Открытия Америки

     В безоблачную погоду Нью-Йорк в иллюминаторе самолёта видишь издалека. В отсутствии деталей усматриваешь главное: мощь и масштабы. Первое, с чем сталкиваешься на земле – очередь к стойкам иммиграционного контроля. Тут – как повезёт: я простоял три с половиной часа. Атмосфера суровая. На стенах предупреждения: «Не фотографировать!», «Мобильные телефоны не включать!». Офицеры как закон Ома – строгие, но справедливые. Дальше – таможня. Те же строгость и безупречная корректность.
     Такси. Водитель изолирован перегородкой. За окном – одноэтажная Америка в мегаполисном исполнении. Ближе к Квинсу – кирпичные громады старых фабрик, не используемых за ненадобностью. Небоскрёбы Манхэттена бесцеремонно выскакивают без всякого предупреждения. Выйдя из машины, в окружении бетонных исполинов сокращаешься в размерах до муравья и вливаешься в суматошный общий поток таких же насекомых. 
     Быстро осознаёшь свою исключительность: руки бесцельно болтаются; у всех остальных они при деле – одна сжимает смартфон, другая держит большой картонный стакан. В нём кофе «Американо» или «Кола». Образ муравья трансформируется в робота. Цвет кожи прохожих в широкой палитре от белоснежного до лилового, как у персонажа песенки Вертинского. Разрез глаз – на любой вкус. Силуэты в машинах тоже держат стаканы. В пробках на светофорах окна в автомобилях открываются, опустошённая тара передаётся специальным людям, собирающим её в большие пластиковые мешки.
     Около гостиницы красуется огромная пожарная машина. Бока открыты, вся начинка на виду. Циферблаты манометров роскошнее дорогих швейцарских часов. За элегантными изгибами металлических трубок видишь руку талантливого дизайнера. Вентили смахивают на многократно увеличенные украшения от Тифани. Впадаю в оторопь, любуясь образцом непостижимого технического совершенства.
     Ритуальная экскурсия к Статуе Свободы. Очередь на пристани несопоставимо больше, чем в Мавзолей Ленина на пике Советской власти. Фасадная сторона впечатляет, но вблизи выглядит не так влекуще, как издали. Вытискиваюсь из толпы и захожу в тыл. С этого ракурса вид довольно неприглядный, с неожиданным подтекстом. Рефлекторно вспоминаю «правильное» стихотворение Евтушенко «Под кожей Статуи Свободы». Теперь его можно прочитать только в допотопных изданиях. В эпоху гласности стихотворение таинственным образом дематериализовалось. Как будто и не было его вовсе. Остальные сочинения об Америке, слава богу, целы и невредимы.
*   *   *
     Наших литераторов Америка интересовала всегда. Первоначальную симпатию русских к Штатам пошатнул Пушкин: «Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)». Ему вторили демократы-западники Герцен и  Белинский. Герцен: «Где же в Америке начало будущего развития? Страна холодная, расчётливая. А будущее России необъятно, я верую в её прогрессивность».
     В середине XIX века интерес и любовь к далёкой стране вспыхнули с новой силой. Воспламенитель этих чувств – невероятно влиятельный в то время Чернышевский. Америка казалась Николаю Гавриловичу идеальной почвой для воплощения его социальных мечтаний. Четвёртый сон Веры Павловны вполне можно было бы вписать в американский ландшафт!
     В русскую моду вошли путешествия на далёкий континент. Последователи Чернышевского преодолевали Атлантику, увлечённые американской жизнью, свободой, обещанным равенством в возможностях. Со временем восторги стали стихать, а тут ещё над американской мечтой нависла грозная тень Достоевского.
     От Фёдора Михайловича ничего доброго о Новом Свете не услышишь. Для него эта страна – место, где нет границы между добром и злом. В «Преступлении и наказании» Свидригайлов наставляет Раскольникова: «Если вы убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в своё удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Бегите, молодой человек! Может, есть ещё время. Я искренно говорю. Денег, что ли, нет? Я дам на дорогу». И образ Америки является Раскольникову в лихорадочном бреду. Сам же Свидригайлов, прежде чем пустить себе пулю в лоб, объявляет, что отправляется в Америку – мрачная метафора! Шатова и Кириллова для их бесовств Достоевский засылает в Россию именно из Америки.
     Иван Карамазов убеждён: Новый Свет – лучшее место для беглого преступника. Он придумывает для брата план побега. Но у Мити своё мнение: «Если я и убегу, даже с деньгами и паспортом и даже в Америку, то меня ещё ободряет та мысль, что не на радость убегу, не на счастье, а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, этой!.. Я эту Америку, чёрт её дери, уже теперь ненавижу. Пусть Груша будет со мной, но посмотри на неё: ну американка ль она? Она русская, вся до косточки русская, она по матери родной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что это она для меня тоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата? А я-то разве вынесу тамошних смердов, хоть они, может быть, все до одного лучше меня? Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого машинисты необъятные какие, али что а – чёрт с ними, не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алексей, русского Бога люблю, хоть я сам и подлец! Да я там издохну! – воскликнул он, вдруг засверкав глазами. Голос его задрожал от слёз».
     Позднее в Новый Свет отправился несправедливо забытый сегодня Короленко. Плод этой поездки – повесть «Без языка». Главный герой, сельский мужик Матвей, задумывается о переезде в Америку. Один из земляков, говорят, там преуспел. Но главное не в этом. Судача об удачливом земляке, сельчане часто повторяли манящее слово «свобода». «Правду сказать, не всякий из лозишан понимал хорошенько, что оно значит. Но оно как-то хорошо обращалось на языке, и звучало в нём что-то такое, от чего человек будто прибавлялся в росте и что-то будто вспоминалось неясное, но приятное... Что-то такое, о чём как будто бы знали когда-то в той стороне старые люди, а дети иной раз прикидываются, что и они тоже знают...». Матвей с лучшим другом Дымой отправляются в далёкий путь. Добравшись, пытаются понять: в чём эта самая свобода? «А рвут друг другу горла,– вот и  свобода» – отвечают им. В другой раз объясняют: «На острове такая медная фигура. Стоит выше самых высоких домов и церквей, подняла руку кверху. А в руке – факел, такой огромный, что светит далеко в море. Внутри лестница,– и можно войти в голову, и в руку, и даже на верхушку факела. Вечером зажигают огонь во лбу и около факела, и тогда  выходит сияние, точно от месяца и даже много ярче. И называется эта медная женщина – свобода». А когда на нью-йоркской улице чернокожие мальчишки закидывают друзей банановыми шкурками, Дыма делает свой вывод: «Это верно называется свобода,– сказал Дыма очень язвительно. Человеку кинули в лицо огрызок, – это свобода». Наконец, им объясняют: «Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги».
     Ночью Матвею снится сон: кто-то стоит над ним, огромный, без лица и
непохожий совсем на человека, стоит, смеётся над американской мечтой Матвея и кричит: «Глупые люди, бедные, тёмные люди. И поле здесь не такое, и не то здесь в поле родится, и люди иные. И нет уже тебя, Матвея Оглобли, и нет твоего приятеля Дымы, и нету Анны!.. Прежний Матвей уже умер, и умер Дыма, и умерла ваша прежняя вера, и сердце у вас станет другое, и иная душа, и чужая  молитва... И если бы встала твоя мать из заброшенной могилы, на тихом кладбище под лозищанским лесом, то здесь в детях твоих она не признала бы своих внуков... Потому что они не будут похожи ни на отца, ни на тебя, ни на дедов и прадедов... А будут американцы...».
     Пройдя через мытарства и лишения, утратив иллюзии, Матвей делает свой выбор. Подобно Фаусту он продаёт душу, но не за секрет бессмертия, а за сытую жизнь в достатке. И вправду, нет уже прежнего Матвея, словно он умер.
     Подытожив свои впечатления от Америки, Короленко напишет из Чикаго на родину: «Бог с ними, с Европами и Америками. Пусть себе процветают на здоровье, а у нас лучше. Лучше русского человека, ей-богу, нет человека на свете».
     Спустя полвека появится роман Владимира Набокова «Пнин» – очень нетипичная для автора книга, единственное его сочинение, в котором мелькнёт мотив гоголевской «Шинели», появится сострадание к маленькому человеку. Герой романа, нелепый русский профессор, силится сжиться с американской действительностью, не замечать её пошлой прагматичности, стать патриотом Америки. Но стоит ему случайно увидеть послевоенный документальный советский фильм, Пнин понимает свою несовместимость с новой родиной, рыдает о навеки утраченной России. Читаешь, и всплывают в памяти ностальгические муки и терзания короленковского Матвея.

*   *   *

     В начале ХХ веке новое поколение читателей, уже и советских, познакомят с Америкой Горький, Маяковский, Есенин, Пильняк, Ильф с Петровым.
     Горький оказался за океаном благодаря Ленину. После революции 1905 года, ареста и заключения в Петропавловскую крепость он вступил в партию большевиков. Через 12 лет «Буревестник» скептически отнесётся к Октябрьской революции, обрушится на Владимира Ильича с убийственной критикой. Не сумев спасти от расстрела Гумилёва, уедет из России. Потом вернётся и угодит в приготовленную для него Сталиным «золотую клетку» в особняке Рябушинского на Малой Никитской. Но пока на дворе 1905 год. Ленинцы не верят своему счастью: в их рядах оказался человек, невероятно почитаемый и в России, и на Западе – слава Горького в то время была всемирной. Как не воспользоваться?! Ленин и Красин направляют его в Северо-Американские Соединённые Штаты. Задача – собирать деньги на революцию и препятствовать предоставлению кредитов царскому правительству. В апреле 1906 года в лучшей каюте трансатлантического лайнера «Кайзер Вильгельм дер Гроссе» писатель со своей гражданской женой актрисой Марией Андреевной отправляется в путь.
     Открытие Америки началось с триумфа. Толпа журналистов высадилась с катера на пароход ещё до его швартовки. Из письма Горького: «Встретили меня очень торжественно и шумно, в течение 48 часов весь Нью Ёрк был наполнен различными статьями обо мне и цели моего приезда». В первые же дни – торжественный обед с Марком Твеном. Назавтра – с Гербертом Уэллсом.
     Высокого гостя поселили в номере «Люкс» отеля «Бэллклэйр» на углу Бродвея и 77-й улицы. Район респектабельный, но американская жизнь за окнами Горького удручала. Деливший людей на «соколов» и «ужей», горожан он видел самыми отвратительными пресмыкающимися. Ему, идеалисту, воспевающему солнце, вездесущая реклама, заливавшая Нью-Йорк искусственный светом, представлялась дьявольской фальшивкой. А тут ещё скандал, подстроенный российским посольством – на первых полосах газет сенсация: Горький – двоежёнец, с Андреевой не зарегистрирован, законная жена Екатерина Пешкова осталась в России! Ханжеское американское целомудрие оскорблено. Его выселяют из отеля и писатель перебирается в частный дом. Но где бы он ни появлялся, его окружали толпы репортёров и восторженных поклонников.
     Нью-Йорк Горький нарёк «Городом Жёлтого Дьявола». Хочется процитировать несколько фрагментов очерка, позволяющего не только понять мировоззрение писателя, но и оценить талант мастера художественного образа: «Это – город, это – Нью-Йорк. На берегу стоят двадцатиэтажные дома, безмолвные и тёмные “скребницы неба”. Квадратные, лишённые желания быть красивыми, тупые, тяжёлые здания поднимаются вверх угрюмо и скучно. В каждом доме чувствуется надменная кичливость своею высотой, своим уродством. В окнах нет цветов и не видно детей...
     Издали город кажется огромной челюстью, с неровными, чёрными зубами. Он дышит в небо тучами дыма и сопит, как обжора, страдающий ожирением.
     Войдя в него, чувствуешь, что ты попал в желудок из камня и железа,– в желудок, который проглотил несколько миллионов людей и растирает, переваривает их.
     Улица – скользкое, алчное горло, по нему куда-то вглубь плывут тёмные куски пищи города – живые люди. Везде – над головой, под ногами и рядом с тобой – живёт, грохочет, торжествуя свои победы, железо. Вызванное к жизни силою Золота, одушевлённое им, оно окружает человека своей паутиной, глушит его, сосёт кровь и мозг, пожирает мускулы и нервы и растёт, растёт, опираясь на безмолвный камень, всё шире раскидывая звенья своей цепи».
     Дальше – о памятниках героям борьбы за независимость: «На площадях и в маленьких скверах, где пыльные листья деревьев мёртво висят на ветвях,– возвышаются тёмные монументы». Горький видит их лица скорбными, с потухшими глазами, которые когда-то горели любовью к родине. Горожане суетливо проходят мимо, и никто не бросит взгляда на героев, творцов свободы.
     Горькому кажется, что эти что бронзовые люди охвачены одной и той же тяжёлой мыслью: «Разве такую жизнь хотел я создать?». Горожанам не до памятников: «город ревёт и глотает их одного за другим ненасытной пастью». И Горький представляет, как однажды ночью «они все вдруг сойдут с пьедесталов и тяжёлыми шагами оскорблённых пройдут по улицам, унося тоску своего одиночества прочь из этого города, в поле, где блестит луна, есть воздух и тихий покой. Когда человек всю жизнь трудился на благо своей родины, он этим несомненно заслужил, чтоб после смерти его оставили в покое».
     Проповедник гуманизма, Горький признаётся: о людях – жертвах Города Жёлтого Дьявола, гибнущих в его зверином, жадном чреве – говорить ему страшно и больно, но он вновь возвращается к ним: «Лица людей неподвижно спокойны – должно быть, никто из них не чувствует несчастья быть рабом жизни, пищей города-чудовища. В печальном самомнении они считают себя хозяевами своей судьбы – в глазах у них, порою, светится сознание своей независимости, но, видимо, им непонятно, что это только независимость топора в руке плотника, молотка в руке кузнеца, кирпича в руках невидимого каменщика, который, хитро усмехаясь, строит для всех одну огромную, но тесную тюрьму. Есть много энергичных лиц, но на каждом лице прежде всего видишь зубы. Свободы внутренней, свободы духа – не светится в глазах людей. И эта энергия без свободы напоминает холодный блеск ножа, который ещё не успели иступить. Это – свобода слепых орудий в руках Жёлтого Дьявола – Золота.
     Я впервые вижу такой чудовищный город, и никогда ещё люди не казались мне так ничтожны, так порабощены. И в то же время я нигде не встречал их такими трагикомически довольными собой, каковы они в этом жадном и грязном желудке обжоры, который впал от жадности в идиотизм и с диким рёвом скота пожирает мозги и нервы...».
     Певец Человека, перекинувший мостик от Ницше к социализму, Горький в ужасе не только от порабощения людей Городом Жёлтого Дьявола. Он удручён коммерциализацией искусства, бездуховностью и невежеством американцев: «Но, может быть, американцы думают, что они достаточно культурны? Если так, то они просто ошибаются. В России такая позиция свойственна гимназистам пятого класса, которые, научившись курить и прочтя две или три хорошие книги, воображают себя Спинозами». Отсюда – общая оценка Нового Света и вывод: Россия, при всех своих несчастьях, далеко впереди этой свободной Америки.
     В штатах Горький не только всматривался, изучал жизнь и людей, но и обогащал своё творчество новыми впечатлениями, идеями, образами. Роман «Мать» он писал, побывав на заводе Форда. Кроме этого, за полгода в Америке из-под его пера вышли пьеса «Враги», очерки о Нью-Йорке, рассказ «Чарли Мэн».
*   *   *
     Первым из поэтов Советской России в Америку отправился Сергей Есенин в компании с Айседорой Дункан. Перед отъездом они предусмотрительно зарегистрировали свой брак – ещё не забылся скандал с Горьким. Было это в 1922 году.
     Уезжал поэт не в слишком радужном настроении. Уже проявлялись его губительные черты, отражённые позднее в «Чёрном человеке»:

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

     Айседора пыталась развеять его тоску, повезла по Европе: Германия, Бельгия, Италия, Франция. Бесполезно. Везде он бесприютен. Пишет из Дюссельдорфа: «Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев...Там, из Москвы, нам казалось, что Европа – это самый обширнейший район распространения наших идей и поэзии, а отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны ещё и быть не может... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину».
     В конце сентября, наконец, на пароходе «Париж» отплыли в Америку. Комфорт и роскошь лайнера на время примирили поэта с действительностью. Потом он расскажет как шёл через громадные залы библиотек, через комнаты для отдыха, где играют в карты, через танцевальный зал и огромнейший коридор к своей каюте с двумя ванными комнатами, как, сев на софу, громко расхохотался: вспомнил свою деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами. 
     В Нью-Йорке набежавшие на палубу журналисты увидели его спокойным и улыбчивым. Репортёры попросили Есенина позировать в обнимку с женой. Он смутился, но Айседора пришла на выручку – эффектно поцеловала любимого перед фотокамерой.
     Манхэттен восхитил Есенина: «Как великолепен Нью-Йорк!... Бродвей это что-то головокружительное». Бруклинский мост привёл его в такой восторг, что Сергей Александрович, добросовестно перечислив все способы истребления индейцев колонистами – от убийств до заражения сифилисом, – простодушно заявил: «Но и всё же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землёй равняется высоте 20-этажных домов, всё же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой. Индеец никогда бы не сделал на своём материке того, что сделал “белый дьявол”».
      Монумент Свободы поэта не воодушевил. Увидев его, Есенин ёрничал: «Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьёза!» А вот световая реклама, заполонявшая Нью-Йорк, потрясла его, как и всех наших соотечественников, побывавших в «Городе Жёлтого Дьявола». Сравнивая Америку с Россией, Есенин писал: «На наших улицах слишком темно, чтобы понять, что такое электрический свет Бродвея. Мы привыкли жить под светом луны, жечь свечи перед иконами, но отнюдь не пред человеком. Америка внутри себя не верит в Бога. Там некогда заниматься этой чепухой. Там свет для человека… Когда всё это видишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость».
     Но вскоре восторги пошли на убыль. В России и среди эмигрантов в Европе Есенин  привык к известности, к армии восторженных поклонников. В Америке же его никто не знал. Для местной публики он был всего лишь мужем Айседоры Дункан, приехавшей с гастролями на родину. Ещё одна причина, наславшая новые волны сплина, – губительный порок – бушевавший в его душе «русский бес». В Америке действовал «сухой закон», и Есенин в безумных количествах поглощал вино отвратительного качества от бутлегеров. Дункан позднее призналась, что выпито было столько, что «хватило бы, чтобы убить слона». Безрассудный нрав поэта буйствовал. Не зная английского, он воображал, что американцы смеются над ним. После каждого раута набрасывался на Айседору с кулаками, душил её: «Признавайся, сука, что про меня говорили твои проклятые американцы!» Раба любви! – назавтра, после очередного мордобоя, Айседора с просветлённым  лицом продолжит вновь заклинать со сцены: «Есенин – второй поэт России после Пушкина! Есенин – русский Уолт Уитмен!» Русский Уолт Уитмен в это время тревожно оглядывал зал в поисках затаившихся недругов.
     Маниакальная подозрительность будет преследовать его до конца жизни. Анатолий Мариенгоф вспоминал, как Есенин привёз ему на хранение огромные чемоданы, набитые купленными в Америке пиджаками, шёлковым бельём, смокингами, шляпами: «У Сергея страх – кажется ему, что его всякий или обкрадывает, или хочет обокрасть. Несколько раз на дню проверяет чемоданные запоры. Когда уходит, таинственно шепчет мне на ухо: –  Стереги, Толя!… в комнату – ни-ни! никого!… знаю я их – с гвоздём в кармане ходят…
     На поэтах, приятелях и знакомых мерещатся ему свои носки, галстуки. При встрече обнюхивает — не его ли духами пахнет».
     Гастроли Айседоры Дункан прошли во многих городах, и почти в каждом Есенин отмечался очередным скандалом. Выступления танцовщицы не везде принимали хорошо, а в Бостоне и вовсе отменили. В провинции пуритане возмущались её сценическими нарядами. Других бесили политические заявления: Айседора повсюду превозносила Россию и призывала американцев к дружбе с Советами.
     Последнее выступление прошло 15 января 1923 года. После него Дункан заявила журналистам: «Я уезжаю в Россию и никогда больше не вернусь на свою родину в Америку». Репортёры интересовались школой, которую она открыла в России, спрашивали, почему она не сделает то же самое в Америке? Ответ был лаконичным: «Такая школа невозможна в Америке, потому что в Америке нет демократии... До тех пор, пока есть дети богатых и дети бедных, демократии быть не может...».
     Спустя две недели, накануне отъезда в Россию, Айседора сделала ещё одно заявление для журналистов: «Не нужны мне ваши роскошные отели. Я лучше буду жить в России на чёрном хлебе и водке… В России у нас свобода... В вашей стране люди не нуждаются в искусстве. Они не понимают, что это такое...». Реакция властей не заставила себя долго ждать – Дункан лишили американского гражданства.
      Есенин не мог дождаться конца теперь уже ненавидимой американской жизни. Пишет Мариенгофу: «Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься». Кажется, что он тоскует по дому. Но, отплыв на пароходе «Георг Вашингтон», в отчаянии строчит Александру Кусикову: «Я расскажу тебе об Америке позже. Это самая ужасная дрянь... Я полон смертной, невыносимой тоски. Я чувствую себя чужим и ненужным здесь, но когда я вспоминаю Россию, вспоминаю, что ждёт меня там, я не хочу возвращаться...». Ему бесприютно уже повсюду.
     Впечатлениями от Америки Есенин поделится в очерке «Железный Миргород». В тексте, несущем отголоски гоголевской ноты, он восхищается как высоко Америка «взметнула знамя индустриальной культуры». Но тут же разочарование: «Сами американцы – народ тоже весьма примитивный со стороны внутренней культуры. Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в «Business» и остального знать не желает. Искусство Америки на самой низшей ступени развития. Всё это свидетельствует о том, что американцы – народ весьма молодой и не вполне сложившийся. Та громадная культура машин, которая создала славу Америке, есть только результат работы индустриальных творцов и ничуть не похожа на органическое выявление гения народа. Народ Америки – только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь.
     Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка».
     Ещё до отъезда из Нью-Йорка Есенин напишет первый вариант «Страны негодяев». Стихотворная Америка окажется мрачнее той, что описана в прозе.

Места нет здесь мечтам и химерам,
Отшумела тех лет пора.
Всё курьеры, курьеры, курьеры,
Маклера, маклера, маклера…
От еврея и до китайца,
Проходимец и джентельмен –
Все в единой графе считаются
Одинаково – bisnes men.
На цилиндры, шапо и кепи
Дождик акций свистит и льёт.
Вот где вам мировые цепи,
Вот где вам мировое жульё.
Если хочешь здесь душу выржать,
То сочтут: или глуп, или пьян.
Вот она – Мировая Биржа!
Вот они – подлецы всех стран.

     Через год с небольшим после возвращения Есенина из Америки, поэтесса и переводчица Надежда Вольпин родит ему сына Александра. Причуды судьбы: Александр Сергеевич Есенин-Вольпин эмигрирует в страну, «где нет места мечтам и химерам» и закончит свою жизнь в Бостоне.
*   *   *
     Последним из большой литературной тройки заокеанский континент открыл для себя Маяковский. Так потом и напишет: «Моё открытие Америки». Карта маршрута была пёстрой: Германия, Франция, Испания, Куба, Мексика, США. Путешествие вдохновляло Маяковского на новые стихи – по ним можно проследить весь путь поэта до Америки. Советские школьники из них знали одно, написанное в Гаванне – «Блэк энд уайт» – и помнили главную цитату:

Белый
           ест
                ананас спелый,
чёрный –
               гнилью мочёный.
Белую работу
                делает белый,
чёрную работу –
                чёрный.

     В Нью-Йорк Маяковский прибыл поездом, проехав за три дня всю Америку от мексиканской границы. Поселился в самом центре, на знаменитой Пятой Авеню рядом с Вашингтон-Сквер. Первое, что сделал – позвонил давнему своему другу Давиду Бурлюку,– тот уже три года жил в Америке. Бурлюк был не только идейным вдохновителем русского футуризма, но и крёстным отцом Маяковского-поэта. В юности они вместе учились в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, и Давид, уловив поэтический талант Владимира, уговорил его писать стихи. Чтобы тот не отлынивал, платил будущему классику по 50 копеек в день.
     Старые друзья встретились после семи лет разлуки. Бурлюк взялся показать Маяковскому Нью-Йорк, увлёк его по Манхэттену и вывел к индустриальному чуду, породившему самые яркие впечатления гостя от Америки. Это был ошеломивший Маяковского Бруклинский мост.

Как в церковь
                идёт
                помешавшийся верующий,
как в скит
                удаляется,
                строг и прост, –
так я
        в вечерней
                сереющей мерещи
вхожу,
           смиренный, на Бруклинский мост.

     Для него, футуриста, отрицавшего всю предшествующую культуру («Я над всем, что сделано, ставлю “nihil”»), певца грядущего индустриального века, это сооружение было символом мечты:

Я горд
           вот этой
                стальною милей,
живьём в ней
                мои видения встали –
борьба
           за конструкции
                вместо стилей,
расчёт суровый
                гаек
                и стали.

Вся Америка ему теперь будет видеться ему через эти конструкции:

Так я,
          с поднебесья,
                в звёзды усеян,
смотрю
             на Нью-Йорк
                сквозь Бруклинский мост.

Его взгляд будет пристрастным – взгляд пламенного борца за светлое коммунистическое завтра. В гимне индустриальному чуду с неизбежностью появятся и такие слова:

Здесь
         жизнь
                была
                одним – беззаботная,
другим –
               голодный
                протяжный вой.
Отсюда
             безработные
в Гудзон
              кидались
                вниз головой.

В идейном смысле – понятно, а вот с географией вышла ошибочка. С Бруклинского моста безработному долететь до Гудзона было бы ещё труднее, чем гоголевской редкой птице до середины Днепра – мост перекинут через Ист-Ривер.
     Двойственность – во всём, написанном Владимиром Владимировичем в Америке. Восхищаясь небоскрёбами, он замечает «неправильность жизни» населяющих Нью-Йорк людей. Рассказывая о сверхсовременных лифтах и эскалаторах, упомянет бездушность и пошлость тех, кто ими пользуется. Описывая другое чудо техники – подземку, вступится за её пассажиров, угнетённых капиталом. Восторгаясь конвейером Форда, препарирует социальные язвы, причиняющие страдания рабочим. Главное в его открытии Америки можно выразить одной фразой: пропасть между техническими достижениями и отсталой, несправедливой социальной системой. Оказавшись в Штатах через семь лет после Октябрьской революции, он пишет:

Я стремился
                за 7000 вёрст вперёд,
а приехал
                на 7 лет назад.

     В Америке Маяковский провёл три месяца. Побывал в Чикаго, Филадельфии, Детройте, Питсбурге, Кливленде, но больше всего ему понравился Нью-Йорк. Днём он любил гулять по Пятой Авеню, ночью – по залитому огнями рекламы Бродвею, о котором с восхищением писал:

А лампы
     как станут
          ночь копать. 
ну, я доложу вам –
                пламечко! 
Налево посмотришь –
                мамочка мать! 
Направо –
        мать моя мамочка! 

В этом же стихотворении признавался в любви к городу, но, конечно, с идеологической оговоркой

Я в восторге 
          от Нью-Йорка города. 
Но
     кепчонку 
           не сдёрну с виска –
у советских 
  собственная гордость: 
на буржуев
         смотрим свысока.

А вот к Статуе Свободы никакого почтения не проявил: «Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слёз».
     Маяковский часто устраивал публичные выступления. Обычно – перед русской и еврейской общинами. От желающих послушать его не было отбоя, однажды даже собрался двухтысячный зал. Читал свои стихи, делился впечатлениями о Штатах, отвечал на вопросы и давал интервью. Критикуя Америку, сетовал на мещанство и бездуховность народа, на абсолютную власть доллара, рьяно бичевал язвы капитализма, ораторствовал о правах угнетённых и призывал следовать русским путём к светлому будущему. Получалось по Достоевскому: «Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится».
     О нём много писала газеты. Обычно – в худших традициях жёлтой прессы. Даже респектабельная «Нью-Йорк таймс» сообщала своим читателям, что «Самый популярный поэт России, Маяковский, одновременно и самый богатый поэт – в той мере, в какой богатство позволительно на его родине». Журналист утверждал: «Его последняя книга принесла ему 10 тысяч долларов. Маяковский самый известный картёжник в России. Он проигрывает в карты намного больше того, что зарабатывает».
     Вернувшись на родину, Маяковский издаст отдельной книгой путевые заметки «Моё открытие Америки», на встречах с читателями и собратьями по перу будет подробно рассказывать о поездке, делиться впечатлениями, поведает о новых знакомствах. Умолчит только об одном – с Элли Джонс.
     Элли – молодая эмигрантка из России. На родине она была Елизаветой Петровной Зиберт, девушкой из семьи обрусевших немцев. В 18 лет вышла замуж за англичанина Джорджа Джонса, уехала с ним в Англию, оттуда – в Нью-Йорк. Маяковский познакомился с ней на вечеринке у американского юриста Чарльза Рехта, и потерял покой. Трудно сказать, что влекло его к Элли. Может быть, не последнюю роль сыграл кризис в отношениях с Лилей Брик.
     Поначалу Элли держала дистанцию, беря на себя только обязанности переводчика – её обожатель не знал английского. Потом всё-таки уступила бурному натиску Маяковского.
     Они стали неразлучны, но свои отношения скрывали от всех, только Бурлюк был посвящён в эту тайну. Элли вспоминала: «Он заходил ко мне каждое утро, и мы проводили день вместе, читая и гуляя. Нас постоянно куда-то приглашали. Он везде брал меня с собой, мог бы, но никогда не оставлял меня одну. Мы всегда использовали официальную форму обращения. Ни он, ни Бурлюк никогда не называли меня иначе как Елизаветой Петровной. На людях он целовал мне руки. При американцах он называл меня только „миссис Джонс“».
     Лиля Брик инстинктом хищницы почуяла неладное. Закидывала Маяковского письмами, рвалась приехать к нему в Штаты. Маяковский за несколько недель отозвался лишь четырьмя короткими телеграммами. Осознав, что в Америку не попасть, Лиля собирается в Италию и шлёт в Нью-Йорк «молнию» с извечным своим вопросом: «Телеграфируй есть ли у тебя деньги. Я совершенно оборванец – всё доносила до дыр. Купить всё нужно в Италии – много дешевле».
     Денег у Маяковского не было – последние доллары потратил на тёплую одежду для Элли – в Нью-Йорке стояли необычные холода. В Европу он возвращался в самой дешёвой каюте без единого цента в кармане. Проводив его, Элли помчалась домой с единственным желанием: броситься на кровать и разрыдаться. Не удалось. Постель оказалась устлана незабудками – последний подарок поэта.
     Об этом романе Маяковский никому не рассказывал. Много лет его поклонники не догадывались, кто герой американской строфы

Нам смешны
  дозволенного зоны.
Взвод мужей,
  остолбеней,
  цинизмом поражён!
Мы целуем
  – беззаконно! –
  над Гудзоном
ваших
  длинноногих жён.

     В июне 1926 года в Нью-Йорке родится дочь Маяковского. Отец увидит её лишь раз. Случится это через два года в Ницце.
     В той же поездке во Францию Владимир Владимирович встретит ещё одну свою музу – Татьяну Алексеевну Яковлеву. Это её звал поэт «на перекрёсток моих больших и неуклюжих рук». Ей клялся:

    Я всё равно тебя когда-нибудь возьму –
    Одну или вдвоём с Парижем.

 Маяковский будет умолять её вернуться с ним в Россию. После долгих сомнений Татьяна ответит отказом.
     Пройдут годы, и Америка географическим фантомом вплетётся в посмертную биографию Маяковского. Дочь, Патрисия Томпсон (Елена Владимировна Маяковская), издаст в Нью-Йорке книгу об отце – «Маяковский на Манхэттэне, история любви». Татьяна Яковлева, превратившись в Яковлеву дю Плесси-Либерман, со своим вторым мужем переселится за океан и будет заниматься своим любимым делом – дизайном и модой в Нью-Йорке, на Пятой Авеню – той самой, на которой жил когда-то Маяковский.
*   *   *
     «За два месяца мы побывали в двадцати пяти штатах и в нескольких сотнях городов, мы дышали сухим воздухом пустынь и прерий, перевалили через Скалистые горы, видели индейцев, беседовали с молодыми безработными, старыми капиталистами, радикальными интеллигентами, революционными рабочими, поэтами, писателями, инженерами. Мы осматривали заводы и парки, восхищались дорогами и мостами, подымались на Сьерра-Неваду и спускались в Карлсбадские пещеры. Мы проехали десять тысяч миль» – так подводят итоги своего путешествия Илья Ильф и Евгений Петров в книге «Одноэтажная Америка».
     Поездка, в которую они отправились в сентябре 1935-го, сильно отличалась от путешествий других литераторов, обычно ограничивавшихся Нью-Йорком и ближайшими городами. Оттого и представления о стране и людях у них были иного масштаба: Нью-Йорк – не вся Америка, как Москва – не вся Россия. «Одноэтажная Америка» – подлинная энциклопедия американской жизни того времени. В книге почти нет политики, но много географии, точных наблюдений, интересных персонажей. Написана она в  доброжелательном духе и, как водится за Ильфом и Петровым, блестящим языком. Текст не разошёлся на цитаты так, как «Двенадцать стульев» или «Золотой телёнок», но перлов достаточно. Тема лекции «Нью-Йорк» – город контрастов», объявленная Нонной Мордюковой в «Брильянтовой руке», позаимствована из «Одноэтажной Америки».
     Путешествие началось с Нью-Йорка. Ильф и Петров разделили очарованность своих предшественников этим городом. Но описали его по-своему, волшебным ильфо-петровским языком. Вот о световой рекламе Бродвея: «Здесь электричество низведено (или поднято, если хотите) до уровня дрессированного животного в цирке. Здесь его заставили кривляться,  прыгать через препятствия, подмигивать, отплясывать. Спокойное   эдисоновское электричество превратили в дуровского морского льва. Оно ловит носом мячи, жонглирует, умирает, оживает, делает всё, что ему  прикажут. Электрический парад никогда не прекращается. Огни реклам вспыхивают, вращаются и гаснут, чтобы сейчас же снова засверкать».
     Ильф и Петров добросовестно прошлись по всему списку туристических достопримечательностей мегаполиса, но им довелось увидеть то, что было скрыто от глаз других путешественников. Одновременно с друзьями-соавторами в Нью-Йорк приехал Эрнест Хемингуэй. Они познакомились, и знаменитый писатель устроил необычную экскурсию в печально известную тюрьму Синг-Синг. Помощник начальника заведения оказался человеком любезным. Широко улыбнувшись советским писателям, пообещал: когда вас пришлют ко мне, я помещу вас в новый корпус. Даже найду вам камеру с видом на Гудзон, у нас есть такие для особо заслуженных заключённых.   
     Авторам «Двенадцати стульев»  продемонстрировали стул, но не из гарнитура мастера Гамбса, а особенный, – электрический. Даже позволили посидеть в нём. Впечатлительный Ильф, потрясённый увиденным, поинтересовался: кого выбирают в палачи? Ответ дал ему первый штрих к портрету абстрактного американца: «– Человек, включающий ток, – сказал наш гид, – получает сто пятьдесят долларов за каждое включение. От желающих нет отбоя, и одного только он боится, как бы конкуренты не
перехватили выгодную работёнку».
     Нью-Йорк был лишь одним из сотен городов, с которыми предстояло познакомиться. После долгих споров для покорения прерий и каньонов Ильф и Петров купили новенький «Форд» модели С, мышино-серого цвета, с номером ЗС-99-74 и надписью «Нью-Йорк» на нём. Автомобиль выглядел дорогим, а стоил дёшево. Это и определило выбор. В попутчики был приглашён инженер фирмы «Дженерал Электрик» Соломон Трон с супругой Флоренс. В книге они выведены под фамилией Адамс.
     16 000 километров проехали Ильф и Петров по стране, восторгаясь качеством американских дорог. Бескрайние просторы и непривычные ландшафты будоражили. Ошалевший Ильф писал жене: «Опять еду через пустыню... Понимаешь, милый мой друг, это очень географическая страна, если можно так выразиться. Здесь видна природа, здесь нельзя не обращать на неё внимания, это невозможно. Последний раз я видел Тихий океан, когда ехал в Сан-Диэго. Мы ехали через апельсиновые рощи знаменитой долины салатов, дынь и апельсинов Импириэл валли, мимо нефтяных вышек по берегу. Заходило солнце, красное, помятое, комичное, потерявшее достоинство светила. Красиво и грустно. Стал бы я писать о заходах солнца при моей застенчивости...».
     Но их занимала не только география. Важнее были люди, их жизнь, радости и беды. 
     Они путешествовали по маленьким городкам – это и есть настоящая, «одноэтажная Америка». В каждом таком городе свой Бродвей или Мейн-стрит, не имеющий ничего общего со знаменитыми нью-йоркскими тёзками. Здесь им открывались разные стороны американской жизни, скрытые до сих пор в механическом грохоте и электрическом зареве Нью-Йорка. Почти все маленькие американские города оказались похожими друг на друга, «как пять  канадских близнецов, которых путает даже их нежная мама». Ильф и Петров писали об ощущении досады и разочарования при виде «обесцвеченного и обезличенного скопления кирпича, асфальта, автомобилей и рекламных плакатов». Удручало серое, конвейерное однообразие провинциальной жизни. Путешественники поняли: побываешь в одном домике, – будешь знать, какая мебель стоит в миллионах других. Знать даже, как она расставлена. Вывод писателей строг: «Безысходна автомобильно-бензиновая тоска маленьких городков».
     Но тут же – море восторгов. Заехав на автозаправку, путешественники увидели то, чему тут же придумали название: «Великий американский сервис». Восторженные описания «меню» и уровня услуг банальной бензоколонки занимают в книге три страницы!
     Многое Иьфу и Петрову нравится. Они восхищаются трудолюбием людей, чёткой организацией любого дела, не говоря уже о производстве, использованием самой передовой техники во всех сферах жизни.
     Критикуют Америку Ильф и Петров без обличительного пафоса. Воздав должное достоинствам среднего американца, они рисуют его портрет с другого ракурса: «“Средний американец”, невзирая на его внешнюю активность, на самом деле натура очень пассивная. Ему надо подавать всё готовым, как избалованному мужу. Скажите ему, какой напиток лучше, – и он будет его пить. Сообщите ему, какая политическая партия выгоднее, – и он будет за неё голосовать. Скажите ему, какой бог “настоящее” – и он будет в него верить. Только не делайте одного – не заставляйте его думать в неслужебные часы. Этого он не любит, и к этому он не привык. А для того чтобы он поверил вашим словам, надо повторять их как можно чаще. На этом до сих пор построена значительная часть американской рекламы – и торговой и политической, всякой». Америку они метко назвали страной, которая «любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях», а жизнь, которую ведут миллионы американских людей «в борьбе за своё крохотное электрическое счастье» – страшной. Как и предшественники, они не могли совместить индустриальные высоты и технические достижения страны с людьми, которые всё это создали – с людьми «меркантильно-мелочными, ограниченными, бездуховными».
     Несмотря на критику, американцы принимали Ильфа и Петрова тепло и с симпатией. Знакомству с ними были рады видные литераторы, политики, учёные, бизнесмены. Путешественникам даже удалось побывать в Белом Доме на встрече президента США Рузвельта с журналистами.
     Судьба книги об Америке в СССР была не безоблачной. Она переиздавалась несколько раз, но всегда страдала от безжалостных ножниц цензуры. В 1948-м «Одноэтажную Америку» объявили политически ошибочной, а Ильфа с Петровым обвинили в низкопоклонстве перед Западом. Лишь в 2003 году дочь Ильфа опубликовала полный текст, добавив к нему материалы из личного архива. В переводах книга выходила во многих странах, включая США, где её признавали одной из лучших, среди написанных иностранцами об Америке.
     «Примесь американской географии к времени» для Ильфа стала трагической. В путешествии у него обострился туберкулёз, и весной 1937 года Илья Арнольдович умер. Друзья и близкие были убеждены: смерть – результат тяжёлой, напряжённой автомобильной поездки по Штатам.
     Осиротевший Евгений Петрович Катаев, которого мы привыкли называть Петровым, у могилы друга-соавтора сказал: «Это – и мои похороны». В календарном смысле – ошибся. Он проживёт ещё пять лет и, не дотянув до сорокалетия, погибнет в авиакатастрофе, возвращаясь из очередной фронтовой командировки.
     Самой нелепой жертвой американского автопробега станет его третий участник, Соломон Трон. В годы маккартистской «охоты на ведьм» его обвинят в симпатиях к Советам и лишат американского паспорта.
*   *   *
     Нью-йорк многолик и разноречив. С высоты стотрёхэтажного Эмпайр Стейт-билдинг узреешь Брайтон с его русским вывесками, под сенью которых можно благополучно прожить всю жизнь, не выучив и дюжины английских слов. За Бруклинским мостом ближе к центру Манхэттена распластался Чайна Таун, испещрённый иероглифами и заполненный «мяуканьем» китайской речи. Неподалёку – Маленькая Италия с пиццериями на каждом углу и итальянским гамом на улицах. По другую сторону от башни – некогда чернокожий, а теперь уже вполне двуцветный Гарлем. Вырвавшись ненадолго из когтистых лап латвийской государственной языковой Инквизиции, приходишь в оторопь: на звонок в службу спасения 911 ответят на любом распространённом мировом языке, включая русский. Языковая сторона всеобщей свободы ошеломляет. Так же как отлаженность самой службы спасения: мгновенно примчатся и сделают всё возможное, чтобы выручить человека из беды.
     Нью-Йоркцы доброжелательны, в благополучных районах всегда готовы прийти на помощь. Но даже на Манхэттене время от времени ловишь на себе исполненный ненавистью взгляд чернокожего.
     «Средний американец» – вылитый фонвизинский Митрофанушка: «Зачем знать географию? Извозчик довезёт». Провинциалы при знакомстве к имени добавляют название родного штата – возможно, собеседник о нём что-то слышал. В 2008-м, узнав из новостей о войне в Грузии, люди в ужасе обрывали телефоны родственников в штате Джорджия: «У вас на дорогах русские танки?!» Всё, что за пределами США – Terra incognita. Никого не удивляет, когда президенты самой могущественной страны путают Австрию с Австралией, а Словакию со Словенией. Заграница, вообще, американца не интересует, он всецело сосредоточен на собственной жизни.
     В Америке почти каждый считает себя верующим, обычно – христианином, но европейцам их религиозность не всегда понятна. От былой протестантской этики отцов-основателей почти ничего не осталось. Часто церковь больше похожа на мюзик-холл, иногда – на мощное бизнес-предприятие с огромными доходами. Никому не кажутся нелепостью слова на долларовых купюрах: «In God We Trust» – «В Бога мы веруем». При случае я робко пытался спросить: А как же с изгнанием Иисусом торговцев из храма? С заповедью копить богатства небесные, а не земные? Собеседники недоумевали, вежливо вытягивали лица, не могли взять в толк о чём речь.
     Доллар по-прежнему главный идол, «один кумир священный». Но сегодня это поклонение обрело новый облик, встроилось в идеи общества потребления. Задолго до открытия крупнейших магазинов на Пятой Авеню у дверей собирается толпа. Ждут. Предвкушают. Томятся. Лица торжественны. Для пожилых заботливо приготовлены скамейки, можно подождать сидя. Ровно в десять часов грохочет американский гимн. Старики подскакивают со скамеек и вытягиваются в струнку вместе со всеми. С последним аккордом появляется служивый, всегда атлетического сложения. Торжественно отворяет заветные двери. Вот он, миг подлинного счастья! Всеобщий апофеоз! – толпа устремляется в сакральный храм торговли. In God We Trust!
     Типичный американец почти не читает. Под литературой он понимает комиксы. Под высоким искусством – мюзиклы в бродвейских театрах.
     Русский человек, как бы он ни восхищался Штатами, приехав сюда, впадает в недоумение от ограниченности и бездуховности американцев. Иосиф Бродский был одержим ненавистью ко всему советскому, и с такой же страстью возвеличивал Америку. Сменив Ленинград на Энн-Арбор, поразился расхождению мечты с реальностью. В растерянности даже окрестил государство своей мечты «страной зубных врачей»:

В те времена, в стране зубных врачей,
Чьи дочери выписывают вещи
Из Лондона, чьи стиснутые клещи
Вздымают вверх на знамени ничей
Зуб Мудрости...

     В «стране зубных врачей» на нас, русских, свой прищур, свои недоумения. Редкий американец знает строки Р. Киплинга о Западе и Востоке – «Вместе им не сойтись», но сама идея несовместимости, дополненная воображаемыми медведями, разгуливающими с балалайками по улицам русских городов, усвоена прочно. Американец не постигает наших витаний в эмпириях и веры в то, что есть что-то дороже денег. Русский шалеет от бескрылого практицизма и приземлённости американцев и переиначивает цитату из Булгакова: «Люди как люди. Денежный вопрос только испортил их».