Время – это люди!
Только будучи осознанным и пережитым обретает время характер, настроение и цвет. Обретает себя и своё значение! Как художник пишет картину красками, так и люди живописуют время своими чувствами и представлениями, заставляя его цвести и двигаться! Заставляя время быть.
В истории России был непродолжительный, но яркий отрезок времени, названный ещё до своего начала эпохой развитого социализма. Время экономического, культурного и системно-структурного пика организации СССР. Именно в это время коммунистическая иерархия отношений обрела четкую, и, как казалось незыблемо-идеальную форму. Уровень благосостояние населения рос с каждым годом, что безумно радовало и придавало оптимизма. Казалось, что так будет всегда! Но «сказка» длилась недолго – каких-то двадцать лет… Тем не менее эти годы оказались настолько насыщенными и решающими, что удостоились чести называться эпохой. Эпохой взлёта и падения.
Памяти безвременно и безвозвратно почившей эпохи, в её обыденно-простой рабоче-крестьянской одежде, без критики и восхищения, слёз и ухмылок я посвящаю эту краткую повесть. Посвящаю её памяти своего отца Жданова Василия Константиновича, а так же родной земле, где я родился и вырос, всем моим дорогим землякам – чунарям. Посвящаю повесть историкам и просто любознательным личностям будущего, с надеждой, что пригодится она для создания более полной и более живописной картины Сибири того времени. Ведь для этого важен каждый мазок, каждый штрих, каждое слово о ч е в и д ц а.
Время – это люди! А люди такие разные!
А. Русич
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу
Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.
И благословил их Бог: плодитесь, и наполняйте землю,
и обладайте ею….»
(Книга бытия, глава 1)
***
Свет клубится пятнами в полутьме. Откуда ни возьмись у самого лица возникает колодезное ведро. Оно тускло поблескивает оцинкованными боками и искрится прозрачной водой. «Ну, сейчас я напьюсь от души», – думает Василий. Он долго и смачно пьёт, но глотает безвкусную воду как-то понарошку, не утоляя жажды. Ужасно хочется пить! Проклятая жажда не оставляет ни на минуту в покое, кажется, что время вдруг остановилось и тянется приторным медом в шершавое горло мнимого, но реально стонущего эго…
Не приведи вам, Господи, умирать от жажды! Вода, слетая каплями, журчит в ушах. В глазах туман от брызг нереального водопада. Хочется крикнуть: «Пить! Пить!»… Но язык уже высох и, не подчиняясь, душит комом сухой земли. Прохлада, сырость, капли - всё это буквально перед глазами, но как бы за тонким небьющимся стеклом. Рука тянется в бесконечность в надежде на долгожданное чудо…. И чудо происходит! Водопад льется уже не мимо, а на руки, лицо, в рот, но исчезает в сухую пустоту. То радость, то отчаянье, то улыбка, то слезы. Эмоции, как кадры в кино, мелькают, сливаясь в кошмар. Этот кошмар длится мучительно долго, желваки перекатываются под скрежет зубов и тихие стоны. А вполне может быть спасение где-то рядом, надо только лишь подумать, не суетиться, не спешить, и всё получится.… Но не хватает воздуха. Почему-то без видимых причин становится тесно и неудобно. Кажется, нет спасения от всего происходящего. Ведро скользит в слабеющих ладонях, падает и издает пронзительно резкий колокольный звон - Васька просыпается.
Он лежит на низеньком диване, его онемевшая рука, свалившись на пол, бесчувственно касается потертых, давно не крашенных половиц. Настенные часы добивают шестой удар, больно и противно отдаваясь в полупьяных мозгах. Ведро упало во сне - и часы зазвонили, как всё-таки любопытно совпало! За чёрным стеклом осенний холодный ветер шевелит ветки мёрзлой черёмухи и скребёт ими об оконную раму. Сегодня восьмое ноября. Огромная страна дружными неровными рядами прошлась вчера, как обычно, по улицам и площадям, отмахала флагами, а затем на радостях загуляла! И теперь вот, превозмогая похмельный синдром, предстоит ей выходить на вахту «строительства коммунизма». Эх, как же всё-таки хочется пить!
Лежать бы да отлёживаться, но сегодня рабочий день. Кому как, а Ваське Гитлеру (такое вот у него, можно сказать, вражеское прозвище) вышестоящее начальство наметило командировку в областной центр за запчастями, зимней спецовкой и прочим хламом, так необходимым в хозяйстве Чунского мехлесхоза, где Василий шоферит.
По закону подлости командировка выпала началом как раз на сегодняшний, не самый лёгкий день.… Хотя, если признаться честно, такие нелёгкие дни (с похмельной мукой) в последнее время случаются у Васьки через день да каждый день. Как скалымил, так и выпивка, а, значит, и похмелье. Дело получалось почти обыденное. Василий, старчески крякнув (а годков-то и нет сорока), опершись на «живую» руку, кое-как приподнялся, встал на ноги и пробрался на кухню с единственным желанием напиться воды, настоящей, без обмана. Жажда слегка притихла, присутствуя уже без страха и паники, но томила и взывала подняться к заветному ведру…
Зажженная лампочка распугала пригревшихся на печном выступе тараканов, и они беспорядочно забегали в поиске укрытия от ненавистного света. Всё, что не доели и не допили с вечера, прикрытое серым вафельным полотенцем, громоздилось на столе, напоминая макет горного рельефа. Пахнет кислой капустой и оттаявшими сосновыми поленьями, что лежат охапкой у печки. Василий зачерпнул из бочка ковш воды, бросил в неё пару столовых ложек сахара, громко постукивая об алюминиевые края, не спеша размешал и с удовольствием удовлетворил страждущее тело. Сахарная вода вместо рассола Ваське нравилась больше, так как не теребила язву и придавала силы. Впереди маячил напряженный день, предстояло многое сделать! Мысли обо всем этом и еще бесконечно о многом, катались ватой в районе затылка, не обретая удобочитаемости. Воспоминания прошлого, разговоры, дела и прожекты на полках впечатлений у Василия - все разложено неравномерно, по мере занимательности. Обрывки вчерашнего застолья выглядели не намного ярче, чем что-то подобное десятилетней давности. Сейчас, когда, болезненно покручивая, ноет под ложечкой, неожиданно и непонятно к чему Васька снова переживает вчерашний вечер. Воображение рисует приготовления. Как Гитлер со своим давним другом Абаниным Виктором собрался как следует потрапезничать. В сумке - литр водки, на столе – пельмени, и тут как назло нагрянуло начальство: «Поехали, Василий, ты до смерти нам нужен, без тебя просто никак!». Получалось слишком уж не кстати. Организм понимаете ли настроился на «музыкальный лад», а тут такая катавасия. И в этот момент Василий как-то вдруг решил, спасая праздничный ужин, применить на деле врождённый актерский талант, сымпровизировать приступ язвы. А так как он ежегодно от неё подлечивался, этот вариант представился как вполне возможный... Васька не без улыбки припомнил, как он схватился за живот, как натурально стонал, перепугав гостей и домашних. Всё получилось до того натурально, что хотели даже скорую помощь вызывать. Абанин, с которым дружит по - настоящему не первый год, и тот не понял, что это всего лишь розыгрыш, что все только игра… Компания безоговорочно поверила "фокусу" и искренне сопереживала, а потом, когда начальство в печали удалилось, пили стоя - за талант! Долго обсуждали происшествие, хохотали с таким восторгом и восхищением, даже странно, что не аплодировали. Эти воспоминания сами собой ворошились рваным мультиком в голове, без лишних эмоций.
Чтобы хоть как-то разогнать кровь и занять свободный час до пешего пятикилометрового путешествия по направлению к гаражу, Василий, набросив телогрейку, вышел во двор в поиске незамысловатого дела. Самое подходящее - это накормить скотину. В низенькой стайке из шпалы, стоит корова с годовалой тёлкой. Васька подчиняясь памяти тела, пока глаза не привыкли к темноте, наощупь пробрался в конец огорода. Надёргал из «пузатого» стога специально сделанным крюком в виде шила (из арматуры) пухлые клочки сена, заправски накрутил всё это на вилы и, пронеся метров двадцать до стайки, забросил его в дощатые ясли под навесом. Двери, как таковые отсутствовали (снятые с петель, валялись в углу загона) и потому скотина, услышав знакомое шуршание, без преград вышла наружу и принялась жевать подачку. «Надо навесить двери, уже холодно», - подумал Василий. Осенний ветер, буйствуя, раскидывал упавшее с навильника сено. Белый снег штриховал заплатки мёрзлых луж. Васька, уже почти проснувшись, расположился на одноступенчатом крыльце, прислонившись спиной к карнизной стойке, долго мял в руках папироску и, наконец, коротко чиркнув спичкой, прикурил. Где-то вдалеке на соседней улице, качаясь маятником, светил одинокий фонарь. Даже собачий лай не нарушал тишину, до первого прохожего собаки не вылезут из своих будок. «Как в огромной яме, на самом её дне», – подумал Василий. Все спят! Самый сейчас сладкий сон, но ещё немного, и зашевелятся односельчане. У Былиночки вон уже и труба дымит, Валюха рано встает, хотя и на работу не надо бежать, такой уж она человек. Былиночкой Валентину прозвали за её необъятный стан (пудов восемь в ней, не меньше), но баба добрая и работящая. Пятнадцать соток огорода обрабатывает одна, как положено, всё у неё, как на выставке, чисто и ухожено. Никого на помощь не зовёт, всё сама. Муж - инвалид, переболел энцефалитом, второй год как прикован к постели, так Былиночка и живет,… не живёт, а мучается,… но не жалуется. Нет, наверное, ни одного человека в округе с кем бы она хоть раз поругалась или поговорила на повышенных тонах, всё у неё через доброе слово. Детей только Бог не дал. Муж теперь, как младенец, с ним горемычным до гроба ей горе и мыкать. Тишина наполняла собой всё видимое и невидимое, на краткое мгновенье показалось вдруг, что ей не будет конца, что эта мрачная картина серой гризайлью застыла навечно и не расцветёт уже никогда.
- Гитлер, дай закурить! – Из-за калитки показалась лысина соседа, Ивана Коровянского, голос прозвучал совсем неожиданно, но Василий не вздрогнул, словно бы ждал его.
- Один ты человек, Гитлер! Иду туда, иду сюда, значит, ну хоть бы одна душа живая где… закурить негде взять! А курить охота! Сам знаешь, Васька, как это противно, когда негде взять. – Он сделал ударение на слове «взять», так как будто выражал протест или возмущение. - Взять и закурить. Все вповалку, все баюшки, как дети, честное пионерское… - Всё это Иван говорит практически скороговоркой, преодолевая расстояние от калитки до крыльца, не обращая внимания на возможный выпад дремлющего пса.
- А тебе не спится? Собаки вон и те спят, – не скрывая своего неудовольствия приветствует раннего, пьяного соседа Василий.
- Значит, мы с тобой хуже собак, Гитлер. Давай покурим…и - ык. Поговорим, Васёк, о том, о сём. Нам есть о чём с тобой поговорить! Я- то ещё и не ложился, а чего спать-то, как поросёнку, у меня весь день впереди.
Иван стоял в распахнутой рубахе, выставив напоказ волосатую грудь, казалось, снег и ветер его совсем не касаются. Выпитая водка грела изнутри, придавала веры в собственную несгибаемую мощь. На вид Коровянский, действительно, представлялся богатырём, (особенно когда выпьет), но выпивал он редко. Во время такой редкой пьянки всегда норовил побороться, поспорить, покурить, так как трезвый Ваня не курил и даже разговаривал-то с неохотой…. В итоге переполнявшие душу эмоции искали выхода наружу. Работал Иван водителем рейсового автобуса Октябрьский - Чуна, и надо признать, отличался особой аккуратностью и профессионализмом, расписание соблюдал так, что по ходу его автобуса многие местные жители проверяли свои часы. Всё взрослое население восьмитысячного посёлка узнавало Ивана в лицо, потому как часто всё-таки приходилось простому люду ездить в районный центр за всякого рода дефицитом, а ещё за хлебом. Чунский хлеб уважали за особые вкусовые качества (хотя по сути это был обычный белый хлеб), но его называли «чунским» и без чунского хлеба не возвращались. Ваня возил народ на ПАЗике с упорством кометы, летящей сквозь время и пространство. Ему нравилась возложенная самой жизнью ответственность, понимал, как многое от него зависит. Старался!
Менялись напарники, кондукторы, диспетчера и даже завгары, лишь Ваня оставался неизменно на своём законном месте…. Есть такие люди, которые изначально на своём месте, они выполняют не только техническую роль, но и как бы живописуют своей внешностью и манерой поведения то, чем занимаются, символизируя образ идеального работника. Их можно заменить физически, но их нельзя заменить в смысле духовном. Уходя такие люди образуют брешь, пустоту…. Их стиль и характер сливаются с сутью профессии до такой степени единства, что нельзя понять, где человек, а где уже то дело, которому он себя посвящает. Спустя два года случится так, что Иван нелепо погибнет, и сразу же образуется та самая пресловутая брешь, когда невообразимо жаль не только ушедшего в мир иной, почившего, так сказать, грешника, а больше себя, лишенного удовольствия созерцать нечто достойное на ныне пустующем месте.… Хоронить Ивана будут подобно первому секретарю обкома партии. Неизвестно, откуда и как соберется огромное число людей, вереница гудящих машин, венки, цветы - всё «по высшему разряду»! Его похороны выльются в своеобразную признательность за короткую, но честно прожитую жизнь. Люди уважают силу, но по большому счёту любят и ценят, как бы там ни было, доброту и честность.
- Вот погуляли, так погуляли, а сегодня отдыхной у меня. - Иван, сбивая снежок с ботинок, изобразил подобие чечётки. - А на рыбалку мы с тобой, значит, так и не съездили, – рыча слегка осиплым голосом, не понятно к чему, посетовал он. – Угости-ка пахитосочкой – сосочкой. – Попросил Иван Василия имея в виду папиросу. Называл он папиросы пахитосами из некого тайного баловства, подражая помещикам Гоголевских времён.
Гитлер достал из кармана пачку и щелчком снизу лихо выбил из неё ровно одно штуку.
- Рыбки захотелось? …. Харюзка! Погоди, чуть попозже по зимнику в Выдрино скатаемся,… порыбалим ведром у Смолина в погребе, он им свиней кормит и нам не пожалеет. – Сказал Василий между прочим.
- Э-э-эх, да разве ж это рыбалка? – Коровянский излишне сильно намял мундштук у папиросы, наклонился к зажженной спичке и, почмокивая, неумело прикурил. - Надо что-нибудь… эдакое, как должно, чтобы с азартом значит, чтоб леска дребезжала и тому подобное. Ты из кадки рыбачишь, а надо, Васёк, п-п-п… – он поперхнулся папиросным дымом. - Надо кх-кх… по-человечески с толком и фантазией. Хотя бы за третий ручей, с костерком, чаёк со смородинкой, по-человечески… Э-э-эх, Васёк! Не романтик ты!
Порыв ветра неожиданно сильно дёрнул шиферный козырёк и, захватив горсть снега, как будто специально прицеливаясь, бросил его Ваське за воротник. Но Василий даже не поморщился, никак не выказал подвоха, а наоборот, со скрытым удовольствием, лишь только прищурившись, подождал, пока снег растает, стекая колючей струйкой вдоль позвоночника. От этого сюрприза стало легче и веселей на душе. Будучи помоложе, Василий как-то даже любил по утрам растирать лицо и шею снегом, сон исчезал, испарялся буквально в одно мгновение. Сейчас же он уже не так крепко спал, как в молодости, и потому не спешил прогонять и без того нестойкую дрёму, но этому сюрпризу даже слегка обрадовался.
- Пойдем-ка, Ваня, в дом, а то зима вовсю разыгралась, как настоящая. Пора шапку надевать. Застудишь лысину…
- Осень настала, холодно стало! Курам навоз надоело клевать…. Э-эх, вот так жизнь и проходит… зима, лето, зима, лето. Заметь, Васька, в природе всё повторяется вроде бы, как и в то же время всегда опять по-новому.
Они, не принижая голоса, топая сапогами, прошли на кухню.
- Такой же вроде бы белый снежок падает, как и в прошлом годе, ан нет, в том-то и дело – другой! Да и мы с тобой уже не те, что были – стареем, лысеем. Борода - седая подлюка. Гитлер, а у тебя и седины не видать.… Тьфу, что за гадость, не горит проклятая, - он выбросил измусоленную папиросу к припечку. – Ты когда стареть начнёшь-то?
- Дело не в седине, Ваня, иной и в шестнадцать лет хуже старика, а который и до гроба ребёнок. У кого как получится, только вот что лучше, а что хуже и не знаю, смотря как поглядеть на это дело. И то плохо, и другое хреново. Главное ведь не то сколько, а как…
- У каждого своя планида понятное дело. А где смысл всего… сущ-щ-его, где всего значенье? Живем вот так, сами мучаемся, других… мучаем. Куда-то спешим, чего-то блудим…
- Во-во, не надо, Ваня, блудить,… - Василий зачерпнул ковшик воды и выпил залпом. - Ты скажи, почто как под мухой, так блудить начинаешь? Идёшь курить искать, ночь – полночь - тебе похрен. Прёшь, как ФД! Паровоз такой был «Феликс Дзержинский», если помнишь. Наверну когда-нибудь - попадёшь под руку. - Василий взял в руку огромных размеров столовый нож и, не понимая сам того, как это выглядит двусмысленно, задумчиво помял в руке. Затем принялся этим ножичком строгать на растопку лучины. Нож от бесчисленных затачиваний похож на бумеранг и уже не совсем удобен, но зато привычен - часто привычка презирает удобства. Подобного рода ножи, сделанные из пилы, с березовой ручкой, схваченные по краям алюминиевыми кольцами, были в каждом доме. Редко кто покупал столовые ножи фабричного производства.
- Не ругайся, Гитлер. А который час? Хотя какая разница... Мы же соседи, Васька, люди-человеки. Да здравствует самая коммунистическая партия, рабочие работяги и милицейская милиция… Ура-а-а! – шепотом, сжав до посинения кулаки, с ухмылкой просипел Иван. – Слушай, Васёк, я тут как-то прочёл в одной умной книженции. Что в Греции древней, ну той, где всё есть, во времена их демократии гражданин, хочущий изменить какой-либо закон, уже существующий, - Иван еще более понизил голос и слегка сгорбился, - Или там вменить новый, надевал себе на шею веревочную петлю и ходил, ходил вот так с ней, не снимая до момента, значит, рассмотрения его предложения. Если предложение в верховном совете принималось, то петлю снимали, а если нет, то его вешали на собственной, этой веревке. Чуешь, а? Справедливо! Надевай себе на шею веревку и можешь закон, значит, самолично организовать или отменить какой-нибудь… бестолковый. О как! Я бы надел такую веревку, чтобы этот праздник, - он снова перешёл на потаённое сипение, – чтобы этот грёбаный праздник отменить. Кому он нужен? Из-под палки праздник… Ну, что это за праздник? Ходют, чего-то кричат, митингуют. Ты ходил под флагами? – Ваня знал, что Василий, как и он по жизни шоферюга, ходить пешком по земле, тем более под флагами не разбежится, но все равно спросил об этом для остроты поставленного вопроса.
- Ну ты, Ваня, юморист, наворачиваешь с утра пораньше. – Василий посмотрел на Ивана. - Ты предложи-ка на профсоюзном собрании отменить этот, как ты там сказал, грёбаный праздник. Тебе наденут… верёвку… и затянут тут же… по решению… верховного совета, – посоветовал дружески Василий ухмыляясь моменту.
- А мне этот праздник… тьфу, - продолжал возмущаться Иван, не обращая внимания на иронию, - кому это надо? Работать нужно, а не флагами, значит, размахивать.
- А ты не размахивай.
- Я из всех праздников Новый год только уважаю - ёлочку поставить ребятишкам! А 7-го я всегда на смене, есть по графику, нету меня - всегда на смене. Сызмальства… как проклятый. Детства-то у меня и не было, в общем-то… – он болезненно, подобно древнегреческому Лаокоону, нахмурил брови, но, вспомнив что-то явно хорошее, тут же просветлел. В его мыслях прослеживалось движение в сторону положительного относительно отрицательного. – Да нет, конечно, всё это лабуда, нет праздника светлее и зна-а-чительнее, куда деваться, что правда то правда. Какая ещё дата по своей величине сравнится с этой? – Он потряс назидательно мозолистым пальцем. – Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!… – пропел он. - Андрюха скоро побежит, совсем большой стал! Я девку хотел, а она солдата принесла, моя-то. Дак, не в магазине же, тут выбирать не приходится, как уж получилось. Этось от нас не зависит. Ещё родим, а? Лида у тебя вообще шестым ходит…. За вами не угонишься.
Иван, перескакивая с мысли на мысль, не останавливаясь, спешил по минному полю личностных переживаний. Всё передуманное долгими часами и днями упорного смотрения в цвет набегающей полосы дороги рвалось теперь наружу, выливаясь в сентиментальную ахинею. Его голос звучал порой чересчур громко, нарушая предрассветный покой.
- Коровянский, потише бубни! – послышался женский, возмущённый голос из соседней комнаты. – Детей разбудил.
Сразу за сказанным кто-то недовольно завозился на скрипучей кровати, а спустя минуту малыш, лет пяти от роду, шлепая босыми ножками, с полузакрытыми глазёнками, неуверенной поступью зашёл на кухню и справил нужду в поставленное под умывальник ведро. Посопел недовольно, как бы обижаясь за прерванный сон, и, спотыкаясь на ровном месте, убежал обратно досыпать.
- Смотри, как исполосовали парня!
У малыша через весь животик розовели два грубо заштопанных шрама.
- Больно смотреть. В гроб готовили… С таким перитонитом, говорят, один из ста выживает. Юрка молодец! Чуть не загубили коновалы! Если бы не Перепелицын - хана. - Сказал Василий.
- Так после перитонита и дураком остаться мог, – с грустным взглядом прошептал Коровянский.
- Ты лысый перитонит с менингитом-то не ровняй. Не путай член с пальцем... пьяница.
- Накладочка, - осознал свою ошибку Иван. Хотел улыбнуться, но передумал. - Да, Васёк, гнёт, ломает нас жизнь, а мы не сдаёмся! Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не жела-а-ет… – опять, подыскав по случаю подходящую строчку, пропел осиплым голосом Иван. - Говорят, смерть потому и скрывает прелесть своей сущности, чтобы легче было переносить тяготы жизни. Во как! Где-то я такое читал.
- Читал он… В «сплетнице» что ли? – Васька имел в виду местную газетёнку, прозванную в народе «сплетницей».
- Там такого не пишут. Есть умные книги на свете, иногда почитываю… когда время есть…. Перед сном. Ты мне скажи, Васька, где справедливость? – не унимался Иван. - Почему ее не видать? Прячется кудрявая, в хвост ее и в гриву!
- На что тебе эта справедливость, Ваня? На стол есть что поставить, дети накормлены - вот тебе и справедливость.… Скажи-ка, Ваня, ты цыганское кладбище видел где-нибудь?
Вопрос прозвучал неожиданно, как снег за шиворот.
- Нет, а что есть такое?
- Вот и я, Ваня, не видел…
Они ещё час говорили о всякой всячине. Василий, как мог, поддерживал пьяные фантазии Коровянского, который, не умолкая, все говорил и говорил, предчувствуя долгое профессиональное молчание. По ходу дела, за этим «неконструктивным» разговором опохмелились, слегка позавтракали солёными огурцами со вчерашней картошкой и несвежей уже свежениной. Надо заметить, Гитлер, памятуя народную мудрость «Похмелье - вторая пьянка», никогда вот так нагло перед работой не похмелялся и даже не завтракал, но растеребил-таки его ранний гость. С выпитыми ста граммами тягостное ощущение неумолимо надвигающихся проблем потихоньку улетучилось, настроение приходило в норму, день предвещал быть как никогда хорошим.
***
Люди любят отмечать какие-то особенности друзей, соседей, родственников и прочих по явным, характерным, а зачастую и по пустяшным, не значительным признакам, награждая их прозвищами. Эта традиция заведена в народе ещё с древних, стародавних времён. Причиной для повышенного внимания к вашей «фигуре» может послужить физический недостаток, ярко выраженный характер поведения или какая - либо другая внешняя нестандартность. Прозвища зачастую выходят жестокие по своей точности, пристают к человеку на всю оставшуюся жизнь, «украшая» хозяина, как документ украшает печать. Так, в сибирском посёлке Октябрьском подавляющее число жителей (в основном конечно мужики) удостоены были этой своеобразной чести. Здесь проживали Малыш и Карлсон, Ацеола и Венету, Дылда и Карлик, Солёный, Мочёный, Шустрый и т.п. Литературные и исторические герои, практически вся верхушка фашистской Германии: Борман, Геббельс, Геринг (Штирлиц появится чуть позже) и уже знакомый вам Гитлер. Много взрослых мужиков с приличным стажем ударного социалистического труда, носили прозвища. Плюс ко всему на противоположном берегу реки Чуна от поселка Октябрьского, расположилась известная всему преступному миру «зона» с названием Ханяки. Название соответствует названию поселка, что было дано японскими военнопленными, строящими железную дорогу и мост через реку. На зоне отбывают назначенные сроки воры и бандюги разных мастей, хулиганы, залётчики и просто кухонные боксёры. Большой процент освободившихся оседают тут же, вблизи прилегающих поселений. Кто-то умудряется войти в дом примаком, а кто-то строит дом собственный. Для этаких самостроящихся существуют определённые льготы: им за бесценок выделяют необходимый материал и место под застройку. Как правило, это одно и то же место рядом с вокзалом «Сосновые родники». Со временем у вокзала выстроилась целая улица «химиков», не желающих возвращаться в печальное прошлое: либо не к кому, либо незачем. Благодаря такому естественно-насильственному «вливанию» спец.контингента, тюремная этика и мораль прижились и незаметно внесли своеобразные коррективы в формы общения обычных советских граждан. Главная из которых давать «погоняло».
Василий никогда не был профашистски настроенным, не призывал к свержению существующего социалистического строя, да и внешне никак не похож на Гитлера (больше как-то на Чапаева, а точнее на артиста Бабочкина) у него нет потребности к публичным выступлениям в экспрессивной манере и он не имеет родственников в Германии. Но тем не менее Василия прозвали - Гитлер. Это «звучное» и «парадоксальное» прозвище он получил по вине своего врождённого авантюризма. Дело было примерно так.
Когда-то, будучи ещё совсем молодым, Василий увлекался всяческими экспериментами с активно растущими усами, придавая им в зависимости от настроения различную форму и размеры. И вот однажды, поспорив с друзьями на «слабо», побрился под бесноватого фюрера прямо на работе и проходил в таком виде по ремонтно-механическому заводу, аж до обеда, как клоун всех смеша. В итоге будучи обсмеянным до крайности устыдившись всё-таки на обеденном перерыве сбрил «чубчик» под носом, но прозвище тем самым заработал до конца дней своих. Вот такая нелепая и где-то глупая история, о которой он в дальнейшем помалкивал, выдумывая более интересные версии возникновения своего прозвища. А оно приклеилось, приросло настолько, что найти Васькин дом по фамилии и не пытайтесь - вряд ли кто подскажет вам адрес. Но стоит спросить «Где живет Гитлер?», «любая собака» тут же опишет чёткий и подробный «маршрут следования». Ваську Гитлера знали все. Ведь он как- никак шоферит, а водители в семидесятые годы двадцатого века находятся на особом счету и пользуются особым уважением и вниманием. Это так
***
Отработав постпраздничный день в ритме приготовлений к тяжелой дороге (по таким рваным дорогам любая командировка на колёсах всегда воспринимается как боевой вылет), Васька Гитлер навесил в стайке дверь, покемарил (проформы для) некоторое время, затем проснувшись, поужинал сальцем и луком и вышел во двор.
В воздухе стояла невообразимая тишина, в надвигающихся сумерках слышится только крик и визг детворы, бегающей вокруг серо-зелёного газончика под названием Клизма (клички даются не только людям). Одни играют в догонялки, другие – в войнушку, кто-то, свесившись с борта кузова, кричит истерически:
- Я тебя убил, я убил тебя, козёл.
- Сам козёл, вонючка.
- А за козла по морде бьем?!
- Ага! А чё ты мухлюешь, скотина?
И этот «скандал» не режет ухо. Детская трескотня фривольно-беспардонного содержания, где неуважитель-ность замешана на наивной чистоте помыслов и неигрушечной агрессии - нормально. Василий вышел за калитку, не прикрывая её, подошел к машине.
- Санька, ты опять ручки крутишь, хочешь снова скатиться на ограду? А ну-ка вылезайте, ехать пора.
- Дядя Вася, прокатите! Прокатите! – заверещала детвора. – До колодца!
- До колодца - залезай. Сашка, принеси-ка тормозок, там мамка собирает.
Сашка, боязливо оглядываясь, как бы не уехали без него, заспешил в дом и уже через секунду, обнимая кирзовую полевую сумку, пулей летит обратно. Вскарабкавшись на подножку, он еле-еле впихивается в набившуюся в кабину детскую кучу-малу. Прокатиться до колодца (а это метров двести) – замечательное развлечение, которых пока мало. Ещё никто даже не знает о существовании телевизора. Только недавно на самой высокой в районе сопке начали возводить телевышку. Некоторые из наиболее приближенных приобрели по блату аппарат (идя в ногу со временем, сладко млея от чувства превосходства) и в тайне ожидают начало первой трансляции. Но это ещё только единицы, остальным, простым смертным, не имеющим отношения к партийной верхушке и к базе снабжения, такая возможность представится не скоро. Зато для всех без разбора имеется возможность посетить двухэтажный клуб, где регулярно демонстрируются художественные фильмы, само-деятельные концерты и показательные суды. Существует также ещё один, не вполне официальный культурный центр - общая баня, представляющая из себя в действительности красивейшее здание не только поселка, но и целого района. О ней надо рассказать отдельно.
Величественное, с колоннами и портиком сооружение, по типу Парфенона. Такие сооружения с чьей-то легкой руки строятся во многих районных центрах по всей области. И не видать бы потенциально деревенским жителям удовольствия созерцать и запросто пользоваться этим чудом, если бы кто-то, поспешив, в самом начале застройки не решил данный посёлок определить как районный центр. В дальнейшем эту идею отклонили, передумали (по-видимому, чтобы не плодить Октябрьские районы, в которых уже начали путаться) и перенесли все возможные акценты в Чуну, но до этого успели-таки в достаточной мере окультурить населенный пункт. Закольцованная главная улица с базарной площадью, двухэтажный клуб, приличный стадион, комплексный детский сад, база ОРСа и шикарная баня. Все указывает на некую привилегированность. Народ любит посещать «ТЕРМУ», благодаря ее наличию многие не очень-то спешат отстраивать собственные баньки. А те, кто уже имеет собственную, зачастую из лени, чтобы не таскать с колодца воду, ради хоть какого-то развлечения, взяв под мышку березовый веник, бредут устало, но торжественно в общую баню, не без основания рассчитывая на возможный максимум приятного общения. Баня, сверкая белизной массивных стен, высится на берегу реки. Перед парадным входом - палисадник из черемухи и тополей. Преодолев царственных размеров двери, посетитель попадает внутрь, где его встречают гулкие своды, полные запахов прелых веников и мыльных стоков. Здесь можно за пятнадцать копеек не только помыться, расплескивая воду в немереных количествах, но и подстричься за сорок, а также выпить лимонадику за три, а если повезет, то и пива... Но пиво завозят редко, и потому разбирают его тут же, разнося пенный напиток банками и бидончиками по домам. Да!
Но ребятишкам эти удовольствия непонятны, у них свои мерки и понятия о счастье. Набившись как килька в банку, с горящими глазами они восторженно переживают коротенькое путешествие… Хоть им и очень тесно в кабине, но давят они (из боязни, что высадят) исключительно только друг дружку, изо всех сил стараясь не мешать водителю.
Прокатив гомонливую компанию до колодца, Василий направился в сторону одного из десятка работающих шпалозаводов, туда, где по его прикидкам, именно сегодня на смене должен быть дальний родственник по линии жены. Редкие фонари маячками высвечивают нужный фарватер. Где-то на самом горизонте одинокий прожектор играючи бороздит чернеющее небо. Поскрипывая и повизгивая на ухабах, преодолевает неприкрытые входные ворота, за которыми на белёном высоком постаменте, подчёркивая величие и значимость социалистического труда, высится отработавший свой срок выкрашенный в белый цвет дизельный катер. Катер, изящный и большой, вымытый дождями, засверкал в свете фар! Красота! Лавируя в завалах древесного мусора, Гитлер подъехал к намеченной цели. Оставив «клизму» недалеко от ревущего на все лады пиловочного цеха, он пешими тропками подошёл к нему. Под крышей дощатого цеха белым по красному высвечивается: "Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!".
Пройдя через навалку, Васька попал внутрь. Циркулярная пила, меча неистово опилки, истерически-злобно пела свою неизменную песню. Осторожно ступая по вихляющему настилу, он пробрался в операторскую, подобие застеклённой собачьей будки, но больших размеров. Внутри за закрытой дверью было гораздо тише, можно даже, не повышая голоса, поговорить. Родственничек на месте, он сидит на высоком, грубо сколоченном стуле, обитом тряпками для мягкости, во рту эбонитовый мундштук с коптящим окурком «Примы».
- Ну, здоро;во!
Они пожали друг другу мозолистые ладони.
- Ты чего не заходишь? Проходит мимо, даже не заглянет.
Василий достал из нагрудного кармана непочатую пачку папирос, хотелось ему курить или не хотелось, не имело значения – условный рефлекс.
- Волчица на месте (мастер Волкова) или в отлучке? А то дело такое, неотложное. Тюльки кузовок надо бы настричь. В Иркутск собрался. Думаю в Китой, к Дусе завезти по дороге, сам знаешь, как у них с дровами. Дрова-то есть или как обычно?
- Дров завались, только поворачивайся, – Некрутенко (фамилия и прозвище родственничка), щуря правый глаз от набегающей струйки дыма, косясь в почерневшее от грязи оконце, шевелил рычажками управления, как заколдованный, размеренно–чётко. - Через час, Васёк, не раньше, минут пятнадцать бы раньше подошёл, теперь подождать придётся, пока Чумаков торцовку вывезет. Покури у пилоточа. Забросаю тюлькой бункер, свистну тебе, загрузишься. Не чужие вроде как.
- Полчаса у меня есть в запасе. А Волчица-то здесь? Зайти к ней, уважить, чайку попить проформы для…
- Да нахрена тебе она, корова старая, настроение только портить, у Татарина погрейся, там и чай тебе. Если что, - он звонко прокашлялся, – скажешь, что мне повёз, и все дела. Я отбрехаюсь.
- Ну, лады, на том и порешили, держи мазуту, – они ещё раз, но уже более крепко, выражая взаимную доброжелательность, пожали друг другу руки. – Тесно тут у тебя, как в гробу, пойду я, - вместо «До свидания» сказал Васька.
- Ты смотри, в городе не заблудись, однако, - парировал Некрутенко.
- В тайге не плутаю, а там полегче. Не ссы!
Гитлер вышел на воздух, где по-новогоднему торжественно падал снег. Не прошло и пяти минут, а погода уже не та, что была. Васька поднял голову к небу с подспудным желанием полюбоваться этим праздничным действом хотя бы одну коротенькую секунду. Искрящиеся в луче фонаря хлопья снега, нарастающие в перспективе, танцуя замысловатый вальс падения, визуально уносили смотрящего в бесконечность. Где-то там в вышине всё так же, как и миллионы лет до этого, блистали звёзды, только сейчас их за пеленой "хлопчатника" не было видно. Звёзды будут всегда, у них век такой длинный, что для человека это кажется вечностью… хотя и они когда-то умирают: всему есть свой конец. Запах безбрежности бытия проник до самого сердца и наполнил душу пугающим молчанием. Тоска. Откуда и как она появляется, непонятно, но вдруг до слёз стало невообразимо одиноко. Такие мгновения печали и одиночества накатывают всегда вдруг и неизвестно по какой причине, в основном, по пьяному делу, а так чтобы… Василий резко опустил голову и сплюнул окурок. Пустив ноздрями пар, как норовистый конь в упряжи, не поднимая головы, скрипнув зубами, двинулся к пилаточу. "Всё нормально,- мысленно, сам себя успокаивая, проговорил он вполголоса. - Всё нормально". Гитлер отметил, что навальщиков нет на месте, транспортёр загружен под завязку и два бревна по-хитрому приспособлены для самонаката. Тут же станковым пулемётом торчит кандык - приспособление в виде рычага для навалки брёвен. Чтобы не потеряться под снегом и древесной корой, его обязательно оставляют вот так торжественно торчать. Этой «рабочей позой» кандык как бы говорит за работяг всем, кто вдруг появится рядом: «Мы здесь и скоро будем».
А в кандейке у пилаточа светло и тепло! Вдоль брусчатых стен на вбитых как попало гвоздях развешан всяческий инвентарь: шланги, верёвки, цепи, провода. На кирпичах с пробитыми желобками под спираль вовсю кипит чайник. На сундуке примостились двое навальщиков: один курит, другой кимарит.
На вошедшего никто не обратил внимания, все как будто заняты. Пилаточ - татарин (Валера Татарин) у высокого верстака в защитных очках точит цепь, ничего не слышит и не видит. Он бывший зэк, пустивший корни в этом богом забытом уголке из простого убеждения "Везде хорошо, где нас нет". Ему уже давно за пятьдесят, он сед, низкоросл и до крайности морщинист. Василий по-хозяйски подошёл к бурлящему чайнику и снял его, так же по-хозяйски заварил в пол-литровой банке чай, прикрыв его фольгой: раз всем так некогда, должен же хоть кто-то выполнить эту работу. Татарин боковым зрением выхватил вошедшего гостя, выключил наждак.
- Э-э-э, Васька! Где пропадал, фашист? Почто в трыньку не приходишь поиграть, перекинуться, новостями поделиться? Давненько тебя не видно было, – он вытер руки о ветошь и поздоровался с гостем, хитро/ щурясь. В глазах татарина светится тихий огонь просвещённого, он никогда не кричит и не злится, не хохочет, а только хитро улыбается. Татарин давно «отмотал» свою десятку за убийство, об этом все прекрасно знали, но злодея в нем не видели. Вел он себя всегда доброжелательно и по-отечески наставительно, каждый, кто видел его в первый раз, никогда не догадался бы о его мрачном прошлом, настолько не вязался доброжелательный вид с отрицательными эмоциями и дурными поступками. Может быть, татарин играет роль добряка по необходимости, а может, то, что случилось с ним в прошлом, на самом деле нелепая случайность, как следствие молодости и горячности. Подробностями прошлого никто не интересовался, такое любопытство не приветствуется: захочет - расскажет сам. Так принято.
– Свару забрал и тю-тю. Ай-я-яй, молодец Васька, хитрый ты, однако, а? – Заворчал Татарин.
- Кому везёт, тот и свару заберёт! Страда закончилась, Валера, теперь будет время - зайду, куда я денусь от вас, баламутов.
- Наливай себе и мне, угощай гостей, - Татарин это говорит с особой, только ему свойственной растяжкой и глубоко скрытым акцентом. – Хрен усатый, ты счас не в поселок? А то б Рыжему цепи завез, три дня как лежат ужо.
- Нет, я в Иркутск... дровами вот надо заправиться, порожняком громыхать по первому снегу такую даль не по мне.
- Верно мыслишь, Гитлер, дрова - это валюта. А с валютой ты - король.
- Эх, хорошо! Чаек да с хорошим человеком, – Василий разлил по кружкам чай и присел на лавку.
- Ребята, все свои! Одно жульё.
- Ну, понятное дело… Держи ухо востро.
- Я тебе, Гитлер, так скажу: компания и горячий чай для меня как конфетка для ребёнка…. Кстати, достань-ка вон оттель дунькину радость.
Василий добыл из указанного места комок конфет, одним куском завёрнутых в газету. «Подушечки», которые в народе называли «Дунькина радость», надо было не только отделять друг от дружки, но и чистить ещё и от налипшего шрифта. Лакомство выглядело не совсем эстетично, если не сказать ужасно. Но крепкий чай-чифирь пьют только вприкуску, делать нечего, как говорится, на безрыбье и рак рыба.
Навальщики в это время по-тихому соображали уже кое-что покрепче. Они достали початую бутылку водки и, разлив по полстакана, выпивали это как лекарство от холода и усталости. Один из них, в шапочке ручной вязки, пил очень «неаппетитно», периодически отрыгивая содержимое обратно. Водка, что называется, не шла, а он упрямо её запихивал. И запихнул-таки. Смотреть на это действо ни у кого не хватало сил, посему все отвернулись, делая сострадательно-отстраненный вид.
- Ни хрена, из дому пишут: как помрёшь, так приезжай! Ну, Мыкола, тебя в больничке алкашам в плане профилактики надо показывать, - то ли серьезно, то ли в шутку сказал татарин. – Как её коммунисты пьют? Тренируйся, Мыкола, а то не пройдёшь по конкурсу. Вот сколько его знаю, завсегда такая морока.
- Заколдовали меня в детстве ышо, – прохрипел Николай, вытирая мокрый подбородок. – А я ж не верю ни в Бога ни в чёрта, вот, типа борюсь с проклятьем. Побеждаю! – Сказал и расплылся в болезненной, но счастливой улыбке.
***
Белов Алексей Филиппович курит махорку, сидя за маленьким кухонным столом, покрытым сильно потертой клеенкой, но местами в узнаваемых ещё розах. Над его головой повисло сизое, непроглядное облако махорочного дыма. Рядом на табурете громоздится стопка прочитанных книг, а на подоконнике ждут своей очереди внушительной толщины изрядно потрепанные многочисленными читателями два нетронутых им (Беловым) исторических романа. Последние годы, после того как слегла, заболев, жена, в хате воцарилась гробовая тишина. Приходится все делать по хозяйству самому: топить печь, варить, убираться и даже разговаривать с самим собой. Чтение выручает. Записавшись на старости лет в библиотеку, Филиппович много читает. Дети давно выросли и разъехались. Трое пацанов и дочка, не похожие друг на друга ни внешне, ни по характеру, писем не пишут, проживая жизнь свою неизвестно как. Его Полина, лёжа на "больничной" постели, часто вспоминает своих деточек маленькими, симпатичными карапузиками, юными озорниками. Именно такими и никак иначе. Ей так намного приятней, нежели представлять их взрослыми, хотя это давно именно так. Редкие денежные переводы, телеграммы и открытки к 8 Марта, да на Новый год уже не радуют. Болеть и одновременно радоваться жизни никак не получается. Жизнь, ограниченная четырьмя стенами тесной комнаты, всё больше походит на кем-то свыше назначенное заключение, при отбывании которого не предусмотрено никаких апелляций, амнистий, да и вообще срока не определено. Жаловаться некому и помощи ждать тоже неоткуда. Соседка Фрося (наверное, последняя женщина, носящая это древнерусское имя), бывшая фронтовичка, с "иконостасом" медалей и орденов, почему-то никогда не одеваемых, даже на праздник Победы, в последнее время вообще не выходит из дома в этот день. 9 мая она перелистывает маленький пухлый альбом с фронтовыми фотографиями, пьёт сама с собой водку и плачет с подвывом. В углу её спаленки висит очень старинная икона в позолоченном окладе – трофейная вещь. Где и как она ей досталась, Фрося не распространялась, да и вообще мало что можно услышать от Фроси о войне, эта тема является закрытой. Вот если бы фронтовые друзья-товарищи приехали! А так о чем говорить? Хвастаться смешно, а жаловаться не пристало.
Фрося каждый день заходит к Полине по-соседски, делится скупыми бабьими новостями, иногда что-то советует в плане лечения, но Полине ничего уже не помогает. Тройной одеколон, втираемый по несколько раз на дню, чуть-чуть разогревает мышцы и снимает тянущую боль, которая ни на минуту уже не оставляет. Полина к этой боли и немощности даже как-то уже и привыкла. Болезнь вконец измотала не только престарелое тело, но и душу. Слова, произносимые вслух, звучат глухо, почти потусторонне. Иногда Полине хочется тихо умереть во сне, а иногда, наоборот - жить во что бы то ни стало.
Их дом, с окнами на все четыре стороны света, окруженный высоким забором с массивной калиткой, сиротливо притулился на окраине посёлка, у самого болота. Здесь завсегда сумрачно и сыро, летом много комарья, а по зиме - непролазного снега, который заносит хату до самой крыши, особенно с подветренной стороны. Филиппович чистит по мере сил и желания и двор, и у калитки, в обязательном порядке пробивает до ближайшего переулка жизненно необходимую тропинку, тратя ежедневно на это занятие по часу и более, в зависимости от погоды. Сегодняшний не первый, но уже по-зимнему холодный снег обещает лечь до самой весны. "Моя зарядка", – думает печально Алексей Филиппович, косясь в закопчённое окно.
Его роговые, видавшие виды очки, перемотанные синей изолентой, посаженные на кончик картофельного носа, норовят то и дело свалиться. Филиппович их периодически машинально поправляет, швыркая "картошкой", натужно кашляя, читает.
Где-то недалече слышится рокот приближающегося автомобиля, а чуть погодя рвёт пространство визгливый сигнал. Белов, устало поднявшись, накидывает на плечи старенькое пальто с каракулевым воротником, надевает соболью шапку, берёт под мышку потёртый, коричневой кожи портфель, в котором есть всё необходимое в дорогу.
- Поля, я поехал.
- Да, да, Лёша, езжай. Ни пуха тебе.
- Фрося всё знает. Поможет. Холодец в сенях на этажерке.
- Да, да, езжай.
- Приеду после выходных.
- Да, да.
Белов, шаркая по-стариковски тяжелыми, на резиновой подошве валенками, спешно выходит за калитку, аккуратно её притворяя. В кабине, освещённой тусклым плафоном, поблёскивают голубые глаза водителя.
- Ну здорово, Филиппыч! Трогаем? – Васька как всегда в хорошем расположении духа. Он в меховой безрукавке, шапка из пятнистой рыже-белой собаки висит на крючке вместо подголовника. В кабине не очень, но тепло.
- Здравствуй, Константиныч! Что за груз?
- Да это по ходу дела, для равновесия.
- Не положено.
- Кому не положено, на того наложено.
- А как поломка в дороге, куда разгружаться будешь? – Белов волнуется, как бы чего не вышло. Он привык всё исполнять строго по инструкции, и такие вольности его пугают.
- На обочину, Филиппыч, на обочину. Дрова, – Васька так говорит, потому что дрова практически ничего не стоят, это отходы круглосуточного шпалопроизводства. Было бы о чём переживать!
Они выезжают на центральную улицу и не спеша колесят по направлению к единственной переправе. Дорога стелется рваной лентой, исчезая под брюхом кабины, как бесконечный транспортёр. Снег ещё не успел прикрыть своим рыхлым телом всевозможные рытвины, трещины и бугорки. Впереди долгие часы неумолимой тряски, но на обратном пути станет намного легче, дорога с божьей помощью под снегом выровняется. Белов не особенно разговорчив, он всё больше молчит, неизвестно о чём думая, и как бы ты ни хотел, совсем невозможно угадать его настроение по лицу. Да это Василия не очень-то и волнует, главное, что Филиппыч не стукач, в этом грязном деле не замечен, что для общения немаловажно. Приврать, оно, конечно, не помешает в разговоре (чтобы хоть как-то расцветить серую житуху), но не надо плести сети небылиц, умышленно путая собеседника так, чтобы он потом не мог собрать воедино полученную информацию. Такие "шпионские страсти" воспитаны самой жизнью, они не имеют видимой системы, являясь частью интуитивного, поведенческого цикла простого члена социалистического общества. Стукачи и наушники - дело обычное, кто-то явный, кто-то скрытый. Вот реальный случай. Завёлся как-то в гараже откровенный стукач. Что делать? Пришлось «методом тыка» вычислять. Но зато после того как вычислили, наигрались с этой сволочью вволю. Через стукача потчевали гаражное начальство ложной информацией, а потом наблюдали со стороны, как парторг и его окружение усиленно пытаются обнаружить то, чего не существует в природе. То подстреленного лося, которого якобы делят на задворках предприятия, то ворованный коленвал, то бочку бензина. Но ничего не находили, удивлялись и нервничали. Ну а стукачу насыпали в бензобак горсть рыбьей чешуи. Ещё та подлянка! Находясь в спокойном состоянии, чешуя закрывает бензоотвод, а при движении периодически его то открывает, то закрывает. Машинёшка то поедет, то встанет. Завёлся, поехал, встал, опять завёлся, поехал, встал. И так несколько дней. С ума можно сойти, так как причину такого несчастья определить совершенно невозможно.
Поиздевавшись, насладившись мученьями стукача, из вселенской жалости подсказали, что от его паскудства, мол, «перхоть» в бензобаке завелась… Пожалели не его, а предприятие. Работать-то надо. Гадёныш бензопак поменял, но сути издевательства вряд ли осознал.
Мерное повизгивание мотора и жесткая тряска создают неприятную, утомляющую атмосферу, от которой хочется прилечь, подставив проклятой вибрации как можно большую площадь старческого тела с надеждой, что будет хоть как-то полегче.
- Ты давно шоферишь? - спрашивает Белов с желанием завязать разговор, заранее и безоговорочно согласный выступить в роли благодарного слушателя. Он не великий рассказчик, а напротив, из числа тех, кто предпочитает внимать, не перебивая.
- Я права купил за ящик коньяку, – Васька покосился на собеседника, наблюдая, какой эффект произвело его признание. Одна бутылка – уже шикарно, а тут - ящик! – Было дело, да. Длинная история, но и дорога тоже не короткая.
Белову было интересно.
- Давным-давно, когда был я ещё молодым и высоким блондином, служил я под Ангарском в «красных», то бишь зэков сторожил. Служба та растянулась аж на четыре года. Тогда это был нормальный срок, мужиков войной повышибало, но не в этом дело. Где-то под конец службы, когда оставалось до дембеля пара месяцев, определили к нам на отсидку некоего Сиплого, вора в законе, в годах уже, на бурята похож, но не бурят, порода такая. Сипит, когда разговаривает: то ли простыл дюже ахронически, то ли от рождения такой, не знаю. Рожа, я тебе скажу, зарежет - не поморщится. Боялись его и уважали! Он еще не прибыл, а постельку Сиплому застелили в лучшем уголочке так, чтобы не дуло – ждут, значит. В каждом бараке есть такое выгодное местечко для тех, кому тюрьма - дом родной. И вот на второй день после прихода Сиплого я зашёл после отбоя в барак, с положенным обходом один без боязни. Система была к этому времени отработанная, кому надо ксиву, передам, кому чай с увольнения принесу и тому подобная мишура, они ведь тоже люди, как говорится: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Ну, захожу в казарму шумно, спецом, чтобы услышали: кто-то идёт. Они, в смысле блатные и шестерки, устроились между шконок так, чтобы с коридора не видно было, и чифирь гоняют, типа балдеют. Я прямиком к ним, поздоровался, пригласили они меня к своему столу, Сиплый сам пригласил присесть. Предложил чифиря, а потом, не прячась, вроде как от своих секретов нет, а больше меня подставляя под ответственность за сказанное при свидетелях, ненавязчиво попросил устроить несанкционированную свиданку: «Ты уж, старшой, постарайся, отблагодарю по-царски. Надо этот фортель провернуть как можно быстрей. Сейчас ничего не обещай, обмозгуй, прикинь что да как, а как созреешь, шепнёшь. Но зрей быстрей, время – деньги. Братва за тебя ручается как за толкового». Сиплый смотрел, как рентгеном светил. Но я не струхнул, хотя и понимал, что дело пахнет сроком, если проколюсь, пиши пропало. Сидеть мне, а не охранять, и причём о-очень долго. Сдуру на свой страх и риск пообещал организовать свиданку. Рисковый я был по молодости, ой рисковый! Через пару дней я, как помощник начальника караула, поставил на КПП своего кореша Борю Надымова и молодого посговорчивее. В назначенное время ко мне приехала вроде бы двоюродная сестра, провёл я её в коморку с матрацами, где нас уже дожидался Сиплый. Оставил их вдвоём, а сам вышел осмотреться. Только вышел и, что ты думаешь, прямиком на меня идет старлей Ошкало, идет с таким видом, что в курсе происходящего и идет меня арестовать. Вот тут мне стало совсем хреново. Он меня уже увидел, и обратный ход делать никак уже нельзя. Я же деланно так, как можно громче шагаю ему навстречу и чуть не криком рапортую, что в его отсутствие происшествий не произошло и так далее…. А сам только и думаю, хоть бы Сиплый услышал, мать его за ногу. «Что вы тут делаете, старшина? – спокойно так меня спрашивает старлей. Я понимаю, что совсем уж врать нельзя, возможно, он видел, как я выходил из этой чертовой каморки. Докладываю, что заключенный такой-то мной определен на пересортировку матрацев… Заходим в помещение, я иду вторым, ни живой ни мертвый. Заключённый «такой-то» спокойно с понтом нехотя укладывает матрацы, «сестры» нет. Сообразил значит, засыпал матрацами. Эта его профура там чуть было не задохнулась. – Василий засмеялся. - Ошкало смотрит и ничего понять не может, подозревает, конечно, какую-то афёру, но какую, сразу и не сообразишь ведь. Блатной работает, самостоятельно, без базара. Видел такое? Ну, короче говоря, всё прошло нормально…. Не поверишь, месяца не прошло, а Сиплый освободился. Подъехала к воротам «Волга», сел он в неё и укатил. Вот так.
Через какое-то время пошли мы с Борей Надымовым в город, - продолжал Василий свой рассказ - в увольнение пошли, а мне уже перед этим адресок сообщили, где меня ждёт Сиплый… Другой бы подумал и не пошёл, а я гуляю прямиком в «малину», а Надымову куда и зачем идём не говорю. Заходим в этот бедлам… в армейских шинельках. Все притихли. Борис замер, думал девок увидать, а тут такое. Сиплый корешей успокоил одним словом «Это ко мне»… Ну, выпили слегка, закусили и подкатил он мне на посошок ящик коньяку: хочешь тут пей, а хочешь с собой неси. Понятное дело, с ними дальше заседать нам не с руки, рисковать не стали, взяли ящик и пошли. Вот… значится так. И этот ящик коньяка я назавтра и вручил начальнику ГАИ, Миронову Дмитрию Дмитриевичу как сейчас помню, за права водительские. До дембеля недалеко оставалось, уже подумывал, как да чем на гражданке заниматься, а шоферить - милое дело, в хозяйстве техника под задницей - это тебе не телега. В общем, вовремя мне коньячок подвернулся, права сделал. Да. А ящик коньяку за два дня выхлестали, за городом на старлеевской даче… Пистолет чуть не потерял… начальничек. Да потерял в общем-то. По банкам стреляли, а кто куда его потом дел и не помнили, Утром прочесали траву. Как положено, встали в ряд и прочесали – нашли. На радостях Миронов сам уже хотел выставить ящик коньяку. Ми-ро-нов, – Васька улыбался нарисованной картинке. Для него это всё было как вчера.
Фары высвечивают узкий коридор. Что-то нырнуло под машину так неожиданно, что пришлось слегка вильнуть и снизить скорость. Только выровнял машину, а тут опять что-то под колёса! Васька, интуитивно предчувствуя недоброе (на чурки это не было похоже), взял правее и притормозил. Надвинув шапку на затылок, Гитлер выскочил из кабины. Алексей Филиппович сидел тихо, прислушиваясь. Вдруг стук по дверце: Василий стучит по борту и зовёт его на помощь.
- Какая помощь, что там ещё?- ворча себе под нос, Белов нехотя полез из тёплой кабины на холод. - Ну, чего там, Вася?
- Смотри, чего Бог нам послал, полпоросенка, а до этого, видимо, нога валялась. Давай подсоби.
Они сдвинули чурки, уложили мороженое мясо, сели в машину и сдали задом метров на двести, пока не обнаружили первый «подарок», свиную ногу. И её так же аккуратно спрятали в дрова.
- Кому сыр, а нам мясо, Филиппыч, вот это я понимаю. И ехать веселей!
Через пару километров они подобрали ещё пару мороженых свиных туш. Алексей Филиппович хоть и нехотя, но помогал Василию. Для Василия помощь старика была кстати. Конечно, будь кузов пустым, Васька и сам как-нибудь да забросил эти скользкие глыбы, но приходилось лезть на дрова, сдвигать чурки и укладывать всё с умом, чтобы не растерять нежданные «подарки». И вот опять тишина, каждый думает о своём. Но настроение у Васьки изменилось к лучшему - он повеселел! Теперь и тряска, и возможный ремонт на морозе не покажутся ему проклятьем. Хотел, как бывало не раз, попросту продать дрова, а тут такое…Мясо! Нет, фартило по-крупному! Не спугнуть бы только удачу! А для этого не надо впадать в эйфорию, надо быть настороже, не расслабляться. Гитлер знал точно, что враг фортуны «заподло» не дремлет, он где-то рядом, выжидает момент. Что делать с мясом по приезде в Иркутск: скинуть за полцены или везти домой? Если везти домой, можно нарваться на любопытного и лишиться всего. Нужны Василию проблемы с милицией? Нет, надо мясо продавать и сделать это у Дуси в Китое, чтобы на базу иркутскую прибыть уже с чистым кузовом. А вдруг уже пропажа обнаружилась? Уже едут, ищут. Я бы обязательно поехал. Скорее в Китой!
Алексей Филиппович переживал событие по-своему. Вот как запросто можно оказаться пособником в воровских делах. Первая туша была загружена по понятной причине: «Не пропадать же добру». А вторая, третья? Филиппыча гложили сомнения: правильно ли они поступили? Хозяина этих свиных туш при желании можно найти. Надо заехать в ближайший населённый пункт, сдать мясо властям, пусть обзвонят кого надо и найдут пострадавшего. Но кто сказал, Филиппыч от этих мыслей ёрзал на сиденье, покашливал и посапывая что там будут искать пострадавшего, а не попросту растащат по себе. А? Вариант возможный, хотя с другой стороны, пусть растаскивают, главное, совесть будет чиста. Филиппович никогда не воровал. Но сегодня вокруг всё стало как-то не так строго как раньше, НКВД переименовалось в МВД, стиль их работы кардинально поменялся, но страх остался почти в неизменной форме. Зачем рисковать из-за паршивых ста рублей? Его никогда не прельщали лёгкие деньги и чужое добро. Привык обходиться малым и необходимым. Непыльная работа, хорошая зарплата, тёплый угол… свобода, наконец. Он с волнением теребил пальто, глядя сквозь очки на дорогу и… ничего не видел. Впереди замигали фары, показался грузовик.
– Ну всё, приехали, – подумал Белов, и по его телу пробежал холодок. Васька притормозил.
- Вам туши свиные не попадались? - кричал шофёр из кабины ЗИЛка. – Ё-моё, в натуре, зёма, борт открылся! – кричал он надрывно.
Васька спокойно вышел, закурил и пошёл к пострадавшему. «Сейчас на водку будет торговаться», - подумал Белов. Но тот что-то говорил, махал рукой вдаль, показывал на дрова в кузове. ЗИЛ развернулся и рванул вперед. Василий так же не спеша вернулся на своё место. Садясь за руль, произнёс, пожевывая окурок:
- Вот так, Филиппыч, видал, как полетел бедолага догонять? И догонит ведь… кого-то. Но мы тоже на месте не будем стоять. А? Борт у него открылся, лопух. Если моя клизма станет на сто кило легче, сразу замечу, к бабке не ходи, – Васька покосился на Белова, отметил, как тот волнуется. - Не переживай, спишут. Он же не пропил это мясо («А мы пропьём»,- мелькнула мысль), а потерял. Накалякает завтра объяснительную, оформят как воровство или порчу. Всё нормально. А ты, смотрю, какой-то трусоватый, а? Вот с Капустиным Володькой было попроще. Помнишь такого? В Тайшет перебрался или под Тайшет, в тот район. Мы с ним несколько раз так же, как с тобой, в Иркутск мотались, – Василий как обычно перед продолжительной речью сделал небольшую паузу, как бы собираясь с мыслями и продолжил. – Под вечер время было в районе Алзамая. Глядим: идёт по обочине лахудра какая-то, платок на плечах, слегка штормит её, видно, под мухой. Волоха как только увидел её, сразу кричит: «Тормози, такая пассажирка нам нужна!». Я думал, не сядет, откажется, до деревни километра два-три оставалось, но притомилась, видимо, сильно. Под этим делом, по морозу, конечно, гуляется хорошо, но она дай бог по моим прикидкам, часа два не меньше топала… И начали они разговоры разговаривать. Капустин приобнял её, то да сё, замужем - нет, как с мужем? Оказалось, неделю как поругались, ушёл к родителям, она, значит, одна пока. Вроде с горя или назло попивать, мол, и стала. Работает в школе… полы моет. Стал он к ней в гости напрашиваться, – Васька, улыбаясь воспоминаниям, достал одной рукой папиросу, этой же рукой спичечный коробок, ловко извлёк из коробка спичку и, не выпуская руля из рук, прикурил, сунув огарок спички в коробок с обратной стороны. Он делал так всегда, когда некуда было выбросить огарок, проявляя тем самым как бы технику безопасности и культуру, а зачастую по привычке, даже когда было куда выбросить, всё равно толкал в коробок жженные спички с обратной стороны.
- Старая али молодая хоть? – почему-то спросил Белов. Видимо, ему необходимо было это знать, чтобы более точно рисовать в своём воображении картинку происходящего.
- Скажем так, не Маша Новочунская! Бравая деваха, – Василий попыхтел смачно папироской и продолжал, улыбаясь. – Молодая, пьяная. Вроде вот она, бери! А Капустин её отпустил, пообещав на обратном пути обязательно заглянуть на огонёк. «Ты чего это, Вовчик? – спрашиваю его. – Такую красивую вот так запросто и отпустил? Она к тебе вроде со всей душой, без грубостей, а ты как школьник : «До свидания! Зайду в следующий раз». А он-то, следующий раз, небось и не представится. Вовчик же с довольной физиономией женскими часиками трясёт. «Зачем,- говорит,- мне её проблемы, что за расслабуха с оглядкой на двери? Я так не могу отдыхать, за свои же кровные ещё и покалечить могут. А тут вот, пожалуйста, и выпить и закусить. Сейчас за соблазнительную цену скинем это рыжьё!». И сует мне под нос часики. Он её, оказывается, пока обнимались да хохотали, обобрал, оставил без часов! А по виду никогда и не подумаешь о нем такого. Аккуратного обличия мужик. А вот оказалось какой шкодный… Что шкодный, то шкодный. Не трусит хвостом, как некоторые. Часики мы «слили». За два села по трассе отъехали и на литру колбасы и палку водки поменяли, - литр с палкой Васька перепутал умышленно, находя эту игру слов не смешной, но занимательной. – А ты испугался. Всё будет, как у Аннушки, чики-чики. Не переживай, Филиппыч, где наша не пропадала?!
А про Машу Новочунскую Васька вспомнил не зря, ибо в народе Маша являлась образом своеобразного ужаса.
***
Маша Новочунская - это неопределенного возраста, вечно ноющая тетка. «Дяденька, дай копеечку на хлеб», - монотонно и очень жалобно, старчески сгорбившись, молила она каждого встречного-поперечного. В такие моменты казалось, в ее лице отражалась вся скорбь униженного человечества. Ободранная и непричесанная, но в платочке бродила она, побираясь, от магазина к магазину, от посёлка к посёлку. Периодически, как корова, мочилась она, стоя посреди дороги, раздвинув пошире ноги. Сопли под носом, зелень в глазах - пахло от неё ужасно! Никто не выдерживал этого – и Маша в вечно переполненном автобусе всегда ехала «свободно». Говорила она мало, повторяя одну заученную фразу, но иногда совершенно неожиданно в Машином убогом теле пробуждалась поэтическая сущность. Перед тем как в очередной раз захныкать, она вдруг произносила замысловатый, не лишенный словесной изящности панегирик потенциальному «спонсору». Если таковой являлась, к примеру, женщина приличной наружности, то звучало примерно следующее:
- Какая хоро-о-ошая–я-я, какая при-игожая! Пусть детки твои будут здоровые, не болеют, муж не пьет и тебя не бьет! В доме у тебя пусть всегда будет чисто–чисто, а солнышко светит лучисто! Тётенька, дай копеечку, на хлебушек не хватает.
Маша вставала непреодолимой преградой на пути идущих. И люди аккуратно (чтобы не коснуться), кто с жалостью, а кто брезгливо, совали в грязную ладонь монету и спешили удалиться. Результат достигался легко и быстро, а значит можно повторить. И она повторяла это каждый божий день, с весны до осени, переходя от магазина к магазину, переезжая из одного населенного пункта в другой.
Но особенно Маша любила просить копейки у солдат. Те хоть и хохотали над ней гомерически, но и денег всегда бросали прилично. Заметив группу «краснопогонников», шагающих не строем, но почти всегда в ногу, Маша, «повеселев», спешила к ним:
- Солдатики, красивые мои, дайте копеечку, на хлебушек не хватает…
- Машка, да я тебе рубь дам! Только и ты дай корешу моему липшему хотя бы разок. А? Он давно на тебя глаз положил», - кореш морщился, посылал куда подальше. Завязывалась перебранка.
- Чтобы я тронул твою девчонку? Никогда!
- Да я отвернусь. Ты чего, на рубь по-бырому, раз–два. Поглянь только, какая чувиха, не пожалеешь.
- Твоя чувиха, вот и целуйся. Хы - хы – хы.
- Да какая она моя, если у нее фамилия Дыдычкина. Маш, у тебя фамилия Дыдычкина? О, видишь, кивает, фамилия как у тебя…. Жена твоя. А может сестра родная? Такая же сопливая, купи конфет сестре, Дыда, не жадись.
Маша смотрела на все происходящее отрешенным, ничего не понимающим взглядом, так как смотрят маленькие дети на иностранцев. Она ждала терпеливо, по-собачьи верно заветную мелочь. А циничные комсомольцы со значками отличников боевой и политической подготовки на гимнастёрках, безжалостно насмехались над убогой Машей, не ведая, что уже прокляты небесами.
Надо отметить, что попрошайки на улицах встречались совсем редко, чтобы не портить впечатление от неуклонно, надвигающегося, всеобщего счастья. Власть их отметала и пристраивала вполне оперативно. Почему не «отмели» Машу, неизвестно. Может быть, просто на нее никто не жаловался или потому, что она приносила определенный доход определенным лицам или что-то еще в этом роде. Факт остается фактом: клянчила Маша Новочунская по району лет десять беспрепятственно.
В народе про нее говорили, что она бывшая учительница и что сошла с ума после того, как на пожаре сгорели двое ее маленьких детей. Не вынес, не сумел когда-то светлый разум Марии перенести ужасной трагедии. Сердце выдержало удар, а разум нет. Помутился. А ещё говорили, что побираться Машу заставляет её старшая сестра. В это верили понаслышке и очень искренне ненавидели сестру за жадность и жестокосердие.
***
Ближе к рассвету, измученные тряской и однообразием унылых пейзажей, путешественники подъехали к посёлку Китой. Широкие высокие ворота с козырьком, крашенные зелёной краской, встречали молча и недружелюбно. Но Василий знал, что за этими подёрнутыми изморозью дощатыми монстрами скрывается уютный и гостеприимный дом, с половиками в коридорах, коврами на стенах и запахом сдобной выпечки.
Тёщина родная сестра Дуся с мужем Гошей вели хозяйство не спеша и с завидным успехом. Всё у них по правилам крепких крестьянских семей, которых раньше называли «кулаками». На сегодня эти антагонистические сравнения устарели, и дворы такого типа представляются уже как образец советской действительности, то есть как норма. Только у нормы был маленький подвох: хозяин – начальник, бывший фронтовик-партизан. Такое, как он (партизан) в Сибири большая редкость. Ну, а раз начальник плюс фронтовик, то по вопросам «доставания» разного рода дефицитов у него имелись существенные преимущества перед обычным работягой. Эти преимущества бросались в глаза. Начиная с необычных и дорогих дверных ручек, всяческих сувенирных вещиц, ярких занавесок, радиолы на ножках и заканчивая двумя мотоциклами в дощатом гараже: один с коляской - для себя, а без коляски - для сына.
Василий постучал в ворота, зазвенела цепь, хрипловато и «с оттяжкой» залаял Мухтар, большой лохматый пёс белой масти. Ваське нравился этот волкодав, он и себе такого завел бы, да только прожорливый слишком гад, не выгодно. Конечно, будить хозяев ни свет ни заря было не совсем удобно, но не каждый день ведь приезжает машина дров со свининой. Да ещё с таким водителем!
Васька терпеливо ждал, пока хозяйка оденется и выйдет. Он не любил тёщу, но обожал её своеобразных сестёр, Пану и Марию, и брата Павла, которые жили в Ангарске. А Дуся вот с мужем Георгием выбрали пригород, и их дом служил своеобразным форпостом на подъезде к городу.
Дуся двигалась не спеша, накинув на плечи зелёный армейский бушлат, пошаркивая по свежему снежку большеватыми колошами. Откинув засов и слегка приоткрыв калитку, она внимательным взглядом, с недоверием и осторожностью оглядела раннего гостя. Улыбка медленно поплыла по её заспанному лицу.
- Жданов приехал! – сказала она осиплым спросонок голосом.
Белов, побитый дорогой, созерцая эту сцену, понял, что на базу они сегодня точно не попадут - радость встречи не предполагала быстрой разлуки. Стройная хозяйка, хоть и в годах женщина, ему понравилась. В ней не было злобы, а лишь усталость, говорящая о непоседливости и заботливости, по которым он соскучился, ухаживая за больной женой.
До обеда разобравшись с «левым» грузом, мужики сидели за столом сытые и довольные, запотевшая бутылка водки и её «близнецы» в холщовой сумке прохлаждались у порога. Лафа! Гоша, «отдав приказ» жене встретить гостей как положено, сходил в гараж, организовал работу подопечных и, сославшись на срочные дела, освободился для неожиданного застолья. Гости всегда приезжали неожиданно, не утруждая себя телеграммами, письмами, а тем более телефонными звонками, которые представлялись особой сложностью. Но от неожиданности радость только удваивалась, появлялся лёгкий трепет, под сердцем колыхалось ощущение важного события, что игнорировать никак нельзя. Отгулы ради пьянки с нагрянувшим родственником Гоша брать, конечно, не стал, но «умыкнуть» полдня – святое дело. Тем более Василия Гоша уважал как настоящего мужика, такого, с коим и в разведку пошёл бы, не боясь за неприкрытую спину. Надо сказать, что Гитлером Гоша Ваську никогда не называл по двум возможным причинам: либо оно ему, как фронтовику, казалось полной глупостью, либо он про существование таковой клички попросту не знал, что кажется вполне возможным, ведь трудно себе было представить, что кто-то смог бы обратиться к советскому труженику, да ещё и родственнику, назвав его - Гитлер.
Придя с работы, вроде как бы на обед, Гоша поначалу сидел за столом в двубортном пиджаке, но после выпитой рюмки убрал его в шкаф на плечики, оставшись в тонком свитере цвета «кофе с молоком». Аккуратный, чистый, интеллигентный. Он до войны учился на филолога, но по понятной и трагической причине так и не закончил институт. Каждый год порывался восстановиться, но в итоге упустил время и махнул на эту идею рукой. Довольствовался самообразованием уже не ради диплома, а удовлетворения душевной потребности.
Дуся сделала большую латку мяса с картошкой и луком, превратив стол в праздничный. Если бы не привезённая в достатке свинина, то хозяин имел бы возможность забить ради такого случая кролика пожирней. Он это делал без раздумий, но Дуся сама так «смело» никогда не поступала. Зачем? Она могла запросто, без зазрения совести из бережливости (скупердяйства), потчевать гостей «голыми овощами». В ней было это, но на фоне «мясной эйфории» сей недостаток стал незаметным до степени отсутствия. И посему она представилась Белову, не знавшему её до сей поры, просто идеалом гостеприимства.
- Как там Лида, как детки ваши? – поинтересовалась Дуся. – Что, с покосом в энтом годе управился? Не как в прошлый раз?
- Покос далековато, место болотистое, много не накосишь. Но ничего, где наша не пропадала?! Завёз, сметал, да у совхоза соломой разжился («разжился» значило, что съездил ночью и нагрёб солому в поле, а попросту, своровал или, как говорится, подобрал «что плохо лежит») - до весны хватит. Вот, думаю, кроликов завести, на вас глядя. Шубы, шапки, рагу…
- Ой, кролики - дело хлопотное, болеют они, мрут почём зря. Десять раз, Вася, подумай. Не у всех это проходит… получатся, – Дуся не садилась за стол, разговаривала, занимаясь параллельно насущными делами. Шурудила в печи дрова, двигала сковороду, поправляла занавески. Сходила в кладовую, принесла тарелку квашеной капусты.
- Нате-ка, мужики, попробуйте, вот первый раз со свёклой сделала. Не знаю как… Гоше вроде ндравится. Винегретной её называет.
Свежая, ещё не перемёрзшая, капуста смачно хрустела на зубах.
- Главное, без масла и лука, хороша, – сказал Гоша, как бы хваля хозяйку.
Васька, играя желваками, хрустел громче всех. На душе у него было хорошо и даже где-то беззаботно, мысли ходили как обычно роем, но как-то вдалеке, не определяясь конкретно. Дуся пообещала к вечеру раскидать мясо по соседям, а в том, что всё так и будет, он не сомневался по причине полного к ней доверия. И дал себе установку - расслабиться и отдыхать. Завтра утром надо ехать в Иркутск. Выезжать рано необязательно, но ехать всё равно придётся. Это не портило настроения, так как завтра будет только завтра. Разговор клеился, компания хорошая, водка горькая, но вкусная. Наливали по-мужски, в полстакана! Правда, сначала хозяйка выставила рюмки, но их плюгавый вид смутил Гитлера, и он попросил поставить привычные, гранёные. Стакан - он и в руке эффектно лежит, и опрокидывать удобно; чувствуется, что пьёшь, а не клюёшь. Только хозяин не сменил рюмаху на стакан - то ли боялся корящего ока жены, то ли, выпивая с руководящей элитой, уже отвык от нормальной посуды.
- Пойду я, - сказала Дуся тихо, но все её услышали, - Там соседка Люся за мясом пришла, а вы сидите. Кому порубить найдём.
Дуся, колыхая бедрами, мягкой поступью ушла на морозец распорядиться. Белов проводил её подслеповатым взглядом, сожалея её уходу, но вида не показал.
Про то, что свинину они подобрали, нашли на дороге Васька с Беловым решили не говорить, чтобы ненароком не испортить торговлю. Они справедливо побереглись, опасаясь, что Дуся откажется продавать, а просочившаяся в народ информация серьёзно подмочит авторитет уважаемого завгара. Зачем рисковать? Это потом уже, много лет спустя, Васька, рассказывая историю «чудесного» появления свинины как байку, откроет им секрет, а сегодня про мясо с гордостью говорили как о результате собственной хозяйственной деятельности.
«Сарафанное радио» работало безукоризненно, мясо уходило легко и быстро. Дуся и себе выбрала хороший кусок свинины, честно вложив в «кассу» деньги, считая, что хоть Вася и родня, а детки ни при чём: им и одежонку надо покупать, и игрушки нужны, и сладкое. Достаточно того, что дрова шли от Василия как подарок. Чурки дружно разгрузили, а старший сын Анатолий не спеша и аккуратно укладывал их вдоль забора.
- Поехали мы на покос, - рассказывал Василий, - проезжаем через Ханяки, а там как раз зэков вывели в поле работать, у них на взгорке два больших поля, где они садят капусту, картошку-маркошку для своей же кухни. А тут, значит, на прополку вывели. Работы - от дороги и до заката! Охрана с собаками, зэки в чёрном. Младшая Наташка говорит: «Смотрите – похороны!» Наверное, потому, что все в чёрном и идут печальным строем, как за гробом. А средняя Светка: «Ты чё, дура? Видишь, с собаками и с ружьями - на охоту пошли»…
Все трое мужиков, включая рассказчика, смеялись такому анекдоту искренне, весело.
- Да, зона у нас знаменитая, - сказал Белов. – Ты–то, Вася, уже жил в посёлке, когда Лидия Русланова освободилась? Я-то помню, как она на танцах пела. Сразу ей уехать-то не получилось, а нам и в радость.
- Да откуда? Мы с Гагариным только приехали. – Говоря с Гагариным, Белов имел в виду 1961 год. Первый полёт человека в космос.
- Два вечера радовала... Я-то помню. Она клуб наш строила, а ещё и в Заларях. Танцплощадка ломилась от народа. Красивая женщина! Судьба вот какая несчастная, – закончил с сожалением в голосе Белов.
- А у кого она счастливая? – сказал Гоша. – Может, кому и повезло, так этих везунчиков по пальцам можно пересчитать. Кстати, вы в курсе, что Русланова на самом деле совсем и не Лидия, а Агафья? По секрету вам говорю, – Гоша не заметил ожидаемого удивления и поспешил «проскочить» ситуацию никому не нужной осведомлённости. – Как, Константиныч (Гоша Василия называл только по отчеству), тёща твоя поживает, Варвара Степановна? Как там, Михал Сергеевич?
- Тёщу палкой не убьёшь, – сказал, Василий задумчиво, с лёгким презрением.
Его тёща, на самом деле, очень добрая женщина, уже по некоторым меркам старушка, но Василий за что-то её недолюбливает и никогда не упускает момента продемонстрировать свою нелюбовь.
- Индюков разводит. Вот мода у них на Мостовой пошла, уже через двор да в каждом - индюки! Дичь уродливая. Не приживётся. Мясо жёсткое, как резина. Все знают прекрасно, что гусь лучше, но закавыка в том, что гусям вода нужна, а с индюшатиной попроще, вот народ и пристрастился к этой твари, – он присел на маленькую табуретку к топящейся печи, чтобы покурить, пуская дым в приоткрытую дверку. - Трудится сейчас на гэсээме, – продолжал он. - Так что видимся теперь с ней чаще обычного. Соскучиться не успеваем. Попросила этим летом меня с чердака ей корзину достать. «Какую,- говорю,- корзину? Что-то я не видел у тебя корзин» - «Она на чердаке, Вася!» Залез под крышу, гляжу - склад! Навалено барахла так, что в дом теперь страшно заходить, того и гляди крыша на голову рухнет. Чего только там у неё нет, Гоша! Коленвал от паровоза можно найти. Кедровка… Барахольщица. И корзин штук пять разного калибра. И веники берёзовые пятилетней давности.
Василий, говоря всё это, заинтересованно рассматривал осоловелым взором новую конструкцию печи. Над плитой на расстоянии чуть больше метра с упором в угол было сделано подобие полки для сушки обуви. «Хорошее решение, видимо, этим летом переложили, в прошлом-то году ещё обыкновенно было, – подумал он, но говорить ничего не стал, а просто отметил для себя как памятку. – А в зал вывели гильзы прямо из топки… ишь как грамотно, быстрей греть печка начинает, с первой охапки дров - экономия времени и средств. Необходимо эту «рацуху» и у себя внедрить... Хорошее дело, - рассуждал он тягомотно - тягостно, заплетаясь языком уже даже у себя в голове, в мыслях. Накопившаяся усталость давала о себе знать. – Вражина!» – закончил он злобно и нечаянно вслух.
- Вот тебе бы ТэТэшник, она бы песни пела? – сказал Гоша в насмешку над его глупой ненавистью к безобидной свояченице. Он намекал на много раз обсуждаемую историю из недалёкой, но недосягаемой Васькиной молодости. Это была интересная история. На последних месяцах, уже почти перед дембелем, дослуживал он на гарнизонной гауптвахте. Пошёл Гитлер (тогда ещё просто Василий) в самоволку. Пошёл с табельным оружием, сунув ТТ запросто в галифе. В это время у него как раз только-только стали завязываться отношения с будущей женой, с Лидой. Время было очень неспокойное: в связи с амнистией по случаю похорон Сталина на волю выпустили свору отморозков, которые из бандитского баловства, «развлекаясь», стали проигрывать в карты ни в чём не повинных советских граждан. Ставили на кон ряд и место в кинотеатре, а потом проигравший подонок должен был зарезать после сеанса того несчастного, кому «повезло» купить билет на это самое проигранное место. Спустя полгода, правда, основную массу этих душегубов переловили и засунули обратно в тюрьмы, а кого-то поставили к стенке. Разгул преступности шёл на спад, но чувство страха уходило медленней. Лида, конечно, будучи ещё совсем юной, увлечённой и легкомысленной, сильно не волновалась на этот счёт. Для неё все несчастья происходили с кем-то и где-то, но Василий был настороже, пусть и изредка, но оглядывался.
Увлеченные, опьянённые любовным приключением, смотревшие друг на друга, как смотрит вдруг прозревший слепец на тучи и окружающий мир, они чувствовали себя счастливыми! Василий и Лида не строили ещё никаких планов друг относительно друга, но расставаться им не хотелось. Именно это чувство было принято за любовь. Страх расстаться молодые люди часто принимают за любовь. Может, любовь и была, а может, только страх расстаться. Но тем не менее у них уже пятеро детей и ждут они шестого. Не расстались!
В тот вечер они сходили в кино, на танцы и уже поздно ночью проводил Василий Лиду до её барака в четвёртом посёлке. Барак представлял из себя своеобразный коммунальный дом, где много однокомнатных квартир вдоль единого коридора под общей крышей. Потискавшись у забора, пошушукавшись, нацеловавшись, надышавшись друг другом, под утро, на рассвете возвращался Васька в казарму, возбуждённый и растрёпанный. Он совсем расслабился, как вдруг (ох уж это вдруг, как чего ни жди, всегда вдруг) из проулка вышли двое, которые, по-видимому, конкретно и давно поджидали жертву. Двое крепких пареньков эффектно, для большей убедительности своих намерений, щёлкнули по очереди выкидными лезвиями. Железо сверкнуло холодно и угрожающе. Они выдержали небольшую паузу, чтобы оценить реакцию жертвы, не побежит ли? Но «жертва» не побежала, она (жертва) вытащила из кармана пистолет, передёрнула затвор и без предупреждения выстрелила под ноги тому, кто стоял ближе. Предутренняя тишина, разорвавшись с разлетевшимся эхом, стала ещё тише. Разбойники же, вздрогнув от неожиданно прогремевшего выстрела, слегка присели и стояли теперь выжидательно на полусогнутых ногах так, будто наложили в штаны.
- Решили повеселиться? – угрожающе сухо спросил Васька.
Его тон не вызывал сомнений в том, что и патроны есть, и на поражение стрелять будет. Пацаны молчали, напряженно сжав рукоятки ножей, слушали хозяина положения.
- Ножи в траву и раздевайтесь! – скомандовал он.
Разбойники хотели возразить, но не осмелились и, только промычав что-то нечленораздельное, стали выполнять приказ. Они оголились до трусов и стояли, поёживаясь, в кучах скинутой одежды. Один из них, видимо, отойдя от полученного шока, циркнув слюной сквозь зубы, всё-таки спросил: «Что дальше?».
- А дальше будем веселиться. Сгребайте шмотки и вперёд с песней «Шумел камыш». Без разговоров! – Васька уже не расслаблялся, был собран и внимателен, он ведь тоже слегка испугался и чуть не опешил от неожиданности.
Двое раздетых бандитов-неудачников оценили его решительность, сгребли свои шмотки и пошли впереди Василия. Сначала пели неуверенно, через силу, а потом «распелись». Переглядываясь друг с другом, поняли, что, оставшись в живых, можно действительно повеселиться, заревели во всё горло! Васька же, дойдя до улицы Сапёрной, тихо свернул с прямого пути, убыстряя на всякий случай шаг, ещё некоторое время слушал удаляющуюся песню… Такая вот история, о которой Васька рассказал на следующий день (не без удовольствия) друзьям и родственникам. Оказалось, многие в посёлке и в зоне слышали выстрел, а также дуэтное исполнение «Шумел камыш». Такая вот история про ТэТэшник…
За окном стемнело. Несмотря на богатую закуску, застолье для некоторых её участников длилось всё-таки недолго: Васька утомлённо собрался на боковую.
- Что-то уханькался я, пойду на сундуке прилягу, – попросился он, нахмурившись. По-видимому, злясь уже на себя за «вдруг» проявленную слабость, очень уж хотелось ему ещё о многом переговорить, а организм, подлец разэтакий, отказывался быть несгибаемо-железным, как того хотелось хозяину не железного тела.
- Какой сундук, Вася? Не блажай, вон кровать я постелила, ложись по-человечески. Поспи хорошенько, – Дуся говорила непривычно ласково, как мама в детстве, тем самым действовала на Гитлера успокаивающе, спорить с ней не хотелось и не моглось. Они, пошатываясь, задевая косяки, прошли в дальнюю комнату. Кровать с высокими дужками и точеными набалдашниками по углам, скрипя панцирной сеткой, приняла в своё ложе измученное тело путника. Пахло геранью и хозяйственным мылом. В наступившей тишине Василий вдруг необычайно остро ощутил одиночество и полную потерянность всех возможных смыслов существования. Он ясно и отчетливо (даже в цвете) увидел себя со стороны лежащим в поле без конца и края. Командировка, дрова, мясо - всё стало казаться чужим и далёким, как нечто увиденное из космоса. Реальной стала трава, что, сверкая на гребнях желтыми цветами, мягким ковром разбегалась до горизонта волной. Было светло и сухо, но бесконечно одиноко. К счастью, это чувство длилось недолго, пространство, колыхаясь в такт играющих пружин, вновь сузилось до размеров мягкой кровати. Поскрипев зубами, Гитлер уснул.
Двое же оставленных наедине мужчин, примерно одного возраста, искали темы для разговора. Раскрасневшийся Филиппыч, приняв на грудь с приличным излишком, уже был готов не только разглагольствовать, но и просто послушать умных людей. У Гоши возникли аналогичные чувства и настроение по отношению к новому знакомому. Он любил поговорить на разные темы, много думал, формулируя мысли в голове, затем, не стесняясь показаться чересчур умным (что не приветствовалось) произносил заумные формулировки на собраниях, да и просто в беседах без желания «показаться умным» и с простыми людьми, ставя собеседника в неловкое положение. Из-за этого работяги его справедливо избегали.
- Вся мудрость и правда спрятаны в народных пословицах и поговорках. Их в школе надо преподавать… анализировать. Вот ты как понимаешь пословицу «Простота – хуже воровства»? – спросил Георгий собеседника, решив поговорить о серьёзном.
Дуся, утомившись за день, присела на краешек стула, готовая послушать что-либо заумное. Она любила послушать рассуждения своего мужа, но недолго. Обычно через некоторое время витиеватой болтовни теряла её смысл и, перестав понимать, тихо удалялась. Сейчас же, попав «на начало диалога», смотрела на очки Белова выжидательно, она видела, как тот слегка замешкался и от этого с ещё большим любопытством ждала ответа.
- А что плохого в простоте? – сказал-таки Алексей Филиппович после слегка затянувшейся паузы. Было видно, что он порядком растерялся и поэтому отвечал вопросом на вопрос:
– Есть, например, поговорка «Будь проще, и люди к тебе потянутся». Это как? Мне, кажется, более актуально.
Подходящее «актуально» он подобрал, чтобы быть на уровне образованного собеседника.
- Вот в том-то и дело, что зачастую актуальное синоним казуальному. То бишь когда случайное от похоти телесной становится привычным. Простота ведёт к примитиву. Всё гениальное – просто, но не всё, что просто - гениально. Согласен? Простота - это покушение на завоевания разума и культуры. Вот почему те, кто отвергает традиции и убеждения, накопленные веками, всей своей жизнью оправдывают грязь, хамство. Деградацию.
Такая практически литературно сформулированная расшифровка известной, но до этого ни разу не «переваренной» пословицы произвела на Алексея Филипповича отрезвляющее впечатление. Он, большой любитель почитать и поразмышлять, проживший большую жизнь, стареющий телом и душой, вдруг почувствовал лёгкий толчок из подсознания в форме некоторого укора.
- Смысл уловил, но не до конца, – сказал он, искренне желая дальнейших разъяснений.
- Если хорошо задуматься, то вдруг понимаешь, что это ведь одна из самых мудрых жизнесберегающих пословиц. Практически первое условие человечности как таковой, – продолжал Георгий. – Культура ведь это процесс, а не предмет. То есть больше глагол нежели существительное. Всякого рода упрощения и потери делают её рыхлой и нецелостной. Сбивается курс, а значит, и смысл.
- Тебе надо докторскую писать, – спасовал Филиппыч.
- Я её кушаю-то раз в год, не то чтобы писать, – отшутился Георгий. – За свою жизнь, Филиппыч, я видел столько разрушений, что страшно вспоминать. Люди звереют и опускаются, не хотят становиться опять людьми. Деградировать просто, сложно снова стать человеком. А не став человеком, будешь жить поддельной жизнью. Страшное дело. А поддельная жизнь почти неотличима от настоящей жизни. Многие, очень многие люди проживают фальшивую жизнь, не подозревая фальши. Так-то. Деграданты – полулюди наполняют пространство подобно пыли, дышать нечем. Фальшивая жизнь, фальшивый мир.
- А как её отличить? Действительно, что значит подделка? Жизнь, она и есть жизнь, – Белов почесал за ухом натёртыш от очков. - Отличается благосостоянием, ну там здоровьем. А так у всех одно и то же. Запутать меня хочешь?
- Зачем запутать, наоборот, прояснить. На первый взгляд одинаковое, на поверку оказывается разным. Для людей с низким порогом духовности дождь только вода с неба, женщина – баба, а хлеб – еда. Для человека культурного, для того, кому простота хуже воровства, все эти, да и вообще все понятия имеют более глубокий смысл. Как по назначению в применении предмета, так и по его сакральному смыслу. Мало кто задумывается, что у всего есть сакральный смысл и значение. А надо, обязательно надо задумываться.
- Да мы вроде атеисты, нам это ни к чему. Пусть попы про это думают.
- Так-то да… Но атеист не отвергает существование души. Атеисты отвергают Бога и поклонение ему, но душой болеют. Не сердцем, в смысле насоса для перекачки крови, а именно душой. Не замечал? Это необъяснимо. Такое даже из атеиста делает верующего в сверхъестественное -необъяснимое.
Дуся посмотрела на мужа, хотела улыбнуться, но, вспомнив про то, как у неё часто болит под левой грудью, точно не «насос», вздохнула и, решив, что на этом достаточно, встала со стула. Пошла посмотреть, как там зять полёживает, не задохнулся ли? Да с дочкой поговорить перед сном. Удаляясь с кухни, она перестала слушать, а Георгий тем временем продолжал свою речь в позе комиссара, проводящего допрос: локоть левой руки на столе, ладонь другой руки упирается в колено. Эту позу он действительно ненароком скопировал с настоящего, живого комиссара (парторга) партизанского отряда. Такая «боевая» поза придавала силы произносимым словам и уверенности в своей правоте:
- А это значит, что душа есть у всего живого и даже неживого, а значит, имеет сакральный смысл всё. Наши представления о вещах важней самих вещей. Упрощаясь, человек растерял своё величие и виденье величия в окружающем мире, упростился до обезьяны бесхвостой, а кто-то до волка, а кто-то до шакала, а в основном до свиньи. Доволен корытом, если оно полное, и верещит, если пустое. Без преувеличения! В таких вопросах нужен комплексный подход на государственном уровне. Вот, например, вопрос насилия над ребёнком. Очень сложный вопрос. Кто-то считает, что наказание и педагогика неразделимы, а кто-то, что несовместимы. Почему такие диаметрально противоположные мнения? А ведь всё просто, надо только понять. Где есть два противоположных ответа, должен быть посередине третий, правильный. Вначале кажется, что этот ответ «посередине» должен звучать примерно как «Насилие необходимо, но в крайних случаях», но это математически, а если всё-таки философски, то можно заметить и отметить, что насилие - это всего лишь фактор противодействия. Оно применяется к тем, кто либо не может, либо не хочет. Понимаешь? Не может либо не хочет. То есть чтобы не применять насилие, необходим правильный отбор по способностям и стимулирование желания учиться. Вот тебе и третий ответ. При таком подходе насилие просто исчезнет само собой.
- Смотрю на тебя и кажется, что ты с луны свалился,– апатично произнёс Белов, желая уже убежать, как Дуся.- А на деле как применять этот третий ответ? Есть идеи?
- Да очень просто, чёткая схема и понимание задачи. В разведку ведь не берут с плохим зрением, со слабой дыхалкой, косоглазых. Почему? Потому что такой человек пропадёт сам и погубит товарища. В разведке паразитов нет. А почему в других профессиях это позволительно? Не должно же быть такого. А паразит, он есть в любой профессии и процветает. Его даже не замечают, так как не опасен для жизни конкретно, да и главней главного, как правило. Паразитизм и кумовщина погубят нашу страну… весь мир погубят.
«О, договорились… Пора заканчивать. Такие разговоры мне не нравятся», - подумал Алексей Филиппович.
- Так, до политики дошли! Давай теперь о бабах! – как бы прочитав мысли собеседника, засмеялся в свою очередь Георгий.
Но о бабах поговорить не получилось, так как пришёл с улицы уставший, раскрасневшийся на морозе сын, сел ужинать. Тема сменилась сама собой на бытовую, о школе, о соседях и прочем хозяйственном, жизненно необходимом.
***
Следующий день начался рано и прошёл, так скажем, печально - размеренно, ибо похмеляться некоторым штатским было противопоказано. Преодолев печаль, загрузив «Клизму» всем необходимым по списку, Васька с потрёпанным Филиппычем (сам Василий был огурцом) тронулись в обратный путь.
- А что это за бочонки нам поставили под кабину? Солидол в такие вроде не фасуют. Что там, Филиппыч? – спросил Василий, обстукивая унты о подножку.
- Сказали, брусника для Шатохиной.
- Вот это нормально. Тебе брусника нужна? Мне так прямо позарез. У нас-то небогато в эту осень получилось.
- Чего это небогато, вроде урожайный год был. Даже странно, что с Иркутска к нам в Чунский район такую посылку шлют. Что за номер: с дровами в лес?
- О, эти дрова мне как раз кстати, - улыбаясь констатировал Васька – У меня-то брусника была, да Борька ей позавтракал… На раз всего и хватило. И смех, и слёзы. Я сам-то бруснику не беру: делать нечего комаров кормить. Лиде с таким хозяйством тоже не вырваться, дети в школе… но всё одно есть кому брать. Соседка, Лиза Выходцева, та в тайге прописалась. На грибах, на ягоде не меньше моего зарабатывает, а то и поболе, за этим делом её и не видно почти. Руками берёт шустрей, чем кто другой комбайном. Появилась в сентябре черная, как смоль, так всё ж лето на солнце. Пришла вечерком, договорились мы на охоту сходить, то есть по ягоду. Взял машину на выходные, она собрала «бригаду» баб, отвёз я их на «плантации» по лесовывозке. Место хорошее, сохатить по тайге не надо, ягода ковром лежит. За день накосили они по горбовику четырёхведёрному, а в форме оплаты собрались отсыпать мне, но оказалось отсыпать-то и некуда, не подумал я заранее о посудине. Что делать? Пришлось сначала к себе заехать на подворье, вынести бак эмалированный. Девки дружно, не скупясь, нагребли его с горкой, а я это богатство, Филиппыч, веришь нет, вместо того чтобы сразу в подпол спустить, оставил стоять на крыльце на ночь. Забыл, значит. Ночи холодные, а ей что будет? Всё было бы нормально, только выхожу утром до ветру, а бычок Борька (ещё живой был) стоит, вся морда красная, как будто кто разбил её. Смотрю я на этот «грим», а сам думаю, какая же это животина мою скотину покалечила? А потом глядь на бочонок, где брусника была, а он практически пустой. От этой картинки аж в животе похолодело. Столько сожрать зараз! Вот так полакомился, тварь… И что делать? Ничего тут не поделаешь. Так вот и остался я в зиму без брусники. Хотел Выходцевой Лизе заказать «добавку», да забегался, сезон прошёл… Так что эта посылка просто спасение, дар Божий.
- Это уже, Вася, воровство, не надо, – упрашивал немного даже слезливо Белов.
- Тебе не надо, а мне так обязательно надо. Спиногрызам весной витамины нужны, как шапка Мономаху. Их у меня пятеро, и все кушать просят. Когда Лида блины печёт, то они у неё до тарелки не долетают. Сам же говоришь, что даже не предупредили. Между собой крутят, мутят… крученые мать их в рот по голове. Они нас используют, почему бы нам их не поиметь… слегка.
- Так с меня спросят, а не с тебя. Что ты, Вася, ни в коем случае, даже не вздумай. Не хватало ещё, чтобы Белова в воровстве обвинили.
- Ох и бзделоватый ты мужик, клянусь головой акулы и здоровьем покойной бабушки, всё будет хоккей. Не мандражись, Филиппыч! Во-первых, минус десять с двухсот вряд ли заметят, а во-вторых, если заметят, так и скажешь, что Васька такой-сякой нагрёб без спросу. Говори, мол, грудью защищал, а он топором пригрозил, - Васька улыбнулся своей образной гиперболе, представив картинку отъёма брусники с топором. – Короче, вали всё на меня.
Переключаясь на пониженную, рычаг у Василия никак не хотел вставать на место. В коробке передач затрещало так сильно, что Белов даже слегка поёжился.
- Боишься ты начальства, - как бы иллюстрируя поёживание, сказал Гитлер, - а его не бояться, начальство уважать надо… либо не замечать. Оно, начальство, - Васька затянулся папиросой, - бывает трёх типов: самодуры, самородки и так себе, - сказал он, выпуская дым.- Самодур, он всегда сука, бояться таких - западло. А «ни то, ни сё», пустышку, и подавно. Сейчас такая система, как в том анекдоте, когда сынок генерала спрашивает: «Папа, а я буду генералом?» - «Конечно, сынок, будешь». «А маршалом буду?» - « Нет, маршалом не будешь, у него свой сын есть». Всё по блату. Куда ни кинься, один блат.
- Блат переводится «записка», то есть по знакомству и своим, - пояснил зачем-то Белов. А сам подумал: «Что-то они с Гошей как сговорились, вчера уже что-то подобное слышал, только с другой позиции».
- Коммунисты осуждают такую практику, – как бы защищаясь, произнёс Филиппыч и тут же пожалел, что так сказал. Ибо выглядело не совсем к месту.
- О-о-о… Это раньше были коммунисты, а теперь партийные, – ответил Гитлер и сплюнул выразительно и двусмысленно окурок в приоткрытую для этого дверку.
Снегопад сопровождал всю дорогу, залеплял лобовое стекло так, что даже дворники еле справлялись. Приходилось ехать намного тише, чем хотелось. Именно из-за слабого разгона в одном месте Ваське не удалось взять с ходу подъём, а потом, рискуя завалиться в кювет, потея от волнения, пришлось им гружёной махиной корячиться вниз задом. Белов подкладывал под колёса старую фуфайку, рубил лопатой ледяную корку, потел, старался, помогал, как мог. Такая борьба всегда уто-мительна, в ней много суеты и мало надежды.
- А ты говоришь «Не тронь! Воровство!» - пыхтел Василий от напряжения. - Да мы с тобой уже, как пить дать, каждый по ведру заработали! Разве не так, Филиппыч? Согласись?
Белов где-то глубоко в душе, может, и соглашался с таковыми убойными доводами, но не за брусникой же они ездили, не её одну везут: «Нет, нельзя трогать чужое и всё тут. Табу!» Такое было его решение. Но и то, что Василий всё равно отсыплет себе ведро брусники, не забудет, он тоже знал, не сомневался.
На подъезде к Тулуну Гитлер купил в «любимом» магазинчике целый рюкзак ливерной колбасы и ящик печенья. Магазин в пригороде для таких покупок самое то, так как в них покупателей раз, два и обчёлся, а в городе очереди всегда «за угол». При наличии наличности Васька обязательно брал продукты оптом. Пускай в доме постоянно есть молоко, простокваша, сметана, зимой свинина, говядина, квашеная капуста и урожай в подполье, всё равно такой рацион казался иногда скучным, в особенности для подрастающего поколения. Хотелось хоть какого-то разнообразия, да и «страховался» тут Васька, может и зря, но страховался. Ему необходимо было обезопасить себя от возможного чувства вины – «Дети голодные!». Ведь он очень хорошо помнил своё собственное детство, которое было именно голодным: военное время, когда не шибко пожируешь, оставило на сердце не только печаль, но и страх перед пустым желудком. Ведь и курить-то он начал с малых лет, именно спасаясь от постоянного чувства голода. Тогда даже учителя не запрещали и не ругали за курево, потому что махорка была, а хлеб отсутствовал. На вопрос «С каких лет куришь?» Василий обычно отвечал полушутя, что букварь скурил, а потом через паузу добавлял «с учительницей». Распространённая шутка детворы того времени.
- Ливерка - дёшево и пользительно, – сказал Василий, примастыривая продукты в кузове. – Пускай ребятня по;ходя кишки тянет. Они это любят.
- А я уж подумал, что свой магазинчик открыть собрался.
- Да скорей столовую. Как говорят хохлы, «нехай будэ». Не пропадёт.
- У тебя столько много детей. Зачем?
- Ты прямо как Мариночкин, за такие вопросы и кирпичом по голове можно схлопотать. Знаешь Мари-ночкина? Когда я этого хмыря надутого просил о расширении жилплощади, он меня почти так же, как ты, спросил: «А зачем столько строгал?». Дал я ему за это по голове кирпичом, но чуть погодя. А руки чесались прямо в кабинете рожу порвать, но посадят ведь как за доброго человека. Много чести. Запомнил я это. Месяц спустя подкараулил его в тёмном переулке и черканул по башке кирпичом. Потому я и уволился с РМЗ, потому и в лесхозе, что видеть это мурло не мог... Я мстительный, говно не прощаю. Так что поосторожней.
- Да я, Вася, не в осуждение.
- Похвалить что ли хотел?
- А месть - это не хорошо. Каменный век, – сказал Филиппыч, а про себя подумал: «Хорошо, что таких мстительных, как Васька, не каждый второй, а то по улице ходить было бы страшно. Мало ли кто и за что мог тебя кирпичом из-за угла по голове шваркнуть».
- Ну, мстить тоже надо уметь. Помню, по молодости любил подраться: где свалка, там и я. Как-то в такой свалке на танцах я разбил нос Петрухину, а тот дурень обиделся, затаил злобу. Караулить стал меня с Валеркой Филипповым. Ну подкараулили. Стоят на пути парни здоровые, их мне не побить - это точно, а быть битому самому тоже не в масть. Говорю тогда им: «Будете бить – убивайте, потому что, если живым оставите, я вас опосля по очереди самих подкараулю у сортира и в нём же утоплю». Струхнули. С тех пор друзья не разлей вода! Вот так отомстили, – Васька ухмыльнулся в усы. В его ухмылке могло таиться что угодно. И насмешка над трусостью больших глуповатых парней, и довольство своей находчивостью и смелостью, и радость от неожиданно приобретённых хороших верных друзей, с которыми за пятнадцать лет было столько интересного! Столько! Что не только ухмыльнуться, но хохотать можно, вспоминая эти истории до самого дома.
Дорога домой! Большое счастье иметь свой дом, свою семью, куда хотелось бы и моглось вернуться! Там Ваську ждали заботы. Много забот. Но они не пугали, а напротив, манили своей «нужностью». Что может быть важней и выше этой «нужности», когда тебя ждут, скучают, когда без тебя не никак не могут. Не важно, что и кто нужен тебе, в десять раз важнее, кому и насколько нужен ты. А он - отец большого семейства и, как минимум, нужен на этом свете семерым беззащитным людям, один из которых находясь в чреве матери ещё и не знает об этом, но об этом знает любящий родитель.
Покуривая папироску, Гитлер смотрит вдаль, а серое зимнее небо, отражаясь в его васильковых глазах, волшебным образом преображается в весеннее.
Василий любит дорогу, а особенно любит дорогу домой.
***
По прибытию в посёлок Гитлер, сделав порядочный крюк, первым делом «нырнул» к себе по адресу, чтобы разгрузиться. Занести домой печенье и колбасу (не везти же в гараж?), да и брусника уж очень настойчиво «просилась» в подпол. Отнеся ящик с печеньем и рюкзак с колбасой, возвращаясь «вторым рейсом» к машине, он деловито и не спеша, посвистывая в усы, принёс чистое эмалированное ведро. По-кавалерийски запрыгнул в кузов и там уже поочерёдно, так чтобы сохранить одинаковый уровень в бочках, нагрёб себе ведро брусники с горкой. А перед тем как отнести «улов», Васька, придав серьёзности выражения своему лицу (на всякий случай) спросил у Белова, будет ли тот брать себе «витамины» или нет? Но Филиппыч, как и ожидалось, мрачнея лицом, отказался.
- Дело хозяйское, – констатировал Константиныч и, поскрипывая душкой ведра, ухмыльнувшись, скрылся за калиткой.
- Может быть, всё-таки взять хоть полведра? – глядя вслед удаляющемуся Ваське, подумал Белов. – Нет, не стоит рисковать авторитетом. Мараться только. Да и сговор это уже, – мысленно взвесив все «за» и «против» заключил в конце концов старый опытный чиновник.
Спустя несколько минут Васька вернулся с выражением лица «ничего не было». Деловито уселся за руль, и они, повизгивая двигателем уставшей «Клизмы» ,тронулись в сторону лесхоза.
Там, на складе, не смотря на все переживания Сергея Филипповича разгрузка произошла быстро и без претензий. Кладовщик сверяла реквизит по списку не спеша и аккуратно, проверила каждый свёрток и коробку, а вот в бочки с брусникой даже не заглянула. Этому Белов, сопя в две норки, одновременно порадовался и удивился. Даже слегка «обиделся» за такое равнодушие, но тем не менее от сердца у него заметно отлегло. Полегчало так, что захотелось выпить. Забыв обо всём на свете, Белов стал «переваривать» эту мысль в плане воплощения, и тут подобно волшебству, с улыбкой и папиросой во рту, рядом с ним возник Василий….
– Главбух с директором в Лесогорске. Так что насчёт печатей и штампов придётся погодить до завтра, – весело произнёс он. - «Кот со склада – мыши в пляс!». Не сходить ли нам в гости к моей тёще? У неё сегодня по графику выходной. Возьмём беленькой литр. А? Оттолкнёмся, – Васька деловито вскинул левую руку и посмотрел на наручные часы. - Рабочим автобусом, через пятнадцать минут. А обратно уже проводим твою личность рейсовым автобусом... Индюшатины поешь. Отметим удачную поездку!
Все вырученные деньги от проданной свинины Василий положил к себе в карман, логично рассудив, что это находка его, что «хищение и реализацию» он взял на себя, а, следовательно, и доход ответственному. За помощь и молчание в этом деле Гитлер «подельнику» проставился ещё в Китое, а вот за бруснику и счастливый финиш напрашивалась вторая серия, на которую Белов, кстати, с радостью согласился. К тому же, если бы Васька вдруг стал делить выручку от проданного мяса, он так и так отказался бы. Не тот Филиппыч человек. Василий это четко понимал. Совесть у Белова «беззащитна и чувствительна», её трогать не рекомендуется. Вот сейчас, например, его совесть постанывает и теребит хозяина за супругу. Ведь до больной Полины каких-то два проулка, можно сказать, рукой подать, а он, подлец такой, не торопится. А всё потому, что перспектива однообразной тишины серьёзно проигрывает перед весёлым застольем. «Тем более не надолго ведь. Что такого страшного? Сколько той жизни?» - оправдывался сам перед собой Алексей Филиппович. И пусть не легко, но оправдавшись перед своей совестью, с предложением Василия он молча согласился. Васька же Белова понял без слов, ведь не зря говорят: «Молчанье – знак согласья».
- Я сейчас, – сказал Гитлер и исчез так же волшебно, как и появился.
А Белов в свою очередь, чтобы не утруждать разум лишними заботами о портфеле с бумагами, занёс его к завгару в кабинет. И затем выйдя из бокса во двор гаража, вдохнул морозный воздух полной грудью, как это делают после долгого просмотра фильма выйдя из кинотеатра. Утомлённо-счастливым взглядом рассматривал он прикрытый снежным покрывалом двор. Вдоль забора выстроилась давно изломанная, не рабочая техника. Рама с кабиной, кабина без стёкол и дверей, ржавый двигатель, груда покрышек. «К чему всё это хранить? Ведь устарело и проржавело уже всё, ан нет «авось пригодится?» А ведь и не пригодится», - монотонно размышлял Сергей Филиппович. В проёме высоких арочных ворот показалась шумная компания работяг, спешащих на рабочий автобус. Среди них угадывался и Василий, что нёс в руке уже знакомую холщовую сумку, в которой побрякивало и позванивало.
- Финт ушами! Рядом с тёщей негде взять, то ли у девятки сходить, то ли до гастронома проезжать, - громко и радостно обратился Вася к Белову. - А от неё самый близкий «Строительный». Неудобство. Как не крути. А тут через дорогу… свой проверенный. Сойдём в конце Трактовой да и почитай на месте.
Трактовая- эта центральная улица, что «режет» посёлок пополам, проходя прямиком от ЛПБ (лесоперевалочной базы) к паромной переправе через руку Чуну. Название улицы в посёлке произносят с ударением на второй слог, так как будто оно произошло не от существительного «тракт», а от глагола «трактовать». Почему так повелось, кто автор? Уже не вспомнить. Но называют в Октябрьске улицу именно Тракто;вая.
- Кстати, я соседа Яковлева с женой пригласил, - добавил Васька к сказанному. - Пока разгружался, через забор поговорили. Обещал подойти. Ты не знаком с Яковлевым? Зря. Ну познакомишься. Может мандолину прихватит, он на мандолине играет - заслушаешься! Слушал когда-нибудь мандолину?! Вот как раз и послушаешь,… хапнешь культурки. Как раз собеседник тебе подходящий.
***
Яковлев Сергей Константинович живёт крыльцо в крыльцо с Васькой Гитлером, они соседи, только вот дружить у них не получается. Прежде всего, конечно, по возрасту, а в основном потому, что их взгляды на жизнь и понимание самой жизни во многом расходятся. Но по-соседски живут ровно, без конфликтов. Яковлев вообще ни с кем не конфликтует, ведь он коммунист - идеалист. Из категории тех, кто грезит светлым будущим по-настоящему. Он парторг, он аккуратист, он фронтовик, он музыкант в конце концов… Пусть самоучка, но музыкант. Такого высокого полёта люди в кругу друзей Василия не числятся, с ними ему попросту скучно. Но иногда выпить, закусить и поспорить на допустимые темы – почему бы нет? Пообщаться с порядочным, но пьяным коммунистом Ваське кажется занимательным! А Яковлеву же такие диалоги с простыми рабочими в свою очередь видятся познавательными. И именно поэтому пусть очень редко, но такие «взаимовыгодные» контакты между ними происходят.
У коммунистов рассуждения имеют мало общего с реальной жизнью, сплошные «хотелки», планы и мечты. Разбивать о быт эти «хотелки», приводить в чувство старого мечтателя для Василия - особое удовольствие. Сергею Константиновичу же Васькина приземлённость кажется пошлой и бесперспективной. Ему видится мир, наполненный благородством и чистотой. Пусть в мечтах, но эта мечта вполне может осуществиться, если к ней идти неуклонно и, каждодневно совершенствуя быт и отношения. Так и только так считает Яковлев, старый коммунист.
Когда посёлок Октябрьский существовал в качестве районного центра, Яковлев Сергей Константинович был членом райкома партии, вращался в высших кругах. А после переезда райкома в Чуну, посоветовавшись с женой, перевёлся в партком РМЗ. То есть остался в посёлке. Дело шло к пенсии, карьерный рост для него стал уже не так важен, а главное, у Анны Максимовны, его супруги, наконец-то образовалась должность главврача в новой поликлинике. Такое стабильное за многие годы положение дел их устраивало намного больше, нежели переезды и поиски. Что-то менять не имело смысла. А особенно задерживало, то что их дети на данный момент в прекрасной школе десятилетке, где «процессом правит» Лядвина Галина Кондратьевна - директор от Бога! Женщина строгих правил, у которой не забалуешь. Семье Яковлевых она очень нравится и как профессионал, и как человек. Такие матёрые педагоги и в большом-то городе на вес золота, а в посёлке так вообще - чудо! И это «чудо» опять же следствие не состоявшегося районного центра. Не зря ведь школа №2, а не 22…
Директор (не директриса, а именно директор) сумела подобрать и воспитать соответствующий своему представлению о педагогике коллектив. И учителя и дети ежеминутно под её неусыпным контролем. А так как Яковлевых, людей интеллигентных, заботит именно достойное образование детей, то они решили ради будущего детей (у них три сына) не рисковать со сменой школы.
В директоре школы Яковлевым особенно нравится, что уделяет она огромное внимание воспитанию детей, видя в этом главное предназначение учителя. Что усматривает суть всей своей работы именно в контроле и организации процесса воспитания. Справедливо полагая, что сначала воспитание, а потом уже образование. На эту тему супруги рассуждали не раз.
Под руководством Галины Кондратьевны в школе сложилась определённая, четко-выверенная система взаимоотношений. Контроль подразумевает внешний вид и дисциплину, а лишь потом знания. Воспитание (дисциплина и внешний вид), по мнению директора, и есть фундамент образования. Ведь воспитанный и малообразованный человек лучше и полезнее для общества, чем образованный и невоспитанный человек! «Безответственному неряхе даже швабру доверять нельзя, не то что ракету. Пусть у него хоть семь пядей во лбу. Неряха – это провал любого дела». Эх, если бы все директора были такими!
Хотя вполне возможно, Лядвина и не заглядывает так далеко, не мыслит в масштабе государственном, а требует порядка ради порядка. Ради собственного комфорта, как управленца. Но со стороны вся её без преувеличения кипучая деятельность на любого мало-мальски образованного человека производит неизгладимое впечатление высокого класса организации и качества работы.
Кстати, надо сказать, в этом году произошло знаменательное событие - рядом со стадионом заложили фундамент будущей новой трёхэтажной школы! Школы из кирпича с паровым отоплением. Ученики и учителя теперь пребывают в благостном ожидании! Гуляя мимо стройки у каждого одна и та же мысль: «Чего копаются? Эх, медленно строят. Медленно!». Но как бы ни строили медленно, всё равно школу эту построят. Пройдёт несколько лет, и уйдут в прошлое тёмные узкие коридоры сегодняшней одноэтажной, бревенчатой альма-матер, где учеба в три смены. Забудут учителя и дети про печки в классе и то, как в них (прямо во время урока) подкладывал сторож дрова. Как скребли и шуршали мыши на потолке и под полом. Забудут оцинкованный бак для питья с привязанной на цепочку кружкой. Не будет больше бегающего звонаря с колокольчиком… И многое, многое другое из откровенно деревенской школы канет в лету. Кирпичная школа с паровым отоплением изменит многое! Это значительный шаг к мечте!
***
Жена у Яковлева Сергея Константиновича - женщина статная, высокая (выше мужа почти на голову). Анна Максимовна имеет за плечами неподражаемый жизненный опыт. Она не просто врач-окулист, она – военврач, ветеран войны. В восемнадцать с небольшим, совсем ещё девчонкой, после первого курса Ленинградского медицинского института пошла Аня в июле сорок первого года добровольцем на фронт. И всю войну, все четыре года прослужила в военно-полевом железнодорожном госпитале. В госпитале на колёсах.
Известная советская писательница Вера Панова, «прокатившись» несколько раз на фронт именно на таком поезде в качестве журналиста (Анна Максимовна утверждает, что Панова ездила именно с ними) впоследствии написала знаменитую повесть «Спутники», которую экранизировали к 20-летию Победы, сняв в 1965 году фильм «Поезд милосердия» (к следующему юбилею снимут фильм «На всю оставшуюся жизнь»). Это бессмертное произведение действительно неповторимо по причине уникальности сюжета и вообще выбранной темы. Автор постаралась - и ей это удалось - передать всю тяжесть возложенной на коллектив госпиталя задачи, где посредствам милосердия они спасали тела и души истерзанных немилосердной войной мальчиков, мужчин, женщин, детей… Как сплотила и сроднила война спутников военного госпиталя в единую семью. Четыре вместе прожитых года оказались целой жизнью! Долгой и непростой жизнью, вспоминая которую, теперь на сердце и гордо, и горько, и как ни странно светло. Там, в той самой «главной жизни» встретились они с мужем. Дальше всё просто… Как бы не было сегодня им сложно, всё после тех четырёх лет видится Яковлевой решаемым. Это правда. Может, поэтому в семье у них мир и лад, как говорится, «совет да любовь» в реальном виде. Такая вот жена у Сергея Константиновича – сестра милосердия! Железный тыл, героически стойкий товарищ.
В посёлке, кстати, имеется разнообразный «список» судеб военного периода. Не только героического, но противоположного характера. На улице Советской, например, проживает женщина, осуждённая (отсидевшая своё) за каннибализм. В блокадном Ленинграде она съела своего ребёнка… Страшно представить, но было и такое. Сейчас эта уже пожилая женщина тихо и мирно доживает свой век с мужичком пенсионного возраста. Занимают целую «щитовушку» – бывшие соседи. У них огромный огород (на две семьи) и минимум общения с окружающими.
На улице Мира в районе поссовета живёт бывший полицай. Предатель Родины, пособник фашизма. Он из труднообъяснимых побуждений, непонятно зачем хранит в шкафу плащ специфического покроя. Просто хранит, не пользуется. Ведь если надеть этот плащ, то даже за сто метров (и без шмайсера на плече) будет видно полицая. Настолько специфического покроя плащ...
Ещё в посёлке есть репрессированный генерал-майор авиации! Личный пилот Тухачевского. Его давно реабилитировали, но вернуться в Европейскую часть Советского Союза он так и не смог. После официального уведомления о реабилитации генерал долго ещё размышлял, возвращаться в родные края, где родился и вырос или же остаться до конца дней в Сибири? Думал крепко и в какой-то момент отчаянно, с чувством «Эх! Была не была!» собрал вещи, сел в поезд и поехал, но доехал только лишь до Тайшета… Там, ожидая пересадки, за четыре часа душевной и физической мороки изменил своё решение и вернулся обратно в посёлок. Теперь периодически в дни торжественных собраний надевает он форму с лампасами и в качестве живого, положительного примера посещает школы и предприятия, рассказывая, как они делали революцию, но молчит про то, как революция «сделала» их.
Много в посёлке Октябрьском людей с занимательными судьбами. Героев, подлецов и жертв коммунистического террора… Посёлок молодой, народ в нём поголовно либо приезжий, либо сосланный. Коренные жители (с судьбой местного селянина) здесь пока что только подрастающая молодёжь.
***
Васька с Беловым, вышли на «Бане» идут не спеша. У тёщиного домика дрова в процессе разделки. Дом частный, с высокой завалинкой под самые окна.
На улице Мостовой почти все дома частные и у всех в палисадниках высажена черёмуха. Если на других улицах в палисадниках можно увидеть ёлки, ранетку, берёзы, то здесь высажена исключительно черёмуха и потому по весне превращается улица Мостовая в неподражаемо-сказочную аллею. Запах, без преувеличения пьянит… Но это весной, а сейчас узкую улочку засыпало снегом, и пахнет на ней морозцем, опилками, навозом и дымом из печных труб.
У Васиной тёщи, Королёвой Варвары Степановны, домик маленький (как впрочем и у всех на этой улице), но зато тёплый и уютный – четыре комнатки вокруг печки. Низкие потолки, двойные окна (без форточек), между стёкол проложена вата, накрытая блестящей фольгой из-под чая. И эта как бы «новогодняя фольга» странным образом усыпана мухами. А дело в том, что зима в Сибири долгая и холодная, а лето жаркое, но короткое... Не успеешь оглянуться, как пролетает короткое лето. Суета с огородом: вспахать, посадить, прополоть, окучить! Забегаешься, глядишь, а на дворе уже июль, а окна не выставили! А чего их выставлять, когда через месяц другой уже и холод? Помыть с двух сторон, да и ладно… Тем более, что рамы промазаны замазкой насмерть, и как это мухи проникают между рам? Не понятно. Но как-то и зачем-то они туда всё-таки проникают, а потом, не находя дороги назад, в виде крохотных мумий там и остаются. Так что вынимать, ломая уже сделанное, дюже жалко и некогда. Это ведь получится не один день бесполезного труда! Хозяева понимают, что мухи между рамами -это не красиво, но кто туда заглядывает?
Хозяйка дома, Королёва Варвара Степановна (Васина тёша) женщина пожилая, старомодная. На голове у неё платок, а под платком две жидкие косы вокруг затылка. Ведь по традиции одну косу и на выпуск носят девушки незамужние, а две спрятанные косы - это признак женщины замужней. Сейчас про этакую как бы мелочь забыли (потому как косы носить почти перестали), но Варвара помнит и чтит традиции. На животе у неё передник, обязательный домашний атрибут. На ногах тёплые тапочки, надетые на шерстяные носки. Под ногами пол устлан самоткаными половиками. Эти половики Варвара ткёт своими руками из полосок нарезанного тряпья на станке непростой конструкции. Собрать и настроить этого «монстра» может только она. По мере накопления «материала» или на заказ сооружает Варвара деревянное чудо с двумя педалями у себя в спальне, предварительно убрав кровать. Настолько станок огромный. На табуретках и стульях у неё в доме также круглые половички - результат работы крючком. Есть у Варвары в хозяйстве и прялка. Без прялки никак. Из бараньей шерсти, собачьего пуха прядёт Варвара Степановна пряжу, сматывая её в клубки, а из тех клубков творит уже носки и варежки. Вобщем, весь быт её, как и сама она - живой музейный экспонат. Но таких «музейных бабушек» в посёлке много. Все подружки Варвары, кому за шестьдесят, поголовно в платочках и передниках. Все прядут и вяжут.
Гостей Варвара Степановна встретила без особой радости. Не потому что была им не рада, а потому что эмоции (восторг, печаль, гнев) на её лице не отражаются никак и никогда. То ли это врожденная особенность её натуры, то ли особенность приобретённая, но все события, протекающие пред глазами, воспринимает Варвара с лицом спокойным. Не безучастно, а именно спокойно, как видавший виды авгур.
Василий же эмоций не скрывал, обстучав унты об порог, ввалился в дом шумно и напористо.
- Михал Сергеевич! – крикнул он так громко, что задребезжали стаканы в буфете. – Наше вам с кисточкой! Приветствие умышленно-театральное. Таким образом, Гитлер как бы разгоняет «тоску пенсионную» и настраивает окружающих на бодрый дух общения.
Михаил Сергеевич, с кем Гитлер поздоровался, это гражданский муж Варвары Степановны. Он сидит тут же, на кухне, в позе унылого квартиранта.
Первого законного мужа (так же, как и младшего брата Александра) у Варвары забрала война. С Михаилом же они сошлись лет десять тому назад, ещё во втором посёлке под Ангарском. Жить решили, не регистрируя отношений, и как только сошлись, дабы избежать пересудов, сразу переехали в Октябрьский, поближе к дочке и внукам. Так сказать, на новое место, в новом образе. Здесь они для всех – муж и жена.
- Ну знакомьтесь, бумажные души, – так Василий представляет Белова хозяину.
Хозяин - счетовод со стажем. У него даже нарукавники есть, черные классические нарукавники из плотной ткани с резинками. Сейчас такими не пользуются, но эти нарукавники пригождаются хозяину, когда он подшивает валенки, а подшивает он их довольно часто, ибо несут и несут… это, так сказать, хобби Михал Сергеича и маленький приработок к пенсии.
Мужики жмут друг другу руки, Филиппыч кивком здоровается и с Варварой. Она провожает гостей за шторку к вешалке, чтобы раздеться.
- Нам не надо девятьсот: Два по двести и пятьсот, – произносит Василий в пространство, доставая четыре бутылки водки из холщовой сумки. Увидев принесённые «пузыри», хозяин заметно веселеет. – Лида корову подоит и подойдёт с Яковлевым, может, и доктор сподобится, - Доктором Гитлер уважительно называет Анну Максимовну.
- Ну тода лутче в залу, - говорит Варвара тихим голосом. – Здесь та стеснительно, щас соберу чево, покурите покудово.
Варвара не спеша, но уверенно делает женское дело.
Прошло немного времени и компания незаметно собирается. Яковлев принёс коньяк, настоящий – пятизвёздочный, но мандолину оставил дома. Брать на гулянки инструмент он опасается. Вещь хрупкая, может кто ненароком и поломать. Зачем рисковать? Да и не балалайка это, чтобы на застольях звучать, под неё не попляшешь.
После литры выпитой, обсудив последние новости, поспорив и насмеявшись по всяческим жизненным анекдотам, запели песни. Прежде всего, конечно же, «Ромашки спрятались»:
Ромашки спрятались, поникли лютики,
Вода холодная в реке бежит.
Зачем вы, девушки, красивых любите?
Одни страдания от той любви!
Песня хоть и с печальным смыслом, но поёт её компания с восторгом, видимо, в поддержку решительной героини. А затем Васька заводит плавно «Мороз, мороз», без «мороза» за столом не обойтись. Мужики подпевают, а женщины слушают. Кто-то в конце, переиначивая строчку поёт: «Напою жену, обниму коня». Шутка знакомая, но все хохочут, воспринимая её, как свежую. Через паузу, «отдышавшись» и выпив кто по рюмочке, а кто полстакана, зазвучала «Эх, дороги!». Эту песню начинает сольно и очень душевно Анна Максимовна, её неподражаемый тембр голоса (и статус фронтовика) имеют особый эффект. Некоторые из присутствующих аккуратно в полголоса, боясь испортить шедевр, подхватывают чуть погодя:
Эх, дороги, пыль
да туман!
Холода, тревоги
да степной бурьян.
Знать не можешь
доли своей.
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Даже дети, бросив игры, внимают «номер», затаив дыхание, ибо песня необыкновенная. У каждого из присутствующих (да и по всей стране, в каждой семье) есть погибший или без вести пропавший родственник. Война ударила каждого. А песня «Эх, дороги!» - это практически поэма! Её сюжет и мелодия рождают в душе поющего и слушателя чувство возвышенной монументальности происходящего. Судьба человеческая представлена, как путь чести и достоинства живой души...
Хозяйка дома, Варвара Степановна, слушает молча, не подпевая, потому что «медведь на ухо наступил». Её подслеповатые глаза слегка слезятся, и в этих поблёкших глазах на фоне звучащей песни рисуется неподражаемой глубины черно-белая картина. Картина не как холст, а как кино. Старые люди художественные фильмы называют картинами.
***
Видит Варя себя маленькой девочкой, взобравшейся на высокое крыльцо родительского дома. Холодный ветер пронизывает её худенькое детское тельце насквозь. Ей холодно и страшно, очень одиноко. С крыльца, как с вершины высокой горы, глазами ребёнка созерцает она всю свою будущую жизнь. Ребёнок понимает, что это его судьба, судьба непростая и местами ужасная, но пройти этот путь, пережить всё предначертанное надо. Ждут впереди, конечно, и счастья минуты, и радостью наполненные дни, но почему-то хочется спрятаться, а спрятаться негде…
А внизу, под крыльцом, где-то там далеко, как панорамная картина (как кино) кипит гражданская война. Злоба и презрение переполняют сердца людей, брат бьёт брата до крови, до смерти. С ружьями наперевес босота, как водный конденсат, скользя по крышки кипящей кастрюли государства, горячими каплями сливается в ручейки и реки народной армии с одной лишь целью – перебить эксплуататоров. У них красные флаги, и называют они себя «красными». Им отчаянно противостоят те, кто называет себя «белыми». Те, кто против перемен и безобразий, кто за величие империи и устоявшиеся традиции! Они хорошо организованы и смелы. Они готовы защищать и защищаться. Сражаются отчаянно, но почему-то бесславно и как-то даже нелепо проигрывают красным.
А победители, впав в эйфорию, пока «не остыло», грабят и бьют несогласных. Вокруг творится что-то ужасное. Ещё вчерашние соседи, добрые и почтительные, смотрят с ненавистью и презрением. За что? Варя до сих пор не понимает, за что их семью ограбили, унизили и, оставив одну единственную лошадь с телегой, сослали в Сибирь… За что и почему? Она не может понять и сегодня.
Варя видит с высоты одинокого крыльца туманную картинку их путешествия в неизвестность. Как преодолев на телеге нелёгкий путь в две тысячи километров, прибыла их большая семья в ледяную тайгу. Вот они роют землянку и стаскивают туда свой скарб. Отец кое-как сколачивает из берёзовых палок лежаки. Кладёт из дикого камня печь. Эта печь безбожно чадит, угрожая в какой-то момент уморить жильцов. Понимая опасность «тихой смерти», отец, протопив печку, вычищает её и проветривает землянку с надеждой, что горячих камней хватит, чтобы нагреть «нору». Спят вповалку, грея тощими телами друг друга. Первый год, пока не собрали урожай, всем им настолько голодно, что приходится поедать кору с деревьев…
Пока звучит песня, видит Варвара и грустно любуется картиной самого главного события своей жизни – минутой знакомства со своим будущим мужем Королёвым Сергеем. Хоть на самом деле и стоял тогда на дворе день пасмурный, но видится он ей необычайно солнечным, ведь женская впечатлительность побеждает многие факты, не только погоду. Варе в то время исполнилось уже двадцать шесть лет, теряя всякую надежда выйти замуж, она всё больше грустнеет лицом и, заплетая по утрам свою девичью косу, кладёт её хвостом на крестик и без слов, а только лишь сердцем, просит судьбу (не небо, а судьбу) послать ей мужа. Да, носит Варвара на шее крестик на шнурочке, потому как крестили её в детстве. Молитв она не читает и в церковь не ходит. Да и куда ходить-то? Нет церкви, но бог, видимо, ещё не покинул грешную землю и послал ей, как награду за терпение, мужа - рыжего весельчака по имени Сергей. А чуть погодя подарил ещё и дочь, и рыжего сына! Но не увидел на себя похожего сына Сергей, так как забрали на войну за три месяца до рождения наследника… Сгинул Серёжа, муж и отец. Успел написать Варваре одно единственное письмо, лишь один треугольник малозначительных фраз. Но и это малое не могла прочитать Варвара, а, доставая из сундука, гладила рукой, вздыхала и прятала обратно. Один раз прочитала соседка ей это письмо летом сорок первого и всё. С тех пор только прикосновения, а прочитать - никак. Неграмотная Варвара. Ведь годы переселения выпали на самое на то время, когда надо было бы ей учиться, но в «берлоге» учиться было некогда да и учить было некому. Вот и выросла Варя необразованной. Неграмотной, но зато «крепко» воспитанной жизнью и людьми. Потому как с малых лет была девушка внимательная к словам и делам. Наблюдая и слушая, уяснила она для себя личный свод правил, благодаря которым можно совесть сохранить, остаться женщиной и человеком. Перечислить эти правила, по которым живёт она, не смогла бы никогда и ни за что. Но если присмотреться, то в ходе разговоров, а особенно в поведении Варвары правила эти читались весьма отчётливо:
- Скромный да опрятный глазу и сердцу приятный.
- Старших надо уважать, а мужа почитать.
- Людей не обижать и самой не обижаться.
- Встал с рассветом, тебе и солнце с приветом!
- Детей любить - не гладить, а кормить.
- Трудиться с желаньем, а есть с аппетитом.
- Начатое дело доводить до конца.
- Жизнь без трудностей, что пища без соли.
- Спешить надо медленно.
- Отдыхать с удовольствием.
А самое главное правило – это молчанье.
Не в смысле, молчанье - золото, а в смысле, что пустобрёх-ботало - позор семьи. Сама она трепать языком не любит и болтливых избегает. Хотя если «капнуть поглубже», то можно понять, что в молчаливости Варвары кроется конкретная причина - это её безграмотность на фоне застенчивости. Трудно ей говорить, не всегда получается сказать, что хочется. Мысли путаются, не слагаясь в законченные предложения. Подбирая слова для своего вынужденного монолога, она всегда заметно волнуется и от волненья без видимой надобности переставляет на столе посуду и сметает со скатерти несуществующие крошки…
Внуков факт бабушкиной необразованности удивляет, как удивляют детей фокусы. Они не могут понять и представить, как такое возможно? Ведь образование бесплатное и обязательное, а главное повсеместное! Неужели когда-то было не так? Глядя на бабушку, они понимают, что несправедливое общество существовало совсем недавно. Сегодня неграмотные люди встречаются уже не так часто, и от того ребятня, имеющая некоторое воображение, глядит на бабушку с тайной жалостью за её тёмное прошлое и с откровенной радостью за своё светлое настоящее. Дети уверены, что грамоте не учили именно при царе. А сейчас не только учат, а ещё и заставляют учиться. Главный же детский вопрос: чем занималась бабушка зимой в своём далёком детстве? Неужели целую зиму и каждый день она бездельничала, играла, гуляла? Вроде бы надо и позавидовать, но внуки её жалеют, что не ходила в школу.
А вот считать Варвару Степановну жизнь научила! Не бегло и не «далеко», но в пределах сотен и нескольких тысяч она всё же ориентируется. Над этой «однобокостью» образования своей тёщи Василий постоянно подшучивает, сводя её язвительно к скупердяйству. Дочь кулака! Варвара на него за это зла не держит. Что поделать, если человек такой язвительный, может, и язва желудка у него от этого.
Песня заканчивается, уходя в тишину.
Комната ощутимо наполнена муаром личных переживаний, спадающих медленно и неохотно.
***
Молчанье прерывает Яковлев:
- Были мы с Аннушкой в Ялте в доме отдыха, и вот какая там вышла история. Приходим как-то вечером с процедур, а в нашем номере стол накрыт! Огромное блюдо печеного на углях мяса, овощи, фрукты, вино, водка. Встречают мужчина и женщина из соседнего номера… Что, спрашиваю, случилось? У кого-то день рождения? Вы присаживайтесь, - говорит соседка. – Я вам сейчас всё в тосте расскажу. – И улыбается. Помыли руки, присели. Валентина, имя запомнил на всю жизнь, наливает себе полный стакан водки. Я Анне налил вина фужер, себе рюмочку водочки, мужчина себе тоже фужер вина, смотрим на тостующую импозантную женщину, ждём. А она и говорит: «Как только узнала, что вы из Сибири, так сердце моё затрепетало. Вы мои родные! Я не знаю, кого благодарить именно, знаю только, что люблю, уважаю и преклоняюсь перед сибиряками. И причина застолья именно в этом. Сама я из-под Москвы, в сорок первом мне было шесть лет, дом разбомбили, родителей убило, бабушку и соседей тоже. Осталась я одна. Совсем одна в развалинах. Как ни куталась в рваные, обгорелые одеяла, а ноги отморозила. Ещё чуть-чуть и замёрзла бы совсем, но пришли сибиряки! В полушубках, в валенках, с красными звёздами на шапках. Ангелы! Подобрали меня, напоили горячим чаем, оттёрли спиртом, два дня по очереди оттирали. Потом отвезли в город. Спасли мне жизнь и отстояли Москву. Низкий вам поклон и огромное человеческое спасибо! За вас, за сибиряков пью этот полный стакан. Именно стакан, потому что в рюмке моя к Вам благодарность не помещается». Сказала и, не чокаясь, выпила до дна. Неизгладимое впечатление! Она медленно пила, мы медленно вставали. И тоже молча выпили за сибиряков! А про то, что Аня с Ленинграда, а я сам с Крыма говорить ей не стали. Было немного неудобно, мы ведь в Сибири только последние пятнадцать лет. Так вот сейчас, - Яковлев встал с рюмкой в руке, – пользуясь моментом, передаю всем сибирякам «спасибо» от Валентины и предлагаю выпить за настоящих сибиряков!
Народ дружно поднялся и застучал посудой. За такое не выпить просто грех.
- Умеешь ты, Константиныч, народ поднять, - двусмысленно, но уважительно заметил Василий. – Комиссар - не кожаная куртка… А порыв!
И потекла гулянка дальше. Загалдел народ. Разбившись на двойки и тройки, повела компания разговоры. Мужики курят прямо за столом, сизый дым ест глаза и дурманит не хуже водки. Женщины ругаются, гонят курильщиков на улицу или к печке, но всё без толку. Кто-то из женщин догадался и открыл входную дверь, по полу пополз морозный пар. Слегка полегчало. Ногам стало холодно. Мужики, «поняв намёк», вышли из-за стола, кто к печке, кто в соседнюю комнату, и только Михаил Сергеевич, закурив сигарету без фильтра, вышел во двор. Разговоры-споры не для него, он в споры старается не вмешиваться. Счетовод давно уразумел, что в этой жизни никому и ничего доказывать (без цифр) не стоит. А что такие пьяные споры? Это пустая потеря сил и энергии. Если человек тебя понимает, если он с тобой на одной волне, то рассуждения и поступки теряют лишние «одежды», разговор приобретает естественное течение. Диалоги в форме спора ему попросту противны. Может, поэтому и согласилась разделить с ним старость Варвара, так как и сама не любит споры-раздоры.
Белов и Васька Гитлер уселись на кровати в проходной комнатке, провалившись в перину. Яковлев примостился рядом на короткой лавочке, ибо опасался провалиться «до носа». У Варвары перин в доме две: одна в спальне, а другая для гостей в проходной комнатке. Перина – это признак хозяйственности и достатка.
- Главное достижение, что труд вне эксплуатации человека человеком. Мы все одно и за одно, - замысловато рассуждал пьяненький и счастливый Белов, продолжая тему начатого этой «тройкой» разговора.
- От каждого по способностям, каждому по труду - вот главный принцип построения социализма, - поддержал красиво Яковлев.
- А при коммунизме от каждого по способностям, каждому по потребностям. Слышал… да только это как? – поинтересовался Василий. – Кто будет при коммунизме дерьмо грести? А? У нас много с такими способностями?! Халява ж она и с ангела черта сделает. Языком трепать - не мешки ворочать! Кувалдой помахать очередь не длинная. Тут при нашем развитом социализме ЛТП, как грибы растут, а при коммунизме вообще усрётесь. Не так ли?
- Нет, Вася, не так, - заёрзав на лавочке парировал Яковлев, – ЛТП как раз - таки и есть одна из форм формирования нового человека. Воспитание - процесс долгий. Конечно, Хрущёв переборщил в плане скорого перехода к коммунизму в отдельно взятой стране, но это возможно.
- Помечтай, мечтатель. Хотя чего вам мечтать? Вы, коммунисты, для себя уже коммунизм построили, - огрызнулся Василий и во рту у него загорчило. Захотелось сплюнуть. А куда? Васька выдавил слюну в мундштук папиросы. - У вас уже своё государство. Сплошные привилегии, - закончил он, придавливая окурок в пепельнице.
- Ну, это ты зря. Привилегии и награды и рабочим раздаются. Только покажи себя. Мало ли ветеранов и героев труда среди рабочих? Да и среди беспартийных. Рабочие и крестьяне у нас в почете, - уверенно и весело не согласился Яковлев.
- Фуфло! Подхалимаж с целью грабежа, - презрительно выдавил из себя Гитлер, вставая с кровати. – Ясно, как день. Вы ж не более как заигрываете с работягами, как дворнягу, кормите народ костями энтими медалями да грамотами и в то же время держите на коротком поводке.
- Бесплатное образование, бесплатная медицина, детские сады, квартиры бесплатные – это, по-твоему, короткий поводок? Эх, Вася! Любишь ты против шерсти.
- А ты любишь приукрасить. Ромашками присыпать. Всё у тебя отлично, куда ни глянь.
- Да, Вася, у меня всё хорошо, всё отлично. И ты вот тоже для меня отличный мужик. Хот и бунтуешь не по делу, - сказал вслух с грустным лицом Яковлев, а сам подумал: «Находить смысл жизни в борьбе и страдании для простого мужика, наверное, гораздо легче, нежели в благополучии. А у Васи ведь три дочери. Будут ли они счастливы? Вряд ли. Ведь не найдут они себе счастье. Потому что трудно будет им найти претендента, похожего на отца. Васька, сам не зная того, всей своей харизмой, сочетанием несовместимых черт характера закладывает в будущее дочерей «несбыточное». Он же такой разный, в нём не то чтобы два, а все четыре человека. Он и жестокий авантюрист, и в то же время альтруист. Фантазёр-художник, созидатель и бандит-разрушитель. Борец за справедливость, трудоголик и вор. Весёлый собеседник и тоскующий тиран. Правдолюб и лгун. Такого дикого букета черт характера вряд ли удастся отыскать. А они ведь его дочери будут пытаться найти именно такого. Закавыка та ещё». Эта объёмная мысль у Сергея Константиновича пронеслась молниеносно, а вслух он произнёс: «Ты же многодетный папаша. Твоё государство – дом твой. Птичка по зёрнышку клюёт, а дом по кирпичику строится. И коммунизм построится, и дети счастливы будут. А для того, чтобы быть счастливым, надо представить своё счастье! И пусть медленно, но верно идти к этим своим представлениям».
- Из-за ваших представлений люди в землю пачками ложатся... Не замечал? Хошь, я тебе расскажу про коммунистическую мечту, как она со стороны выглядит? Например, ты сына спрашиваешь: «О чем мечтаешь?» А он: «Велосипед хочу!». Ты ему, как родитель велосипед покупаешь, а ежели денег не хватает, то ребёнок идёт в подпаски там или ещё куда, зарабатывает себе сам на велосипед. Так? Как говорит Коля Петрухин, «Нормальный ход – давление сто двадцать!». В жизни у людей примерно всё так. А у вас, у коммунистов, как? Вы же сначала рассказали народу, о чем надо мечтать, как мечтать и зачем. А потом его на деляну за этой мечтой. Это, как если бы я ребёнка погнал зарабатывать на велосипед, а потом сам на нём катался.
- Опять перегиб, - покачал головой Яковлев, а про себя подумал: «Есть такие люди, как ведро с гвоздями –тяжело с ними и колко... Его бы энергию и ум да в нужное русло». Вот построена Братская ГЭС, поэтами воспетая, самая мощная, самая, что ни наесть народная. Советские люди строили. Сообща! Коллективный труд на благо и процветание страны. Это ж для всех! И именно под руководством партии, за что огромное «спасибо»! Согласен? Это тебе не велосипед. Тут глобальный подход и соответствующее решение вопроса. В индивидуализм скатываться не надо. Опасно. Если будем скатываться в индивидуализм, то потеряем всяческие ориентиры вообще. И особенно это касается современной молодёжи, им надо понять, к чему идти, что они хотят. Мирная жизнь хорошо. Но расслабуха, она ведь палка о двух концах. Если для нашего поколения, переживших разруху, голод и войну, счастье прежде всего – мирное небо и сытые дети. То для молодёжи, не знающей всех тех ужасов, ориентиры сдвигаются. И не в лучшую сторону.
- Куда сдвигаются? – встрепенулся задремавший Белов. - Какие ориентиры?
- Сдвигаются главные ориентиры коллективизма. В посёлке у нас это не так ещё заметно, а в городах молодёжь другая. Вещизм проникает в жизнь.
- Что за зверь такой? – Алексей Филиппович поднял голову и слегка просветлел глазами.
- Вещизм – это любовь к шмоткам. Страсть иметь всё новое и современное. Хоть и эгоизм не наша песня, а её поют уже на все голоса и всё чаще. Вещизм входит в норму. Жадные до шмоток плодятся, как кролики, их всё больше и больше. За модный шкаф или костюм какой маму родную продадут. Смотрю на всё это, и мне страшно становится за будущее нашей молодёжи. За наше будущее.
- Всё дело в дефиците. Если убрать дефицит, всё то, за чем люди гоняются, то наступит спокойствие. Мне лично так кажется, – просипел Белов.
- Рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Не нравится коммунистам, что работяги хотят жить как они, - направляясь уже в другую комнату, процедил сквозь зубы зло Василий. - Чтобы посуда, мебелишко какое-то было, костюм не хуже чем у партработников. Вещизмом обозвали. Вроде болезни... «каждому по потребностям» уже как бы и не хорошо. Себе хорошо, а другим не хорошо. Вещизм! – Васька криво улыбнулся и пошёл за стол.
***
За разговорами и песнопеньями время пролетело быстро. Белов хоть и усугубил с излишком, но время отследил четко и в районе полдевятого начал молча, не требуя к себе особого внимания, «примерять» пальто. Василий как и обещал, тут же начал похожие действия, чтобы проводить Филиппыча до автобусной остановки.
И вот они, одеваясь и обуваясь, толкаются теперь у двери. Им тесно. Пьяно шатаясь, мужики очень сильно рискуют завалиться, но стараются держать равновесие. А так как пространство ограничено, это делать им весьма затруднительно. Одного заносит на печку, того и гляди поджарится, второй еле удерживается, чтобы с шумом и треском не вывалиться в сени.
- Ты шапку не надевай, - сказал Василий и икнул. Настоящий пьяница где сегодня пьёт, там обязательно шапку оставит. Почему? - сам себя спросил и сам же ответил. - Не почему, а зачем? Чтобы завтра за ней прийти и похмелиться!
- Мне далековато будет идти. Да и какой я пьяница? Так, любитель, – болтая головой, как новорожденный со слюнкой на нижней губе, произнёс гнусаво Белов. И вспомнив подходящее «смешное слово» добавил по слогам, – ди-ле-тант!
- Ты гляди, дилетант, в ухо гвоздь не засунь, - сказал Василий и отодвинул его от двери, потянув за рукав. В центре дощатой двери, выкрашенной половой краской, красовался большой гвоздь. Обычно этот гвоздь занавешен фуфайкой, но хозяйка надела эту «рабочую» фуфайку, вышла во двор и тем самым оголила «опасный крючок».
- Вы зачем гвоздь в дверь забили, черта пытали? Ещё бы шляпку заточили, изверги, - возмутился Белов, выпучив глаза поверх очков.
- Да это тесть дратву на нём сучит… чипляет. Видел шланги пожарные в сенях? Вот их распускает и с той нитки сучит дратву валенки подшивать. Нитка там крепкая! Под варом вообще сносу нет… Шапку оставь!
- Без шапки домой не пустят. Портфель и так в гараже, если я явлюсь без шапки и портфеля, её ж, Антонину мою, вообще парализует, – Белов сморщился от такой мысли (от стыда и страха), и его затошнило.
В черном небе россыпь ярких звёзд, но без луны - хоть глаз коли, ничего не видно. Путёвые хозяева лампочку над крыльцом вешают, а у тёщи нет такой. Хорошо хоть свет из кухонного окна подсвечивает двор, можно обойтись без фонарика. Между завалинкой и дровяником расстояние в одно тело, приходится идти в шеренгу. Белов «чапает» первым, потом Васька и следом за ними увязавшийся сын Сашка. Мужики долго не могут закрыть калитку. Щеколда никак не попадает в нужное место. Это начинает раздражать Василия, и он с силой бьет воротами. Грохот, как выстрел на всю округу. Сашка вздрагивает, и ему кажется сейчас должна выйти бабушка и заругаться. Но бабушка не выходит. Алексей Филиппович же и не замечает этих стуков и Васькиного раздражения. Он расслаблен и заторможен.
- А чего это у Сергеича доски оторваны у дровяника? – спросил удивлённо и задумчиво Белов. – Я ещё когда пришли, хотел спросить.
Дровяник «спиной» выходит на улицу. Доски прибиты горизонтально, две из которых (на уровне груди) оторваны и лежат тут же на снегу. Вася посмотрел на оторванные доски, потом на Белова и задумался – отвечать или нет? Ведь и так понятно. Хотел обозвать, его пообиднее за тупость, но из уважения к возрасту передумал и ответил спокойно.
- Дрова чтобы не таскать во двор. Колит здесь, а в энту щель кидает. Там уже складывает. Кстати, удобная схема - мусор на улице остаётся. Я во дворе колю, потом щепок -самосвал. Но у меня, видишь, такого рукава нет.
На улице Мостовой палисадники перед домом и не являются частью ограды, поэтому перед каждой калиткой есть пространство (рукав), что хозяева и используют как раз под дрова.
- Ты Саломатина знаешь? Как он пробу со спирта снял в ОРСе, слыхал? История! – начал очередную байку Васька, чтобы занять путь до перекрёстка. – Юмор ещё тот. Пришёл в ОРС спирт с маркировкой «технический», три двухсотлитровые бочки! Полагай. И две клуши, две начальницы, ходят вокруг запотевших бочек навроде той лисы, что в гостях у цапли. Поживиться хочется, а боятся! Спирт ведь технический! А с другой стороны, он же может только так называться для острастки, чтобы не выпили. Они же опытные… дуры. Знают! Ну и позвали Витька, тот пьёт всё, что горит. Но Витёк хоть и забулдыга, но не «дятел», прикинул свои силы и рассудил: «Если стакан наверну, то могу и скопытиться. А с половины ничего не будет. Стеклоочиститель пил полстакана. Обошлось». Это он, естественно, молча про себя кумекает. Налил, понюхал, попросил селёдочки с черным хлебом. Накинул, закусил.
- Чистоганом? – спросил удивлённо Алексей Филиппович.
- Ну нет, конечно. Разведённый один к одному, это понятно. Сидит, значит, ощущения свои анализирует, - продолжает рассказывать Василий. - Что да как в организме происходит. Прошло минут пятнадцать – всё нормально. Ни тошноты, никаких болей нигде не обнаруживается. Выпил ещё полстакана, опять закусил, посидел ещё минут десять. Всё нормально! Уходя, попросил пол -литровочку чистоганом, – последнее слово Гитлер произнёс с ударением. - Девки на радостях ему с собой налили, конечно. Какой разговор?! Проводили довольные, что распознали с Витькиной помощью эту хитрость. Мол, какие мы догады! Спасибо, Витёк! А Витёк: «Да не за что. Обращайтесь. Завсегда помогу». Дома ту пол - литру Витёк не спеша добил, утром хотел ещё выпросить, пришёл на работу, а выпрашивать уже и не у кого! Одна скончалась, вторая - в реанимации. Видал? Юмор жизни! Нашли на ком пробовать, – Васька сделал паузу в ожидании реакции Белова. Не дождавшись, продолжил, - а Саломатин потом вывод сделал. Знаешь какой? Это, говорит, они селёдочкой солёной, видать, не закусили, и я им забыл посоветовать, мол, селёдка она хорошо яд спиртовой нейтрализует. Даже казёнку (водку) и то лучше всего селёдочкой закусывать, а самогонку и всё остальное тем более.
Васька захохотал, запрокинув голову к небу. Белов же почему-то не смеялся, то ли женщин было жалко, то ли не понял «юмор жизни»… Он молча шаркал ногами по дороге лыжным стилем, чтобы не упасть. А не смеялся по причине, что заинтересовало его в рассказе как раз не гибель несчастной, глупой женщины, а «стойкость» организма Соломатина. «Я давно заметил странную закономерность, – думал он, – что не рыжий, то Витька, а что не Витька, то алкаш». Но вслух произносить эту мысль воздержался, ибо понял, насколько он сам сейчас «Витька». А то, может, и похлещи.
Шапка у смеющегося Гитлера свалилась с запрокинутой головы на снег. Он её поднял и, не надевая, снова посмотрел внимательно в звёздное небо.
- Смотри, сынок, спутник летит! – Вася показал пальцем в сверкающий кусочек бездонного купола. Сашка прижался к отцу и смотрел на палец, не понимая что и где надо увидеть.
Алексей Филиппович же среагировал на слово «спутник» как на команду «Стоп», адресованную лично к нему. Он тут же остановился на широко раздвинутых ногах, протёр запотевшие очки и с интересом принялся разглядывать указанный кусочек неба.
Васька посмотрел на сына сверху вниз и понял, что тот растерялся и не знает где, что искать. Улыбнулся его проблеме и взял на руки, будучи полностью уверенным, что эти полметра приблизят ребёнка к небу и помогут не только увидеть, но и получше рассмотреть спутник.
Переживая «остаться не у дел», Сашка смотрел во все глаза. Он искал что-то большое, но вдруг увидел плавно и беззвучно плывущую по небу немерцающую звёздочку. Как?! Как такое может быть? Это спутник? Сашка много слышал про Гагарина, в честь которого вся страна много лет подряд называет новорожденных пацанов Юриями. Видел Сашка и десятки картинок на тему первого полёта человека в космос. Да только всё, что он видел и слышал, воспринималось детским умом как сказка. Как что-то далёкое и не настоящее. А сейчас эта яркая немерцающая звёздочка стала «сказочным подтверждением» уже не сказки, а реальности. Реальности именно долгой истории земли, в которую не верилось до последнего момента. Ведь до этого момента Сашка был уверен, что мир возник примерно в один момент с его собственным днём рождения, ну если и раньше, то не на много. И от осознания необъятности пространства, а главное времени его существования внутри у него всё как-то странным образом заколыхалось и даже заболело. Первый раз бесконечное прошлое земли и вселенной увиделось ему справа, слева и за этой звёздочкой. Оно обозначилось очень чётко и обворожило ребёнка.
Васька же, держа сына на руках, смотрел на его удивлённо-наивное личико и вдруг вспомнил себя самого таким же маленьким. «А меня отец вот так на руках не держал. Не помню такого, – подумал он.- Хотя и спутников тогда ещё не было. Зачем было брать на руки и держать?» - Гитлер улыбнулся этой мысли грустно и саркастически. – «Всё течет, всё меняется. И причём как-то быстро. Прогресс! Моему отцу автомобиль был в диковинку. Мне - самолёт. Сын спутнику удивляется. Что дальше?» Не любил Гитлер загадывать шибко далеко. Жизнь его научила не фантазировать, а мыслить реально: «Пусть поэты фантазируют в своих книжках про несчастную любовь». Но в этот момент представилась ему в голове интересная картинка. Нарисовалось коммунистическое будущее, где почти совсем нет физического труда и грязи. Всё на электричестве! Увидел он большой и красивый посёлок, где не только баня с колоннами, но и клуб из стекла и бетона. Где освещённые и асфальтированные улицы с цветными тротуарами. Красивые, светлые магазины, в которых есть всё, что душе угодно! Электрические автомобили. В домах никаких тебе печек с трубами… Но на этом Васькина фантазия вдруг застопорилась, отказавшись дальше развиваться. Очень уж асфальтированные улицы смутили его. Такие фантазии показались перебором. Как тогда корову- то держать? Это уже город получится. В таком поселке со светофорами корове будет неудобно. А семье без коровы никак. Без коровы - тоска. Да и печка без трубы- больно уж дело ненадёжное, а ну как где обрыв? Замерзай потом с детьми насмерть…
Вдалеке вдоль улицы Мира засверкали лучи фар. Это автобус. За рулём, естественно, ни кто иной, как молчаливый и бравый Ваня Коровянский. Он коротко посигналил в знак приветствия и плавно остановился, но как водитель не старался, всё же слегка юзанул по накатанному снегу. В салоне - два пассажира. Васька хотел подсадить Белова на ступеньку, но передумал и молча наблюдал, как тот «корячится». Никто никого не торопил. Алексей Филиппович, поднявшись в салон, остановился на мгновение и подумал, что не плохо было бы прийти домой, к больной жене, с бидончиком брусники. «Может, попросить Васю завтра принести? Так завтра ж выходной, да и стыдно как-то... Эх, надо было всё-таки хоть баночку нагрести…», - мысли спутались, и он, устало посопев, молча сел на сиденье, даже не обернувшись. Автобус же, подымив и попарив на старте, сиганул в тёмное пространство улицы.
- Ну ты, Ваня, гонщик! – сказал вдогонку Гитлер, провожая взглядом «шустрика» и обращаясь уже к Белову, добавил,- бывай, очкарик!.
Пар и дым развеялись, и Гитлер уже почти двинулся по направлению к дому, но вдруг вспомнил про сына: «Где Сашка?». А Сашка стоял на том же месте, куда он его поставил.
Задрав голову, сын неотрывно смотрел вверх. И было понятно, что сейчас для него не существует ничего кроме неба и вечности. Он как бы вознёсся на высоту полёта рукотворного спутника Земли, плавно и сосредоточенно плывущего в холодной тишине. Туда! Откуда весь мир – картинка. Ребёнок думал о том, что его Родина огромная и сильная. Она может создать и создало такое чудо, как спутник! Сашка сам став спутником, теперь разглядывал красивые города с многоэтажными домами, где умные и статные русские люди не пьют водку, не балагурят и не ругаются матом, а строят ракеты. Строят! Строят такое для чего надо много знаний и сосредоточенности. Если в космос летают, значит где-то есть такие русские люди и такие города.
Звёздочка погасла и растворилась в черной тишине неба, но она оставила глубокий след в душе ребёнка. Тот самый нежно-тонкий яркий след, который как ниточка соединяет прошлое с настоящим и ведёт в будущее.
Василий не стал мешать процессу созерцания окриком. Он молча ждал. И в этом ожидании можно было увидеть по-гоголевски красивую и многозначительную «немую сцену» завершения дня, как передачу эстафеты поколений.
Васька Гитлер
© Copyright: Александр Русич, 2018
Свидетельство о публикации №218020800626
Свидетельство о публикации №218020800626
Рецензии