Чистый Разум

       У райских врат, кандидата философских наук Плотникова принял апостол Павел. У кандидата был растерянный вид.
        – Вообще-то Вас должен был встретить и препроводить мой коллега, апостол Петр, – превратно истолковал его удивление Павел. – Это его обязанность, вернее, прерогатива. Но он попросил меня подменить его. Впрочем, если согласны немного подождать, Петр должен завтра вернуться.
        – Ни секунды! – взволнованно воскликнул Плотников и чуть не оттолкнул Павла в своем порыве как можно скорее проникнуть за черту ворот.
        «Может, самозванец? – усомнился Павел. – Уж, больно напорист. Беззаконием попахивает...»
        С годами апостол стал подозрителен: человеческий род был неисправим, а его пороки неискоренимы. Однако, сверившись с сопроводительными накладными, убедился, что Плотников был направлен в рай за недостатком улик – согласно недавно ратифицированной презумпции невиновности.
         – Господи, счастье-то какое! – ликовал Плотников. – Наконец-то я от него избавился... Даже не верится.
        – От кого? – насторожился Павел.
        – От плоти, святой отец, от проклятого и ненавистного тела!
        «Ну, да, – мысленно скривился Павел, – если не таким, кому еще в рай? Отверг плоть и готов для светлой жизни...»
        – Сколько я с ним намучился, – продолжил Плотников, – сколько настрадался. Переболел всеми детскими болезнями в тяжелой форме. Достаточно было кому-нибудь чихнуть, и у меня лихорадка. Воспоминания о детстве таковы: на улице мороз, стекла матовые от инея (есть ли снаружи что-нибудь помимо снега?), а я в кровати – с градусником, жаром, в полубреду. Медленные выздоровления с рецидивами, скачки температуры, боль в горле, сопли в носу, испарина, вечная усталость и ломота во всем теле. Нудные процедуры: парка ног, синяя лампа, горчичники, банки, компрессы. А с восстановлением амбулаторных способностей, походы в поликлинику по заснеженным улицам, очереди к врачам, УВЧ и кварцевые лампы.
        Павел вытер пот со лба. Он чувствовал слабость.
        – В целях профилактики мне решили вырезать аденоиды. Я плотно стискивал зубы, не позволяя врачихе проникнуть в ротовую полость своим жутким инструментом, напоминавшим гибрид ножниц, ножа и щипцов. Но наши силы были неравны, и я уступил натиску. Лежа в женской палате, окруженный заботой, которой тогда не умел воздать должного, я старался предотвратить слюноотделение, ибо каждый глоток вызывал чудовищную боль. И, естественно, чем тщательнее старался, тем больше слюны скапливалось у меня во рту. Мне поставили миску для сплевывания, но я стыдился пользоваться ею в присутствии взрослых женщин.
        – Да, да, – рассеянно кивнул апостол, – стыд – кислый плод грехопадения.
        – Операция не помогла. Оказалось, что без аденоидов болеть ничуть не хуже. Зато, пользуясь вынужденным бездействием постельного режима, я научился любить книги и все воображаемое. Во мне начал развиваться интеллект: единственный противовес эксцессам плоти – противоядие их отраве. Но вслед за детскими хворями начались страсти полового созревания. Тут уж стало не до книг. Выскакивающие на теле, как грибы после дождя, прыщи в самых деликатных местах. Но чаще на носу и лбу – чтобы лучше бросаться в глаза и алеть с гордостью флагов. Азартные игры гормонов. Диссонансные гармонии пубертатного концерта для скрипки против враждебного оркестра, в ля минор. Злорадное кичливое торжество Диониса над Аполлоном (к счастью, временное). Томление по недоступному. Возбуждение, не способное найти естественного выхода. Угарные мечты, не стоящие выеденного яйца...
        Словно убегая от этого списка, Павел ускорил шаг. Кандидат наук еле поспевал за ним. В результате одышки его фразы стали обрывочными, отчего их эффект только усилился.
        – И тут загрохотал в больницу с камнем в почках – первым, но не последним. Знаете, с чем его сравнивают?
        – Нет, – признался Петр.
        – С движением зародыша в чреве по направлению к выходу...
        – Простите?
        – С родами!
        Это сравнение не объяснило Павлу ровным счетом ничего. Однако сама метафора деторождения и торжественный тон, с которым произнес ее кандидат наук, говорили о многом.
        – Наверное, больно, – прикинул Павел.
        – Не то слово! Молодость пролетела незаметно, без борьбы и проволочек уступив место старости с ее недугами. Снова врачи, диагнозы, лекарства. Поиски второго мнения, нахождение оного, а также третьего, пятого, десятого. Свежие диагнозы и новые лекарства. Приобретение большей тумбочки, потому что склянки с пилюлями не умещались на предыдущей...
        У Павла закружилась голова. К горлу подступала тошнота. Он остановился.
        – Давайте передохнем, – предложил он.
        Плотников знал, что такое недомогание, и послушно остановился. Расчет апостола – если, конечно, в запрошенной им передышке имелся тайный умысел – частично оправдался: смена темпа побудила сопровождаемого сменить тему.
        – Вы спросите меня: неужели, уважаемый доцент, тело не принесло Вам даже ничтожных радостей? А как же насчет легкого пола?
        – Легкого? – недопонял Павел.
        – Так я называю пол, не заслуживающий именовать прекрасным и отнюдь не являющийся слабым. Какие там радости! Нет огня без дыма и хмеля без похмелья... Сама необходимость к кому-то подстраиваться, кого-то удовлетворять... Увольте! В утехах любви я вечно тяготился принуждением, которое перечеркивало возможность счастья.
        – Боюсь, это не самое подходящее место для данной темы, – смутился Павел.
        – Так ведь я разоблачаю физическую любовь!
        – Какие планы на будущее?
        – Созерцать, мыслить, философствовать, – перечислил Плотников с уверенностью человека, давно все обдумавшего и принявшего твердое решение. – Я часто представлял себя после смерти широко раскрытым глазом, летящим над землей на крыльях ресниц...
        «Поэт! – отметил Павел. – Таких здесь любят».
        – Как часто, наблюдая с высокого холма, я не мог оторвать взгляд от захлестнувшей окоем панорамы: уступы домов, огни светофоров, извивы реки, железнодорожные рельсы, сотовые и водонапорные башни, высоковольтные столбы и провода, зыбкая линия горизонта... Я стремился туда всем своим существом – но не для того, чтобы оказаться в иной, показавшейся желанной, точке пространства, которая, при подробном ознакомлении, вскоре обнаружит ряд недостатков. Нет, я хотел лететь над миром, не касаясь его и оставаясь в стороне. Настолько высоко, чтобы оставаться недосягаемым. Достаточно низко, чтобы видеть. Быть свидетелем, а не участником; наблюдателем, но не деятелем.
        – Ну вот, – прервал его Павел, – здесь и займетесь своими любимыми занятиями: созерцать и мыслить. И никто Вам не станет мешать.
        – Да, – мечтательно улыбнулся Плотников, – Теперь я предамся блаженству чистого разума.
        Они оказались у цели. Новоприбывших окружили и со всех сторон безмятежно смотрели на них полупрозрачные полутени с ясным взглядом пустых глаз. Павлу стало не по себе, и он поспешил распрощаться с кандидатом, пожелав ему удачи.
         Апостол возвращался назад. Он терпеть не мог сопровождать усопших в рай и теперь чувствовал себя уставшим и использованным. Чтобы отвести душу, он честил Петра, но вскоре устал и от этого занятия.
        «С тебя, Петя, причитается, – подытожил он, наконец. – Повезешь на рыбалку».
        И поспешил примириться с потерянным днем. Дни не убывали. Пресытившееся время выплевывало их обратно.
        «Красиво свистел, – мысли апостола вернулись к избавившемуся от плоти кандидату философских наук. – Послушаем, что он запоет через несколько недель, когда воспоминания о теле поблекнут. Чистый разум!»
       
        А в это время Петр, запершись в мансарде доходного дома, служившей ему студией, опять рисовал петуха. Он периодически уговаривал Павла подменять его, не скупясь на подкупы, чтобы тайно предаваться запретному для апостола занятию, приводившему его попеременно в экстаз и отчаяние. Петр ненавидел петухов и был очарован ими. Он рисовал маслом, накладывая широкие, грубые и выпуклые мазки, точнее всего отражавшие омерзительность и пленительность этой птицы. Петух получался ужасным: с мясистым кроваво-красным гребнем, крикливо-кичливой окраской перьев, заскорузлыми шпорами. В этот раз он яростно топтал часовню, точно курицу, норовя ударить клювом в колокол. А рядом пылала скирда, вокруг которой в беспомощном недоумении стояли крестьяне.
        Петр и сам не мог сказать, откуда у него брались эти чудовищные образы. Но они возникали в его голове, и запечатлевать их на холсте стало для апостола наваждением, соединявшим в себе проклятие и счастье.
       
       
        4 февраля 2018 г. Экстон.