Горычево счастье

ГОРЫЧЕВО СЧАСТЬЕ

 - 1 -

Старая кузница у вековечного, обрывистого, сумрачного оврага вросла за долгие года в землю. Накрытая толстенными плахами и забранная поросшим дёрном, стояла она в отдалении села, как сказочная избушка. Был у неё и свой волшебник, первый кузнец Василий Егорович Глушонков, дед и полный тёзка нынешнего Горыча. Вон с каких пор тянется эта кузнечная стезя, только, вот беда, на Горыче она прервалась. Двое его сыновей отстали от огненной забавы, один – агроном в соседнем районе, другой и вовсе в большом городе, большой начальник. Это и есть самая-самая заноза в сердце старого кузнеца, слава Богу, что Анатолий объявился, да и сынок его Егорка так к железу тянется. Горыч в нём души не чает.

– Вот ведь как быват, – рассуждал он сам с собой, – Господь не допустит, где убыло – там и прибыло, можа быть, ажник, два кузнеца будет – жить кузнице, рази энто не радость!

В роду Глушонковых, по мужской линии было только два имени Василий и Егор и, понятно, два отчества Васильевич и Егорович. Правило это соблюдалось неукоснительно и никакие святцы не указ! И вот, что удивительно, больше двух мальчишек не рождалось, девок хоть беремя, а тут стоп, два и хватит. Сам Горыч родился аж в девятнадцатом веке и с той поры кузница стала его родным домом.

Отец, Егор Васильевич, радостно смотрел на подрастающего помощника, а после отравления газом на империалистической и вовсе отдал дело в молодые руки. Вот тогда-то и изменилось отчество Егорович, а стало Горычем и так до нынешнего дня вместо имени. И фамилия на селе была известна, Горычевы, а услышав Глушонковы, ещё бы голову поломали, вспоминая кто такие.
Так и засваталась жизнь с огнём да железом и были они всегда вместе, за исключением войны, закончившейся для него списанием в чистую, обгорелого, еле двигающего руками, ногами. И, первым делом, он пришкандылял в кузницу, разжёг заждавшийся его горн и долго сидел, вдыхая родной никогда незабываемый запах. С трудом, превозмогая несусветную боль в руках и обгорелой спине, зазвучала на все лады наковальня, заструился сизый с горечью дымок, продолжилась прерванная жизнь.

– 2 –

Нынче на дворе поздний август, время когда осторожно с оглядкой подступает осень. Полдень тихий-тихий, небо высокое-высокое, ясное-ясное и вот уже кое где, как бы пробуя полетят или не полетят, серебрятся паутинки. На черёмухе, нависшей над кузницей, появляются обозначенные робким багрянцем листья, их пока не много и они красными маячками перемаргиваются на скользящем по кроне ветерке. Старик Горыч сидит в тенёчке и то ли сам с собой, то ли с Анатолием, который нет-нет выходит из кузницы, рассуждает о жизни и есть или нет счастье.

– А как же нет, и бязательно есть, – убеждённо говорит, хлопая себя по коленке, – но и несчастье есть, во кака петрушка! А почему оно, а потому шта без него вкус счастья не разберёшь, во как! Энто, как сладкого не распочухашь, пока горьким не нахлебашься.

– Аба, вот и Ротя (Горыч так звал Ротного) явился не запылился, – радостно воскликнул старик, будто давно не виделись, – присаживайся, товарищ, что тама нового на селе-то?

– Да будет придуриваться , Горыч, сам оттудова, как час. Я то было к табе направился, да глянь, запирка на дверях, ну где, тока у Анатолия лясы точит.
– Каки лясы, я тута по делу.
– Да каки у табя дела. Я вот девствительно по делу, но об ём пока ладно, а об чём балясничати?

– Об счастьи.

– Об чём, об чём, – удивился Ротный.

– Об нём, об нём, вот я Анатолию сказываю какое оно быват энто счастье. Мне, не знаю уж, то ли примстилось, то ли слыхал от кого, не помню, наверно, всё-таки слыхал, што все счастливые люди вроде, как близняшки, похожи друг на дружку, а несчастные нет, кажный по себе. Вот ведь, как верно подмечено, не глупый человек так высказал, не глупый. И, девствительно, ну счастливые, все смеются, радуются, можа тока смех разнай, у кого звонкай, у кого тихай, а у несчастных-то свои слёзы ни с чьими не спуташь. И, знащь, когда я стал об энтом задумываться, на войне. На ней ведь всё было перемешано, вот как нас подбило, выскочили, сами горим, весь экипаж враз полёг, я стреляю, а куды не видно, всё в гари, а сам чую – шкура на спине трещит и волосы на затылке спеклись, всё, хана, сгорю живым, али под пулей. Тут недалёко взрыв и меня отбросило прям в калюжину, оглоушило, знамо дело, лежу в воде да снегу, а скока лежу, не ведомо, тишина така, что звон стоит, а можа у меня в башке так звенело, ну вот лежу мне так басно, особливо спине да затылку; прохладно, будто посля парной в предбаннике. Смотрю на небушко, облака плывут, им до войны-то како дело, что она есть, что нет. Лежу, значитца, пошевилиться боюсь, можа я уж и не живой, можа я рядом тама, с облаками, а то с чаво бы мне так хорошо. Ан, нет тока чуть дёрнулся, здеся я на земле грешной, так меня всего прострелило, а уж как в санбат волокли, не преведи Господи, и память терял, и всех святых коих знал и не знал вспомнил. Вот оно, оказыватца, счастье-то когда было, когда в калюжине лежал. Долго заживало, по госпиталям помытарился, не дай Боже. Перед тем как списать, доктор смотрел, строгий был, страсть, а тут смотрит и смеётся.

– Чё смешного, – спрашиваю, а он говорит, – счастливый ты, сержант, ведь ежели всё это спереди приключилось, сварились бы вкрутую твои причандалы. А я и не той, право ведь, ежели бы так-то, ни бабу ублажить, ни себя потешить. Вот как быват, тока-тока отутбел, на скоромное потянуло, тожа счастье! Так мы с Марьей поскребли по сусекам да Дашку и состряпали. Марья всё причитала, мол, стара для энтого дела, не сдюжу, боюсь. Ничего, Господь милостив, сдюжила, вот и Дашка уж на сносях, можа к Покрову обрадыват. Горыч засмеялся,

– А по всему моему тылу можно это, как его рельеф учить, каких тока оврагов нет, ажник, заднице и той досталось. Во как!

– Да, вспоминашь войну и правда тако было, что и придумать не берись, – Ротный глубоко затянулся самокруткой, – на моих глазах паренька молоденького оскопило, прям, как бритвой обрезало. Он, бедный, смотрит и не поймёт, что к чему. А само обидно, боя-то никакого не было, так шальна кака-то залетела и вот на тебе. И так было – осколки свистят, пули друг на дружку натыкаются, головы не поднять и хоть бы царапина. У нас перед взводным такой крест из пуль упал, прям по центру одна в одну, будто кто нарошно наметил. Взводный, бедовый был, страсть, где что – он первый, вот говорит, мол, буду жив, повешу энтот крест рядом с божницей, пущай дети, ай кто будет, смотрят, что их родитель притерпел. Один старослужащий говорит, – выбрось, не к добру посылка энта. Не послушался, а через день – два мина прямо в его окоп и ни креста, ни взводного, одни ошмётки, прости Господи. А Ванька Мазанкин за минуту, можа боле, из этого окопа выбрался, вот табе и дело, кому смерть, а кому отсрочка. Думай, счастье это, али что?

–Так ты с Ванькой вместях воевал?

– А то, с ним, шалберником*, в одной роте. Я и ротным – то был три месяца, как руку оттяпало, а он, почитай, до звонка и не одной царапины, хотя службу нёс справно.

– Во как, а я и не знал и он не баил.

– Не любит он про войну-то, так набрешет с три короба, тока слушай. Помнишь, чай, как он фестиваль к непогоде январской приплёл, энто ведь ни сказать, ни выдумать!

– 3 –

– Старики замолчали, каждый задумался о своём; прошлым годом похоронили они своих старух и теперь их встречи с разговорами были почти постоянными. У Горыча на селе жили три дочери, каждая звала к себе, но кузнец со своего подворья никуда.

– И не уговаривайте, – ворчал он на дочек, – пока сам себя обиходую, буду дома, да и мать бы сказала, мол, куды это старый хрыч собрался. Нет.
А у Ротного из родных брательник младший, да сестра с дочкой, да сыном непутёвым. Встречались они то на мытном дворе, где Ротный присматривал, но чаще у Анатолия. Больно уж место это славное, а для Горыча и вовсе дедово-отцово. Анатолий кузницу заботливо обиходил, посадил вокруг сирень-черёмуху, сделал навес со столом и скамейками. Вокруг прибрано, а когда всё зацветёт, смотрится старая кузница молодушкой в сиренево-белом одеянии. По угорью тропинка к селу, внизу овраг с вечно звенящим родником; Анатолий тоже его оборудовал, поставил сруб, старый-то вовсе сгнил, скамейку и лестницу к нему с перильцами, за неё мастеру отдельное спасибо! Вода в родничке чудесная – летом больше трёх глотков не осилишь, зубы ломит, а зимой куда там – пей залпом, сама льётся! Вся округа удивляется этому, даже Ванька Мазанкин, на что уж любитель всё объяснить, и тот только руками разводит.

– Ты что-то смурной ноне, Ротя, ай случилось?

– Будешь смурной, Пашка племянник-то опять в тюрьму угодил, какой уж раз, беда с ним. Сеструха из-за него, непутёвого, с юру сошла, тока и знат передачи таскать да посылать. Вот таперь в городе сидит, собиратца ехать, а ближний ли свет, да и ей не восьнадцать и ноги негожи. Непутёвый, одно слово, запутался в чужих тропках, а свою не нашёл. Сам мучитца и мать мучит.
– Нет, это у зверья в лесу да на луговине тропок много, а человеку дана одна дорога, тока колеи на ней две – права да лева. Живёшь, идёшь по энтой дороге уж как сам знашь, по правой – по правде, по левой – по лжи. Спробуй-ка всю жизню по правой, тяжко, не кажный сдюжит, вот и перескакиват на леву – на ней по-легше, по-способней. Да, я скажу, больно просто перескочить-то с правой на леву, а наоборот… Наоборот, трудов больших стоит и, если кто проявит силу и веру, тому ни какие чужие тропки не страшны! Рази это не счастье!

– Тут с тобой, Горыч, не поспоришь, по правой-то девствительно…да. О, вона кто-то по угорью сюда идёт.

– Мма-мма с Люю-башей, дда-вай Егор-кка ччайник сставить, – привстал Анатолий. Да вот так-то – заговорил Курганов и случилось это, со слов Насти, во сне. Привиделся ему сон, будто вместо погибшей сестрёнки их Егорка, как уж он кричал, умолял не трогать сына. Я, говорит, его никак не расторкаю, сама дрожу от страха, а он так всё ятно говорит, а слёзы льются, еле-еле отошёл. Так с тех пор и начал говорить, правда, на распев, зато всем понятно, но больше, всё равно, молчит, улыбается только.

– Ура, бабаня, – закричал Егорка, – побегу встречу!

– Вот те на, я думала они работу работают, а тут гостей привечают, – со смехом подошла, не потерявшая былой красоты, седая женщина, – ну тогда всей компанией будем обедать, да чай пить.

– Вот спасибо, Ивановна, – заворковал Горыч, – Любанюшка, поди-ка к деду, я табя конфеткой угощу.

Любанюшка, двухлетняя дочка Анатолия бесстрашно полезла на колени старого кузнеца, лицо которого приняло самое благостное выражение. Пили духовитый чай с добавкой сушёной черёмухи, Егорка уплетал молодую картошку с молосольными огурцами, мать сидела поодаль и смотрела на всех с тёплой, спокойной улыбкой.

– А, что за дела ко мне? – пропел Анатолий.

– Давай ты первай, Ротя, – сказал Горыч, – я уж опосля.

– Да вот како, у Тёщи копыта совсем расклешнились, ажник к верьху задираются. Что делать, ей так то ходить не ловко, нето что работать, а на ней весь двор держится, хоть стара, а тянет. Я было к Настасье Сергевне, так мол и так, а она смеётся, – Валяй к кузнецу моему, энто по его части. Так шта, давай, подсоби.

– Эва, беда! Приводи, заодно новый станок испробуем.
Ротный обрадовался,

– Ну я тады побёг!

– Постой, постой, бегун, щас я свою жалобишку выскажу и вместе побегём. Вот что, Анатолий, я на Ильин день на службу ходил, так тама в церковной ограде три могилки – священники покоятся и наш батюшка Ефимий, так вот кресты на могилках-то сгнили, плашмя лежат. Я у отца Кирилла спрашиваю, мол, правильно ли они лежат, можа могилка одна, а крест от другой, можа перенёс кто. Нет, говорит, правильно, у нас запись есть. Так я что, можа сварганишь кресты-то, а? А то негоже, как есть–то, я вот и рисунок справил. На счёт железа не сумлевайся, на селе наскребём, народ поможет, так ведь, Ротя.
Ротный утвердительно кивнул головой. Анатолий молча взял бумагу, долго рассматривал, пошёл в кузницу и вынес свой рисунок.

– Да! вот энто конечно! – воскликнул Горыч, – ну как?

– Да сварганим, деда Горыч, – закричал Егорка, – об чём разговор!

Анатолий рассмеявшись, развёл руками, – А про счастье, так граф Толстой говорил, писатель.

– А я что, умный сразу видно мужик, правильно растолковал. Таперь и у меня, как бают, полное счастье! Айда за Тёщей, Ротя!

шалберник(мест.)-неумеха, пустой человек

__________________________________
;