нас запросто,- пропищал малявка.
– Не верит,- удивился средний.
Они прижали его к стене и, делая вид, что дружески с ним беседуют, обшарили его карманы, забрали лежавший там червонец и, чем-то твердым ударив  в бок, весело болтая, направились к выходу. Преследовать их не имело смысла, силы были неравны, да тут  и завуч подоспела:
- Куда же вы запропастились? Я с ног сбилась, разыскивая вас по школе. Хорошо еще, что запомнила, как вы выглядите. Нужно было идти прямо в учительскую. Пойдемте, я отведу вас в ваш класс и представлю ребятам.
Щупленькая, сухонькая, уже в летах, она, ловко лавируя между группками  учеников, провела его на второй этаж в класс, на двери которого не было никакого обозначения. Прервав разноголосицу, она представила притихшему обществу новенького, назвав  имя, фамилию и даже отчество, спросила, где есть свободное место, которое  оказалось в первом ряду, указав на него властным перстом, удалилась, предоставив Пете самому “вливаться” в коллектив.
Разговоры, прерванные приходом завуча, не возобновились. Все внимательно разглядывали новенького, но никто к нему не подошел, чтобы познакомиться.  Как оказалось, кто-то из его будущих одноклассников видел сцену его “ограбления” и успел поведать об этом остальным.
Неловкость молчания нарушил звонок и почти сразу вошедший учитель. Он поздоровался и, не обратив внимания на новенького, который сидел в первом ряду в двух шагах от него, он начал  “преподавать”, вероятно с того места, на котором его прервал звонок в прошлый раз.

Волнение, охватившее Петю после “ограбления”, улеглось, и он принялся рассматриваться. Но что увидишь, сидя в первом ряду, прямо напротив учителя, если не вертеть глдовой по сторонам.
Понимая, что за ним наблюдает добрая дюжина глаз, он это делать не хотел. Оставались учитель, доска и портрет Лобачевского над ней. В материал он еще не вошел, поэтому половины того, говорилось, воспринимал не полностью, но тщательно записывал, в надежде потом разобраться дома, а между делом разглядывая учителя.
Вид у него был необычный, если не сказать странный: невысок, широк в плечах, лысая как биллиардный шар голова сужалась от обширного морщинистого лба к подбородку - “редька хвостом вниз”, на котором странно и неуместно серел клинышек бородки, пенсне на черной ленте, офицерский китель с дырками от орденов и следами от споротых нашивок за ранения. Звали учителя Христофором Ивановичем – это Петя узнал, когда кто-то из учеников к нему обратился. Тогда же он узнал, что, прежде чем задать вопрос, нужно было представиться – ученик Сидоров, и только потом спрашивать. Ученик поднял руку, учитель кивнул, разрешая спрашивать, но когда тот стал излагать свой вопрос, прервал встречным  вопросом:
- Кто это говорит? Говорящий мешок?
“Тюремные порядки, да и только. На перемене могут ограбить и избить, а на уроке, прежде чем обратиться к учителю, нужно назвать свою фамилию, хотя она ему известна. Бежать нужно отсюда прямо сегодня. Отзанимаюсь сегодня и приветик”,- подумал Петя, слушая математические рассуждения странного учителя, хотя откуда ему было знать о тюремных порядках. Бог миловал, пронесло.
Говорил Христофор Иванович не громко, монотонно, без выражения, каждую законченную мысль завершал словами “в таком духе, в таком разрезе”. Формулы писал на доске четко и крупно, вырисовывая каждую букву и цифру, однако если правой рукой он писал, то левой через минуту стирал. Это, как оказалось, он делал для того, чтобы его слушали и следили за ходом изложения, сразу записывали. Излагал он все, что в учебнике, но иначе, по-своему. В классе была такая тишина, что постукивания мела по доске казались ударами: ни шепотка, ни шелеста бумажки, хотя, что интересного может быть в математике.
Внешность учителя Пете не понравилась (шут гороховый, да и только), хотя потом он сменит свое мнение на обратное, весьма благоприятное, считая  этого человека одним из тех, кто дал ему направление в жизни. Именно с его уроков, а потом и  занятий в его математическом кружке, возникла у Пети, у Петра Андреевича непреходящая любовь к математике, как к чему-то живому и прекрасному. В переложении этого странного на вид человека с его монотонным негромким голосом она становилась осязаемой, зазвучала подобно музыка. Зачарованный новым неожиданным образом математики Петя засомневался, стоит ли уходить.
Несмотря на угрюмость, Христофор Иванович мог и учудить. Из  написания контрольных работ он устраивал целый спектакль, на который тайком заглядывала вся школа. Проводил он их в читальном зале, где  каждый сидел за отдельным столом, а он - в центре, со стула, поставленном на стол, наблюдал. Естественно, что списать или подсмотреть в таких условиях не было никакой возможности.  Но при этом он был весьма справедлив. Если ученик решил хоть одну задачу или пример из задания, четверка ему была обеспечена. А если ученик в чем-то превзошел его, он не стеснялся признать это публично.
Однажды на занятии математического кружка, который он вел, и попасть в который было много желающих, но не всех он принимал, учитель, просмотрев решение проблемы, которое предложил Петя, почесал макушку, еще раз просмотрел, затем подошел к автору, положил ему руку на плечо и сказал:
- Ваше решение, граф, лучше и оригинальнее моего. Поздравляю, вы превзошли своего учителя. Снимаю перед вами шляпу.
Когда Петя дома во время обеда сказал, что Христофор Иванович назвал его графом, отец неожиданно поперхнулся, побледнел, вышел из-за стола, ушел на балкон и долго не возвращался. Видимо эти слова возбудили в его памяти забытые картины детства.
С того случая Христофор Иванович как-то приблизил Петю к себе, рассказывать о себе, о своей жизни и почему он такой.

Рассказ Христофора Ивановича
Окончил я математический факультет Ленинградского университета в тридцать девятом, мне прочили блестящее математическое будущее, но Родина решила, что артиллеристы важнее математиков, и меня призвали в армию. В финской я не участвовал, точнее, участвовал косвенно: проводил сравнительный анализ работы германской и нашей артиллерии на линии Мажино и линии Манергейма. Отечественную я прошел полностью, закончил в Вене, в госпитале. Участвовал  и в японской.
Родители мои погибли в Питере, отец в окопах, мама от голода. Когда война закончилась, я захотел уволиться и заняться наукой. Не отпустили, вернули к бессмысленным довоенным исследованием. Ничего интересного, сплошная суета сует.
Поселили в Москве. Выделили двухкомнатную квартиру. Тогда же я женился, взяв в жены сотрудницу управления, к которому был приписан. Потом направили в Корею, где негласно сталкивались американская и наша армии. Там я был инструктором у корейских артиллеристов. Все мои рапорты об увольнении из армии оставались без ответа.
В конце концов, я оказался на одном из Курильских островов. Везли нас грузовом туда в трюме, на голых деревянных нарах пароходом “Балхаш”. железяке, полученной ленд-лизу: транспортник типа «либерти». Спускаться в трюм или как говорили в твин-дек (жена моя называла – свиндек) приходилось по крутой лестнице, сваренной из железных прутьев. Вода для умывания была забортная, холодная, соленая. Мыло в ней не мылится.
Говорили, что вскоре после нашего плавания “Балхаш” попал на волну-убийцу кораблей и затонул. Но мы доплыли благополучно. На берег нас доставляли на моторных баржах.
Остров, скажу я вам, изумительный. Ручьи с кристально чистой водой, в которой резвились форели, рыбки с вкусным, нежным мясом. Заросли бамбука и кедровника с орехами. Черемша, щавель. По довольно полноводной и местами бурной речке шли на нерест кета и горбуша. Шли так плотно, что можно было взять приглянувшуюся рыбину. А в глубине острова белел снегом даже летом курящийся вулкан. Колебания поверхности земли случались практически ежедневно.
И все бы ничего, если бы не  цунами, во время которого погибло много людей. Очень много. Погибла и моя семья, жена и маленький сын. Я остался жив, только потому, что в это время по службе находился на  сопке, на наблюдательном пункте. Война в Корее еще продолжалась, и американские военные корабли подходили к островам довольно близко, а мы за ними наблюдали.
Было раннее утро начала ноября. Уже прохладно, но еще не холодно. Солдат, который был вместе со мной, завернувшись в шинель и плащ-палатку, крепко спал. Он так и проспал все, ничего не увидев и не услышав. Везунчик. Я тоже мог бы вздремнуть, видь темно и все равно ничего не видно.  Вдруг вода бухты и дальше до горизонта засветилась странным зелено-голубым или золотисто-серебристым светом, а ночную тишину заполнил вирирующий шум, даже не шум, подобие шелеста. Он этот шелест был почти не различим, но осязаем, давил и не только на уши, но на все тело, которое вдруг покрылось липким потом. Я почувствовал, как волосы на моей голове встали дыбом.  Я тогда был еще отчаянно кудряв.
Вдруг я увидел, что вода из бухты уходит, оголяя дно. Такого не может быть, но было. Показались подводные скалы, какие-то бесформенные огромные предметы и даже накренившийся на борт большой корабль, явно военный, наверно японский и еще что-то. Пока я потрясенно наблюдал за происходившим, вода стала возвращаться в бухту и, достигнув берега,  вздыбилась, превратилась в водяную стену, которая, с легкостью перемахнув через песчаные дюны, отделявшие распадок, в котором располагался наш гарнизон, от моря, обрушилась в него, смывая все на своем пути: казармы, в которых спали солдаты, дома, где жили мы с семьями, все, что встречала на своем пути. Истратив запас воды и энергии, стихия двинулась в обратную сторону, унося с собой все, что можно было унести, включая  тела моих близких. Несмотря на то, что я прошел всю войну и многое повидал, это зрелище потрясло меня так, что вызвало сдвиг в моем рассудке.
Я не помешался, но стал другим, по-другому стал воспринимать окружающее, что-то слышать, чего раньше не слышал, что-то чувствовать, чего раньше не чувствовал.
Рассказывать о том, что я увидел, спустившись в долину, не буду. Скажу только, что это было что-то ужасное. От домов наших, казарм и других строений не осталось и следа. Пушечный парк, в котором стояли орудия, с натугой передвигаемые тракторами “сталинец”, был превращен в месиво из грязи и железа. Из обитателей городка живых, не попавших как я под поток, набралось человек сто, не больше. Когда я пришел на место, где был мой дом, оно было гладким от подсохшего ила, а на столбике, к которому был прибит раньше умывальник, и который почему-то устоял, сидела наша кошка Мирка. Ее я забрал с собой. Вон она на диване лежит и мурлычет. Все имущество, конечно, пропало. Я остался с тем, в чем был: шинель, плащпалатка, сапоги, фуражка, обмундирование и пистолет. Вышло так, что утром, сменившись с дежурства, я намеревался зайти в штаб, чтобы сфотографироваться. Зачем-то им понадобилась моя фотография, поэтому, идя на дежурство, облачился в китель с регалиями. Вот они и сохранились. Сохранились и мои документы, поскольку оказались у меня в кармане.
Примерно через неделю пришел тральщик,  и вывез выживших на материк. Тех, кого забрало море, объявили безвестипропавшими.
Во Владивостоке всех нас поселили в бревенчатом бараке, который освещался керосиновым фонарем, отапливался печкой из металлической бочки. Барак был огорожен колючкой и охранялся часовым в морской форме. Находился он в пригороде города под названием Вторая речка. Несмотря на то, что Владивосток для нашей страны город весьма южный,  было уже очень холодно и сыро, дул промозглый ветер.
Кормить водили нас строем в расположенную неподалеку воинскую часть, а по одному водили в небольшой домик за пределами ограждения, где с нами “беседовали” офицеры в синих фуражках. Мне задали только два вопроса: как мне удалось выжить? И почему я ношу на руках кошку? Получив удовлетворившие их вопросы и проверив документы, меня отвели обратно в барак, взяв подписку о неразглашении, и уже на следующий день перевели в воинскую часть, ту самую, где нас кормили, поселили в офицерском общежитие, прикрепили к офицерской столовой, выдали зарплату, обмундирование. Я сходил в баню и обнаружил, что мои, ставшие седыми, волосы клоками покидают мою голову. Из бани я вышел лысым.
Я меня определили при штабе того  полка, в котором нас кормили, но никаких дел не поручали, но мне было настоятельно рекомендовано не покидать расположения части.
Так продолжалось более двух месяцев. Я вставал, делал зарядку, питался в столовой, гулял по расположенной в лесистой местности территории части. Работу мне не поручали, а я и не спрашивал и уже решил, что обо мне забыли, как в середине февраля  меня вызвали в штаб части, где сообщили, что мои рапорты об увольнении из армии удовлетворены, и что я в звании майора запаса. И я вдруг понял, что ехать-то мне некуда.
Я назвал Москву и к моему удивлению уже на следующий день получил туда направление. Начфин выдал мне зарплату за несколько месяцев, подъемные и требование на проезд в купе курьерского поезда до Москвы. На продскладе я получил сухой паёк на полмесяца: более дюжины банок американской свиной тушенки, сахар, хлеб, японские галеты и еще что-то, кажется чай или кофе, на вещевом – смену белья, сидор и чемодан японского производства, тот, что стоит у меня под кроватью. Загрузив продовольствие в сидор, вещи в чемодан, я, не теряя ни минуты, как бы не передумали, на попутке покинул своих гостеприимных хозяев. Билет мне удалось получить сразу, я в тот же день отбыл. Кошка моя, когда я рассказал ее историю, соседей по купе не смущала. Она мирно спала на моей второй полке, а когда я ее выносил в туалет, исправно все делала на газету. И вообще была очень мила.
Доехал я без проблем, только в Ростове наш поезд простоял на несколько часов. Оказалось, что в Москве хоронили Сталина и обстановка там была сложной. На Ярославский вокзал поезд прибыл поздно вечером. В комендатуре вокзала мне порекомендовали до утра в город не ходить и предложили отдохнуть у них на диване. Как ни как майор.
Утром я обратился в Военкомат, где оказывается обо мне уже знали, и, оформив необходимые документы, дали направление на получение жилья. О кошке у меня на руках даже не спросили. И я уже второй год преподаю вам математику.
То, что я вам, Петя, рассказал, объявлено государственной тайной, но какая это тайна, когда тысячи жизней забрало море. В человеколюбии советскую власть заподозрить трудно, невозможно.
Я внимательно прочитал несколько ключевых работ Владимира Ильича и могу с уверенностью сказать, что они, мягко говоря, не есть серьезные с научной точки зрения работы. В них отсутствует глубокое знание рассматриваемых проблем. Прожив значительную часть жизни вдали от своей страны, не занимаясь конкретным делом, он не мог стать и не стал специалистом ни в одной области. Его не заботили нужды и проблемы России. Его интересовала только власть. Но получив ее, он не знал, что с ней делать. Отсюда и кровавейшая гражданская война, и массовые расстрелы ни в чем не повинных. Отсюда и философский пароход, на который погрузили и отправили за рубеж лучшие умы страны, поскольку тягаться с ними он не мог, не выдержал бы конкуренции с ними. Чуть позднее их бы просто перестреляли или сгноили в лагерях. А в стране, которой он взялся руководить, начались разруха и голод.
Лозунг “Пролетарии всех стран соединяйтесь” изначально порочен. Ведь пролетариат – это та часть общества, в которой собирается самое низкое, порочное, преступное, чья жизнь не сложилась. Квалифицированный токарь, слесарь или столяр, уже не пролетарий.
Ленин и Сталин – два сапога пара. И это правильно, что их трупы положили рядом. Когда-то я слышал стишок, в котором были слова: “Два сокола ясных” и ”первый сокол Ленин, второй сокол Сталин”. Кажется, и песня была. Но не соколы они, стервятники. Канибалы, людоеды. Надеюсь, что ты доживешь до того часа, когда люди поймут это и проклянут их. Я настороженно отношусь к тем, кто заявляет о своей любви к народу. Это или глупые романтики или проходимцы. Чаще всего последнее. Можно и должно любить своих родных и близких, друга или подругу. Пушкин очень правильно написал об этом:

Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу.
Любовь к родному пепелищу.
Любовь к отеческим гробам.

А народ, он состоит из праведников и подлецов, бессребреников и воров, святых и грешников. Много в нем таких, которых не только любить, но с которыми и дышать одним воздухом не захочешь. Это можно сказать о любом народе. А наш, российский… Чего только стоят горююще-беснующие толпы во время похорон усатого вурдалака. Тысячи погибших. Больше чем от цунами. Один офицер, пока я пока ожидал приема в военкомате, по секрету рассказал, что трупы погибших вывозили на грузовиках. Многих, растоптанных, просто лопатами соскребали с мостовой.
- Я тоже собрался идти,- прошептал Петя,- но отец запретил и я, к счастью, послушался. В открытую форточку, а мы тогда жили в центре, бы слышен гул толпы и крики. Из моего класса пропали тогда трое. Двоих похоронили, а один пропал без вести, это, наверно, из тех, кого с мостовой соскребали лопатой.
Я наговорил тебе много такого, что с официальных позиций считается крамолой, поэтому тебе не следует никому об этом говорить, чтобы не навлечь неприятности на меня и на себя. Сталина уже нет, но дело его живет и цветет пышным цветом. А я из школы уйду. Доведу ваши два класса до выпуска и уволюсь. Пойду бродить по свету. В математике мне делать нечего, своего слова в ней я уже не скажу, а учить ребят таблице умножения и биному Ньютона сможет любой учитель математики. Буду рыть колодцы. У меня с некоторых пор появилось чувство воды, я почти уверенно могу указать место, где если выроешь колодец, то в нем непременно будет вода.
Слова учителя, к которым Петя по молодости отнесся легкомысленно, все же не упали в пустоту, но поселились в глубине его души, так глубоко, что он на долгие годы к счастью забыл их. Они  сделали его ученика Петю, а потом и Петра Андреевича аполитичным. К лозунгам и призывам он относился как к чему-то малоинтересному, считая, что свое дело следует делать без призывов и лозунгов.
 Предложили вступить в комсомол – вступил, предложили вступить в партию – вступил, но, когда студенту Пете предложили летом поехать на целину, он отказался, решив, что там ему нечего делать. Приходя на собрания, он почти не слушал, о чем там говорили, считая это никчемным словоблудием, предпочитая, устроившись в заднем ряду, читать припасенный для такого случая детектив.
Христофор Иванович не дожил до разоблачения культа личности Сталина и когда под покровом ночи его тело вынесут из мавзолея.
Минуло два года. Пошли выпускные экзамены, вручение аттестатов зрелости, однако на торжества по такому случаю, Христофор Иванович не пришел. Встревоженный Петя заспешил к нему домой и застал его сидящим за столом. Он что-то писал и попросил не беспокоить, а заглянуть завтра.
Когда на следующий день Петя к нему пришел, то квартира оказалась незапертой,  хозяин сидел за тем же столом, но был мертв. Перед ним на металлическом подносе серела горка пепла от сгоревшей бумаги, и стоял стакан недопитого чая. В медицинском заключении было сказано, что никаких нарушений ни внутренних, ни внешних обнаружено не было, что человек был практически здоров. А в записке, которую Христофор Иванович оставил в ящике стола, было написано, что он умирает, потому что жить ему не хочется, да и незачем. В ней он просил высыпать его прах в Балтийское море в Питере, ближе к месту, где упокоились его родители, и к морю, которое забрало его любимых. Также он попросил Петю забрать к себе пережившую  курильскую катастрофу кошку Мирку.
Поскольку родных и близких у Христофора Ивановича не оказалось, его просьбы выполнили его ученики. Собрали деньги, и один из них съездил в Ленинград и захоронил его прах так, как он просил. А кошка Мирка прожила в петиной семье еще семь лет и умерла от старости.
Был еще один учитель, которого Петя обожал – учитель русского и литературы Анатолий Сергеевич. Уроженец Москвы, выпускник Киевского университета, он органично сочетал в своем общении с учениками русскую и украинскую литературу и культуру. Страстно любил Пушкина, Евгения Онегина он знал наизусть и мог начать декламировать с любого места.
– Вас,- сказал он Пете,- зовут так же, как Петрушу Гринева в “Капитанской дочке”. Он тоже был Петром Андреевичем. Ваши родители любят Пушкина?
- Вроде бы нет,- с некоторой горечью ответил сын.
Не нравилось Анатолию Сергеевичу творчество Маяковского, по крайней мере, в той его части, что входила в школьную программу. Однако когда Петя прочитал ему немного из “Облака в штанах” сказал:
- Это, пожалуй, лучшие стихи о любви, какие мне приходилось слышать, исключая, конечно, Пушкина.
Любил он  Есенина. Любил трогательно и нежно. Поэзию Есенина тогда уже не запрещали, но еще не издавали, но у Анатолия Сергеевича была книжица прижизненного издания поэта, на серой рыхлой бумаге, потрепанная, тщательно им оберегаемая. Из нее он иногда зачитывал им вирши, но в руки не давал. А когда он произнес тихим голосом: ”Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег”, у Пети от слез защемило где-то внутри. Любил цитировать Энеиду Котляревского  на украинском, выдавая из нее различные поучительные фразы. Рассказал, что как-то студентом подобрал на улице Киева писателя Остапа Вишню , который был на тот момент в сильном подпитии, и отвел домой. С этого случая он сошелся с ним близко, полюбил его и его творчество.
Анатолий Сергеевич вел у них литературный кружок, в который Петя, считавший тогда, что обладает литературным дарованием, вступил. Послушав, как он пересказывал военную историю, услышанную Петей от отца, руководитель кружка предложил записать ее в форме рассказа. Петя принялся за это с большой охотой.
Речь шла о том, как отец летом сорок второго отступал к Сталинграду (он служил в пехоте – царице полей); как их, бредущих по степи под палящим солнцем "утюжили" немецкие самолеты, бомбя, расстреливая из пулеметов, засыпая листовками с предложением сдаваться и обещанием сохранения жизни (по словам отца случаев ухода солдат и даже командиров к немцам было много и не только во время отступления, но и в Сталинграде); как от воя бомбы, которая, казалось, падает прямо на тебя, душа не в пятки уходила, а прямо  в груди разваливалась на кусочки. Чтобы усилить психическое воздействие, немцы устанавливали на самолеты сирены, издававшие душераздирающий вой. А еще он сказал, что тяжело раненные чаще всего зовут маму, что идя в атаку, кричат не для того, чтобы напугать противника. За грохотом ответного огня тот не слышит этого крика. Кричат от страха и чтобы самим не слышать крики гибнущих.
Закончил Петя свой рассказ тем, как у одного солдата, малограмотного пожилого деревенского мужика, кто-то углядел несколько тех самых немецких листовок с предложением сдаваться и донес "куда следовало". Было уже после выхода известного приказа Сталина.  И этого ничего не замышлявшего человека обвинили в замысле предательства, судили и расстреляли перед строем. Чтобы другим неповадно было, но собрал он эти бумажки всего лишь на раскурку – бумага хорошо для этого подходила. Закончил он свой рассказ словами, что таким способом невозможно привить любовь к Родине.
И хотя перенести все это на бумагу оказалось совсем не просто,  через две недели рассказ был готов и, переписанный набело, отдан учителю, чтобы тот его прочитал и сказал, имеет ли смысл  обнародовать его на кружке.
Анатолий Сергеевич прочитал написанное Петей, похвалил, но сказал, что еще нужно поработать. Сам автор, дав “произведению” полежать несколько дней, тоже прочитал и пришел к выводу, что получилось типичное “НЕ ТО”, и решил, что писательство  - не его стезя. Его путь – инженерное дело. Такая переориентация намерений привела  его к потере темпа, в результате чего, он поступил в ВУЗ только отслужив  армию.
Но вернемся к нашим баранам. Прошли два урока, на которых Петя не столько слушал, сколько изучал окружение, в котором ему предстояло жить. Встреча в коридоре, от которой у него еще ныл бок, не обещала ничего хорошего. Он даже подумал, что если и в классе окажется братия, подобная той, то не лучше ли будет ездить в центр. Однако ребята и девушки, которые сидели рядом с ним, выглядели вполне нормальными и явно ничего общего не имели с той троицей.
На большой перемене можно было бы сходить в буфет, провести в который вызвался один из его новых коллег, но Петя отказался, поскольку был ограблен. Предложивший помощь убежал, чтобы успеть к горячим пирожкам, а наш “ограбленный” решил пройтись по коридору, посмотреть, что к чему. Однако не успел он сделать и десяти шагов, как к нему навстречу выплыли те же трое и подошли так близко, что он учуял идущий от них запах пива. Явно на его десятку гужевались.
- Гля, а этот тип кажись  в бухвет собрался. Значит что-то заначил. Не порядок. Щас исправим,- проговорил старший, и, сверкнув фиксой, направился к Пете. Младшие подхалимски хихикнули и последовали за ним.
От такой наглости у Пети "в зобу дыханье сперло" и он, как только они приблизились, вложив не только силу и злость, но и вес своего тела, нанес удар в самый центр физиономии предводителя, прямо в "пятак".
По-бабьи взвизгнув, тот рухнул, забрызгивая плиточный пол кровавыми соплями. А Петя,  даже не взглянув на поверженного и шарахнувшихся в стороны его подручных, направился к своему классу. Тут и звонок приспел. Все смотрели на него приветливо, поскольку возвращаясь из буфета, многие видели его “ответ Чемберлену”.
Но не прошло и четверти часа, как в класс, запыхавшись, вбежала пожилая женщина и, выдохнула трагическим шепотом:
- Панкова к директору. Бегом. Ждут.
Петя молча встал, взял сумку и, не испросив разрешения у учительницы, последовал за посыльной.
В директорском кабинете было людно. Сама его хозяйка сидела за своим столом, курила, а уже знакомая ему завуч, отмахиваясь от дыма, что-то шептала ей в ухо. Поодаль, у стены расположились двое, один в спортивном костюме, явно из учителей, другой в милицейской форме с офицерскими погонами и сумкой, похожей на ту, что была у него. Был еще кто-то, но Петя их не разглядел.
Когда он вошел (посыльная осталась за дверью), все разом смолкли, а хозяйка кабинета, вперив в него взгляд совсем не строгих глаз, сказала громко и делано-сердито:
- Ну что, Аника-воин, стал у двери, как вкопанный. Подойдите поближе, дайте на вас посмотреть. Хорош, ничего не скажешь. Герой драться, а как ответ держать, так хвост поджал. Поди догадались, почему я вас с урока вызвала.
Петя молчал, хотя догадаться не составило особого труда. “Выгонят,- думал он,- ну и пусть. Вернусь в свою школу, но терпеть здешних пакостников не стану ни за какие коврижки.”
-  Ишь какой грозный сыскался на мою голову, чуть-что - кулаки в ход пускать,- продолжала директриса распаляться.- У вас, что там, в центре, такие порядки, да? Так и оставались бы там.
Она сидела вся красная, и было видно, что очень волнуется.
- И ничего я не поджал,- негромко возразил Петя.- А ударил я его за дело.
- Какое еще может быть дело для того, чтобы мордобой в школе устраивать? Все видели, что Еремеев с друзьями мирно шел по коридору, а он, как зверь, накинулся на него,- вставила завуч.
- Получил он за дело, а за какое, это вы у него спросите,- повторил негромко Петя, не двигаясь с места.
- Ты парень, не хорохорься, говори все, как было. Тебе ведь срок светит,- вмешался милиционер.
- Ладно, Петрович. Ты чуть что, так срок,- пробасил мужчина в спортивном костюме. – Все, Ольга Григорьевна, не так просто, как кажется на первый взгляд,- обратился он к директрисе. Кричать караул! Ученика избили, нос повредили едва ли нужно! На Еремеева  у меня самого руки чешутся, да положение не позволяет.
– Вы тоже скажете, Юрий Илларионович, руки на ученика чешутся,- задохнулась от возмущения завуч.
– Да чешутся и представьте себе сильно. Вы же Варвара Петровна ни о чем не ведаете, хотя должны.
- Что я должна, не ваша забота, Юрий Илларионович,- ответила завуч, испепеляя его взглядом.
- Как знать, как знать,- невозмутимо продолжал тот,-  Он с компанией терроризирует всех, кто слабее: отнимает деньги, вещи. Они молчат. Боятся. И вот когда нашелся один, кто дал ему отпор, так его сразу на расправу. Даже милицию вызвали. Я вел нашего пострадавшего в медпункт, так от него и его дружков, которые мне помогали, за версту пивом разило.
– Не могу поверить. Такого не может быть,- потеряно произнесла Ольга Григорьевна, вдавливая окурок в пепельницу.- В школе разбой творится, беспредел, а я ничего не знаю. Почему же вы, Юрий Илларионович, ничего не говорили мне,- сказав это, она как-то сникла, уменьшилась, сжалась.
– А что я мог вам сказать. Слухи передавать – так это не по моей части. А Панкова я под свою ответственность беру на поруки, я ведь его классный руководитель. Вы, товарищ капитан, как на это смотрите?- обратился он  к  милиционеру. Тут только вспомнили о присутствовавшем Панкове, которому не следовало слушать распри между педагогами.
- Если все так, как ты говоришь, Юра, то и у меня самого руки зачесались по этому типу, как его там, Еремееву. Поэтому я считаю вопрос пока что исчерпанным. Еремееву жаловаться не с руки, а я к нему присмотрюсь.
Капитан и Юрий Илларионович  были старыми друзьями. Оба уроженцы деревни, которая находилась на том месте, где теперь располагалась их школа, оба окончили педвуз, после чего их забрали в армию.  Служили они тоже вместе в одном удаленном гарнизоне и из-за отсутствия педагогов, оставаясь солдатами срочной службы, преподавали в гарнизонной школе: Юрий Илларионович – физику, а Андрюша, Андрей Васильевич, - химию и рисование. В положенный срок демобилизовались, хотя им предлагали сверхсрочную службу, и даже офицерские звания с соответствующей зарплатой, они вернулись в Москву. Один продолжил педагогическую деятельность,  После демобилизации один стал учительствовать, другой пошел в милицию. Один сеял доброе и вечное, другой следил за тем, как эти посевы прорастают и какие приносят плоды. Как-то после уроков, было это после того, как повязали Еремеева и его подручных, зашел в спортзал. Ему хотелось без посторонних глаз потренироваться в нанесении ударов. Там для этого был специальный брезентовый чем-то наполненный мешок. Вошел и увидел там Юрия Илларионовича и капитана милиции (Андрея Васильевича). Они играли в шахматы. В момент, когда Панков вошел, милиционер, сосредоточенно склоняясь над доской, чесал макушку, ища нужный ход, но каждый раз браковал свое решение, а учитель стоял у окна и смотрел на куст, на котором, громко чирикая, резвилась стая воробьев. Не оборачиваясь, он негромко произнес:
– Как сказал бы наш ротный майор Фишман, положение, в котором ты, Андрюша, оказался называется цугцванг.
– Это еще за зверь такой на мою голову?- пробормотал капитан, не отрывая глаз от доски.
– Это такое расположение фигур, когда любой твой ход только ухудшает положение. Из зтого следует, что тебе, дружище, пора сдаваться.
Незамеченный друзьями, Петя вышел и осторожно прикрыл дверь.
Через год, когда Варвару Петровну отправили на пенсию,   Юрий Илларионович стал завучем, а когда год спустя Ольга Григорьевна ушла на заслуженный отдых, его назначили директором школы. Милиционер Андрей Васильевич тоже не засиделся в участковых, и когда его начальник пошел на повышение, получил майора и стал начальником местного отделения милиции, должность полковничья. Такие вот они одноклассники. Однако Петя после окончания школы ниразу в нее не заходил, и с милицией тоже никогда дел не имел, поэтому дальнейшая судьба Юрия Илларионовича и Александра Васильевича ему неизвестна.
Директриса, которой так и не дали толком высказаться, только махнула рукой, мол, поступайте, как знаете, и горестно выдохнула:
- Только чтобы скандала не было. Дайте, дорогие мои, спокойно до пенсии доработать, а там творите, что захотите,- и принялась раскуривать очередную “беломорину”.
Когда они вышли из кабинета, в коридоре напротив двери собрался  весь петин класс: переживали за новенького.
- Ты Юра у нас добренький очень, жалостливый. По головке готов всех гладить,- проворчал милиционер, с явным удовольствием пряча в сумку блокнот и ручку.- Гляди. как бы палец не откусили. Тот же Еремеев.
- А как же Саша не жалеть и не гладить их. Дети войны – недолюбленные, недокормленные. Тот же Еремеев, будь у него хороший добрый отец, разве таким бы он рос. Я проверял, мать одна с ним мыкается, папаша сидит за воровство и разбой. Я пытался с ним говорить, по всякому, и просьбами и угрозами, тобой пугал. Ни в какую. Не пойман - не вор, вот и вся недолга.  У вас, Панков, надеюсь, дома все  в порядке?
- Не жалуюсь, Я ими доволен. Отец на заводе работает. Квартиру дали в вашем районе, вот мы и перебрались сюда из центра. Мама домом занимается. А я  эту школу выбрал, если не выгонят.
– Кто вас  теперь выгонит? Вы теперь герой, повергший змия Горыныча.
Петя обратил внимание, что ему все, кроме милиционера, говорили ВЫ. Оказалось, что в этой школе так было заведено, что даже к самым маленьким, первоклашкам, учителя обращались на ВЫ.
Спокойно поработать у директрисы не получилось. Нервы ей изрядно потрепал  все тот же Еремеев с компанией. Они попались на ограблении квартиры. Выбрали квартиру побогаче на втором этаже, и пока хозяева на даче, решили ее обчистить. Подсадили малявку на балкон, тот через форточку влез внутрь и открыл входную дверь. И все прошло бы, как было задумано, да не сложилось. Хозяину понадобилось что-то сделать с утра пораньше, вот он и приехал домой ночевать, чего грабители не знали. Когда хозяин, услыхав подозрительную возню, понял, что к нему пожаловали непрошеные гости, то не стал поднимать шум,  решил подождать развития событий, но для верности взял в руки ружье, а когда  грабители собрались в центральной комнате, включил свет и, щелкнув курками, скомандовал:
- Всем лечь мордами в пол и не рыпаться. При попытке встать или бежать, стреляю.
Ружье было незаражено, но они ведь этого не знали, поэтому лежали смирно. Кому охота получить заряд дроби.
Не сводя глаз со злоумышленников, хозяин позвонил в милицию, наряд которой не замедлил явиться. А дальше - дело техники. Суд. Старший в колонию, возраст уже позволял, а младшие – в какую-то исправительную школу. А теперь тот самый Еремеев одноклассников ищет.
- А нос у него так и остался свернутым на сторону,- с удовлетворением отметил Петр Андреевич.
Теперь он был депутатом Государственной думы и членом какого-то комитета.  Большой человек, законодатель, и, конечно, бессребреник. После этого у Петра Андреевича пропал интерес к "Одноклассникам" да и другим социальным сетям. А какой смысл находить одноклассников. Найдешь одноклассника, которого не видел более полувека, да и тогда не очень был дружен,… О чем с ним говорить? Вот хотя бы Ленька-кашалот, его одногруппник по институту, которого он встретил, будучи еще достаточно молодым – только лет двадцать-двадцать пять не виделись, да и то вспомнить было нечего.
Встретились они в Перестройку в самом ее конце. И хотя в стране тогда что-то происходило, никто не верил в возможность скорого крушения “цитадели коммунизма”. Все также заседали парткомы и райкомы, переливая из пустого в порожнее, считая, что что-то решают, проводились совещания и слеты, от участия в которых, если звали, отказаться трудно было. На одном из таких  совещаний они и встретились, Петр Андреевич, как просто приглашенный,  и Ленька-кашалот, точнее Прохоров Леонид Геннадиевич, как большое начальство, которому предстояло сидеть в президиуме.
Петр Андреевич прогуливался по боковому коридору, ожидая, когда позовут в зал, чтобы продолжить чтение припасенного детектива, и вдруг открылась дверь со двора, и вошел Ленька-кашалот собственной персоной в сопровождении свиты.
– Вам сюда, Леонид Геннадиевич,- почтительно сказал встречавший его устроитель совещания, открывая едва заметную дверь, которая вела на сцену. Однако прежде чем Ленька-кашалот повернул в указанную ему дверь, он нос к носу столкнулся с Петром Андреевичем. Они узнали друг друга, обнялись. Посетовав, что нет времени поговорить, ждут, предложил зайти к нему на работу, и  вручил ему визитную карточку. Тут всех позвали в зал, и Петр Андреевич, даже не взглянув, сунул ее в задний  карман джинсов и забыл. Только через несколько дней жена, отправляя джинсы в стирку, обнаружила ее там и отдала ему.
Поначалу он сомневался, стоит ли  встречаться, но любопытство победило. Очень хотелось взглянуть, как устроился в жизни бывший проныра и троечник.
На следующий день, придя на работу, он позвонил по телефону, номер которого был на визитке, и взявшему трубку помощнику сказал, что Леонид Геннадиевич просил его зайти к нему, и он хотел узнать, когда это будет тому удобно, добавив, что для него это удобно сегодня. Помощник, выслушав его, ответил, что Леонид Геннадиевич не просит зайти, а вызывает к себе. Петр Андреевич не стал оспаривать высказывание верного подданного, а лишь сказал:
- Кого-то он, возможно, и вызывает, а меня попросил.
Помощник ничего не ответил. Он, вероятно, пошел к боссу в кабинет и передал разговор, оставив Петра Андреевича на проводе. И вдруг в трубке раздался зычный голос Леньки-кашалота:
- Петька, дружище. Привет. Рад буду видеть тебя в любое время, хоть сейчас. За тобой прислать авто?
Петр Андреевич отказался от транспорта, сказав, что через час будет.
Встреча была очень теплой. Помощник, почтительно улыбаясь, встретил его на проходной и, сказав милиционеру, что это к Леониду Геннадиевичу, ввел его в боковую дверь, за которой был узкий коридорчик, устланный ковровой дорожкой. Коридорчик заканчивался дверью в комнату отдыха босса. Там на журнальном столике уже стоял кофейник с горячим кофе и сласти. Скромненько, но со вкусом.
После нескольких минут разговора, оказалось, что и говорить им не о чем. Не о политике же? И вдруг Ленька (он так и продолжал называть его про себя) хихикнул:
- А помнишь в Праге?
Петр Андреевич не сразу сообразил, о чем речь, но после некоторого замешательства, которое говоривший не заметил, вспомнил, что Прага – это не столица Чехословакии и не предместье Варшавы. Прага – это ресторан в Москве, на Арбате, и что речь скорее всего пойдет о случае, который у него начисто выпал из памяти, и о котором он не вспоминал с того самого дня, когда тот имело место. А дело было так: несколько человек из их группы, включая Петю и Леньку-кашелота,  решили шикануть и отправились в ресторан. Чтобы сэкономить, водка ведь в ресторане дорогая, решили взять с собой пару бутылок. Но официант сразу усек, подошел и сказал, что у них не принято приходить со своим, поэтому они должны избавиться от своего припаса, иначе он их обслуживать не станет и предложит покинуть заведение. Проныра Кашалот, а он был затейником всего мероприятия, да и выпивка находилась у него, предложил распить ее в туалете из горла, а потом заказать по чуть-чуть, для виду. Так и сделали. Не уходить же несолоно хлебавши, да и выливать принесенное с собой не хотелось. Когда такое просто вспоминаешь, то будто бы смешно, а когда озвучишь, то получается вульгарно и пошло.
Поговорив еще немного о том, о сем, Ленька пригласил Петра Андреевича к себе на дачу (ранчо) в выходной. Пообещал парную, шашлыки, прогулки по лесу и все такое.   Ну и, конечно, познакомит со своей женой и доченькой. Петр Андреевич сказал, что согласен, пару дней на природе и свежем воздухе ему не помешали бы, но нужно переговорить с женой. Жена не возражала, но сама ехать отказалась.
В конце первого дня пребывания на ранчо, после парной и выпивки, Ленька предложил ему пожить у него с недельку. Он все время в Москве, а жене с доченькой одним скучно. Петр Андреевич обещал подумать и возможно согласился бы, такая возможность у него была, а почему бы и нет, но уже наследующий день убедили его этого не делать  сексуальные домогательства тринадцатилетней нимфетки Лизоньки, папиной доченьки. Встретив его в глубине сада, когда он направлялся в отведенную ему резиденцию (комнату отдыха при бане), она попыталась ему отдаться, завалив на себя, причем она была без ничего. Атака ее была стремительной. Он устоял, но понял, что если такое повторится, то может сдаться, а потому решил убираться подобру-поздорову, придумав благовидный предлог. Так он и поступил. А Леньке больше не звонил. Кроме того у него возникло подозрение, что еще в институте Ленька сотрудничал с “органами” и даже единожды донес на него, что, конечно, не способствовало продолжению отношений.
Была еще одна одноклассница, точнее подруга студенческих лет Люба-Любушка, тоже студентки, но консерватории. Петя был в нее влюблен, а она, даже не порвав с ним, вышла замуж за другого – состоятельного, дипломата, иностранца, и, окончив консерваторию, уехала к нему на родину. Узнал он об этом совершенно случайно, встретив через какое-то время одну из ее подруг.
Он с ней познакомился, когда она уже была на последнем курсе, а он – второкурсником. Однако это не помешало их близким отношениям почти в течение года. Они, правда, эти отношения были весьма странными.
Люба водила его на концерты серьезной музыки, даже на закрытые, куда далеко не всех пускали. При ее содействии он послушал игру музыкантов мирового класса, послушал музыку Стравинского, послушал и посмотрел  его “Весну священную”, на которую билетов было недостать,  симфонии Шостаковича, Скрябина, Рахманинова, Чайковского. Был на концертах Рождественского, Светланова, Файера. Да разве всех упомнишь. Такие походы случались по два-три раза в месяц, а порой и дважды на неделе, и хотя ему медведь на ухо наступил, и он не мог оценить тонкостей, ему это было приятно.
Усадив его на очень удобно расположенное место, девушка уходила, как она говорила, по делам, и возвращалась, лишь когда пора было идти домой. Со своего места он часто видел ее в сопровождении модно и богато одетых парней и девушек, явно из очень обеспеченных семей. Их прикид, не шел ни в какое сравнение с его костюмом производства ГДР и туфлями от Скорохода. Но она настаивала, чтобы провожал ее он. Он провожал, но никаких объятий и поцелуев на прощание не позволялось. Потом. Петя как-то спросил, почему при наличии рядом с собой столько изысканных кавалеров, она предпочитает его. Ведь любой из них охотно сделал бы то же самое и, возможно, отвез на машине, а не как он на метро и автобусе. На что она ответила, скривив брезгливую гримаску:
- Ты об этих? Да у них тараканы в голове. Они тебе даже в подметки не годятся.- И давай больше об этом не говорить.
Свой домашний телефон Люба (фамилии ее он не знал, она его тоже) ему не дала, сказав, что мама не любит, когда к ней звонят мужчины. Это было явной неправдой. Какое маме было дело до того, кто звонит ее великовозрастной доченьке? Он это понимал, но был влюблен, а поэтому соглашался, полагая, что не всегда так будет. Связывались они исключительно по почте, благо в то время почта работала четко и открытка, опущенная в почтовый ящик утром, вечером или в крайности на следующий день утром доставлялась адресату (по Москве, конечно). Он  и не подозревал, что все то время, пока они встречались, Люба организовывала свой брак с иностранцем. Петя ей нравился, но жить она хотела с другим, богатым, обеспеченным.  До поры до времени она предпочитала скрывать это даже от своих близких. Во-первых, нужно было завершить учебу. А как в консерватории отнесутся к ее связи с иностранцем, она не знала. Во-вторых, отец едва ли одобрил бы ее решение. Он всех иностранцев считал врагами, к тому же это могло отразиться на нем самом.
Заводить для прикрытия шашни с кем-то из парней, ее обхаживавших, она не хотела, и тараканы в их головах были неприем. Просто они были одного круга, не исключено, что знакомы семьями, поэтому связь между отпрысками могла накладывать некоторые обязательства, которые не возникали с Петей. Его всегда можно было поставить на место. Им же она говорила, что страстно влюблена в этого парня.
С Любой у Пети было только одно настоящее свидание. Прошло оно без посещения музыкального мероприятия, случилось по ее инициативе. Было оно с объятьями и поцелуями, чем несказанно удивило и взволновало парня, привело в неописуемый восторг и даже решил, что пришло то самое “потом” и что лед тронулся. Не зная, что свидание было прощальным, он вознамерился просить выйти за него замуж.
Но сначала об этом следовало поговорить со своими родителям, которые к счастью на тот момент оказались в отпуске и о его намерении никогда не узнали. Да оно и едва ли было осуществимо: Отец Любы (это он узнал много позже) был генералом каких-то войск и профессором  какой-то военной академии, и жили они в сталинской высотке, тогда как Петя с родителями, отец – заводской рабочий, располагались в “хрущебе” на окраине Москвы. Все произошло как в известном романсе: “Он был титулярный советник, она – генеральская дочь; он робко в любви ей признался, она погнала его прочь”.
Через  много лет, овдовев, его Люба-Любушка посетила нашу страну как иностранный турист. Родители ее к тому времени ушли в мир иной, других близких у нее не было, вот она и решила встретиться с ним. А почему бы нет: “…вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица давно позабытые.”
Разыскать Петра Андреевича ей помогла ее подруга, которой он, как-то встретив на улице, дал свой служебный телефон, не имея в то время домашнего, на тот случай, если Люба проявится. Так она вышла на него, предложила встретиться, на что он с радостью согласился. Идя на эту встречу, он сильно волновался. Волнение началось сразу же после того, как он услыхал в телефонной трубке ее голос.
У Любы была арендованная машина с шофером, и она предложила съездить, как она сказала, на знакомое и видимо памятное ему место. Он представления не имел, что это за место, но поскольку сам ничего не предлагал, то возражать не стал. Оказалось это было место их последнего свидания, того самого, которое, как оказалось, было ее прощанием с ним. Когда они прощались у метро, он отклонил предложение отвезти его домой, она предложила встретиться еще раз через несколько дней, поскольку намеревалась съездить в Киев по каким-то делам.
На следующей встрече, которая состоялась через пару дней в ее номере в “Метрополе”, Люба, после некоторого вступления, предложила ему оставить семью и жениться на ней. Она сказала, обладает большим состоянием, оставшимся ей от покойного мужа, имела огромную квартиру в Буэнос-Айресе, владеет обширными территориями, а также несколькими предприятиями. Обещала (если он пожелает)  передать всю свою собственность под его контроль, а его теперешней семье, которую он оставит богатое обеспечение до конца дней, вплоть до учебы дочери в любом мировом университете. На что она рассчитывала? Богачества, на которые он мог позариться, на его многолетней давности влюбленность в нее?
Петр Андреевич, не колеблясь ни секунды, отказался от столь лестного предложения и даже обсуждать его не стал.
Их встречи и разговоры, как оказалось, отслеживало КГБ, но поскольку никаких нарушений с точки зрения сыска не случилось, то его только как бы поставили в известность, что им все известно, в чем его и оповестил посетивший его молодой человек в штатском. На прощание, уже с порога он сообщил ему, что Люба еврейка. Откуда ему было знать, что национальность человека Петра Андреевича не интересовала. Был бы человек хороший. Поэтому он в ответ сказал пинкертону, что ее отец генерал Советской армии. Этого тот не знал и смутился. Он даже замер на мгновенье, но махнув рукой, скрылся за дверью.
Через несколько дней он с семьей отбыл в отпуск, который был запланирован, и даже путевки куплены. Он купался, загорал, но тоска не проходила. Лучше бы этой встречи не было.
Неожиданную весть  из прошлого Петру Андреевичу принесла случайно попавшая ему на глаза провинциальная газета. В ней сообщалось не совсем об его однокласснике, но о нечто очень похожем: человек, с которым Петя, студентом подрабатывая во время каникулов, был в одной бригаде и даже был его напарником.
Газет в то время он уже не читал, и это вышло совершенно случайно. Его соседка и благодетельница Татьяна Васильевна отправилась повидаться с родственниками в провинцию, которой оказался город Му—ск. Она оставила на его попечение свою кошку, которую он неделю исправно обихаживал, чем заслужил справедливое порицание  своего кота.
Вернулась соседка не с пустыми руками: соленая и вяленая рыба, брусника, варенья, сушенные и соленые грибы. В общем - полный холодильник загрузила у себя и к нему попросилась, сказав, что потреблять будут вместе. Среди прочего она разместила у него связку вяленой воблы, сказав, что ей она ни к чему, а он сможет с пивком употребить. Пиво он не любил, но от рыбы отказываться не стал. Пусть полежит, там видно будет. Рыба была завернута в газету, и он решил переложить ее в пакет. Однако, прежде чем отправить газету в мусор, он решил взглянуть, о чем пишут в провинции. Газета называлась “Му--ский вестник”, и первое, что ему бросилось в глаза, была фотография в траурной рамке, под которой жирным шрифтом сообщалось, что почетный гражданин города Му--ска Аникин Владимир Нефедович погиб в дорожно-транспортном происшествии, и  общественность и  жители города скорбят о тяжелой утрате. Взглянув на фотографию, он почувствовал, что когда-то с этим человеком близко общался.
Весь день Петр Андреевич пытался вспомнить, кто же это такой, ему когда-то очень знакомый, погиб в неведомом ему доселе городе Му--ске, и только уже перед тем, как отправиться спать –  проблеск: Володя-Вован, с которым он когда-то, студентом, подрабатывая, трудился на покраске каких-то строительных деталей.
Утром он расспросил Татьяну Васильевну, и та выложила ему все, что запомнила из разговоров с близкими. Аникин погиб накануне ее приезда, и о происшествии и о нем самом разговоров было много. По ее словам сообщение в газете об аварии на дороге было неправдой. Говорили, что его взорвали на проселке, когда он возвращался с охоты. Автомобиль в металлолом, а он и водитель в клочья, так что хоронить было нечего. Порывшись в своих припасах, она принесла ему еще один кусок “Му--ского вестника”, на котором были некролог и фотография с похорон.
Петру Андреевичу стало любопытно, чем же это Володя-Вован, казалось бы ничем не выдающийся  парень, который в обеденный перерыв бегал для бригады за бутылкой, так полюбился общественности города Му--ска, и за что его так не возлюбили другие. Забив в интернет-поисковик название газеты, он ее там обнаружил. Газета была еженедельная и распространялась в городе бесплатно.  Он просмотрел несколько номеров, и уже собрался оставить это занятие, когда в номере полугодичной давности на первой странице увидел знакомое лицо и интервью корреспондента газеты с депутатом горсовета и почетным гражданином города Му--ска Владимиром Нефедовичем Аникиным. Отвечая на вопросы корреспондента, Володя-Вован, повествуя о себе, живописал  свой жизненный путь, ставя его в пример нынешней молодежи. А начинался его путь на московском заводе, где он, детдомовский сирота, получил трудовую закалки и путевку в жизнь, чему, кстати, Петр Андреевич был в какой-то мере свидетелем. Он рассказывал, как он, молодой, и инициативный преодолел косность и,  добился внедрения приспособления для механической окраске деталей, чем существенно повысил производительность труда, что позволило сократить число занятых на этой операции и, в результате, отказаться от ночной смены. Там же была помещена фотография молодого Володи-Вована из заводской многотиражки, на которой он был изображен у того самого  приспособления. Петя помнил, как в первый же рабочий день заинтересовался, что это за штука нависает над местом окраски, того и гляди, голову расшибешь. Мастер рассказал, что она предназначена для механической окраски деталей, их же задача только подправлять допущенные ею огрехи. Петя внимательно рассмотрел немудреное приспособление инженерным глазом, на следующий день, придя немного раньше и прихватив с собой нужные инструменты, отремонтировал его и опробовал на холостом ходу. Мастер, наблюдавший за его действиями со стороны, сказал Аникину заполнить резервуар краской и приступить к работе. За три с небольшим часа они выполнили норму, причем сама работа была много легче. Придя на смену на следующий день, он застал устройство выведенным из строя. Воспользовавшись оставшимися в его сумке инструментами, он вернул его в рабочее состоянии. И так каждый день: он восстанавливал, они за два с небольшим часа выполняли норму и отдыхали. Сменщики же опасаясь, что его использование приведет к повышению норм, его ломали.
Была фотография группы участников районного слета рационализаторов и изобретателей, на которой был и наш пострел. А конце была фраза, что он, "молодой коммунист перешел в отстающую бригаду и вывел ее в передовые".
По всему выходило, что путь к славе Володя-Вован начал на том же заводе и в том же цехе, где они и встретились, и на приспособлении, которое оживил Петя. Начало было положено внедрением и усовершенствованием технического средства по покраске деталей, что позволило существенно повысить производительность труда, сократить на операции число занятых и отказаться от ночной смены. Его заметили, и пошло, поехало. Заметка в заводской многотиражке с фотографией у “модернизированного” им устройства, выступление на районном слете рационализаторов и  изобретателей, фото в районной газете, активный член профкома завода, и вот он, уже молодой коммунист, переходит в отстающую бригаду и выводит ее в передовые.
На этом описание деятельности Аникина в Москве закончилось, но продолжилось в Му--ске, куда он перебрался и который был его родным городом. Там он продолжил уже в качестве заместителя директора завода по общим вопросам и сразу развил бурную деятельность. При заводе был создан детский сад, медпункт, где два раза в неделю принимали врачи городской поликлиники, имелась сауна и парная. Был открыт продмаг с входом со стороны завода (только для своих), в котором при господствующем тогда дефиците и пустых полках в городских магазинах, всегда имелись какие-то продукты. Не много, но были.  Много еще полезного для завода, ставшего для него родным, было сделано, за что рабочие к нему благоволили, свой человек. Институтов не кончал, а как работает. У Аникина и среднего образования не было – семилетка, что не мешало его успешной карьере. Депутат горсовета, член горкома партии, со временем мог и завод возглавить. Дальнейший рост был  предопределен, но неожиданно разразилась Перестройка. На  этом интервью закончилось. Но за что все, же убили Аникина?
Петр Андреевич продолжил поиск в Интернете и вскоре обнаружил пространную статью, описывающую перестроечную и постперестроечную деятельность господина Аникина.  И если интервью в газете было хвалебно-воссторженным (о себе любимом), то эта публикация была более объективной и посвящена различным сторонам деятельности Аникина, к которой были не только ясные, но и мутные стороны.
Перестроился тот быстро. Из Партии не вышел, партбилет не порвал, убрал до лучших времен. В то время, когда гайдарчики, тайванчики, чубайсики, япончики, собчаки и прочие босяки растаскивали страну, он действовал скромнее. Сначала им был создан кооператив, при заводе и на его территории, который, якобы, производил какие-то комплектующие для основной продукции завода, но на самом деле продавал заводу его же продукцию. Также он сбывали "налево" за наличные продукцию завода. Руководство завода ведало об этом, но поскольку он делился с ними доходами, не замечало. Пересказывать все его деяния не имеет смысла. Кончилось все тем, что завод разорился, был закрыт, и Аникин за ваучеры, которые ему отдали рабочие, кто за бутылку, а кто так, приобрел все, что от него осталось. В его собственность перешли также принадлежавшие заводу жилые дома и общежитие. Также он обзавелся сетью магазинов и ларьков, в которых можно было купить  все от сосисок до памперсов. Местные бандиты вознамерились обложить его торговую сеть данью. Однако после того, как двоих исполнителей рэкета, после того как они разгромили принадлежавший Аникину ларек, обнаружили на пустыре основательно избитыми, связанными и у каждого ко лбу крепко-накрепко приклеена долларовая бумажка, торговую сеть Аникина оставили в покое.
Однако основным предприятием Аникина был банк, небольшой такой банчок. Небольшой, но очень доходный, поскольку в нем отмывали и обналичивали   заработанные “непосильным трудом” деньги местная знать. Анкин был на подъеме, активничал, меценатствовал. Здание заводоуправления было перестроено и в нем открыт приют для одиноких престарелых ветеранов завода. Они жили там на полном обеспечении и при необходимом медицинском обслуживании.
И вдруг бах-бабах и ваших нет. Если на снимке с похорон в газете, где был помещен некролог, на кладбище были простые горожане со скорбными лицами, то в этой заметке было фото, на котором были молодые парней спортивного вида в кожаных куртках. Рядом с ними в инвалидном кресле-каталке сидела старая женщина с волевым строгим лицом, возможно, что та самая Анфиса Петровна, у которой молодой Аникин жил в Железнодорожном. А почему бы и нет. Женщины – они ведь живут долго. По выражению ее лица Петр Андреевич понял, что на этом в Му--ске не кончится. А еще он задумался – стоит ли принимать предложение пасынков на возглавление  их офиса в Москве. Они что-нибудь где-то сотворят, а ему шило в бок или гвоздь в кашу. Здесь мы и расстанемся с Петром Андреевичем Панковым, пожелав ему удачи, благополучия и душевного спокойствия.
Здесь мы и расстанемся с Петром Андреевичем Панковым, пожелав ему удачи, благополучия и душевного спокойствия.

«Если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя.»
                Фридрих Ницше