Обручальное кольцо

Ой, только не надо мне рассказывать эти майсы! Это вам там, на рынке наговорили? Так вы не верьте, дурочка! Лучше послушайте сюда, я же таки соседка…
Нос дядюшки Лейба сидит, как мясистая красно-синяя луковица, на спокойном бледном лице, издали и морщин не видно. Есть там морщины, куда они денутся, только он же три дня не брился, бедный…  и наш брадобрей Берл не стал брить покойника. Пусть будет такой, как есть. Обмытое большое тело дядюшки Лейба еще не завернуто в саван и тоже покрыто густой курчавой щетиной – рыжеватой с седыми островками. А руки дядюшки Лейба, работящие, скажу я вам, руки – короткопалые и большие, как лопаты, – мирно сложены на груди. И такое вот, не совсем подходящее к случаю, такое вот, несвоевременное веселое солнце отражается в красно-желтом металле такого вот, нестандартного, массивного обручального кольца. Знаете, в нем, наверняка, граммов пятьдесят чистого золота, оно сразу же бросается в глаза! Оно закрывает почти всю фалангу безымянного пальца на правой руке, оно вросло в эту самую фалангу, как будто его надели на палец сразу после рождения и не снимали никогда!
Вы здесь, у нас недавно, вы же не знаете… Что вы знаете, что вы там можете знать? Да, дядюшка Лейб был шайхет . И, кроме того, он был кантор, очень уважаемый в еврейской общине Проскурова. Обязанности шайхета дядюшка Лейб исполнял почти ежедневно. Да, в пятницу после обеда он закрывался, и в субботу, разумеется, не работал, какая работа в шабат?! Но в остальные дни он трудился вполне официально, по согласованию с городскими властями. Ой, это таки стоило денег! Надо было занести, куда следует, и немало, но вы можете себе представить верующего еврея, который будет сам резать курицу?  Это же в голову не укладывается!
В послевоенном Проскурове верующих евреев можно было пересчитать по головам – около сотни набралось бы. Их жены, да и жены не слишком ортодоксальных евреев, предпочитали не брать на себя грех отрубания голов своим пеструшкам, они шли к шайхету. Видит бог, сказать, что дядюшка Лейб был беден, - так нет, это было бы наглое враньё! Тем более, что многие украинцы, поляки и русские тоже были не прочь пригласить дядюшку Лейба, чтоб он забил козочку, подсвинка или овечку. Никто в нашем городе не умел за пару секунд нащупать живое сердце, в которое должен вонзиться острый нож, никто не владел такой удивительной способностью отнимать жизнь у скотинки быстро и без мучений. Ходили слухи, –– что это блеск огромного золотого кольца на пальце дядюшки Лейба гипнотизирует животное. Милочка, не верьте слухам! Ортодоксы говорят, что это дар господа. Они таки правы, эти евреи…
Да, прежде они, верующие, молились в синагоге, но синагоги в городе нет давно, очень давно. Евреи, которым повезло пережить войну, держат в памяти, что её не стало в 1926 году. Тогда власти с одинаковым задором и рвением снесли не только синагогу, но и костёл, в котором молились городские поляки. А православную церковь не снесли, но её судьбе тоже не позавидуешь. Вы же знаете этот голубой купол, да? Крест с него сбросили, а храм отдали под склад удобрений. Химических удобрений, вот именно…
Им, властям, сверху сказали, что религия – это, видите ли, опиум для народа, а они – что они? Они должны повторить это нам с вами...
Так что, вторая обязанность, а именно обязанность кантора, приносила дядюшке Лейбу постоянные неприятности. Но, милочка, он справлялся с нею даже лучше, чем с первой.  Каждое субботнее утро, надев свой, некогда шикарный, довоенный костюм-тройку, снежно-белую сорочку и новую черную шапку с отблескивающим козырьком, он направлялся на собрания верующих евреев. Собрания эти проходили в частных хатах, каждый раз у другого хозяина. Почему так? А, неважно… Важно, что везде выдающийся чувственный тенор дядюшки Лейба возносил к небу молитвы, и они, ей-богу, должны были дойти до Всевышнего! Мне кажется, что небо не могло не принять благосклонно молитвы, воздаваемые таким выдающимся голосом. И в огромном обручальном кольце отражалось пламя свечей, когда кантор поднимал правую руку, обращаясь к небесам… И каждый раз к концу молитвы приходил участковый – ну, знаете, таки-да, кто-то из соседей ведь обязательно настучит. Участковый тоже старательно исполнял свой долг: составлял протокол о незаконном религиозном собрании в частном доме, собирал подписи свидетелей, угрожал судебным преследованием, получал на лапу и сжигал протокол тут же, в печи проверенной хаты. В следующую субботу выдающийся тенор кантора Лейба Фельдмана снова возносился к небу вместе с отблесками обручального кольца, но уже в другой хате, и снова - до появления участкового, отвечающего за порядок в этом квартале…
Короче, дядюшка Лейб был благополучным и уважаемым гражданином – как в общине, так и в городе.
Что кольцо? О, это знаменитое кольцо появилось у него еще в двадцать седьмом году, и тогда оно передвигалось по безымянному пальцу более-менее свободно. Молодому силачу-певуну – а именно таким был тогда наш Лейб – не понадобилось много времени, чтоб привыкнуть к этому новому предмету на пальце. Родители сосватали ему в соседнем городке Меджибоже самую красивую девушку, семнадцатилетнюю Эстерку с глазами огромными, как сливы, и Лейб был-таки совсем не против. Евреи говорят, что с того благословенного времени Эстерка тридцать лет, даже больше, была ему поддержкой, опорой и основой прочной семьи, прирастающей каждый год, как велел Всевышний. И евреи правы! Муж её чудесно пел молитвы по субботам и праздникам, а еще – не менее чудесно и искусно - справлялся со своей повседневной работой, требующей много силы и много пота – работой кузнеца. Молодая жена обожала и его пламенное пение, и его труд среди пота и пламени. В наших местах, в те годы, когда лошади были основным, да нет, почти единственным транспортным средством, работа кузнеца приносила семье неплохие деньги. Да, небо благосклонно принимало его молитвы, но я себе думаю, что любовь и забота Эстерки была не менее важна для их счастливой жизни. Так что молитвы, труд и Эстерка обеспечивали благополучие всех восьмерых ребятишек, пришедших в наш мир задолго до проклятого сорок первого года; благодарение Всевышнему, никто не умер, не погиб ни от страшного голода, ни от жестоких болезней, регулярно терзавших наш мирный Проскуров с тридцатых годов до самой войны... А потом была эта война, и наши мужчины ушли на фронт... А через пять лет демобилизованный сержант Лейб Фельдман покинул свой артиллерийский полк и вернулся в город, и у него были с собой два боевых ордена и целых пять медалей, да, милочка, целый иконостас на гимнастерке! Ну и левая рука, искалеченная немецким осколком. Возвратилась и Эстерка – из эвакуации, из Ферганы. Это опять же чудо, что она успела уехать с детьми до прихода фашистов! Так она вернулась, и вернулась со всеми детьми, вы представляете! Евреи говорят, что семья дядюшки Лейба, который из-за покалеченной руки уже не мог работать кузнецом, и стал шайхетом, - так его семья считалась самой везучей еврейской семьёй в городе. Чистую правду говорят евреи, каждую семью посетило горе; знаете, ведь и родителей Лейба, и Эстеркиных родственников – всех немцы сожгли в лагере, в Славуте. И всё же семье Фельдманов несомненно повезло больше других.
Дети подрастали и один за другим покинули и родительский дом, и родной городок, выбрав для себя учебу, а потом и работу в больших городах – в Виннице, Одессе, даже в самом Киеве! Когда самая младшая из дочерей – она училась на врача – закончила институт и очень удачно вышла замуж, рассудительная судьба, наверное, сочла земную миссию Эстерки завершенной, и легко, моментально, дай бог мне так же, - сделала этой святой женщине сердечный приступ и отправила её в лучший мир. Похороны были за два дня до того, как дядюшке Лейбу исполнилось шестьдесят – ну какой уж тут юбилей?.. Но видите ли, если это правда, что Всевышний берет к себе лучших, тогда Эстерка точно сидит там, прямо рядом с троном господним.
Бог дал, бог взял. Дядюшка Лейб не чувствовал себя ни слишком старым, ни слишком обиженным судьбой. Что бы делала стареющая еврейская община без этого тенора, не потерявшего ни капельки своего очарования, и без этих опытных рук, взявших на себя грех всей общины за умерщвление животных? Фи! Наша молодежь, это послевоенное поколение, эти шлимазлы  не имеют никакого понятия о нашей вере! Что вера? Они даже на вопрос «Редст маме лошн?»  ответить не могут...  Впрочем, знаете, милочка, он им ведь и не нужен за порогом родного дома, этот идиш, на котором говорили предки. Из сорока шести тысяч евреев в Проскуров после войны вернулись тысяч семь, и это даже не десятая часть горожан! Но пока сотня, пусть даже поменьше, верующих евреев оставались здесь, в этой жизни, Лейб Фельман со своим искусством отнимать жизнь животного, со своим выдающимся голосом и со своим волшебным обручальным кольцом, вросшим в безымянный палец, был в нашем городе нужен и незаменим. Так вот, месяца через два, ну, может быть, через три, после похорон, озорные огоньки снова зажглись в глазах дядюшки Лейба, и его тенор, прославляющий Всевышнего, обрел прежнюю торжественность, чувственность и силу. Прошел традиционный год после смерти Эстерки, и дядюшка Лейб, заручившись одобрением всех своих детей решил-таки жениться во второй раз.
Евреи говорят, что Рейзл была очень привлекательной вдовой. В меру стройная, но обладающая выдающимися прелестями - аппетитными округлостями в тех местах, где их должна иметь всякая привлекательная дама. Кроме этих прелестей у нее была пара бездонных черных глаз, при случае выплескивавших искры душевного пламени, и жемчужные зубки, для приличия прикрытые чувственными губами. Ей было сорок пять лет, и она безмерно скучала, страдала и мучилась в своём Меджибоже, который-таки был больше деревней, чем городом. Да-да, деревней с десятком тысяч жителей абсолютно неинтересных, деревней, пахнущей коровьим навозом и селедкой, деревней, где никто из толпы её поклонников – а они-таки у неё были! - не был достоин такой драгоценности, каковой считала себя сама Рейзл. Но вот явился шадхен  с заманчивым предложением, обещавшим переезд в Проскуров, а ведь наш Проскуров стал к тому времени райцентром! Кроме этой приманки, сват дядюшки не преминул выложить и другие: мужественность жениха, его приличное состояние, его знаменитый тенор и, разумеется, его выдающееся кольцо, посылающее сигналы небесам. Ему даже не пришлось ничего приукрашивать – с дядюшкой Лейбом всё обстояло именно так. Поэтому Рейзл хватило пары минут после речи шадхена, чтобы сформулировать ненавязчивый положительный ответ, озвученный, однако, еще минут через пять – понимаете, надо же подчеркнуть скромность невесты! Ну, может быть, через десять, не больше, говорят евреи. И это не важно.
Новое место ей сразу пришлось по душе – почему нет? Домик на улице Тельмана (кажется, имя какого-то немецкого коммуниста, но это её мало интересовало) был побольше, потеплее и покрасивее, чем все соседние дома, тем более, нежели то, на что она могла рассчитывать в своем Меджибоже. Ой-вей, в Меджибоже это бы назвали «дворец»! Когда Рейзл вошла туда новой хозяйкой, в садике у дома снежно-белой пеной цвели вишни, и она сфотографировалась на этом фоне в своем свадебном платье из крепдешина – ну, я вам скажу, прямо как королева! Я себе думаю, что и Лейб выглядел рядом с ней шикарно в своем праздничном, пускай и довоенном, костюме-тройке. Почему нет?
О да, чрево Рейзл было бесплодным, евреи знают это. Но они же не знают, что этот прискорбный недостаток нисколько не мешал ей быть женщиной – вы понимаете, о чем я… Да-да, милочка, если хотите, я передам вам то, что она сама мне рассказывала, только уж, будьте добры, никому ни слова! У нее, у Рейзл, опыт в этих делах, безусловно, имелся. И изобретательность имелась, и притворяться не надо – желание было всегда. «Мой старенький жеребчик!» - шептала ему она во время их ночных развлечений, а также – «Мой самый-самый мужчина, счастье моё!». По её словам, дядюшке Лейбу это очень нравилось, и он нежно ласкал её тело, смиряя силищу своих лапищ-лопат. Иногда Лейб лежал на спине, уже уставший от ласк, а ей хотелось еще, она еще не насытилась удовольствием, до которого была охоча. Так вот тогда она начинала его целовать. Её неспешные ласковые поцелуи следовали от шеи супруга к его соскам, приятно щекоча их и продолжая свой путь до пупка и ниже – ой, я это знаю – такие поцелуи способны даже бревно довести до бессознательного, грешного сумасшествия! Достигнув желаемого результата, она садилась к нему на бедра, нежно направляла его в себя и ритмичными движениями своего похотливого тела, всё ускоряя и ускоряя их, согласно и одновременно доводила себя и своего мужчину до вышей точки наслаждения…
Дядюшка Лейб никогда не испытывал такого со своей Эстеркой, которая искренне любила его, но была не слишком активна в постельных забавах. Если даже иногда дядюшка Лейб не мог простить новой супруге кое-что из того, что происходило днем, он всё-таки прощал ей всё – как раз-таки из-за того, что происходило ночью…
Евреи говорят, что днем Рейзл хотела быть королевой. Чистая правда! В Проскурове ей понадобилось всего несколько дней, чтобы убедиться, что состав населения здесь в корне отличается от того, что был в Меджибоже, и её «деревенское» имя звучит старомодно. Ну, это можно было поправить; муж некоторое время игнорировал просьбу называть её Розой, хотя бы при посторонних, но потом привык, и его любимое «Рейзл» осталось только для постели… Через две недели после свадьбы Роза наняла домработницу – деревенскую кривоногую тётку средних лет для уборки дома три раза в неделю. Ой-вей, его Эстерка делала это сама, ну, под конец жизни – с помощью дочерей! Дядюшка Лейб, подивившись расточительству новой жены, попротестовал чуть-чуть. Эй, муженек, сказала ему Роза, ты что, правда, хочешь видеть вечером жену совсем уставшей? Понятное дело, он не хотел… Кроме того, её поступок вовсе не свидетельствовал о расточительности. Напротив, именно она, Роза, стала учить его беречь денежки! Чуть поменьше мяса в суп. Чуть поменьше масла к завтраку. О, это поначалу казалось ему неприемлемым! Его любимое масло крестьянки привозили на городской рынок порциями, сбитыми по полфунта и завернутыми в листы лопуха. Эти кругляши масла были покрыты аппетитными капельками росы, и именно такое масло дядюшка Лейб привык есть за завтраком – сколько захочется. Однако он уступил. Требования свои Роза излагала всегда ненавязчиво, но весьма искусно. Через два-три месяца несколько его друзей, привыкших приходить к нему по вторникам и четвергам для задушевных бесед за накрытым столом, как-то забыли о своей привычке. Теперь Лейб мог позволить себе выпить только в субботу вечером, да еще по большим праздникам. Пусть уже будет так, сказали евреи. Пусть уже будет так, сказал дядюшка Лейб. Но на этом перемены не закончились. Так же ненавязчиво, но постоянно и упорно капая ему на мозги, Роза добилась, что подарков детям и внучатам Лейба стало гораздо меньше. Прежде он посылал подарки по своему желанию, не скупясь и не привязываясь к каким-то датам. Теперь ему было позволено делать это только по случаю дней рождения, да еще на Хануку . Все эти нововведения Лейб, разумеется не одобрял – когда в душе, а когда и голос повышал на жену. Однако ремонт, который Роза затеяла на сбереженные деньги следующим летом, и замена кой-чего из мебели сделали все четыре комнатки светлыми и гораздо более уютными. Тогда дядюшка Лейб сунул своё недовольство в самый глубокий карман своей души, как-то так убедившись в правильности того, что делала жена. Хорошая хозяйка дома – как драгоценная жемчужина, говорят евреи. Кто бы спорил?..
Но на этом Роза не остановилась. За этот год она установила связи в городе с нужными людьми, и, благодаря её связям, количество заказов на забой животных у дядюшки Лейба удвоилось. Теперь он почти ежедневно, кроме шабата, был загружен работой с утра до вечера. Она, Роза, и себе нашла не слишком утомительное занятие: четыре дня в неделю по два – три часа в день она вбивала в головы туповатых детей зажиточных родителей немецкий язык, которым владела в совершенстве. Довоенный костюм – тройку своего мужа она отдала какому-то нищему – вместо этого заношенного костюма по её заказу лучший портной в городе сшил для дядюшки Лейба моднейший костюм на зависть всем евреям. «Голубок ты мой, ты теперь выглядишь, как орел!» - говорила ему Роза. Расцвел наш Лейб, сказали евреи, и правда, он выглядел цветущим…
Ну, знаете, милочка, нет! Дядюшка Лейб и в мыслях не держал интересоваться - ни гардеробом супруги, уже заполнившим второй шкаф, ни её сапожками, украшениями, косметикой – как она умудрялась добывать всё это в наше время тотального дефицита – ой, это-таки большая загадка и тайна! Вишни у дома расцвели белой пеной уже третий раз после свадьбы, а бесчисленные и бесконечные новые задумки Розы вызывали изумление и восхищение в большой голове дядюшки Лейба.
Беду не жди, сама нагрянет, говорят евреи. Это правда, милочка… «Лейбеле» - сказала Роза однажды – «Лейбеле, голубок ты мой…» Дядюшка Лейб давно понял, что такое сладкое обращение не в ночное время, а посреди белого дня предвещает какую-то новую задумку супруги, не слишком приятную для него. Он не напрягся, но внутренне приготовился к сложной дискуссии. Но то, что сказала Роза, ввергло его в оцепенение. Чего угодно ожидал он от жены, только не этого. «Лейбеле…» - она подошла к сидевшему у стола супругу и обняла его шею правой рукой – «… ты знаешь, милый, осталось ведь меньше трех десятков тех, которые слушают тебя…» Он взглянул на неё так удивленно и непонимающе, что, казалось, даже его знаменитое кольцо бросило ей в лицо вопрошающий отблеск. «Ты говоришь о наших верующих, Роза?» - спросил он и положил столовую ложку мимо стола. – «Если о них, то это ведь естественно. Каждому из них уже за семьдесят, а реб  Цалик, ты его знаешь, – так ему скоро девяносто пять –нам бы с тобой такое долголетие! Всевышний берет их к себе, каждого в свой черед. Когда-то и мой черед придет, Рейзл, милая, но, надеюсь, не скоро». «Даже не заикайся про свой черед! – воскликнула Роза. – «Ты, милый, крепок, как дубок, и я не сомневаюсь, что ты будешь жить долго, дольше этого реб Цалика! Но я не об этом…» «О чем же?» - спросил дядюшка Лейб и наклонился поднять ложку. «Анастасия Петровна, ты помнишь её… ну, эта толстушка из милиции, которая приводит ко мне на занятия своего оболтуса… Так она сказала, что пришло распоряжение об ужесточении преследования незаконных религиозных собраний. И надо тебе эти цорес фар дайне коп?! » «Ре-ейзеле» - медленно произнес Лейб и снова уронил ложку, - «… должен ли я понимать тебя так, что ты намекаешь… ты намекаешь, что я должен прекратить петь?» «Ты очень понятливый мальчик...» – прошептала Роза. - «Надо нам неприятности в доме, а? Эти старики… они ведь могут помолиться и дома. Всевышний не против этого. И ты бы мог…» Дядюшка Лейб снял её руку со своей шеи, повернул к ней свою большую голову и заглянул в черную бездну её глаз смело и уверенно. «Никогда» - сказал он, как отрезал. Она поняла, что сейчас не стоит затевать спор; не в первый раз, отказав ей сначала, позже он менял своё решение…
А время уходит, как масло в священных светильниках, говорят евреи. Один шабат следовал за другим, и никаких проблем у верующих евреев не было. Но через несколько месяцев два протокола о нарушении закона о религиозных собраниях, один за другим, не были сожжены, как обычно. Они были направлены в суд, который по закону приговорил владельцев домов, где происходили собрания, к штрафу. И что?  А ничего. Община заплатила эти штрафы. Представьте, они были даже меньше, чем те взятки, которые требовали новые милицейские чины, приходящие по сигналу стукачей.
А Роза – она считала, что собрания вообще происходят до сих пор только из-за присутствия её мужа; если бы не было кантора, всё бы само собой прекратилось. Таки это не гордыня, говорили евреи. Роза была права. При своем мнении она раз за разом нападала на дядюшку Лейба и уже не просила – требовала! Но результат был неизменным. Дядюшка Лейб просто отвечал ей: «Никогда», даже не вступая в спор.
В третий раз подполковник милиции, составлявший протокол, заявил, что будет добиваться ареста домовладельца, главы общины и кантора за злостное неподчинение закону. «Ради Всевышнего, вы не имеете права отнимать у нас нашу веру!» - взмолился самый старший из присутствовавших, реб Цалик. – «Оставьте нас в покое, скоро мы сами уйдем навсегда!» - «Мы и так слишком долго вас терпели!» - с угрозой в голосе ответил подполковник. Реб Цалик хотел сказать еще что-то, но закашлялся и упал на пол. На следующий день община похоронила его, несчастного, на еврейском кладбище.
«Вот оно! – кричала Роза, размахивая повесткой. – «Смотрите, евреи, моего мужа уже вызывают в суд! Беда! Позор нашему дому!» - «Прекрати, Роза!» - сказал дядюшка Лейб сурово. «Ничего страшного не случилось. Они не имеют права арестовать участника войны, награжденного орденами». – «А даже если тебя не запрут в тюрьму!» - кричала Роза. «Даже если не запрут там, я запрещаю тебе петь! Прежние времена закончились, Лейб! И не милиция, а я, я требую, чтобы ты перестал петь!» С крика она перешла на плач, но муж ничего не ответил ей.
Упрям был дядюшка Лейб, говорят евреи. В последнюю субботу перед судом он снова пел на собрании общины. Тогда к хате, где они молились подъехала большая милицейская машина. Она забрала троих, говорят евреи. Они говорят, что милиция обращалась с этими троими почти вежливо. Ну да, кулаками подгоняли до машины, подумаешь…
Трое арестованных оставались в милиции несколько часов. Что происходило с ними в эти часы, никто не знает, но, после того как их выпустили, дядюшка Лейб не пошел домой. Он отправился в полуподвал, на свое рабочее место. В каморке с прогорклым запахом крови тысяч забитых кур он снял свой парадный пиджак, наверное, чтобы не испачкать. Ох, при своем опыте нащупывать сердце животного, боль в своём собственном сердце он ощущал наверняка. Евреи говорят, что, когда его нашли с ножом в груди, только капелька крови запеклась на его белой сорочке…
- «Мадам Роза…» - брадобрей Берл взял её за локоть и отвел в сторону. – «Мадам Роза, что прикажете делать с кольцом? Там ведь граммов сорок золота, а то и пятьдесят… Не помешает вам потом… вы должны думать о будущем». – «И что?» - спросила Роза, глядя ему в глаза. – «Ему уже всё равно, мадам Роза…» - отвечал брадобрей Берл, отводя глаза от её испытующего взгляда. – «Мы можем отрезать палец, снять кольцо и пришить палец на место. Никто не заметит, нужно только ваше согласие…» - «Режьте» - сказала Роза и отвернулась.
Нет серебра от чужого добра, говорят евреи. Таки и в этом они правы. Ходили слухи, милочка, что кольцо дядюшки Лейба при передаче его в руки Розы упало на пол и закатилось в какую-то щель. Не знаю, не знаю… Но факт, что через месяц после похорон вдова затеяла перестилать полы. Это – после недавнего ремонта, с какой бы стати? А кольца всё равно не нашли. Никогда. Может это правда, может нет – евреи этого не знают.
                Авторский перевод с эсперанто - 2018