Часть II. Глок

1

– Ты хорошо помнишь вчерашний день? 
– Да.
– Нам придется вспомнить все с самого начала, Кевин. Как ты думаешь, откуда нам стоит начать? Как давно это началось?
Пауза.
– Очень… Очень давно.
– В день, когда ты достал оружие?
– Нет. Раньше.
– Насколько раньше, Кевин?
Пауза.

***

Ни тогда, когда он захлопнул входную дверь пустующего дома, и даже ни тогда, когда автомобиль отъехал от обочины, следуя уже давно и хорошо выученной дороге в школу, – Кевин ни разу не потерял самообладания. Дома сменялись домами в закрытом окне автомобиля, дорога сменялась дорогой, в то время как фигуры людей то исчезали, то появлялись снова – и он не смотрел на их лица.
Сумка лежала в багажнике, глухо позвякивая своим содержимым на каждом повороте; время от времени Кевин поглядывал на часы, каждый раз замечая в этом какую-то нервозность, но ничего, в общем-то, не предполагая.
По мере того, как дорога становилась короче, Кевин испытывал все больше и больше странных чувств, – даже те, которые никогда не встречал раньше. Никогда еще чувство нереальности происходящего не было настолько сильным – еще час назад его одолевал страх, животный страх, готовый бросить тебя из одной крайности в другую помимо твоей же воли. Почему теперь он, Кевин, не чувствовал страха? Было ли это безразличие, либо же чувство всепоглощающей безысходности? Чем это было?
Когда ему вновь стало так душно, что футболка стала неприятно липнуть к спине, Кевин открыл окно, и на какое-то время свежий воздух понемногу спасал его, хотя и не настолько, чтобы избавить от этих странных, чуждых ему мыслей, которые действовали на него так болезненно, что ни одна таблетка Прозака не смогла бы помочь ему.
Он чувствовал это каждой клеткой своего тела, и почему-то именно теперь его ум стали посещать давно забытые воспоминания, словно целью их бесцеремонного появления была попытка помешать Кевину. Кажется, несколько часов назад это вполне могло сбить его с толку – он словно балансировал на грани, где любой, даже самый незначительный ветерок способен был пошатнуть настолько, что чувство ориентации могло быть потеряно раз и навсегда. Кевин чувствовал это, чувствовал, как уверенность крепла в нем с каждой минутой все сильнее, но почему же тогда мысль о родителях доставляла такой дискомфорт, от которого, он мог поклясться, что-то страшно болело внутри, хотя Прозак справлялся и с этим.
Больше всего усилий Кевину стоило даже не то, чтобы заставить себя сесть в автомобиль и отправиться прямиком в школу, несмотря на то, что он знал – дорога эта вполне могла стать последней в его жизни; куда труднее было заставить себя не думать о том, как его родители вернутся в пустой дом на такси, совершенно ничего не подозревая.
В конце концов, Кевин предпочел не думать об этом вовсе – муки совести, по его убеждению, была способны разрушить все то хладнокровие и спокойствие, что стоило ему долгих и не менее мучительных усилий.

Оставив автомобиль на школьной стоянке, заранее выбрав ту сторону школы, куда не выходили наружные камеры видеонаблюдения, Кевин предпочел оставаться внутри до тех пор, пока первый урок не подойдет к концу. Он точно знал, что делать после.
8:15.
8:29.
Кевину вновь захотелось проверить оружие, но все это больше походило на паранойю, поэтому он лишь откинулся в своем сидении, в сотый раз окидывая взглядом ту часть школы, которую можно было рассмотреть из автомобиля.
8:35.
Когда Кевин открыл дверь, после чего ступил на школьный двор, ему показалось, будто кто-то выключил снаружи звук – он не слышал ни проезжающих автомобилей, ни разговоров, ни даже ветра, хотя это можно было объяснить и тем, что вокруг не было ни того, ни другого.
Захлопнув дверцу водительского сиденья, Кевин обогнул автомобиль, после чего подошел к багажнику. Сумка лежала там же, где он ее и оставил. Он хотел было взять ее, как вдруг что-то привлекло его зрение – чей-то автомобиль, довольно-таки неуклюже заехавший на школьный двор и едва не сбивший при этом мусорный контейнер. Быстрым движением захлопнув багажник, Кевин наблюдал за старенькой моделью «BMW» горчичного цвета, хотя определить его было теперь довольно-таки непросто из-за многочисленных царапин, вмятин, облупившейся краски, а также засохшей грязи. Автомобиль пересек зону отдыха, после чего припарковался на другой части парковки, не очень выигрышно смотрясь на фоне чистых и ухоженных моделях других машин. Кевин продолжал стоять у багажника, осторожно наблюдая за «BMW» и не осмеливаясь озвучить свою догадку, которая то и дело вертелась у него на языке. Конечно, он не был на сто процентов уверен в своих предположениях, но что-то все же напрягало его, словно внезапно возникший изъян в, казалось бы, хорошо и тщательно выстроенном плане.
Когда дверь водительского сиденья открылась, а следом за ней возникла долговязая фигура в рваных джинсах и до ужаса мятой футболке, несмотря на школьный запрет появляться на территории в подобном виде, Кевин почувствовал, словно все его внутренности разом заныли. Даже не дав себе времени на раздумья, он сорвался с места, меньше чем через мгновение достигнув Дэна и его автомобиля.
Заметив приближающуюся фигуру, Дэн обернулся, и встревоженный вид Кевина тут же заставил его остановиться на месте, все так же держа дверцу автомобиля открытой. Когда Кевин достиг старенького «BMW», Дэн смог в полной мере рассмотреть то, как болезненно он выглядел.
– Уезжай отсюда, – сказал он тихо, но как-то даже слишком настойчиво, что не на шутку встревожило Дэна, тут же растерянно переспросившего:
– Что?
– Уезжай, – быстро повторил Кевин. – Ну же, давай.
– О чем ты говоришь? Кев?
– Пожалуйста, – Кевин снова понизил голос, едва ли сдерживаясь, чтобы не оглянуться на школу – он знал, что с каждой минутой, потраченной здесь, с Дэном, у него оставалось все меньше и меньше времени на действие. Он был в панике. – Проваливай, Дэн!
Дэн, обычно невозмутимый, продолжал стоять на месте, не в силах сказать что-либо из-за растерянности, сковавшей тело. Его взгляд блуждал по пустой школьной окрестности, каждый раз все равно возвращаясь к Кевину – его бледному, худому и явно болезненному лицу с голубыми глазами, обычно такими живыми, которые теперь были широко раскрыты, словно у психически больного человека. Вид Кевина настораживал Дэна не меньше этих странных, совершенно непонятных просьб уехать. Он сомневался, и Кевин видел это.
– Что происходит, Кев? – спросил Дэн, и в его голосе явно читался испуг. Он пытался звучать спокойно, но из этого выходили лишь пустые, не очень-то нужные попытки образумить Кевина, что окончательно вывело его из себя.
– Ты скоро узнаешь, – ответил он, говоря так тихо, что едва не достиг шепота. Кевин чувствовал, как последняя капля терпения, что осталось в нем, вот-вот испарится. – Совсем скоро. А сейчас уезжай.
Несколько секунд Дэн лишь молча смотрел сверху вниз на Кевина, непроизвольно открывая и закрывая рот, словно рыба, что безуспешно пытается поймать воздух. Он все хотел сказать что-то, но каждый раз только сдавался, пока наконец не выдохнул одно-единственное слово:
– Куда?
Этот вопрос несколько смутил Кевина, однако чувство тревоги и спешки было слишком велико, чтобы тратить время на что-либо, кроме действия. Он внимательно посмотрел на Дэна и ответил:
– Домой.
И тогда Дэн действительно забрался обратно в салон, после чего уехал домой, даже не заезжая по пути в магазин за пивом или колой.

2

Кевин бесшумно ступал по пустующему коридору, словно по комнате с чутко спящими людьми. Казалось, каждый его нерв, точно как и каждая его мышца, были напряжены до предела, готовые с минуты на минуту заныть и причинить ему еще больший дискомфорт. Проходя мимо очередной закрытой двери, он то и дело натыкался на чей-то голос, не различая и не воспринимая ни один из них. Порой ему казалось, что еще немного, и кто-то услышит его, крадущегося совсем рядом, и решит раньше времени выглянуть в коридор, тем самым нарушив все его планы, чего сам Кевин, конечно же, не хотел.
Эта гнетущая тишина, наступавшая каждый раз, стоило ему обогнуть тот или иной класс, давила на него, в то время как сердце, казалось, воспринимало это тишину как призыв к тому, чтобы вновь начать биться с неистовой силой.
Свернув еще раз, а затем еще, и еще, коридор вывел Кевина к некогда белоснежной двери, за которой он тут же скрылся, и вновь без единого звука. Открыв первую попавшуюся, – и, к счастью, пустую – кабинку туалета, он поставил сумку на закрытый стульчак, быстрым движением расстегнув молнию, из-за которой так стремилось выбраться его ружье. Ему пришлось рассовать небольшое количество патрон по глубоким карманам штанов, решив, что теперь ему незачем передвигаться бесшумно.
Оставив сумку с патронами все так же лежать в пустой кабинке, Кевин спокойно направился к двери, после чего вышел обратно в длинный коридор, вдоль которого по левую сторону располагались классы, а по правую – студентские ящики. Его руки расслабленно держали ружье.
Он боялся долгого, бесконечного ожидания, которое, Кевин знал, свело бы его с ума – однако, поймав взгляд на настенных часах, висящих между классами биологии и литературы, он знал, что в этот раз ему не придется ждать долго. Он все не сводил с них взгляда, чувствуя, как тело ноет от предвкушения и напряжения. Кевин следил за самой тонкой, а также самой быстрой – секундной – стрелкой, едва ли не чувствуя, как секунды таят в воздухе. 8:49.
Девять…шесть…четыре…два…
В момент, когда тиканье стрелки стало таким громким, что могло бы даже перебить стук его сердца, некогда гнетущую тишину сотряс шум, к которому Кевин не имел никакого отношения, но который, несомненно, был важной частью его плана. Звонок с урока, в этот раз значивший для них опасность, о которой они, бедняжки, даже не догадывались.
Стоило звонку оборваться, как коридор вновь погряз в тишине, выносить которую теперь было просто невозможно – Кевин медленно пошел вперед по бетонному полу, внимательно прислушиваясь к шуму за дверями классов, где студенты собирали свои вещи в надежде поскорее уйти, несмотря на восклицания учителей, которые даже не успели дать им домашнее задание. Он слушал их, но совершенно ничего не слышал – ничего, кроме собственного сердца, кроме крови, пульсирующей в его висках; он чувствовал испарину на своей спине, на лбу, под носом. Пройдя всего несколько шагов, Кевин вновь остановился, после чего сделал глубокий вдох и, не выдыхая, поднес ружье к своему лицу, наведя прицел на закрытую дверь класса литературы.
Это произошло быстро – даже быстрее, чем он когда-либо мог себе представить. Одна за другой открывались двери классов, в безмерном количестве выпуская поток старшеклассников в коридор, где тут же прогремел первый выстрел, пришедшийся прямо на толпу. Это не было сложным – Кевин почувствовал мощную волну внутри оружия, после которой последовала гораздо менее мощная отдача, – но все же вполне ощутимая. Выстрелив, Кевин не удостоил оцепеневшую от шока толпу взглядом, тут же выстрелив еще раз, затем еще, и еще.
Все происходило так быстро, так стремительно, что у Кевина не оставалось времени даже на то, чтобы увидеть, на кого именно приходились его выстрелы – приходились ли вовсе. Смешно подумать – как много шума и паники способен вызвать кусок металла в руках обычного человека. Следом за выстрелами, тут же эхом разнесшихся по всему зданию, последовали крики – мужские и женские, – смешавшиеся в единый панический вопль, шум, сопровождаемый глухими выстрелами и топотом множества ног, тут же бросившихся наутек.
 Огромной пестрой массе, в которой было практически невозможно отличить учителя от студента, хватило совсем немного времени, чтобы в бешеном, беспорядочном потоке двинуться дальше по коридору в противоположную от стрелка сторону; те, что оказались несколько умнее, тут же поспешили покинуть этаж, достигнув лестницы, которая, однако, сыграла с ними злую шутку. Непредусмотренно узкий лестничный пролет оказался не способен вместить в себе столь бурное движение, превратившись для многих из них в ловушку без воздуха и возможности передвижения.
Были и те, кто в попытке спасти собственную жизнь запирался в пустых аудиториях небольшими группами, оказываясь с доселе незнакомыми людьми за дверью, что вполне могла стоить каждому из них жизни.
Страннее всего было видеть, как длинный коридор, всего мгновение назад кишевший и тонущий в толпе, опустел, словно все люди вмиг растаяли в воздухе.
Отняв от лица ружье, Кевин несколько секунд наблюдал за тем, как фигуры рассыпались по периметру, припадая то к одному укрытию, то к другому, хотя, будь у него желание, и тогда каждый, каждый без исключения, тут же был бы обнаружен, чего, конечно же, пытался избежать каждый.
Теперь, когда каждый, кто имел возможность сбежать, воспользовался ею, было гораздо проще видеть его жертв; две фигуры неподвижно лежали на расстоянии трех или четырех метров – это были незнакомые для него парень и девушка, чьи лица остались нетронутыми, но, судя по алому цвету их одежды, а также брызгам на полу и ближайшим стенам, все же раненых. Кевин не знал наверняка, был ли кто-либо из них мертв, поэтому быстро перевел взгляд на другую фигуру, лежавшую на самом дальнем от него расстоянии в неестественном положении. Судя по всему, третья фигура, принадлежавшая парню, которого Кевин, кстати, тоже не знал, получила какое-то незначительное ранение, после чего даже попыталась убежать вместе с остальными, но все-таки сдалась и решила притвориться мертвой. Кевин знал, что он лишь притворяется мертвым – несмотря на окровавленную штанину его брюк, которая выглядела довольно-таки пугающе, она была единственной частью, что оставляла на полу кровавые следы.
Продолжая смотреть на пустой этаж словно сквозь пелену, Кевин все никак не мог избавиться от шума крови, что стучала в его ушах так сильно, что, казалось, вполне могла заглушить звуки стрельбы. Конечно, раненых было гораздо больше – кое-где он все еще мог видеть пятна крови, большие и маленькие, словно кляксы, сделанные гуашью. Это несколько удивило его – Кевин слабо представлял себе, каково это – бежать с простреленной частью тела, будь то рука, нога, или же что-то посерьезнее, ведь, глядя на лежащие перед ним тела, он сомневался, что серьезно раненные смогли бы сделать хоть шаг.
Он двинулся по коридору, стараясь не смотреть на раненные тела, словно боясь узнать в них знакомых, но не признаваясь самому себе в этом страхе – опять же, из трусости.
В какой-то момент Кевин, продолжая идти, но не отдавая себе и своим ногам ровно никакого отчета, почувствовал себя так, словно выпал из реальности, которая теперь казалась ему совершенно безумной, ненормальной. Время от времени его голова неприятно кружилась, заставляя углы менять свой наклон, теряя при этом свои очертания. Ощущения эти напоминали ему действие Прозака, чьи следы все еще были видны в его крови.
Обойдя последнее тело, ноги Кевина медленно понесли его дальше – он не был уверен, что сможет остановиться, даже если захочет этого. С каждой секундой, с каждым его шагом гнетущая тишина наваливалась на него все сильнее, готовая свести Кевина с ума. Его руки вновь были ледяными, в то время как пальцы онемели, все еще сжимая ружье, на котором не были заметны следы его ледяного пота. Кевин чувствовал, как покрылся испариной его лоб, несмотря на то, что в коридоре гулял сквозняк, заставляющий все его тело дрожать помимо воли. Среди всех бредовых, совершенно не связанных между собой мыслей, что в хаосе метались внутри его головы, Кевин на мгновение задумался о причине внезапно возникшего сквозняка, почти тут же отыскав ответ – должно быть, кто-то из студентов открыл окно, – может быть, несколько окон, – только вот для чего? Может быть, чтобы спрыгнуть вниз в надежде спасти свою жизнь, хотя высота вполне могла стать для них губительной; может, думал Кевин, они пытаются позвать на помощь. Он не знал.
Продолжая идти и ненавидя себя за это, Кевин все не мог избавиться от ощущения, словно его виски сдавливал все тот же металлический обруч, от которого бежали маленькие капельки пота по коже, оставляя на скулах мокрые дорожки, что тут же испарялись. Не в силах выносить этого больше ни секунды, он резко выстрелил, даже не целясь, – вначале пуля исчезла из виду, после чего послышался треск, и стекло одного из ближайших окон лопнуло, словно воздушный шар. Не дав осколкам даже осыпаться до конца, Кевин выстрелил снова, на этот раз в соседнее окно, последовавшее примеру предыдущего. Он продолжал стрелять по окнам, не обращая внимания на непрекращающийся треск и звон битого стекла, которое, взрываясь в оконной раме, падало вниз и разбивалось вдребезги. Следом за окном последовали ящики студентов, которые, впрочем, не доставили Кевину ровно никакого удовольствия, поэтому он пошел дальше, по пути перезаряжая ружье.
Снова беспорядочная стрельба – так много дверей, так много классов. Становилось смешно от этой растерянности, сковавшей Кевина, – неужели человека, с ружьем идущего на невооруженную толпу с одним-единственным желанием – мести – способны испугать двери, за каждой из которых, к слову, сплошь скрывались дрожащие, – все, поголовно, – жертвы?
Кевин не останавливался, но теперь совершенно не чувствовал и отблеска того ликования, что так и не пришло к нему, несмотря на то, что этот день настал, и вот – его планы, доселе существовавшие лишь в темных и самых сокровенных мыслях Кевина, сбывались прямо на глазах. Почему все, что он чувствует – лишь тошнота и животный страх, заполнившие в нем наконец ту пустоту, что дырой зияла внутри долгое время? Находясь на грани истерики, которой Кевин явно остерегался, он с шумом ворвался в первую попавшуюся дверь, которая почему-то расплывалась перед его глазами, но все же оказалась на месте, когда Кевин толкнул ее плечом.
Обычный класс – такой же, как остальные. Кевин смотрел сквозь него, и взгляд его скользнул по чьим-то испуганным лицам, так неумело скрытым под партами – наверное, им казалось, что они молчали, но комната была заполнена всхлипыванием и чьим-то тяжелым, неровным дыханием – все это было так явно, так заметно. Кевин не мог сдвинуться с места, одновременно понимая, как глупо было продолжать стоять у двери, бездействуя.
Он видел их, но они прятались. То и дело чей-то безумный, преисполненный животного ужаса страх встречался с Кевином, и тогда ему не хотелось ничего, лишь только попятиться туда, где дверь, где коридор – как можно дальше отсюда. Собственное присутствие давило на него, и это было единственной вещью, сбежать от которой казалось настолько невыполнимой задачей.
Хлопнув дверью, он едва сдерживал себя, чтобы не побежать – его ноги вдруг потеряли какой бы то ни было вес, горя от напряжения, готовые сорваться с места в любую минуту. Это чувство было одним из самых странных в его жизни; Кевину почему-то казалось, что приблизительно так себя чувствуют люди, принимающие различные наркотические вещества, хотя у него и не было подобного опыта.
Кевин снова начал стрельбу, совершенно беспорядочную, словно стремясь как можно скорее израсходовать запас патронов в ружье. Может, так оно и было. В один миг все его действия упростились, едва не дойдя до полной бессмысленности и даже абсурда, потеряв цель и мотив.
Коридор подходил к концу, и это заставляло его прибавить шаг, все так же сдерживая бег. Кевин чувствовал, что ему холодно и жарко одновременно – его лоб был покрыт испариной, а дыхания все время не хватало, словно после долгого и изнурительного марафона. Но, тем не менее, его руки оставались все такими же холодными – окоченевшие пальцы, впившиеся в гладкий корпус ружья, все так же были лишены какой-либо чувствительности.
Это был даже не страх – ему на смену пришло что-то новое, что вполне можно было назвать истерикой. Кевин был близок к лихорадке, готов был даже назвать самого себя безумцем – но ведь по-настоящему безумный человек никогда не признает свое безумство – в этом-то и его суть.
Какая-то дверь справа от него, резко открывшаяся, заставила Кевина в ужасе поднять ружье – надо же, руки все еще отвечали его командам. Чье-то испуганное лицо, выстрел, падение. Не было даже крика, ни единого звука. Но ведь это не было его командой…
Кевин в ужасе побежал дальше, свернув в другой коридор, такой же длинный, как и предыдущий, – как, впрочем, и все в этой школе.
Ноги несли его все дальше и дальше – Кевина то и дело преследовало странное чувство, которое обычно возникает у человека в момент, когда кто-то бежит за ним, приближаясь и догоняя, несмотря на все усилия оторваться. В конце концов, он стал замедляться – до тех пор, пока не перешел на спокойный шаг, который больше походил на путь осужденного к эшафоту.
Теперь его движения были какими-то ломаными, будто в окоченевшем, не поддающемся контролю теле. Он больше не чувствовал злости, как и ликования, так к нему и не пришедшего. Казалось, Кевин навсегда утратил способность чувствовать, – однако это было не так.
Очередной бесконечный коридор уперся в дверь – толкнув ее, Кевин очутился в квадратной комнате, тут же ощутив новое, не менее странное чувство, словно время в ней замерло. Он мог чувствовать каждое затаенное дыхание, так что под угрозой становилось его собственное.
Это был компьютерный класс – такой же, как и раньше, как и все разы, когда Кевин оказывался в его стенах. Самый крайний и самый известный компьютер был, конечно, там же. Все еще стоя в дверях, Кевин, даже не переведя дыхание, поднял ружье и выстрелил снова, заставив комнату вздрагивать от глухих выстрелов, что заполонили пространство вокруг. Дав наконец классной комнате вновь утонуть в гнетущей тишине, которая явно просила хотя бы какого-то шума на смену столь невыносимому затишью, Кевин сделал несколько шагов, проходя мимо разбитых мониторов, не обращая на дым, сочившийся из них, никакого внимания.
Попытавшись выстрелить снова, но не получив никакого результата, Кевин положил ружье на стол, решив наконец прибегнуть к Глоку, что заняло у него всего долю секунды, несмотря на негнущиеся пальцы рук, после чего стрельба началась снова. Находя все новую и новую цель, Кевин нажимал на курок, видя и чувствуя, как комната вздрагивала вместе с оружием в его руках. Он также знал и видел людей, скрючившихся под столами – их взгляды, обезумевшие от ужаса, беспрерывно следили за каждым его движением, но, стоило ему вдруг повернуться, всего на мгновение взглянув в то или иное лицо, как они зажмуривались, давая слезам катиться вниз с новой силой. Никто не хотел видеть то, как Кевин поднимал на них свой Глок, как нажимал на курок – никто не хотел видеть собственную смерть, летящую навстречу. Но ведь это было бессмысленно – продолжая молча смотреть на их мокрые, бледные, искаженные гримасой лица, Кевин даже не поднимал своего оружие, даже не целился.
Слабо двинувшись вдоль класса, он думал о том, что еще немного – и он упадет в обморок. Кевину снова вдруг стало холодно, несмотря на мокрую от пота спину с прилипшей к ней футболкой. Ему хотелось снять с себя как толстовку, так и всю остальную одежду.
Тишина давила его виски, а тревога подступила снова, так что время от времени Кевина бросало в дрожь, с которой было практически невозможно бороться. Он чувствовал себя ужасно больным с этими безвольно дрожащими руками.
Какой-то шорох за спиной заставил Кевина резко обернуться, обеими руками обхватив Глок – не прошло и секунды, как он нажал на курок, заставив все вокруг, включая себя самого, задрожать снова. Какая-то девушка, – он не знал ее имени, – чудом избежавшая пули, в ужасе закрыла лицо руками, продолжая все так же, на коленях, сидеть рядом с дверью, не издавая ни единого звука. Кевин смотрел на нее невидящими глазами, почувствовав почему-то невероятное облегчение от собственного промаха. Он хотел сказать ей, что больше не собирается стрелять, что она может бежать, – но так и не сумел выдавить из себя ни звука.
Глядя на ее фигуру, все так же сидящую на коленях, Кевину хотелось просить ее, – умолять, – лишь бы она только бежала, лишь бы поскорее убралась оттуда. За окном было так много звуков – что это – паника, толпа? Что, что там вообще происходит?
В ужасе переведя взгляд за окно, Кевин, теперь дрожа по-настоящему, смотрел на школьный стадион, а точнее, на ту его часть, которая вмещалась в этот прозрачный прямоугольник. Не в силах отвести взгляд, он чувствовал, как дрожит все его тело, как опускаются его руки, как истерика сдавливает его горло и медленно крадется сзади. Когда он вновь окинул взглядом класс, девушки уже не было – и слава богу. Теперь она бежала по коридору, то и дело судорожно оборачиваясь, боясь увидеть фигуру стрелка и направленный ей вслед пистолет. Остальные, все так же сидящие под тесными столами, могли только позавидовать ее спасению, даже не подозревая, что сами были куда в большей безопасности, чем этот парень с оружием.
Отражение собственного лица, возникшее в нетронутой половине ближайшего треснувшего монитора, слилось с еще одним, смутно знакомым во всей этой безумной суете.
Медленно обернувшись, Кевин встретился с ней взглядом, задержавшись всего на мгновение, которое растянулось, казалось, на целую вечность. Ожидал ли он нечто похожее? Да, – но отгонял каждую из этих мыслей, ведь в его списке было так много места для других – кого угодно, но только не Рэйчел.
Это не было слабостью, не было поражением – может быть, жестоким сюрпризом для них двоих, – но Кевин медленно лишался последних отблесков того самообладания, что руководило им, что привело его в этот день в школу.
Но что-то все же изменилось, и он, Кевин, чувствовал это. Держа в руке Глок, он, не моргая, смотрел на нее, забившуюся в узкое пространство под столом, словно играя с кем-то в прятки, – только вот с широко открытыми глазами, еще недавно полными слез. Мертвая тишина снова заполнила комнату, но даже если бы она сотрясалась от шума стрельбы, плача и паники, Кевин все равно не услышал бы всего этого.
Ему казалось, что сердце наконец перестало биться – что его не было вовсе, а в груди лишь зияющая дыра, пустота, и ничего больше. И, несмотря на то, что ему было так больно, как, наверное, никогда прежде, все постепенно теряло свой смысл, ровно как и отступала паника, отступала дрожь. Он боялся повернуть голову, боялся смотреть по сторонам, ведь вокруг все равно ничего не было, ровным счетом ничего. И он не ощущал себя живым, ровно как и мертвым, как и когда-либо существовавшим на этой планете. Это было самым странным из того, что он имел возможность испытывать в своей жизни, хотя теперь ему казалось, что никогда еще прошлое и настоящее не были так далеки друг от друга, как теперь.
Предметы, постепенно и вдруг сразу лишившиеся своих очертаний; все темнеет – Кевин узнает это чувство, так хорошо ему знакомое. Нет, он не потерял сознание – по крайней мере, ноги все еще держали его, пускай Кевин и не чувствовал их. Не было смысла стоять там, не было смысла ждать чего-либо, несмотря на то, что все это напоминало ему мучительное, совершенно невыносимое ожидание того, что однажды должно было обязательно закончиться.

3

Кевин медленно шел по пустому коридору, над которым тяжелым навесом расстелилась гнетущая тишина. Он почти не чувствовал рук, даже ту, что сжимала Глок; они были ледяными, несмотря на погоду, по-весеннему теплую. Его медленные шаги были настолько бесшумными, что любой, кто решил спрятаться в коридоре, в любую минуту смог бы выбежать из своего укрытия, надеясь убежать до тех пор, пока не попадется на глаза Кевину.
Он все еще чувствовал себя так, словно тело и душа вовсе не принадлежали ему; он не чувствовал ног, не чувствовал рук, не чувствовал ровным счетом ничего. Кевин все еще ощущал некоторые трудности с дыханием, какие часто бывают, если человек долго и неподвижно стоит на одном месте, совершенно не шевелясь.
Коридор был таким длинным, что, казалось, не имел своего конца; продолжая неторопливое движение, Кевин на ходу повернул голову к небольшому дверному окошку одного из классов. Поравнявшись с ним, он заметил внутри класса фигуру девушки с длинными темными волосами, которая ползком пыталась пересечь комнату. Сначала ему показалось, что она была ранена, однако на ее теле не было крови или каких-либо признаков, указывающих на телесные повреждения. «Значит», – мелькнуло в его голове. «Она просто прячется».
В момент, когда он подумал об этом, девушка вдруг подняла голову и, уставившись в окошко, замерла на месте, побледнев в одно мгновение. Ее глаза расширились от ужаса, настоящего леденящего ужаса, от которого кровь в самом деле стыла в жилах. Кажется, она все еще надеялась остаться незамеченной, не производя ни единого движения, однако Кевин смотрел прямо ей в глаза. Те несколько мгновений, пока они смотрели друг на друга, Кевин прочел в глазах незнакомки мольбу, словно у загнанного животного, которое сильнее всего на планете мечтает о том, чтобы выбраться из клетки и бежать, бежать… Не останавливаясь, Кевин пошел дальше, двигаясь все так же тихо и медленно.
Он не мог этого видеть и, вероятно, вовсе не желал бы, однако сразу после того, как Кевин прошел мимо, незнакомка разразилась сдавленными, истерическими рыданиями, продолжая все так же сидеть на полу и не решаясь сдвинуться с места. Теперь она была свободна. Она могла бежать.
Следом за этой дверью возникла следующая – с таким же вертикально-вытянутым окошком. Кевин не остановился и перед ним, однако картина, открывшаяся внутри, похоже, лишила его последней капли кислорода в легких. На полу, в луже собственной крови, лежал парень, не подавая ни малейших признаков жизни; рядом с ним была еще одна фигура, так же принадлежавшая парню. Последний лежал на спине – его одежда, кожа и волосы были в крови, однако единственное, что отличало его от лежащего рядом – это крепко зажмуренные глаза и искривленный рот. Его грудная клетка вздымалась, а из глаз струились слезы. Была, однако, еще одна вещь, отличавшая его от соседа – одна и, наверное, самая важная, – он не был ранен. Он притворялся.
Пройдя мимо двери, Кевин на секунду задумался о том, каково это – лежать в крови собственного друга, либо же просто знакомого человека, преодолевая отвращение и в то же время больше всего на свете боясь сдвинуться с места и быть обнаруженным, быть пойманным, разгаданным.
То, что он увидел, не помогло Кевину, а наоборот, сделало лишь хуже. Он ускорил шаг, все чувствуя, что ноги его были слишком неподъемными, чтобы продолжать спокойное движение; ему было тяжело идти.
Коридор все еще был пуст, однако теперь никто бы и не отважился выбраться из своего укрытия – шаги Кевина стали тяжелыми и громкими, они отдавались эхом ото всех сторон. Он не был испуган, не был поражен, не был доволен или разозлен, – единственным чувством, которое он мог испытывать в тот момент, была тошнота. Кевин чувствовал, что его тошнит, чувствовал, как его бьет дрожь и озноб. Не отдавая себе отчета, он вдруг сорвался на бег, ломанный и вымученный, всего в несколько секунд преодолев коридор, после чего дернул на себя грязно-белую дверь и скрылся прямо за нею.
Уронив  Глок на плиточный пол, он зашел в первую же кабинку туалета и, не закрывая ее, склонился над унитазом, ожидая, чтобы вырвать. Кевин все еще чувствовал тошноту, но у него так ничего и не вышло, поэтому он медленно выпрямился  и, развернувшись, подошел к раковине. Струя холодной воды создавала хоть какой-то шум в комнате, однако и это не успокаивало его. Взглянув в зеркало, Кевин заметил, что его лицо было белым, как бумага, словно у аристократов давно ушедшего времени. Его голубые глаза были единственным, что придавало жизнь существу в отражении, однако Кевину было плевать на это, ему не хотелось торчать здесь, не хотелось смотреть на себя в зеркало. Ему хотелось бежать от зеркал.
Как много времени у него оставалось? Как скоро полиция или военные войдут в школу, чтобы найти его и арестовать? Хочет ли он, чтобы его нашли и арестовали? 
Конечно, Кевин неоднократно задумывался о том, что будет дальше – после того, как закончатся патроны, а над школой в который раз нависнет мертвая тишина, и тогда всем наконец будет ясно, что вот – все закончилось.  «Этот кошмар закончился», – вот как они назовут это. Кевин знал, что ему никогда не удастся спастись, не удастся избежать наказания. Неужели кто-то думал, всерьез полагал, что он, Кевин, надеялся на какое-либо спасение, даже самое минимальное?
«Я ведь не идиот», – думал он. «И не трус».
Однако чем быстрее летело время, чем меньше оставалось патронов в его ружье и Глоке, тем сильнее подкатывала тошнота к его горлу. Нет, это был вовсе не страх, не тоска, – в его душе не было того безысходного чувства, словно ты снова ребенок, играющий в прятки в момент, когда твой друг вдруг находит тебя. Ты пойман.
Кевин понимал, что времени у него оставалось все меньше – каждая минута действительно могла стоить чьей-то жизни. Ему стало жарко.
Взглянув в зеркало, он стянул с себя толстовку и, бросив ее на раковину, остался в простой белой футболке. Часы на стене все продолжали тикать, ритмично и надоедливо. С каждой минутой раненые теряли все больше и больше крови; он же, Кевин, становился все дальше и дальше от свободы. «Свободы?» – ему хотелось усмехнуться собственной мысли. О какой свободе могла идти речь? Как это слово вовсе могло всплыть в его голове после всего, что он сделал? После людей, в которых он стрелял?.. Нужно быть самоубийцей, чтобы тешить себя надеждами о свободе, вернуть которую было бы так же невозможно, как, скажем, остановить время.
Самоубийцей.
Почему-то именно теперь все эти моменты, давно прошедшие и забытые, более не важные и не имевшие никакого значения, стали снова и снова всплывать в его памяти, на этот раз даже с какими-то новыми, доселе незнакомыми чувствами и ощущениями. Ничего особенного, впрочем; Кевин вновь очутился в этой комнате, светлой и в меру просторной – наверное, кабинет психолога должен внушать пациенту спокойствие и безмятежность, однако почему-то именно эти состояния настойчиво отказывались уступать напряженности и тщательно скрытому недовольству. Кевин молча смотрел на мистера Уинстона на протяжении всей встречи, изредка лишь отвечая на его вопросы, делая это вежливо, но нетерпеливо – ему все еще был абсолютно не понятен смысл собственного нахождения здесь, среди всего этого минимализма до жути холодного кабинета, добиться спокойствия и расслабления в котором казалось таким же сложным, как если бы Кевин, к примеру, был совершенно без одежды. Мистер Уинстон явно стремился вывести Кевина на чистоту – он преследовал цель: гуманным способом «выудить» из подростка его тайны и скрытые переживания, которые все никак не всплывали, пускай это была и не первая их встреча. Однако, к счастью, тесты, пройденные до этого Кевином, давали ему довольно широкий обзор некоторых из тех проблем, с которыми к нему обратились мистер и миссис Грейп, пускай теперь этого и было недостаточно. Ему не хотелось более общаться с подсознанием Кевина – мистера Уинстона интересовали вполне осознанные проблемы, которые парень почему-то продолжал скрывать, делая это, тем не менее, вежливо и спокойно. Он вовсе не был похож на трудного подростка и явно не походил на страдающего аутизмом, либо же другими формами психического расстройства. Это было больше похоже на депрессию.
Уинстон вновь попытался заговорить с Кевином о его детстве, что, в принципе, почти ему удалось, – во всяком случае, ответы, пускай и односложные, казались Уинстону вполне правдивыми. До этого несколько раз ему казалось, что парень все же врет – и, перестав писать, Уинстон поднимал на него глаза, задерживаясь на Кевине всего на мгновение, после чего вдруг его посещало крайне странное чувство, что каждое слово пациента – чистая правда. Почему? Глаза… словно эти глаза, они… просто-напросто не умели врать.
– Есть ли в твоей жизни кошмарные сны, – спокойно говорил мистер Уинстон, – повторяющиеся уже который год, пускай даже всего два или три раза, без определенной закономерности – во всяком случае, явной?
Кевин продолжал все так же спокойно смотреть на психолога, на этот раз даже не избегая смотреть ему в глаза. Он просидел в раздумье около минуты, тщетно пытаясь выудить из памяти хотя бы какой-нибудь сон, являвшийся к нему больше, чем раз. В конце концов, Кевин так ничего и не вспомнил.
– Я не знаю, – ответил он. – Может быть, я и видел некоторые из своих снов дважды, может, даже трижды, но вряд ли в них было что-то важное. А кошмары…– он снова задумался. – Если честно, я не помню ни одного своего детского кошмара.
Уинстон решил оставить тему кошмаров на потом; теперь он пытался добиться от Кевина признания в регулярных или нерегулярных приступах тревожности, которой, по его собственному опыту, страдал каждый второй подросток со всеми видными признаками подростковой депрессии.
Этот вопрос потребовал у Кевина даже больше времени, чем предыдущие – конечно, он знал ответ сразу, стоило только Уинстону сказать слово «тревожность», однако его одолевали сомнения о том, стоило ли говорить правду. Несколько минут он молча взвешивал все «за» и «простив», пребывая в настоящем смятении – заметив это, Уинстон, боясь отвлечь Кевина от его мыслей, негромко сказал:
– Поверь мне, Кевин – все, что ты скажешь, останется лишь между нами и этим блокнотом. – Заметив нотку скептицизма в его взгляде, Уинстон добавил: – я уверен, что твои родители не подслушивают сейчас под дверью наш разговор. Ты можешь говорить мне все, что думаешь.
– Я вовсе не думаю, что мои родители подслушивают, – тут же ответил Кевин, впервые за весь их прием прозвучав по-настоящему твердо и уверенно.
– Надеюсь, я не обидел тебя, Кевин?
– Нет.
– Отлично. Тогда вернемся к тревожности.
Немного помолчав, Кевин все же решил сказать правду, пообещав себе не быть чересчур многословным.
– Иногда я чувствую волнение – знаете, такое странное чувство, словно что-то, о чем ты забыл, начинает вдруг давить на тебя снова. Ты нервничаешь, потому что… просто не можешь контролировать это, и затем пытаешься найти причину – понять, что же именно давит на тебя. И страннее всего то, что ты не понимаешь – твое волнение никуда не уходит, оно даже не ослабевает, – но ты все никак не можешь понять, откуда оно и почему. Вы об этом говорите, мистер Уинстон?
Дописав последнее слово, из-за скорости написания слившееся в темно-синее пятно петель и точек, мистер Уинстон поднял на Кевина взгляд, тут же обретя с ним зрительный контакт.
– Да, – ответил он тут же, спокойно кивнув. – Да, Кевин, это нечто очень похожее, но, поверь мне, вполне объяснимое и понятное. Это не диагноз и не симптом – просто чувство.
– Просто чувство, – вполголоса повторил Кевин.
Мистер Уинстон снова кивнул.
– Ты испытываешь его прямо сейчас, Кевин?
Кевин не выдержал и отвел взгляд.
– Честно? – спросил он, едва удержавшись от улыбки.
– Ну, желательно.
– Я действительно нервничаю, мистер Уинстон, – негромко сказал Кевин. – Но я не думаю, что это тревожность. Просто мне неуютно находиться здесь, я не понимаю, для чего все это нужно.
– Твои родители беспокоятся за тебя – я думаю, ты и так это знаешь.
Кевин кивнул.
– И я, признаться, ценю таких людей. Лучше сказать здоровому ребенку о том, что он здоров, но всего лишь капризен, чем смотреть на последствия его действий, приведших к настоящему разрушению тогда, когда уже становится слишком поздно что-либо делать. Тебе, Кевин, я с радостью могу сообщить, что ты здоров. – Он слегка улыбнулся. – Хотя мне кажется, тебе это и так известно.
– Тогда скажите об этом моим родителям.
– Ты явно недооцениваешь их, думая, что им это неизвестно.
Кевин снова встретился взглядом с мистером Уинстоном, почувствовав почему-то готовность уходить – или фраза «ты здоров» вовсе не была концом их встречи?
– Я так понимаю, – Уинстон медленно закрыл блокнот. – Ты больше не хочешь отвечать на мои вопросы. Не хочешь и не будешь.
– Да, – ответил Кевин, не глядя на психолога.
– На один тебе все-таки придется ответить. Вопрос покажется тебе странным, но на самом деле это вовсе не так. Этот разговор останется только между нами, так что ты можешь не беспокоиться.
– Хорошо.
– Кевин, ты когда-нибудь думал о самоубийстве? Не в 13 лет после ссоры с родителями из-за того, что ты, к примеру, допоздна смотрел телевизор. Я говорю о серьезных случаях, когда ты действительно задумывался о самоубийстве, когда ты, возможно, намеревался убить себя. – Он внимательно посмотрел на Кевина. – Ну?
– Нет.
И этот ответ показался им двоим тогда окончательным.

…Но теперь Кевин задумался всерьез – и осознание этого было перед ним так ясно, как, казалось, еще никогда ранее. Он снова взглянул на себя в зеркало, задержавшись взглядом на собственном лице, как всегда, бледном, на этот раз даже безжизненном. Эти мысли, что разом всплыли внутри него, вполне можно было проигнорировать, не будь они столь реальны и настойчивы. В какой-то момент Кевин, продолжая смотреть на себя самого, почувствовал, как ползут вверх его брови, как вытягивается его лицо, как оно бледнеет с новой силой. В момент, когда выдерживать собственный взгляд было уже невыносимо, Кевин усмехнулся помимо воли, что больше походило на тяжелый, вымученный вздох задыхающегося человека; его губы были сухими и даже онемевшими. Ему стало вдруг смешно и одновременно страшно от собственных мыслей, думать о которых всерьез было просто отвратительно. Кевину казалось, что и это шутка, но, снова встретившись в зеркале со своим отражением, он вдруг замер, почувствовав дрожь где-то внутри себя, под кожей.
– О боже, – его голос звучал глухо и судорожно, он почти шептал. – О боже, что?..
Кевин совершенно не знал, куда ему было деться, куда бежать, пускай еще совсем недавно он думал, что ноги не держат его более, что он просто-напросто не сумеет сделать и шага. Ему казалось, что, в конце концов, его сердце все же переставало биться, что оно слабело, как и слабело всего его тело, как слабели его сомнения.
– Но как?.. – все так же слабо шептал он, борясь с неровным, готовым вот-вот сорваться, дыханием. – О боже, как…
И, садясь с каждым словом, его голос все же оборвался, дав Кевину спокойно нагнуться, подняв с плиточного пола ледяной Глок. Он оказался намного тяжелее, чем если бы был в его руке впервые. Детали, на которые уходило слишком много времени – больше он не хотел тратить ни минуты. Кевин избегал теперь смотреть на себя в зеркало, глядя только на Глок, словно никогда не видел его раньше. Вокруг ничего не менялось – все такая же мертвая, пугающая тишина; она была в коридоре, в классах, даже внутри самого Кевина. Он не чувствовал ног, не чувствовал туловища. Совершенно не имея ни малейшего представления о том, что делать дальше, он поднял Глок, поднеся его к своей правой скуле, а затем слабо подняв чуть выше, едва ли касаясь височной кости. Зеркало прямо перед ним немало смущало и даже пугало Кевина – ему совершенно ничего не хотелось видеть. Сделав глубокий вдох, впервые за все это время найдя в себе силы наконец успокоиться и не чувствовать ни дрожи, ни сомнений, ни страха, Кевин закрыл глаза, не жмурясь и не давая им вдруг в ужасе открыться снова, после чего, подождав еще секунду, нажал на курок.

4

Страшнее всего было даже не то, что он, Кевин, был готов умереть и, более того, убить себя; Кевин нажал на курок, желая найти выход, желая спастись, пускай он знал, и знал это лучше, чем кто-либо на планете, что вовсе не заслуживал этого спасения. Он ожидал услышать звук выстрела – последнее, что можно было услышать здесь, и не только в этой школе или холодной комнате, – везде. Может быть, конечно, этого и не случилось бы – слышит ли самоубийца выстрел перед тем, как оружие разносит его голову? Нужно ли ему вовсе слышать все это?
Не произошло ровным счетом ничего из того, что, по его беглым и смутно представленным планам, должно было случиться – тишина не прервалась, она не прекратилась. Кевин открыл глаза, снова увидев в зеркале свое отражение – в первые секунды ему даже не удалось узнать самого себя, все такого же бледного и, бесспорно, болезненного, но так же живого.
Он расслабленно, не чувствуя и следа от прежней дрожи, отнял от себя ледяной Глок и, снова взглянув на него, бросил пистолет на пол, даже не вздрогнув, когда тот с глухим стуком ударился о плитку, – пустой, бесполезный. Ему хотелось вдруг усмехнуться – что может быть смешнее попытки застрелиться оружием, в котором совсем не осталось патронов?
В ту же минуту дверь в туалет резко открылась, словно ее пытались выбить – на Кевина устремилось около шести стволов, хотя о всякой обороне теперь не могло быть и речи. Теперь ему не было страшно.
Теперь он был пуленепробиваемым.