Трактат о постельных принадлежностях

     Когда она стала женой, у неё открылся необыкновенный дар – желание и способность украшать совместное спальное место. Её неустанными трудами появились невиданные простыни, прохладно скользящие, в лесных фиалках, в васильковых полянах; белоснежные, в кружевах пододеяльники; нежные, как взбитые сливки, одеяла. Вместо скучных квадратов подушек – пухлые шелковистые валики, утонувши в которых воспалённая голова обретала безмятежный сон и делалась к утру свежей, как на лёгком морозце. Постельное убранство, в откровении распахиваемое ею на ночь, утром пряталось под стильным строгим покрывалом, не оставлявшим намёка на буйство минувшей ночи.

     В то время бельевых гарнитуров, коими сегодня полны вещевые рынки и фирменные шопы, в продаже не водилось. Ездила в "Ткани" и "Лоскут", столичные и подмосковные, набирала доступные по цене ситец, бязь, дамасское полотно, мадаполам. И, счастливая, возвращалась с добычей. Спальное великолепие она создавала своими руками: сострачивала лоскуты в полотна, кроила, подшивала... И вдохновенно украшала – вышивала вензеля, плела кружева, наносила аппликации...
     Разыскала где-то бельевой комод, штуку старомодную, редкую для тогдашней меблировки – полок и ящиков в шкафах нехватало.

     Такое углублённое отношение к предмету импонировало Ксаверию. Принимая его за некую форму поклонения сексуальным богам, проснувшегося в молодой жене, он, правда, ошибался. Истоки явления проецировал на себя как на домашнее их, этих самых богов, воплощение – для кого же ещё ей стараться?
     Ошибка определяющего посыла вскрылась, когда жена сшила первое лоскутное одеяло маленькой дочке, и Ксаверий понял: явление сугубо эстетическое.

     Он задался вопросом – откуда это? Где она могла видеть подобное? Деревенская девчонка, родившаяся за год до войны и до четырнадцати лет, когда была отправлена в город на учёбу, спавшая на печке. Безо всякого белья... зато с тараканами. Запечные орды неистребимых прусаков, забивших сплошной чешуёй всё вокруг, были чудовищно прожорливы: локти, коленки и прочие мослы ребёнка походили на очищенную от кожуры молодую картошку.
     Летом спала на сеновале, укрывшись тряпьём. Там мыши, летучие и обычные, полёвки. От них только шуршащее беспокойство, деревенским это – тьфу. А вот сороконожки и двухвостки, обитающие в свежем сене, кусучие неимоверно – хоть ты деревенский, хоть городской – волдыри не сходят дней десять...

     Последовательно исследуя устойчивый женин психотип, Ксаверий пришёл к выводу: как бы тяжки и безысходны не были послевоенные годы, когда в деревне не было ровным счётом НИЧЕГО, кроме лыка, древесного корья, не то что какой-то мануфактуры, не они пробудили в ней желание (сродни мести нищете) обзавестись нарядным постельным бельём. Понежить себя... Не для неё. Не срастается.

     Что же тогда подтолкнуло её воображение? Ксаверий размышлял дальше. Он рассуждал по дедукции – я буду не я, если не разберусь.
     И оказался прав.

     В общежитии была солдатская койка в и, соответственно, казарменное, списанное по ветхости своей материальной сути, клеймёное штампами различных учреждений, бельё. Смена – раз в десять дней. Дыры латать, штопать – сама. Где брать, чем латать, штопать – думай, ищи. Но для таких как она, переживших вместе с матерьми и бабками годы оккупации, в щелях и землянках, в отрепьях – это была человеческая постель. Мечта тех, кто остался помнить мирную жизнь. Зря что ли ребёнком из дому отправили, зря материны слёзы каждую ночь и кусок в горло не идёт...

     Как только появились в доме деньжишки, крохотные, сиротские, мать первым делом рванула в город, купила кус мануфактуры и справила платье студентке. Она в нём могла пойти на вечер в актовый зал техникума. Объяснить доходчивей, что это значило тогда для девчонки?

     По окончании – завод. Снимала угол на частном. Углов четыре – хозяйка да их трое, девчонок заводских. Какие постели... Спасибо, одеял по два выдавали, тоже казённые – из тех углов холодом несло даже летом. А зимой спали в байковых шароварах.
     Через два года решила в Тульский политех. Ещё пять лет общаги. Послевоенным сёстрам-соплячкам бабка говорила:
     - Теперь на Вы её зовите – анжинером будет.
     Анжинером-то ещё когда, а на дворе шестидесятый, Никита. Пять лет на голой стипендии. Высшее техническое образование еды требует, а в Туле в ту пору было – булочки белой не купить... Вряд ли она постелями кружевными интересовалась.
     А тут ещё Гагарин, Карибский кризис, Кеннеди убили – вообще не до того.

     Ксаверий, как и весь народ, бурно демонстрировал причастность к познанию космоса, но выяснилось, что счастье познания ближнего своего несравненно полнее.
     Так они и познакомились – в полном единодушии по данному предпочтению.

     Процесс познания продолжался и по затронутой теме, оставалось определить методологию.

     Беспорядочная несовместимость эклектики не выводила на результат, и Ксаверий сменил вектор. Ушёл в экзистенциализм. И тут ему открылось: кино! Ну, конечно.
     Французские фильмы про мушкетёров... Как они с королевами и их подружками по интригам, в будуарах, под балдахином... Прозрачная кисея мягко скрадывает контуры тела, но в целом не мешает. Всё происходящее видать: даже ботфорты не снимают – что ж, люди военные, дела срочны.
     Или Голливуд. Свадьба миллионера, особняк над морем, двадцать спален для гостей, кровать три на четыре, что-то атласное неприхотливо скользнуло на пол...
     И яхта под балконом белая.

     Вероятность кинематографического происхождения была достаточно высока. Но... всё же одолевали сомнения. Не падка она на иностранщину. Что-то другое здесь...
     Отбросив в сторону нерешительность, оставив ненужное упрямство, он сдался.
     Так, напрямую, и спросил – откуда?

     Жена как всегда ласково улыбнулась:
     - Умён ты, Ксаверий, но хватаешь по верхам. Слушай. Который раз рассказываю.

     Как пришёл отец с войны, он года два молчал. Пошёл работать трактористом в МТС, зерном получал. Однажды мама сделала самогон, он выпил и стал хвалиться...
     Когда мы его, говорит, погнали, Жуков спать не давал. Бейте, говорит, братцы, бейте эту нечисть, скоро домой. Там выспитесь... А глаза не видят цель – сами закрываются: месяц не спим, бьём без продыху. Польша, чехи, Австрия... И вышло моему гвардейскому дивизиону ста двадцати миллиметровых миномётов короткое затишье уже в Германии.
     Деревня – дома каменные под черепицей, двухэтажные, с подвалами. В подвалах вино всякое, копчёные окорока, колбаса. Сады... Чисто. Люди убёгли, попрятались: русь прёт, резать будут...
    Расквартировались и давай... Напились в эту... И, как были, в земляной одёже, в сапогах, попадали на ихние белые постели. На простынях вышитых, каких никто из нас отродясь не видел. В подушках надушенных. Шляффен... Сутки замертво. Ротный над ухом стрелял – побудить не мог. Так, отец говорил, не спал никогда – ни снов, ни кошмаров... Под крышей, на всей белой кровати... Заплакал даже. Ещё налил...

     Мама не поверила. Небось, говорит, с девками ихними... Отец в ответ как дал из своего миномёта: а хоть бы и с девками, тра-та-та! Три года в окопе – снег, грязь, кровь, а в бой – помирать...
     Я плакала. А мама гладит по голове: не плачь, дочка, вот вырастешь, уйдёшь из деревни, выйдешь замуж – жизнь хорошая когда-никогда придёт... Будешь спать в шёлковой рубашке, без трусов, и в красивых постелях...
     Испугалась я: не буду без трусов, вдруг война опять... Слава богу, нет.

А ты говоришь – кино. Нет. Видела я каталог из ГДР – кухни, спальни… Убого всё как-то.

     Ксаверий почесал затылочную область головы:
     - А дальше?
     - Что дальше... Скинула мама рванину с кровати, достала из сундука свадебное, льняное, со своим шитьём, подгорелое с войны... И постелила начисто. Почему подгорелое? Немец когда подходил к Орлу, они с бабкой зарыли кое-что в огороде – из посуды, бельё, самовар дедов, не знаю ещё... От бомбёжки и снарядов всё горело. Вот и подпалило – где пятна прожгло, по краям – бахрома жёлтая. Мама нашла, сохранила. Что-то починила, что-то отбелила, что смогла...
     - А потом?
     - Отправила папку в баню... А потом, спросишь? Потом – мы с ней... Дальше что? Эх, Ксаверий...

     Ксаверий вспомнил, как стелила им тёща в деревне: чисто, неспешно, расправляя складочки, сгоняя с простыни невидимые соринки... Бельё старенькое, утюгом неглаженное, но зато пахло речкой и душицей. А когда сама приезжала в гости, нахваливала дочь за "этакую красоту", горделиво поглядывая на зятя.
     Однако сама спать на бельё упорно не желала:
     - Посплю ночь-две, а тебе стирать да гладить после.
     Всё норовила, как бы на часок, прилечь на каком-нибудь пледе, только кофту верхнюю снимет... И дома так-то – уютней было ей на домотканом коврике или половичке, и укрыться стареньким чем, коротеньким и зябким, из-под чего всегда торчали худые колени в простых чулках с круглой резинкой и пятки. А на лицо – платок. От мух.

     Жена вышла на пенсию, и дар постепенно утратился. Стала стесняться комфортно отдыхать: мол, теперь не работаю... Днём захочется – приляжет, как бывало мать, на внуков диванчик, невзначай, без подушки, на локоть, не укрывшись... На ночь – наденет ношенную уютную сорочку, лямочка с плеча... Подушка с гречишной шелухой – для пользы голове. Лебяжий пух вреден. Ни шелков, ни атласов. "Время ушло..."

     Ксаверий думал – так ли?..