Рожество

      Есть такие хорошие старинные почти забытые слова: "Рожество", от слова "рожать". Или "радетели" - от слова "радоваться", "радеть"о детях. Радетелям моим, матери и отцу, семьдесят два года назад сыгравшим на Рождество свадьбу, благодаря чему спустя десять лет появилась на свет я, - посвящаю.               
 
               

      В сочельник в доме погас свет. Отыскали керосиновую лампу, пылящуюся в кладовке на такой вот  случай. Подожгли фитиль и сидели в круге света, глядя на колеблющийся во тьме огонек и не зная, чем заняться.

     Привыкли сидеть каждый в своей комнате – кто за книжкой, кто за компом, кто за телевизором. И общаться как-то разучились… «Вот так вот и жили  раньше-то при коптилке, – начала  восьмидесятисемилетняя бабушка. – Полжизни считай так жили»

      «Ужастик! - это внучка, Даша. - А чем занимались-то?»

     «Дак всем и занимались: и варили -стряпали, и стирали-гоили. Пряли шерсть на веретено, вязали спицами и крючками, одежонку шили. Мама – покойница ткала дорожки – станок у нас был ткацкий. А тятя подпруги да уздечки каки-никаки чинил. Баба Гутьяна мастерица была сказки сказывать. Придет бывало, в гости,сядет на прялку свою и давай баить, а веретено в правой руке так и вертится, так и скачет в правой руке у ней, нить наматывая. А я гляжу и завидую - вот бы мне так научиться,-  маленькая еще была, чтоб так ловко левой рукой нитку сучить из кудели, а правой тянуть ее и крутить на  веретенце… А сказки были страшные, все про чертей да всякую нечисть, так и мерещится  чего-то в тенях за печкой.

      Мама заведет блинов целое ведерко и печет – сначала тятю кормит и гостью, а потом уже нас – ребятишек – сидим на печи, как галчата, мама и пихает нам по очереди блинчики – одному, другому… пятеро нас было, и все голоднешеньки!»

    «Жесть»

   «Это ты унас, Даш, с жиру бесишься (это мама, Татьяна) – опять в туалете рыгала?!»

     «Не рыгала, мам!»

   «Не ври, я же видела – все там в молоке непереваренном. Посмотри-ка на себя – на кого уже похожа? Кожа да кости»

     «В ранешнее время взамуж никто бы не взял! Смотрели, чтоб девка была толстая, красивая, здоровая»

     «Фр-р-р! Толстая – значит больная и страшная»

     «Дуры вы дуры, гробите себя сами сызмальства. А как рожать-то будешь?»

     «А я и не собираюсь! На фиг они нужны, дети ваши!»

     «Дочь, а для кого, для чего жить-то будешь? Для своей задницы тощей?!»

      «Зато попрекать некому будет: я тебя родила, я воспитала, я тебе всю жизнь посвятила, для себя не жила! А я, между прочим, и не просила об этом!»


     «Балованная нынче молодежь пошла, вот нас дак никто не баловал, мама с тятей работали, не до нежностев было,  -  не до жиру, быть бы живу. И ничего, все выросли, здоровые да работящие. Меня и взамуж отдали на Рожество как раз. Завтра шестьдесят восемь лет уж, как женились мы с дедом-то, покойничком – не дожил… А увидала я его за неделю до того»

      «На Новый год, что ли?»

     «Да тогда мы Новый год-то и не справляли почему-то… А резали мы дрова с тятей, бревешки пилили двуручкой, а тут едут мимо на санях какие-то ненашенские. А это с соседней деревни приехали сваты невесту искать. Ну, увидали - девка справная, здоровая да работящая, румянец во всю щеку. Поспрашивали у соседей, говорят: хороша невеста.  Да и завернули к нам во двор. Я испужалась, в горнице спряталась да гляжу в щелку: жених-то хоть не кривой ли какой?! Нет, ничего вроде попался на вид. Молчаливый такой, волос кудрявый, росточку правда не шибко высок… Ну и сосватали нас, и свадьбу на Рожество назначили»

      «Ну ни фига себе! Как так-то?! А любовь?»

      «Да кака там любовь-то?!  Раньше все так женились: кого радетели  присмотрели подходящего, за того и идешь.  А мне уж девятнадцать было, перестарок считай. Еще счастье, что жених нашелся, после войны мужиков-то было: раз-два, и обчелся. Михаил послужил в Манчжурии полгода, по болезни списали. Вернулся, девок нету подходящих в деревне, - забрали многих в ФЗО учиться, ну и поехал по другим селам жену искать себе. А любовь…  Стерпится – слюбится»

     Бабуля, непривычная сидеть без дела, достала пряжу, заставила внучку подставить руки для нее, и начала наматывать клубок, Татьяна тоже взяла недовязанный носок, надела очки и стала вязать потихоньку.

    «Мама с тятей тоже не по любви жили. Были они из семей зажиточных обои, лавочки свои имели, хозяйство справное: коров, да свиней, кобыл да жеребцов держали, не считая всякой птицы. На подводах, на санях возили в Томск с обозами мясо, мед, молоко, кружочками замороженное, масло; а привозили пряники, конфеты, соль да сахар, нитки-иголки, да ситец, одежонку каку-нить. Мама-то боевая была, на вечорки по молодости бегала»

      «На вечеринки, что ли?»

      «Ну да. Собирались у какой-нибудь бобылки…»

      «У кого?»

     «Ну, у незамужней бабенки. Придут девчонки, каждая со своей прялкой или с вязанием, сидят, работают да песни поют. Парнишки заявятся с гармонью, когда и попляшут. В сочельник, бывало, нарядятся и идут колядовать»

     «Это как у Гоголя, что ли?»

     «Ну да, наверно. Вот познакомилась мама с парнем, а он из бедняков был. Ее и просватали побыстрей за тятю нашего. А мама с парнишкой тем сбежать надумали перед венчанием, да подружка выдала – поймали»

     «Прямо кино!»

     «Ну, оженили их. И жили, как все, бивал он, правда, маму по пьяни – ревновал.  Детей пятеро народили, да еще первые двое мальчишечек в младенчестве померли»

      «А почему?»

     «Да Бог его знает. Первый болел че-то, животиком маялся. А второго дед Игнатий сглазил. Мылись в бане они, сидит дитенок в тазу, да плещется, да хохочет! А дед возьми да и скажи: ну, ты смотри, богатырь какой растет-то! После того дите как иголку съело: чахнет и чахнет. Сколько ни бились, ни лечили баба Гутьяна да баба Федора, от сглазу – так и помер, бедный»

     «А врачи?»
     «Да каки врачи-то? Не было никаких врачей и в помине»

     «Так они что, и в бане все вместе мылись?»

     « Так принято было, Даш. Семья-то у них была – девятнадцать человек! Это пока все напарятся!..» «Да, жесть вообще».

     «...Поэтому, когда я родилась, посоветовали им назвать меня каким-нибудь именем редким, да и назвали - Руфимой! Где только и услыхали, всю жизнь стесняюсь»

     «А чего, красивое имя, необычное»

     «Ага,  то-то и оно, что како-то не тако, не как у людей. Ну ладно. После меня народилось еще двое братьев и две сестры у меня, и все – на мне были. Мама-то с тятей от зари до зари на работе в колхозе, да огород, да сенокос. А я им – и мамка, и нянька, и хозяйка в доме, а если за чем не углядишь – то ишшо и по хребтине прилетало»

      «Ну ничего себе! Еще и лупили?»

      «Да еще как! Я маму досмерти боялась. И всегда думала: вот выйду взамуж, одного только рожу, и все. А троих родила все же. Шибко уж плодовита была.  Абортов сколь сделала, хоть и запрещал Сталин-то: надо было после войны народу побольше прибавлять, а куды их – нищету плодить?! Вот и… Ох, горе мне, грешной, Господи прости…» 
      
      «Мам! Ну как свадьбу-то вы играли, расскажи»

      «Ну, наварили браги две фляги четырехведерных. Самогонки нагнали»

     «Ого, ну ни фига себе вы гуляли, а говоришь не пили тогда!»

     «Дак как попало-то не пили, как вот папаня твой,готов каждый божий день пиво хлебать. А только на большие праздники выпивали: Рожество, масленку, Паску, еще Петров день в июле был у нас в Новобарачатах - престольный праздник, а в Сыромолотную ездили к маме с тятей на Пантилиймон гулять.  Да Покров. Заодно и свадебки справляли. Ну вот. Я себе приданое уже давно приготовила: рубашки две, трусишки сшила. Скатерку, наволочки крестиком вышивала. Да перину мама мне сделала пуховую. Платнишко одно только было хорошее новое – синее байковое, с воротничком вязаным кружевным, берегла его, зря не носила, вот и пригодилось на свадьбу. Жили уже небогато мы тогда, после войны- то.

     Ну, приехали за мной на тройке, сундучок мой прихватили, и - в Новобарачаты. Гуляли сперва  у свекровки, потом все пошли к бабе Маланье, а она оставила мужика своего, деда Костюшу – лежит он на лавке, хрыпит. Прикинулся, будто пьяный спит»

      «Зачем?»

      «Смотреть за молодыми – для порядку. Как, мол, мужик, - в силах аль нет ли, да честная ли невеста»

      «Офигеть!»

      «Ну а утром рубашку мою вынесли и всем показали: мол, девка честная! Три свадьбы гуляли тогда на деревне, и одна молодуха  с браком оказалась»

      «Охре…»

     Татьяна поправила сползающие на нос очки:«Даш, за языком следи, ладно?»

       «И держи-ка руки ровней, нитка спадает. Ну вот, стали жить. Домик был – кухонька да комнатка.  Спали все вповалку – свекровка, две золовки мои да два деверя»

      «А это кто такие?»

      «Михаила  моего сестры и братья. А мы с ним спали под кроватью, -  она для красоты стояла под покрывалом кружевным и с подушками взбитыми»

     «Почему?»

     «А как ее делить-то на всех? Прибегут с работы, кинут на полати куфайчонку каку-нибудь, да и спать. Это  потом уже, когда Коленька родился, стали мы на ней, на перине пуховой почивать, а зыбку к потолку привесили. Уж как его извадили, - парнишку нашего! Из рук в руки вырывали – всем охота понянькаться. Купили, помню, привезли с Кемерова, с базара, гармошечку ему маленьку, дак Степанида, Царствие Небесное ей, как давай плясать -  и в присядку, и всяко-разно, а он играт, а он наигрыват! Любила она его шибко, самой-то не довелось взамуж выйти, - не за кого уж было, все переженились, кто перестарка возьмёт,- да деток родить»

      «А тогда только под гармонь балдели?»

      «Ну да. Ну, может, балалайка еще. Это счас у вас чего только нету! И дрыгаетесь, как оглашенные на дискотеках своих полуголые все! А мы, бывало,  выпьем на застолье по стопочке, и давай песни петь! Да частушки, да пляски под гармошку, и никто не напивался шибко-то. Ходили по деревне из дома в дом, все выкладывали на стол, кто че припас для праздника. Перед Рожеством, разговевшись, рядились и ходили колядки петь по домам молодежь, - шулюкины их звали»

     «Ой, мам, а я помню, как испугалась, когда зашли какие-то страшилища с тряпками на лице, с рогами на голове! Сколько мне было, интересно, годика два, наверное, ведь в три-то года с половиной вы в город меня увезли… Вот с тех пор и бояться я стала всяких чужих. Потому, наверное, и диковатая такая всегда была. Замуж вышла только в двадцать пять»

      «А я вообще замуж не хочу. Чего хорошего-то? А если уж выходить, то за богатенького Буратину»

 
      «Кстати, Даш, что за дела у тебя с этим Славиком? И зачем ты обманывала, что ему двадцать шесть лет? Видела я его в тот раз в машине мельком – ему ж не меньше сорока уже!»

      «И что? Зато богатый – лавочник, можно сказать»

      «Ох, господи. Женатый, конечно"

      «Жена уже старая, а я молодая!»

      «И что, думаешь, он разведется, все бросит ради тебя, соплюхи?! Да у него кризис возрастной, и таких, как ты, у него пруд пруди. Поиграет с тобой, понатешится с молодым телом, и бросит! А ты свои молодые годы потратишь ни за что!»

      «Это ты потратила их ни за что, а я не собираюсь!»

      «Я тебя вырастила, и жизнь не зря прожила, потомство после меня останется. А ты – вдруг забеременеешь? Что тогда?»

      «Не залечу я. Я бесплодная"

      И правда – Даша с тринадцати лет начала гробить себя диетой, когда кто-то сказал ей из подруг, что она, дескать, толстая – из зависти наверное, а она поверила, и начала худеть, довела себя до анорексии.  Потом, когда в новой компании нашли, что она через чур худая уже,  она начала усиленно поправляться. Через год – опять диета. И так несколько раз. Месячные почти прекратились и шли нерегулярно. Гинеколог сказал, что у Даши недоразвитость матки и эндокринные нарушения… 

     На лицо вырождение рода, кажется. А где же Дашка, кстати? Черт, улизнула ведь уже, воспользовавшись потемками и тем, что мать отвлеклась на свои грустные мысли...

        Татьяна, накинув куртку  и валенки, выскочила на улицу, но успела увидеть только, как от ворот отъехал черный «бумер» Дашиного суженого-ряженого…

      «О Боже мой, что же будет?!.  Вот так и живем, Господи. Спаси и сохрани рабу свою Дарью, наставь на путь истинный…»

     Она еще долго стояла у калитки, наблюдая круговерть снежинок, крупными хлопьями носящихся в круге света «кобры».

     Наверное, вот так же плясали снежные хороводы шестьдесят восемь лет назад, когда ее девятнадцатилетняя мама сидела рядом с незнакомым мужчиной, предназначенным ей в мужья, за свадебным столом,и краснея и смущаясь, подставляла щечку для поцелуя под крики "горько!". И с той рождественской ночи пошло начало начал их новой семейной ветви на Древе жизни.
    
     А снег падал, как благословение Божье на чада свои...

     "Наверное, хоть одна их этих снежинок, много раз переродившаяся за все долгие лета и зимы,что прошли с тех пор, и падавшая на землю то дождем, то снегом, - летает и кружится теперь надо мной. Вот присела на ладонь, поблистала совершенными по красоте и гармонии гранями, и - растаяла..."

     А где-то за этой белой кутерьмой - бездонное темное небо, и где-то там, в невообразимо далекой дали, загорается и светит невидимым светом рождественская звезда. Возсияв, возвещает она пришествие в мир Спасителя нашего, снова и снова...

     Вселяя надежду на лучшее. На возрождение...

     В доме осветились окна - это дали, наконец, свет. Видимо, на их линии из-за сильного ветра произошел разрыв проводов, и теперь неисправность устранили.