В отпуске

ЕЛЕНА МАТВЕЕВА АЛЕНА ЗАХАРОВА - http://www.proza.ru/avtor/hmeli  - ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В 12-М КОНКУРСЕ ПОВЕСТЕЙ И РОМАНОВ МФ ВСМ

Часть 1

Последние события Веру доконали. Она всё чаще стала думать о поездке в деревню, в тётушкин дом. Тётушка умерла два года назад и перед смертью «отказала» дом Вере. Правда, хозяйкой дома Вера себя ещё не почувствовала – после похорон тётушки она там не бывала. Поначалу тяжело было туда ехать – каждая вещь, каждое деревцо и всякий кустик о той напоминали. Потом Вера поменяла работу, начались ссоры с Димой, с которым она жила в своей квартире вот уже три года. Она очень его любила, но в любви Димы Вера с недавних пор стала сомневаться. Он стал подозрительным, ревновал к её новой работе, придирался по мелочам. Несколько дней назад после крупной ссоры Дима ушёл, не сказав ни слова. Вере услужливо и с удовольствием доносили сплетни её бывшие сослуживицы.
   По вечерам Вера бесцельно бродила по комнате. По ночам плакала и до утра просиживала на балконе. И, наконец, устав от всего этого, оформила отпуск и... и не знала, что с ним делать.

 - Да слезь ты с окна! Рехнулась совсем! Да ещё и ногами дрыгает. Слезь, сказала! - прикрикнула на Веру подруга Люда.
Вера спрыгнула с подоконника и присела за стол.
 - Слушай, я чего вспомнила-то! У тебя же теперь дом в деревне есть! Вот и давай, двигай туда! Забудешь ты там все разговоры и сплетни. Что там есть-то хоть? Грядки? Сад? Что? - спрашивала Люда.
Вера начала перечислять, вспоминая, что же есть в тётушкином доме:
 - Да...  и грядки, и сад. Цветы там какие-то... Представляешь, что сейчас там творится? Я там два года назад была, когда тётушку хоронили. Косилку надо вперёд пускать - к дому-то наверное и не подступишься.
 - Ну вот, и хорошо! И поезжай! Лучше и не придумаешь! И так напридумывала всего, не переслушаешь, - выдала скороговоркой подруга, шагая по комнате.
Она оглядела комнату, зачем-то заглянула через застеклённую дверь на балкон, отодвинув тюль, и снова разразилась очередной тирадой:
 - А сплетники везде найдутся! Куда хочешь поди. Ну и ничего, пускай! Полезно даже. А ты тоже - ваше честно-благородное совершенство! Прислушивалась бы, чем слёзы-то лить. Выводы делала бы. Узнала бы, кого с чем едят. А так что? Вот сколько ты на новом месте уже работаешь, а даже приятельницы не заимела. Кто тебя трепаться-то саму заставляет? Никто! А ушки-то на макушке держи. Знай себе слушай, да выводы для себя делай. Хочешь, я буду твои цветы ходить поливать? Да и отпуск уже проходит, - неожиданно, как всегда не в тему, закончила подруга.
 
   Вера вздохнула и промолчала. Если честно, то она была согласна с Людой - права была подруга. Да и отпуск проходит - день, уж, прошёл.
   Со вздохом сказала:
 - Уговорила, Люд. Завтра еду. А цветы соседка польёт. Всё равно я ей на пожарный случай ключи оставляю.
 - Ну и отличненько! Не больно и охота была ездить в такую даль твои лютики поливать, - быстро согласилась подруга.
 
   Электричка была битком набита дачниками с вёдрами, корзинами. Присесть - негде. Вера оперлась рукой о спинку сиденья, подвигалась всем туловищем, устраиваясь поудобнее между корзинами и локтями ехавших дачников, подумала:
 - Не сиделось мне дома. Что я одна в пустом доме делать буду?
Приготовившись к долгому стоянию на ногах, вздохнула и стала добросовестно смотреть в окно. Вскоре мелькание за окном стало назойливо-раздражающим и она закрыла глаза.

  Воспоминания, как страницы прочитанной любимой книги, неслышно перелистывались:
 - Детство. Яркое, радостное, ароматно-вкусное. Все школьные летние каникулы она проводила в деревне в доме тётушки Наташи. Теперь этому дому предстояло стать Вериной дачей. Дом был аккуратненьким, весёленьким. На окнах ставни с вырезанными "сердечками" и выкрашенные в светло-голубой цвет. Крылечко же, в три ступеньки и перильцами, не красилось вовсе. Тётушка скоблила его голиком с речным песком. И, когда она окатывала его чистой водой, проступали молочно-жёлтые ступени. Как же приятно было сидеть на нагретых солнцем досках. Напротив крыльца росла черёмуха с кустами жасмина и сирени под ней. Там же была и лавочка. Днём Вера устраивала на ней игры в дочки-матери с куклами, по вечерам  сидела с тётушкой. Та непременно рассказывала что-то интересное, занимательное. Вера, как правило, доужиновывала кружкой молока из погреба и горбушкой хлеба с мёдом. Мёд стекал на пальцы то с одного края горбушки, то с другого. Вера слизывала янтарные ручейки, прихлёбывая холодное молоко.

   Электричка дёрнулась и остановилась, Вера выплыла из воспоминаний и двинулась к выходу.  К её удивлению это было не трудно - почти весь вагон высыпал на платформу.

   Дом встретил закрытыми ставнями, в „сердечках“ трепались на ветру паутинки.  По сторонам от дорожки, что вела к крыльцу, в густом разнотравье белели пообмельчавшие ромашки. Очень их любила тётушка Наташа и часто плела для Верочки веночки на голову. Снова стало нехорошо на душе, расхотелось идти в дом. Нашла глазами черёмуху, кусты сирени и жасмина, и не нашла под ними лавочку. Снова защипало глаза.

 - Верочка, девочка ты наша! Ой, как хорошо-то, что приехала! А мы было подумали, что обветшает да сгниёт дом-то Наташенькин. Тута даве на могилке были. Не нужно, говорим, твоё добро, подруженька, никому! Верочка, чай не будешь добро-то выкидывать? А я стулья взяла на память. Ну ты, ежели что, сказывай - отдам.
   Вера оглянулась на голос и увидела тётю Галю и тётю Таню, давних подруг её тётушки Наташи. Обе были в ярких цветастых платьях, с белыми платками на головах. От неожиданности, почти не поняв, что они говорили, она невпопад пробормотала:
 - Ромашек сколько! Разрослись-то как. Только мелкие уж очень стали.
 - Ну-ну. Ты устраивайся. Ежели что, зови - подмогнём чего. А ромашки, да-да. Хорошие ромашки. Загляденье. Наташенька любила ромашки-то, - проговорила тётка Галя, пятясь назад и подталкивая локтем тётку Таню. Та вдруг шагнула в сторону и, взмахнув рукой, заговорила:
 - Чего толкаисси!? Разнюнюкалась - Ната-а-шенька... Рома-а-шечьки любила... Да Наташка их терпеть не могла! Часто говаривала, что заполонили всё, а полоть силов нет.
На секунду замолчала, перевела дыхание и снова заговорила, махая рукой в сторону Веры, искося глядя на тётку Галю:
 - Ве-е-рочка... Де-е-вочка... Два года, как померла Наташа, а эта только явилася! Знала бы Наташка,.. - не договорила тётка Таня, махнула рукой, развернулась и пошагала прочь.
   Тётка Галя, покрутив пальцем у виска, глядя на Веру, ринулась за подругой.
 - Во-во! Валите! - подумала с раздражением Вера, и тут же устыдилась. - Ведь правы они. Могла ведь и раньше приехать.
Ей захотелось как-то реабилитироваться перед подругами тётушки, как-то объясниться. Правда она не знала как, но ей захотелось сделать им что-то приятное. Например, пригласить вечером на чай. И Вера поспешила за ними.

   Дом тётки Гали был обнесён высоким сплошным забором. Под окнами был палисадник, где цвели георгины и флоксы. "Огородчик",- Вспомнилось местное  название палисадника Вера и невольно заулыбалась. Только Вера взялась за ручку калитки, чтобы войти, как услышала своё имя по ту сторону. Она прислушалась - говоривших было несколько.
 - Верка-то зазря что ли явилася? Говорю, здеся что-то не так! Лето, уж катит вовсю - явилася. Бледнющая. А что? Может с хахалем у ей туды-сюды не получилося, - Вера узнала голос тётки Гали.
Чей-то голос слабо возразил:
 - С ума что ли рехнулася? Городская, вот и бледная! Да и то сказать, что в деревню-то едут, ежели туды-суды не получается? У ей дом теперя тута, вот, поди, и приехала обихаживать!
В разговор вступила тётка Таня:
 - Разволновалася она. Она, ить, все лета тута проводила. А теперя что? Нету тётки-то. Поди думается, поди неприятно. А тебе бы только, чтоб у всех всё плохо было! Тебе, тоды вот, всё в самый раз.
Тётка Галя уступать не собиралась:
 - Вечно ты, Танька, всех защищаешь! А что, я не так говорю? Два года не была? Не была. А тута - здрасьте. Явилася. И, главно дело, ромашки у её тута разрослися. Тьфу, а не ромашки! Так, смехота одна - ромашишки каки-то жиденьки.
   Вера отдернула руку от калитки, словно обожглась, и побежала назад к своему дому. Потекли давно готовые слёзы. У себя во дворе уселась на крылечко и с отчаянием подумала:
 - Ну, надо же, и здесь от трепушек спасения нет! А тётка-то Галя - тоже мне... Верочка... Девочка наша... А сама-то вот что на самом-то деле думает и говорит.
Тётка Таня здесь ругалась, а там защищала. Верно, подруга Люда говорит, что прислушиваться да приглядываться надо  к людям.  Вздохнула и пробормотала:
 - А-а-а... Ладно, хоть всё сиди...
Поднялась и пошла открывать ставни. Затем достала из-под крылечка ключ и открыла дом.
   Дом состоял из одной большой комнаты с отгороженной кухонькой. В простенках между окнами и на стенах висели большие чёрно-белые фотографии тётушки Наташи; её мужа, погибшего на реке при сплаве леса; её сына, умершего ещё маленьким; её сестры Ольги – Вериной мамы. Окна были «одеты» в зимние рамы. Мебели в доме практически не было - деревянная кровать, шифоньер да сервант. Пахло пылью и затхлостью. Повздыхала и, борясь с сильным желанием уехать домой, Вера "засучила рукава». Назло всем врагам, во что бы то ни стало, решила сделать запущенный дом жилым.

   Солнце ещё не скрылось, подувал лёгкий ветерок, было прохладно и тихо, возле лица гудели комары, но у Веры не было сил их отгонять. Она сидела на крылечке, вытянув ноги на тёплых досках, наслаждаясь тишиной, покоем, донельзя собой довольная – дом  вымыт, проветрен. Зимние рамы выставлены, окна помыты, шторы выстираны, поглажены и повешены на место. Фотографии, "с извинениями перед тётушкой Наташей", сняты со стен и отнесены в старый комод в чулане. Туда же были попрятаны тётушкины наряды.  Над кроватью на коврике прикреплена привезённая цветная фотография, где они с тётушкой Наташей. На столе, на подоконниках расставлены белые ромашки в банках с водой.
По углам, под кровать Вера накидала пучки полыни, дикой яблочной мяты. По комнате плыл терпкий аромат. Тётушкин дом начинал новую историю своего существования.

 - Ве-е-р, привет! Вер, привет, говорю! – Перед Верой стояла Надя, подруга её летних деревенских каникул. Была Надя в нарядном пёстреньком сарафане, в соломенной мужской шляпе и босая. Была загорелой, с облупившимся носом, вся какая-то лёгкая, праздничная. Вера ею залюбовалась. Она очень обрадовалась её появлению:
 - Надь, ты здесь? Вот здорово! Отдыхаешь, али живёшь? Ты вроде бы уезжала?
Надя прикрыла ладошкой лицо от солнца, сморщила носик и, махнув рукой, тихо произнесла:
 - А-а-а... Живу. Второй год пошёл. Мама померла, меньше, чем через год после неё - и отец. Да и у меня с личной жизнью фиг знает что. Пойдём ко мне, я чай заварила. Варенье всякое есть. А хочешь, дак, выпить есть. А?
   
   В Надином доме прохладно, чисто, пахло чесноком, малосольными огурчиками, клубничным вареньем. Надя начала хлопотать, а Вера уселась у открытого окна и начала  рассматривать Надину кухоньку: скромную, чистую, нарядную. На столе - голубая клеёнка в веточках винограда. На окошке – бежевые, в голубую крупную клетку занавески. На узком подоконнике два цветка в горшках, крынка с полевыми цветами. Вера выглянула из окна, и там тоже ей всё понравилось. Везде был порядок: трава скошена, цвели георгины, пламенели флоксы, вокруг них оранжево-жёлтым водоворотом кружились бархатцы. В воздухе витал терпко-горьковатый аромат. Вере стало так хорошо и радостно, что она впервые подумала: «А, ведь, замечательно быть дачницей-то!»  Улыбаясь во весь рот, ещё раз оглядела из окна окрестности и тут заметила на крыльце дома напротив неподвижную фигуру в чёрном, и улыбка сползла с её лица.
 - Надь, вон там, напротив, кто сидит? Смотрит, вроде как, на нас, - спросила Вера и убралась из окна – ей стало отчего-то не по себе.
 - Аааа... Тетя Маша это. Она, сколько себя помню, всегда здесь сидит. Даже ночами. Никто не знает, спит ли она вообще когда. Ей в обед сто лет. Живёт одна. Огород зарос давно, в магазин не ходит, кур, скотинки какой – тоже нет. Почтальон Сашка заносит ей хлеб, соль да сахар. Воды приносит. Родственник он ей, что ли... А, может и нет, жалеет просто. Мама моя, царство ей небесное, говаривала, что после самой войны пОночи посадили её мужа в воронок, да только его и видели. Говорят, что тогда она надела на себя чёрные одежды да и не снимает до сих пор.
И Вера вспомнила, что-то подобное говорила тётушка Наташа.
 - Она бабка-то ничего. Мы в её баньку париться ходим. Ладно, давай о хорошем. Ты-то как? Одна? Или замужем? – подытожила свою речь Надя.
   Вера ответила не сразу. Замужем она или нет, сама не знала, как считать. С Димой жили вместе, но расписаны не были. Наконец промолвила:
 - В гражданском браке три года. Вот, сбежала сюда, поссорились.
Перевела разговор:
 - Цветов у тебя много. Поделишься?
 - Ну, разумеется. О чем речь-то? – ответила Надя, поглядела на Веру и ничего больше не спросила.
Вера снова посмотрела в сторону тёти Маши. Вокруг её дома не было забора, только заросший бурьяном огород, обнесённый полусгнившим частоколом. От покосившейся калитки вела утоптанная дорожка к баньке.
 - Вер, да ладно тебе на неё смотреть. Давай ещё чайку? А? – спросила Надя и взялась за чайник-заварочник.
 - Не-не, Надь! Спать пойду. Завтра с огородом возиться буду. Ты не провожай, я пройдусь. Здесь недалеко. – И Вера ушла.
Каменисто-песчаная дорожка бежала ручейком из-под ног Веры через тоннель из лип. Под ними было таинственно, и сумрачней, чем везде. Только похрустывал песок на дорожке, да шелестела листва.
   Дома Вера сбросила с себя всё и нагишом плюхнулась на свежие простыни. Одной из них прикрылась и сладко провалилась в сон.
   
   Назавтра проснулась далеко за полдень. Сразу же вспомнила, что она дачница, а значит ей положено умываться ключевой водой или, на худой конец, колодезной.
 - Подь, колодесной водицы принеси. Да, по тропке иди, гуменник* не топчи! – вспомнила Вера, как когда-то говорила тётушка Наташа.
Сейчас гуменник не косили за ненадобностью, и он одичал. В сочные, ароматные и  душистые травы влезли сныть, пырей, осот.
   Накинув халатик и сунув ноги в шлёпки, с полотенцем в руке Вера поспешила за дом, где, подняв «руку» к небу, стоял колодец-журавль. Сруб скрывала высокая трава, ведра не было. Послышались шаги, Вера оглянулась. Перед ней стояла деревенская фельдшерица Ирина Павловна. Невысокая ростом, в голубом выцветшем сарафане и в почти детской панаме. Вера помнила слова тётушки, что Ирина Павловна считалась местной интеллигенцией. Вела себя несколько заносчиво и всегда просила величать её по имени-отчеству. Характером была вредная, дотошная, совала "нос во все дырки». Поговорить, посплетничать -  тоже была охоча. Многие за глаза «величали» её Ириной Падловной. 
 - А теперь все со своими вёдрами по воду ходят. А отсюда спёр идиот какой-то ведро-то, - совсем не интеллигентно заметила Ирина Павловна.
 - Здравствуйте, Ирина Павловна! – поздоровалась Вера и заглянула в колодец, где глубоко внизу в воде отражался кусочек неба.
   Ирина Павловна уходить не собиралась. Видно было, что ей непременно нужно что-то Вере сказать. Она с нескрываемым нетерпением и любопытством продолжила:
 - Ты, гляжу, вчера с Надькой чаёвничала. Не больно-то с ней вожжайся. Слава дурная вперёд её бежит. Мужчинков, уж, больно любит! Ну, вот скажи ты – любого приголубит и спать с собой уложит, лишь бы это самое мужицкое у его в штанах было! Вот, к примеру, у тебя имеется мужик?
 - Ну, имеется, - ответила Вера, решив не вводить в курс дела Ирину Павловну, что они с Димой в ссоре.
 - Не будет! Уведёт, обязательно уведёт! Такая она зараза, что я-ти дам! В баньку затащит, а там, говорят, чего только не вытворяет! Вот моего дурака увела? Увела. Да ладно бы жили, а то тут же лыжи ему смазала до дома. До меня то есть, - выдала без запинки Ирина Павловна. – И не в первый и не в последний день этакое вытворяет. На день, али два мужика заимеет и ходит улыбается. Что ни скажи - всё улыбается. Кому такая охочая до чужого этого самого в жёны нужна будет? Да никому! Ну, пошла я. Заходи за медком. Тётка твоя покойная всегда мёд-то у нас брала, - неожиданно закончила говорить Ирина Павловна и резво потрусила прочь от колодца.
   Вера обернулась назад, на тропке показалась Надя. Была она такая же, как и вчера: лёгкая, нарядная, улыбчивая. Всё в той же мужской соломенной шляпе, но в светлых шортах и ярко-зелёной маечке и босиком. Босоножки несла в руке. Говорила на ходу:
 - А я думаю, куда подевалась? Ну, ты и спать! Я раз пять заходила. Чего не запираешься-та? Лежишь с голой попой, Думаешь здесь не город, дак, и мужики другие? Такие ли есть...
 - Да сил, уж, не было, - пробормотала Вера. Ей было неловко, словно её застали за чем-то постыдным.
 - Вер, пошли к реке сходим? Там такая красота! А, водичка!.. Я место знаю, где людей не бывает. Глубина там начинается сразу от берега, вот и боятся туда ходить. А? - предлагала Надя, показывая рукой на тропку от колодца к, виднеющемуся вдалеке, лесу.
 - Пошли, - коротко ответила Вера, и они пошагали.

   Чем дальше от колодца бежала тропка, тем выше и гуще становилась трава. То тут, то там среди васильков, ромашек и сиреневой скабиозы виднелись розовые островки иван-чая, коричневые метёлки конского щавеля, ажурные кустики полыни и пижмы. Вскоре высокий травостой сменился ковром мелкого душистого нежно-розового клевера. Над ним стоял гул – шмели, пчёлы деловито трудились. В нежном, радужном танце порхали бабочки и стрекозы. В небе в стремительном полёте ласточки и стрижи ловили мошек. От такого великолепия у Веры перехватило дыхание и она прошептала:
 - Боже, какое чудо!
Надя засмеялась:
 - Вот, ведь, до чего! В городе-то совсем всё позабыла.

   Тропка стала пропадать и наконец её совсем не стало видно. Вера с Надей стояли на склоне оврага. Держась за руки, подруги спустились к реке. На первый же взгляд было понятно, что здесь глубоко. Вода была тёмно-зеленоватой, неподвижной, и от того казавшейся очень холодной. Берег зарос осокой. Они прошли метром триста вправо и оказались у глинистого спуска к воде. Вера оробела. С опаской поглядывая на тёмную воду, поинтересовалась:
 - Ты и вправду здесь купаешься? Не страшно? Берег-то скользкий какой. Как выбираться-то!
Надя, вместо ответа, бросила босоножки на траву, стянула с себя маечку, шорты. И в одних трусиках и шляпе на голове, прошагала  на четвереньках, вперёд попой, по глине к воде и плюхнулась в неё. Поплыла, нарочито делая ногами фонтаны брызг.
 - Ну, чего ты? Давай! – прокричала Вере.
Вера сбросила халатик и шлёпки, бросила полотенце на траву, с осторожностью уселась на глину и только хотела тихонько «пошагать» попой и ногами, упираясь на руки, как Надя брызнула на берег водой. Дальше Вере делать ничего не пришлось – по мокрой глине она благополучно проскользила и плюхнулась в воду.
Вволю наплаваясь и наплескаясь, выбрались на берег, держась за осоку, и пошли восвояси. Вера вдруг вспомнила про тётю Машу, которой «в обед сто лет» и спросила:
 - Надь, а с этой тётей Машей кто-нибудь когда-нибудь говорил о чём-то?
 - Даже не знаю. Она одна всегда сидит, - отозвалась Надя. – Попробуй, поговори. Только зачем тебе?
Вера помолчала, потом задумчиво произнесла:
 - Странно как-то... Живёт человек, ни с кем не разговаривает, и с ней никто не говорит. Чудно как-то. Словно не среди людей она живёт. Неужели никому она не интересна?
 - Тебе интересно, вот поди и поговори, если она будет с тобой говорить-то. Вер, я тут, прямо по лугу пойду, задами. Здесь короче. – Свернула Надя с тропки и вскоре скрылась из виду.

   Дома, повалявшись с часок на кровати, Вера решила заняться палисадником и двором. Начала с ромашек. Прополола, прорыхлила, полила. Ей даже показалось, что они сразу на глазах  подросли.
 - Какие же это ромашишки? Вон, ведь, красота какая! – рассуждала вслух Вера, трогая осторожно мизинчиком нежные лепестки на одной из них.
В палисаднике, в траве обнаружились несколько кустов флоксов. Они набрали бутоны, но сорняки настолько их забили, что цвести у них не хватало силёнок. Прополов, и привязав кустики флоксов к колышкам, Вере оставалось надеяться, что они всё-таки нынче зацветут.
 
   Огород зарос пыреем, лебедой, крупным бордовым клевером. Выше Вериной головы стояли лопухи.
 - Надо кого-нибудь нанять полоть-то здесь – не справлюсь сама, - малодушно подумала Вера.
Лазить в чапыжах ей не хотелось, и она пошла с огорода. У крыльца наткнулась на деда. Кто это был такой, Вера не помнила, но он явно был ей знаком.
 - Вера, здорово! Не узнаёшь? Вижу зыришься, а не помнишь меня. Дед Василий я. Ну, не вспоминаешь? Я к твоей тётке всегда ходил чего помочь, - Сверкая белыми зубами, улыбался дед.
Увидев эту белозубую улыбку, Вера с удивлением подумала,что, вроде как дед, а улыбка какая молодая. Она пыталась изо всех сил его вспомнить, но не могла, и виновато улыбнулась в ответ. Дед же, всё так же улыбаясь во весь рот, продолжал:
 - Да ты не силься, не силься! Опосля вспомнишь. Я чего пришёл-то, может огород тее пообиходить? Много не возьму, так, самую малость.
 - Дедушка Вася, да вас сам Бог ко мне прислал. Давайте-давайте, обихаживайте, - воскликнула Вера и чуть ли не бросилась обнимать деда.
Тот приосанился и ещё радостней и громче заговорил:
 - Я, как только прознал, что Верка, ты то есть, явилася, зубы праздничные прицепил и побёг сюды. Ты только, Вера, ни-ни, никого больше в свой-то огород не пущай. Особо Пашкоф Тихоновых. Они, уж, чай на подходе. А я задами быстрей ихнего прибыл. Они верхи тебе пообрывают, не смогешь землю-то к зиме припасти, одни пеньки торчать будут.
   Вера обалдело смотрела на деда Васю. Наконец сообразила, что не зря он так белозубо и молодо улыбается - зубы-то у него вставные. Захохотала, любопытствуя сквозь смех:
 - Дедушка, а что, ещё и другие есть зубы? А, Пашки Тихоновы, это кто? Какие верхи они мне пообрывают?
 - Каки-каки верхи? Обыкновенны верхи. Которы посля травы остаются, ежели её не с корнями дёргать. Я тебе так отполирую огородец-то, что сама подивишься. Только давай один уговор с тобой произведём. Мне перед работой стопоцку надоть наливать. Я тоды злее всякого врага до всякой работы делаюся. А, вон, Тихоновы-то прутся. Ну, я побёг. К завтрему утречку и прибуду. Только ты мне стопоцку-то загововь, чтобы тебя не оголчивать*. На крылечке и поставь у перилец в уголочке, - скороговоркой закончил дед и довольно резво скрылся за крыльцом.
   
   Как только дед Василий произнёс слово «стопоцка», Вера его вспомнила. У него и прозвище было в деревне – Стопоцка. Тётушка рассказывала, что перед всякой работой и после неё дед непременно «производил уговор» наливать ему стопочку водки. Работы по деревне у одиноких и престарелых было много – было, кому его нанять, потому дед всегда имел и выпить, и опохмелиться. Но пьяным его никогда  никто не видел, так как он этими двумя стопоцками в день и ограничивался.
   Пока Вера это вспоминала, к ней приблизился высокий, грузный дед с хмурым лицом. Он держал за руку мальца. Тот был донельзя загорелым, наголо постриженным, в одних коротких штанишках и босым. Дед стоял перед Верой с голым торсом, в штанах с закатанными брючинами: одна - до колена, другая – до середины икры, и тоже босой. В его коротко стриженой бороде торчали сухие травины. Дёрнув за руку мальца, дед глухо произнёс:
 - Пашк, здоровкайся давай! Здрасте, прибыли, стало быть? А Стопоцка, то есть Васька, здеся у вас был?
Пашка-малец ничего не сказал, только, приподняв верхнюю губу, и обнаружив под ней отсутствие верхних зубов, рассматривал Веру. Вера поняла, что это и есть «Пашки Тихоновы», и что это дед с внуком.
 - Дедушка Вася? Был, - ответила Вера, рассматривая колоритную фигуру деда Паши и щупленькую – внука Пашки.
Дед дёрнул за руку мальца. Прикрикнул на него:
 - Порки-то подтяни! Пошли, нечего тута делать. Васька опередил!
Они развернулись и пошагали прочь.

   Поздно вечером Вера захотела опять сходить поплескаться в речке. Она, с полотенцем на плече, пошла за Надей. Той дома не оказалось. Вера уселась на лавочку под окнами и стала ждать. Перед ней на кустик луговой герани уселся припозднившийся шмель и деловито загудел, копошась в синих цветах. Вера умилилась на него, как истинная горожанка, и заулыбалась. Поглядела по сторонам и наткнулась взглядом на «вчерашнюю» женщину в чёрном – тётю Машу.
 - Сидит...  Интересно, что она думает? О чём? – задумалась Вера и решила, что при случае обязательно подойдёт и заговорит с ней.


 - Ве-е-р, ты давно тут? А я ходила к тёте Любе за молоком. Сама-то не держу ни корову, ни козу. Помнишь тётю-то Любу? Сестру моей мамы? Вот прям за моим огородом на берегу пруда живёт? Вспомнила? Как-нибудь сходим к ней. Я сказала, что ты приехала, - щурясь и улыбаясь, говорила Надя на ходу. Подошла, присела рядом, вздохнула:
 - Уф! Ты не на реку ли собралась? Понравилось?
 - Да, Надь, так захотелось в речке опять поплавать. Надь, а что если сейчас подойти к тёте-то Маше? Ведь не прогонит наверное? А? – спросила подругу.
 - Ну, ты даёшь! Зачем тебе? Ну, всё! Ладно! Пошли купаться! - прокричала на ходу Надя, вскочив со ступенек и скрываясь в доме.
Через секунду выскочила и они, взявшись за руки, как маленькие девочки, побежали за Надин дом, где по забору её маленького огорода, который был увит хмелем, к реке вела дорожка.
 
   Накупавшись, как в детстве до посинения, они решили зайти к Надиной тёте Любе. Нашли её на лавочке под яблоней, сидящей лицом к пруду. Пруд находился практически в её огороде, граничил с её грядками, и поэтому забор между ними отсутствовал. На небе угасала заря, наплывала ночная прохлада, над прудом клубились испарения. Гуще и ароматнее заблагоухали травы. Воздух быстро насыщался полынным ароматом и холодком мяты.
Тётя Люба увидела их, широко заулыбалась, и вдруг завсхлипывала:
 - Верочка, какая ты хорошенькая-то. Вот увидела бы Наташа. Порадовалась бы. Подьте в избу-то. Сейчас чаем с топлёным молоком напою. А, хотите, дак, выпьем по-маненьку?
Тётя Люба засеменила к дому, а Вера с Надей уселись на лавочку. Не было ни ветерка. У самой кромки пруда плескались утки, гуси. На бережку по ту сторону пруда щипала траву коза, привязанная к колышку. Рядом прыгали два козлёнка. Вера снова умилилась на деревенский пейзаж:
 - Надь, какая благодать, даже реветь хочется.

В избе уселись на низенький диванчик возле стола. Вера разглядывала стену напротив дивана, та вся была увешена фотографиями. На одной из них узнала свою тётушку. Тётушка Наташа сидела возле своего дома на лавочке под черёмухой. Рядом сидел Стопоцка. Позади их стояла тётя Люба и ещё несколько незнакомых Вере людей.
   Тётя Люба поставила перед ними на голубой с золотистыми цветочками тарелке горку блинов, сметану в пиалах, мёд и варенье в вазочках. Поставила бутылку вина, три гранёные стопочки на ножках, промолвила:
 - Красненького маненько выпьем. Кагор, в Гришино ходила, в церкву, дак тама и купила. Другого нет.
 Вера заглянула в вазочку с вареньем:
 - Малиношное? – спросила, блаженно закатывая глаза.
 - Мали-и-ношное! Знаю, что обожаешь его, - засмеялась тетя Люба.
 - Я вас обожаю. Ну, и малиношное вареньице тоже. Вас, конечно, большее обожаю, - дурачилась, смеясь, Вера. – И Кагор я тоже о-бо-жа-ю!
 
   Тётя Люба налила тёмно-красное вино в рюмки, подняла свою и проговорила:
 - Давайте, девоньки, выпьем за всё-то хорошее, что было и будет в вашей жизни!
Выйти вам удачно замуж, нарожать деток. Ты, Вер, не забывай деревню-то. Приезжай. А то, дак, совсем бы перебиралась. Про Надю не говорю, всё, уж, тыщу раз говорено. Живёт, как сама хочет, никого не слушает.
 - Тёть Люб, опять ты... Сейчас уйду, - с укоризной, тихо произнесла Надя.
 - Ладно, не ерепенься. Не буду. Ну, пьём, - успокоила её тётя, и медленно, смакуя,выпила.
Вера с Надей – тоже. Затем Вера придвинула к себе малиновое варенье и, макая в него блины, стала с наслаждением есть. Вспомнилась тётушка Наташа, её улыбка, говорок с лёгкой картавостью. Её гречневые блинчики, пироги с капустоЙ, с зелёным лучком, с яблоками вкусноты необыкновенной. Грустно вздохнула и попросила:
 - Тёть Люб, а расскажите мне что-нибудь про мою тётушку Наташу. Я, ведь, взрослая-то редко ездила. Да и приезжала на день-другой. Всё как-то и поговорить-то не приходилось. Как, какую жизнь-то она прожила толком и не знаю.
Помню, что хорошо мне у неё было. Ласку, добро, заботу её помню. А, тёть Люб?
Та, глядя на Надю, тихо ответила:
 - Вот, то-то и оно, что ласку-то да заботу вы принимаете, а самим бы её дать стареньким-то своим тёткам толку не хватает. Да и не скажи ничего, сразу ерепенитесь. А нет бы, послушать – худого-то не пожелаем.
Она поднялась, всем видом показывая, что, мол, пора вам и честь знать. Убрала со стола рюмки, хлеб и вдруг грузно села на стул и, прикрыв глаза ладонью, заплакала:
 - Ох, а сама-то я какая виноватая перед Наташей, такая, уж, виноватая! Не успела повиниться-то. Целой жизни не хватило повиниться-то. Дура я, дура! Мы, ведь, подругами с Наташей были. Ладно, что толку теперь говорить! Подьте по домам. Будет, Бох даст, время – поговорим. Подьте-подьте, а мы посидим ещё!
Вера с Надей удивлённо, в один голос воскликнули:
 - С кем?
Тётя Люба, не глядя на них, утирая глаза и усмехнувшись, пробурчала:
 - Одна у меня подружка-то, уж долги годы. Бессонница моя.

   Было сумрачно. Притихшие Вера с Надей шли по росистой траве. Говорить обеим не хотелось. Каждая думала о своём. Надя, как и днём, свернула с тропки на луг, чтобы пройти к своему дому задами. Вера, задумавшись - за ней. Спохватилась уже у Надиного крыльца. К Наде не пошла, да та и не позвала, молча скрылась в доме.
Верин взгляд вновь привлекла к себе неподвижная фигура тёти Маши. И Вера решилась, смело пошагала в её сторону. Подошла, поздоровалась:
 - Здравствуйте, теть Маш! Можно присесть рядышком?
Тётя Маша ничего не ответила, но взгляд её был ласков и приветлив. Вера поняла, что присесть, конечно же, можно. Она уселась на нижнюю ступеньку, рядом положила влажное полотенце и напрямик поинтересовалась:
 - А что, тёть Маш, вот так вот здесь всё время и сидите?
Не поворачивая головы, та бросила:
 - Пусто там.
Вера сразу поняла, о чём сказала тётя Маша, дом пуст, нет там никого. И ещё Вера поняла, что разговора не получится. И она решила просто молча посидеть. На небо набежали облака. Ночь всё вокруг постепенно закрашивала серо-синей краской. Стало совсем свежо, Вера поёжилась и поднялась. Её остановил тётьмашин голос:
 - Вот, в такую вот дверь и уйду. Знаю, заждались меня.
Тётя Маша смотрела на небо. Вера тоже подняла голову. Среди облаков в одном месте виднелся тёмный лоскутик неба. Догадка неприятно кольнула сердце, невольно подумалось: « В такую же дверь, наверное, и тётушка Наташа однажды ушла пОночи».  Вера сжалась вся, ей стало зябко и она поспешила уйти, коря себя:
 - Чего, вот, сунулась? Настроение испортилось.

   Ночь Вера спала неспокойно. Снился ей сон. Всю ночь один и тот же. Она просыпалась, засыпала снова, и сон опять продолжал сниться. Незнакомый мужчина рвал ромашки во дворе и кидал через окно к ней в комнату. Вся комната уже была завалена ромашками, а он всё рвал и бросал. Рвал и бросал. А ромашки не кончались и не кончались. Мужчина при этом кричал:
 - На, тебе твои ромашишки! И ещё, на! И ещё, на! Вот, ещё ромашишки!
Вере хотелось сказать, что ни какие это не ромашишки. Ромашки это! Ромашки! Но у неё ничего не получалось, губы не слушались, голоса не было. А он всё кидал их в окно и кидал.  Наконец Вера во сне сильно разозлилась на мужчину и от этого проснулась. Встала с кровати. Надевая халатик, шарила глазами по полу и углам комнаты в поисках ромашковых завалов, невольно смешивая сон с явью.

   Было раннее утро. Солнце нехотя поднималось всё выше и выше, припудривая кроны деревьев золотом, а утренний ветерок, в свою очередь, игриво качался на позолоченных ветвях. Вера распахнула окно, впуская утреннюю свежесть в комнату. Густо запахло сеном, тёплой землёй, духмяными травами. Вдыхая на ходу ароматно-хмельной воздух, выскочила на крылечко. Тут же вспомнила про Стопоцку, тот грозился прибыть «к завтрему утречку». По пустой и опрокинутой вверх дном стопке, она поняла, что тот уже прибыл. Вера от неожиданности   подпрыгнула, когда из-за крыльца возник дед:
 - Долго спишь, деушка! Хто рано встаёт, тому Бох даёт. Бабы которы, уж вон, дОма всё приочередили и сенА ворошат. Да и прочаи давно трудятся,- с укоризной заметил Стопочка и уселся на нижнюю ступеньку крыльца.
 - Дед Вась, а прочаи это кто? – Вера присела рядом, подняв голову к небу и подставив лицо ветерку.
 - Как это хто? Поглянь вкруг себя-то. – Дед хитро прищурился. Вера посмотрела по сторонам и никого не увидела. Покосилась на деда, тот молчал. Вздохнула, ещё раз огляделась и пробормотала:
 - Не поняла я, о чём ты дед, или о ком.
Стопоцка продолжил:
 - Вон, поглянь на тропу, трясогуска прыгает. Ишь, хвостиком-то туды-суды качает! Мошку, али ещё каку мошкину сестру ловит. А пчёлы-то, пчёлы! Будто отродясь цветов не нюхивали, нектара не лизывали. Оголодали с утречка, шустрят. Ввечеру устанут, не столь много ихнего брата на цветах-то будет.
Дед сидел расслабленный, умиротворённый. Было заметно, с какой любовью он на всё взирал. Вера с удовольствием его слушала, и потому подначила:
 - Почему меньше? На другие луга улетят?
Дед, не обращая внимания на её слова, продолжал:
 - Он ить, с каким шумом да гулом шмели-то носятся, как вертолёты каки! Беспокойный народец. Счас всякий клоп на охоту вылез.
Словно в подтвержение дедовых слов, на Веру откуда-то сверху на плечо свалился большой зелёный клоп. Скинув его с себя щелчком, Вера поднялась и сказала:
 - Сейчас музыку включу, да в огород сходим. Посмотрю, как ты, дедВась, мой огород полируешь.
Дед остановил:
 - Погодь, дай маненько передохну. Сядь подь. Я тее про свою музыку поведаю. Было мне годов, эдак, шесть. Малец, мамка с тятей сказывали, был я шустрый и не больно послушный. Родителёв почти не видывал, трудилися в поле с утра дО ночи. Вожжалась с нами, мной и младшим братом, наша баушка. Сладу с нами не было, и она приспособилась нас стращать: то волкам из лесу, то кикиморой болотной, то неласковым домовым. Надо сказать, что мы этого люда ни сколь и не пужались. Тогда баушка стала нас Божинькой пужать. Он, говаривала, всё-то видит, всё-то слышит. Неслухами будете рости, дак, как-нито затрубят огромадны медны трубы, и вас Божинька накажет. И так нам это в наши головы втемяшилось страхами, что мы маненько попритихли. Вот летом, как колосовики пошли, мы с братом за ними с утречка по росе и почапали. Грибов было много, наши корзинки быстрёхонько грибам заполонились. Посидели мы на поваленной осинке, огурцам похрумкали и домой подались. Идём, фантазироваем, как мамка с тятей хвалить за грибы станут, а может и по прянику облитому мамка даст. Мы с братом не раз ревизию в сундуке, что в сельнике стоял, производили, потому знали, что пряники там имелись. И ещё там ландриновые подушечки нам покоя не давали. Лежали они в крынке, мы их по-тихому от толь тягали, а крынку встряхивали, ландрин, стало быть, взлохмачивали.
   Идём, комарьё да слепней отшугиваем, пыхтим, тяжеленько нам, трава выше головы лесом стоит. Подходим к дороге, до деревни каких-то метров триста оставалось, и видим идут люди. Тихо идут, не разговаривают, а за плечами жёлтые трубы сверкают на солнце-то. Мы в землю вросли, рты пооткрывали, а потом корзинки об землю – жах! Да как рванём обратно к лесу, вереща что есть мочи:
 - Медны трубы! Медны трубы!
Брат повпереди пятками сверкал, я немного отставал, потому что шипчее бежать не мог, обделался я со страху. После, когда мы к болотине в лесу прибегли, оказалось, что и брат тоже обделался по самы уши. Сидим в осоке, ревём. Ну, так наревелись, что и слёз не стало. Стянули портки, зашли по пояс в ржаву воду и давай их отполаскивать. Сидели мы в осоке до тёмки. Летом долго не темнеется, в лесу правда скорее под деревам-то. Комаров даже не замечали, настолько измучились. Брат первый смог заговорить:
 - Васьк, баушка-то сказывала, что Бох-то всё видит и слышит, а нас он сейчас не видит, да? Не наказывает же?
Я, видимо по своему малолетству, не знал чего и думать, и говорить, и потому брякнул, что первое взбрело в голову:
 - Враки всё это. Баушка взанарок нас пужала, а мы как дурни. Ты не сказывай, что мы обделались-то, засмеют, али прозовут как.
   Посидели мы ещё немного и, не сговариваясь, выбрались из осоки и двинулись из леса. Сердце у меня тоды, как колоколец блямкал. Братова лица не видно было,опух от комарья. На себя потом дома посмотрел, дак, такой же опухший был. Ближе к деревне мы услыхали музыку. Да только не трубы это были, а гармошка. Прибодрились и шибчее припустили. У околицы встретили тятю, искать нас пошёл. Грит: «Ну, и куда вы, шалопутные, запропастилися? Праздник, ведь, был. Агитбригада с музыкой была. Песен да плясок сколь было!».
Мы так измучились, что и вымолвить ничего не смогли. Только опять во все дурны головы заревели – уже от обиды, что такой день в осоке на болоте просидели.
   Вера смеялась до слёз и долго ничего не могла произнести.


* Гуменник – часть луга, выделяемого колхозникам для личных покосов.
* Оголчить – окликнуть.


Часть 2

 - Ну, насмешил, дед Вась! – проговорила Вера, всё ещё смеясь.
Ну-у, а хто ишшо тебя бы развеселил? Одна ить. Али нет? – прищурясь, дед внимательно глядел на Веру.
Вера не ответила, посчитав, что не его это дело. Но его вопрос, как бы вскользь, её насторожил. Мелькнула мысль: «треплют уж чего, что ли?». Спросила:
 - Сейчас на огород-то пойдём, дед Вась, или ещё отдыхать будешь?
Дед тут же поднялся и довольно бодро потрусил за крыльцо к огороду. Вера – за ним. То, что Вера увидела, привело её в полный восторг. Вместо чапыжей чернела, словно вспаханная, земля. За забором, огромным стогом, щерясь пучками корней, лежали выдранные дедом сорняки. Она радостно воскликнула:
 - Ничего себе огородец стал! Когда же ты успел, дед?
Дедавасина физиономия выражала гордость. Пряча довольную улыбку и изображая безразличие, ровным голосом ответил:
 - Успел, вот. Ничего особого здеся нет. Дёргай, знай, да дёргай. Хошь, дак грядов понаделаю. Ещё можно укропчик там какой ни на есть посадить. Ещё вырастет.
 - Много, дед, не надо. Сделай одну под укропчик-то. Ага? – Вера была просто счастлива.
Она и предполагать не могла, что так вот всё быстро с огородом решится. Торчащие «до неба» сорняки наводили на неё ужас. Она думала, что и целого лета не хватит, чтобы их извести. Дед остался делать грядку, а Вера направилась домой.

   Ещё ночью, когда не спалось, Вера подумала, почему это Дима и не пытается её разыскать, или хотя бы позвонить. Она решила позвонить в город подруге Люде. Та не дала ей ничего сказать, затараторила:
 - С ума сойти, только звонить хотела! Ну, как ты там, дачница? Окопалась там в своих огородах. И не пригласишь ведь вот! А я и сама больно хорошо нагряну. Слушай, Дима был, спрашивал, где ты. Не ругай меня, я сказала где. И его не гони, если приедет. Мало ли сплетников, чего угодно наговорят, только слушай. Вер, прям видно, что преживает. Не выпендривайся перед ним! Ну, чеснослово, любит он тебя! И за что только? – в своём репертуаре закончила говорить Люда и захохотала. – Ладно, подруга, встречай друга! – И отключилась.

   И Вера стала ждать. Назавтра было воскресенье, и она была уверена, что Дима завтра и приедет. Она челноком засновала по дому. Смахнула пыль, помыла полы, поменяла бельё на кровати, расставила в доме свежие ромашки.
   Но воскресенье пришло и ушло, а Дима не появился. Вера, принарядившись с утра, беспрестанно выглядывала в окно, выбегала на крылечко, но Дима так и не приехал. Тихонько поплакав, сбросила с себя нарядный сарафан, надела шорты, топ и отправилась к Наде.
   Дневная жара пошла на спад. На дороге лениво копошились куры. Под кустами, ища прохлады, высунув языки, прятались деревенские собаки. Знойно-удушливо пахло флоксами. До Нади Вера не дошла, повстречалась Надина тётка Люба и зазвала её к себе. Они прошли сразу в огород на лавочку под яблоней. Вера уселась, как в прошлый раз, лицом к пруду. Уже подходя ближе к дому, Вера учуяла самоварный дымок. И правда в траве стоял самовар, гордо подняв трубу к небу, попыхивал и тихонько посвистывал. Тётя Люба принесла табурет и, присвоив ему звание стола, расставила на нём чашки, пиалы с вареньем, мёдом, вазочку с карамелью. И так здесь было уютно и спокойно, что Вера почти без огорчения только на секунду подумала о Диме. Тётя Люба, всякий раз приседая у самовара, налила в чашки чаю, поставила перед Верой и присела рядом сама.
 - Пей, - коротко обронила она.

   Вера засунула за щеку карамельку и, прихлёбывая чай, посмотрела на пруд, где бликовала водная гладь, и это было так завораживающе.  От полноты чувств на секунду положила голову тёте Любе на плечо. Та легонько её отстранила и сказала:
 - Ласковая ты, Вер. А Надька у нас... не знамо в кого. Ты бы с ней поговорила. Болтают про неё полно всего, а как оно на самом-то деле и не узнаешь. Начнёшь говорить, дак, пых-пых, а то ревит. Была бы мать у ней жива, а я что, я тётка. Сама, грит, всё знаю про себя, а другим непочто чего и знать. Вот что хошь с ней и делай. А душа-то болит вон. Поговори, Вер, а?
Вера не знала, что ответить. Она точно знала, что сама разговора не начнёт. Тёте Любе сказала:
 - При случае разве, если Надя сама чего скажет. А так под кожу лесть не люблю.

   Помолчали. Солнце садилось, но его было ещё так много, что всё буквально в нём купалось и тонуло. Вере с тётей Любой в тенёчке под яблоней было прохладно. В пруду стоял гвалт. Утки с шумом-гамом плескались в воде. Издалека были видны мосточки, на которых суетился серый полосатый кот, перебегая с одного края на другой. Задрав хвост кверху, он то и дело тянулся к воде, видимо вылавливал  водяных жучков, либо мальков рыб.
 - Ишь, утки-то как шибко плещутся, видно дожж будет, - произнесла тётя Люба. – А с Надей поговори. Богом прошу. Ты посиди, может придёт она, а я пойду.
 - Хорошо, поговорю, - пообещала Вера, совершенно не представляя, как это сделать, да, в общем-то, не считая, что это надо.

   Вера перевела взгляд за пруд, где простиралась большая луговина. На ней колыхались, серебрясь на солнце, травы. Над густыми кочками ажурным облаком трепетали метёлочки. Вдалеке лесом обозначался горизонт. Вере сразу захотелось в лес, и она решила, что в ближайшее время туда сходит. Рядом послышались легкие шаги, и Вера, даже не оборачиваясь, поняла, что это Надя. Та присела рядом, покосилась на Веру и сказала:
 - Вер, поговорим, пока кто-нибудь, уж очень заботливый, не надул тебе в уши, какая я эдакая-разэдакая. Тётя Люба наверняка уже позаботилась, поговори, мол, с Надькой. Вер, а, если так подумать, ничего нет такова особенного, о чём судачить-то. Треплют фиг знает что.
Вера ладонью погладила Надину руку и, вздохнув, сказала:
 - Давай, только не здесь и не сейчас. Приходи ко мне ночевать сегодня. Вечерком чаи погоняем. Мне тоже есть что тебе поведать. А сейчас давай навестим могилку моей тётушки Наташи. Я ещё не была, никак духом не соберусь. С тобой бы сходила. А?

   Надя без слова поднялась, и они пошли. Деревенский погост был в километре от деревни в берёзовой роще. Они сразу нашли тётинаташину могилу, за два года, что Вера не была, не так уж много здесь было схоронено людей. На могильном холмике росла лесная земляника и ландыши, к металлическому кресту был привязан букет пластмассовых тюльпанов. Трава вокруг была выщипана. Вера вспомнила, что недавно здесь были тётушкины подруги, тётя Галя с тётей Таней, вероятно траву убрали они. Постояли над могилой молча, каждая вспоминала тётушку Наташу такой, какой знала. Нашли могилы Надиных родителей, Надя всплакнула. Потом прополола траву в гробнице, освобождая белые и розовые маргаритки. Вера ей не мешала, отошла в сторонку. Назад в деревню шли притихшие, думая о своём.

   Вечер был ветреный. Деревья и кусты шумели листвой, гуще пахло цветами. Немногочисленная ребятня, как всегда вечером, не могла надышаться улицей. То там, то сям то и дело слышалось: «Верочка, домой!; Наташка, зови Алёшку, и домой!; Кольк, сколько можно тебя звать - сейчас запрусь и не пущу!» Но крики игнорировались, а шум и возня на улице только усиливались.

   На Вериной кухоньке под потолком под оранжевым пластмассовым абажуром тускло горела лампочка. Вера с Надей сидели за столом за чаем. Разговор не клеился. Вера не знала, как его начать, а Надя ждала вопросов. Но, как-то не заметно для них самих, всё-таки подошли к доверительной беседе, и Надя поведала свою историю:
 - Замужем ведь я побывала, Вер! Помнишь, за прудом стоял единственный дом? Тётя Павлина там жила? Ну, она ещё сына своей сестры, куда-то пропавшей, растила. Веню? Вспомнила? Вот за него я и выходила. Встретились в городе, я тогда там жила, одна была, стали встречаться. Через полгода поженились. Да, как-то не заладилось. Разошлись без сожаления. Потом мама померла, я сюда к отцу перебралась. Меньше чем через год умер и отец. Вертаться в город не захотелось, и я осталась здесь, и ни капли не жалею. Мне здесь хорошо, правда, если бы не досужие сплетницы. Особенно Ирина Падловна старается. Словно кто-то виноват, что у неё мужа Сашухи саднит в одном месте, мимо не пройти, обязательно норовит приобнять, ущипнуть. Противно до невозможности! Прошлым летом в жару я приспособилась в сеннике водой окачиваться. Он как-то вызнал, даже не знаю как, подглядывать стал. Я ни сном ни духом, сколько он там раз, гад, глядел, не знаю. Однажды встречаю Стопоцку, а он мне и говорит: « Я, Надежда, гад не гад, а полгада есть. Давно угадал, что Сашуха Шустов к тебе похаживат. Только не возьму в голову зачем он тебе понадобился!?» Я и рот открыла. Вдруг вспомнилось, что иногда мерещились шорохи с крыши сенника. Решила уточнить, план выстроила да только не успела. Вышла с ведром вечером в сенник-то, время тяну, прислушиваюсь. Вдруг крики, возня. Затем ко мне ворвалась Ирина Павловна. И что она делала, скажу я тебе! Мне не пересказать. Оказывается, Сашуха лесенку приставлял и на крышу забирался. Орала, мол, нарочно эти показательные выступления я устраивала, мылась то есть. Дня через два гляжу, а Сашуха-то мимо моего дома идёт. Я позвала его, пристыдить хотела. А Ирина Павловна следила за ним. Только я рот открыла, а она под окнами и завопила на всю улицу. Мол, вот, я говорила вам всем, что она чужих мужей заманивает.  Постаралась Ирина Падловна, по всей деревне понеслись сплетни. Бабы, у которых мужики погуливали, тоже старались. Обиженные, им всласть посудачить об одинокой-то бабе. Одинокая, значит всё, охоча до их мужиков. Сначала я оправдывалась, а потом поняла – зачем? Только новую пищу для наветов даю сплетницам. Да ладно бы ещё чужие, а то, ведь, тётя Люба, не разобравшись, такое мне наговорила... И в глаза-то ей людям стыдно глядеть, и мать-то моя в гробу не единожды перевернулась, и вообще я фиг знает кто. Вер, чеснослово обиделась я на тётю Любу. Ходить-хожу, а поговорить, посекретничать с ней нет у меня никакого желания. А она хулит и хулит меня – грит, раз молчу, значит правду люди говорят. Что и делать, ума не приложу.

   Надя замолчала, затем расплакалась. Плакала, как маленький ребёнок, подвывая и скуля. Затем, всхлипывая, продолжила:
 - А Сашухе этого мало. Пошла я как-то в баньку к тёте Любе, полежала на полке с веничком  под головой, счастливая, баня для меня настоящее отдохновение. Волосы начала мыть, наклонилась над тазом, ничего не подозреваю. А ему, гаду, опять за мной подсматривать приспичило. А Ирина-то Павловна на посту стойким оловянным солдатиком бдит мужика-то своего. Он к оконцу приник, она, видимо, в кустах поблизости. Дверь заперта на хлипкий крючок, палочку просунуть и его сбросить -  никакого труда. Что он и сделал. Я не успела даже выпрямиться, когда он меня сзади и облапал своими  похотливыми ручищами. У меня от страха сердце зашлось, а Ирина Падловна в баню следом за Сашухой влетела и визжит на всю округу, какая я проклятущая гулёна. Чужих мужей заманиваю да приваживаю. И ничего, Вер, не докажешь. Тётя Люба прибежала, тоже кричит и ничего слушать не хочет, - Замолчала Надя, всхлипывая. Вера дала ей некоторое время поплакать, потом спросила:
 - Тётя-то Люба и потом, успокоившись, тебя не выслушала?
 - Вер, я из дома не выходила, а она не пришла ко мне. А история, меж тем, продолжение имела. Я и не знала. Сашуха видимо стал дразнить свою супружницу. Ушёл от неё, да недалече ушёл, в свой же сарай. Не показывал, что у себя же и живёт, таился от всех. А по утречку пробирался задами к моему сеннику, да оттуда  и выходил, потягиваясь да облизываясь, чтобы все видели, - Вера опять завсхлипывала.

  - Надь, а у тебя сейчас вообще-то есть кто? – Вера хотела отвлечь Надю от мыслей о Сашухе и Ирине Павловне.
Та между всхлипами ответила:
 - Да, Вер! В городе. Встречаемся полгода. Я езжу к нему, а он сюда нет. Зову, зову, нет, не приезжает.
 - Может, женат? – спросила Вера и посмотрела на Надю. – Или в гражданском браке.
 - Даже не знаю. Может и есть кто. Дима мужчина красивый: высокий, чубастый, с усами. Так идут ему, усы-то, - проговорила Надя.
 - Его Дима зовут? А где и кем он работает? – задала вопрос Вера.
 - Я толком, Вер, и не знаю. В какой-то фирме, вроде программист, ответила Надя и вздохнула.
Вера больше ничего не спросила. Внешность Надя описала её Димы, и ссориться она начали с полгода как, и он программист. Одёрнула себя: «Мало ли Дим программистов высоких с усами». И всё-таки что-то неприятное шевельнулось в душе. Но дальше говорить с Надей ей расхотелось, и она больше ничего не спросила. Та покосилась на Веру, и тоже ничего не сказала. Появилось ощущение неловкости, и они сидели молча.

Часть 3

   По небу торопливо побежали тучи, быстро его заполоняя. Ветер лохматил макушки деревьев, перетряхивал землю на дороге, шебурстел кустами. Начал накрапывать дождь, освечало, и издалека слышались громовые раскаты. Надя пошла к двери, говоря на ходу:
 - Пойду я, Вер. Гроза будет, а у меня всё открыто дома.
Вера, стараясь на неё не смотреть, ответила:
 - Иди конечно.
Обе понимали, что между ними осталась некоторая недосказанность, но ничего не могли с собой поделать. Надя не понимала, что произошло. Вера пребывала в недоумении, неужели неприятности и здесь её достали, и они не закончатся никогда.
Закрыв за Надей дверь, Вера села к окну и постаралась собраться с мыслями. Всё говорило о том, что Надин Дима – её Дима. Она уговаривала себя, рассуждая вслух:
 - Ничего не придумывай, Вера. Совпадения в этом мире ещё существуют. В конце концов, я просто не хочу, чтобы это было правдой. Ну, нельзя же так! 
   Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, попыталась рассмотреть через окно улицу. Но там крапающий дождь перешёл в ливень, и косая дымная завеса не позволяла что-либо увидеть. Вера перебралась на кровать, подлезла под покрывало, улеглась. Не заметила, как уснула.

   Проснулась Вера рано. Прямо под её окнами хрипловато, но довольно громко горланил петух. Обругав мысленно петуха, попыталась опять погрузиться в сон, старательно смежив веки, но петух снова закукарекал и захлопал крыльями. Вера встала с кровати, подошла к окну и распахнула. Утро было ранним. Деревня купалась в туманной белой дымке, как в молоке. Накинув халатик, Вера присела к окну. Петух ходил под окном и что-то склёвывал с травинок. Неожиданно вытянул шею и заорал: «Кооо-о-о-о-! О-о-о-!» Откуда ни возьмись, прибежали  курицы. Вера засмеялась, поняв, что это петух их позвал.
   На дороге сквозь дымку вырисовалась фигура Стопоцки. Он подошёл и, не поприветствовав Веру, сразу начал говорить:
 - Вот, и Наташка, бывалось, любила по утречку у окна сиживать. Она сидит, а я зырю где-нито из-за куста. Она посиживат, позёвыват, косу прибират свою, а у меня в печёнках аж колотьё начинатся. А она, ведьма, ить знала, что зырю за ей – спину выгнет, отлягусится, глазам – хлоп-хлоп. Карактерная была. Ты, Вера, не иди в её. Счастья не будет. Точно тее говорю.
 - Дедвась, а зачем это ты подглядывал-то? – Вера с любопытством  ждала ответа.
 - А ты, вот, коль время ести, послушай, что поведаю тее. Будешь слушать, али потом как-нито?
 - Буду, буду. Заходи в дом, дедвась!
 - Не, я тута. Глянь, хоросьво како на улице-то! Ты дыши, дыши, знай. Взахлёб дыши. В городе такова воздуха ни в жись не найдёшь. А трава? А листы на деревах?  Каков глянец-от, а?! Дожжик-то старательно всё облизал. Дык, вот слушай. Ить, вы молодые-то думаете, что мы, старые-то, дедами да баушками на жись-то народились, и молодыми-то отродясь не бывали. Мне было чуть за двадцать, когда я женихаться начал. До той поры некогда было. У тятьки с мамкой, окромя нас с братом, сразу восемь душ прибавилося, братовьёв наших двоюродных. Ихных родителёв, стало быть дядьку с тёткой, зимой полынья проглотила вместе с санями и лошадью. Вот мне и пришлось чуть ли не тятькой для братовьёв быть. А тут то ли беда, то ли, уж и не знаю, как и назвать, приключилася. Беда, поди, скорее. Напала тогда в деревне на кажду избу болесь, поносом все исходили. Которы на полатях, али голбцах* помирают, а которых под образа и – Господи, помоги! И как только родители не молилися, не помогло. Напала болесь и на нашу избу. И, как корова языком слизала - сразу шестерых прибрало. На верхах так распорядилися: мамка с тятькой, я, да трое братовьёв двоюродных на жись осталися. Двоюродных-от в рас друга тётка забрала к себе. Еённое семейство тоже болесь поубавила. Всех сынов прибрала, одних девок оставила, она племяшами-то семейство своё и разбавила. Вот и выходит – хошь не хошь, а ослобонился я от заботы соблюдать братовьёв-то. Хошь реви, хошь радуйся, хошь чево делай.
 - Дедвась, а чего не лечились-то? – спросила Вера. – Наверно можно бы было к врачам обратиться.
 - И-и-и,.. деушка, каки врачи. К нам в таку даль и фершал-то не заглядывал. Это, ить, сейчас дорога железна, а тоды пехтарем, да всё по оврагам да ложбинам. А где поровней, дык, грязь по уши. По ту пору, которы люди всю жись города-то и не видывали. Бабы, ежели сами разродиться не смогали, на помочь звали Фёдора Сивова. Коновалом был. Сивым за то и прозвали. Сгинул где-то Фёдор. Он да ещё которы мужики. Увезли пОночи и всё. Евонная Машка, жена то есть, так всю жись одна и живёт. Обрядилась в горести в чёрное, да в другой одёже её и не видывали с тех пор.
Вера заинтересовалась:
 - Это тётя Маша, что на том конце деревни живёт? Что всё время на крылечке сидит? Да?
 - Она самая. Вину може каку чуствоват, вот в чёрное-то и кутается. Вроде как жись, мол, моя мне вовсе и не интересна, - проговорил дед, кривя губы, с некоторым раздражением, как показалось Вере.
 - А она виновата? – спросила Вера с нескрываемым интересом.
 - Да куды там! Хто знает. Это так по деревне раньше говорили, - нехотя произнёс дед и надолго замолчал.

   Давно поднялось солнце, омытое утренним туманом. И, сквозь туман, рассеивало золото по траве, играло бликами в лужицах. Воздух нагревался и струился по деревенской улице голубовато-белой дымкой.   
 
 - А ты, дедвась, по ту пору в городе бывал? – спросила Вера. – Интерес-то был к городу-то? А, дедвась?
 - Да, был. С Наташкой коды стал хороводы водить, уговорил своего дружка Пашку Тихонова, и сходили. Туды ночь шли, от толь ночь, там день были. Тятька всыпал мне посля, чего не сказался. А мы откудова знали, что так далёко.
 - Всыпал? Дак, ты ж взрослый был? – удивлённо воскликнула Вера.
 - Для тятьки-то? Телок, и больше всё. Но я не в обиде на тятьку. Спужались они, что пропадём зазря незнамо где. А что город? Ничего особого. Дома повыше, да асвальт покрепше, - И дед захохотал.
Вера подождала, когда тот просмеялся, сама улыбаясь во весь рот, и попросила:
 - Дедвась, а дальше? Про Наташку рассказывай. Это как это хороводы водил? Ухаживал что ли?
 - Ну, дык да, ухаживал. Я тоды в городу-то духи, да диколон ей купил. Кармен назывался. Обсмеяла она меня. Грит, этим диколоном только комарьё да мух травить. Обиделся я. А, ведь, взанарок сказала, душилась ими, унюхивал я запах-то, да ещё как унюхивал. А Наташка-то тётка твоя. Ух, и раскрасавица была. Что с переду, что  с заду поглядеть. Щёчки толстеньки да румяненьки. Глазищи синие, ресницами хлоп-хлоп. Косишша в руку толщиной, - Дед загоготал совсем по-молодому.
 - Щёчки? Она что, полная была? – спросила Вера, глядя на деда.
 - Справная была. Говорю ведь, всё при ней было, - ответил дед и прекратил гоготать. – А, уж, деляга была... Бывалось, пирог-ягодник состряпат... да-а-а. А заговорит, дык, не наслушасся – будто ручеёк по камушкам бежит. Она, ить, сама знаешь, с картавостью была. От ить, изъян вроде как, а не вредный изъян-от. Слушал бы и слушал.
 - Дед, погоди я сейчас на крылечко выйду, - проговорила Вера и отошла от окна.

   Когда Вера вышла на крылечко и уселась на верхнюю ступеньку, дед уже сидел там, глубоко задумавшись. Вера не стала его тревожить, ничего не сказала, а просто присела рядом. Подняла голову к небу и радостно заулыбалась, там солнышко слегка прикрыла небольшая светло-серая тучка. Было реальное ощущение, что солнце обняло тучку лучами, и потому её края окрасились в желто-оранжевый цвет. Через секунду брызнул редкий косой дождик, и тот тоже казался оранжевым. На перильцах крыльца села бабочка, сложив намокшие крылышки. Опасливо поглядывая на деда и Веру, брезгливо тряся мокрыми лапками, на крылечко забрался серый пушистый кот. «Интересно, чей это такой красавец? Сидите, сидите, сушитесь давайте» - мысленно сказала Вера, имея в виду кота и бабочку. Дед вдруг опять заговорил:
 - А ить, сколько не ерепенилась, а полюбовниками мы с ей стали, с Наташкой-то.
 - С тётей Наташей? – Вера от удивления открыла рот и приподняла брови.
 - Это тебе тётя, а мне зазнобой была. Она тоды уже просватана была за Миколая Петрова, да не люб он ей был. Да рази льзя раньше было родителёв-то ослушаться. А я жисти, аж, хотел себя порешить, вот как Наташка мне полюбилась. На люди не выходил,  видеть никого не хотел. Особо Наташку. Ночью как-то лежу на сеновале, на луну и звёзды зырюсь чрез дырки в крыше, скрыплю зубам от злости на Миколая да и на Наташку тоже. А звёзды объярышшылись*, близко кажут, ровно как сыплют-падают прям на меня. Така тоска, будто не звёзды сыплют, а соль да прям на душу. Слышу ровно кто скребётся. Голову поднял, а Наташка уж по лесенке взобралась да на меня как навалится. Шепчет мне, што, мол, не знамо как дальше жись её покатится, а сейчас ко мне прибегла. В голове помутнело у меня, схватил её, ну, и разлюли-малина.
- Ничего себе! А чего же не поженились? Дедвась? – Вера не могла придти в себя от услышанного.
- Дык не пошла, не ослушалась родителёв. До еённой свадьбы цельный месяц ко мне бегала на сеновал. И я цельными днями сам не свой ходил, вечерА ждал. А как свадьба её зашумела, я в лес ушёл да три дня и не возвертался. Коды пришёл, новость узнал про Наташку. Побил молодой муж жену, посля брачной-то ночи, синяк скрозь всю праву щеку припечатал. Простил, правда, а людЯм сказали, што молодая в чужом доме с непривыку оступилася да о печь стукнулася.  Но беда-то Наташкина впереди была. Понесла она от меня. Чрез дней пять посля свадьбы и узнала. Подстерегла меня у реки, кинулась ко мне, ревит. Не реви, грю, ко мне переходи, а там видно будет. Убегла она, а я стал ждать. Да так и не дождался, с Миколаем осталась. Спужалась. Когда сынок-от у ней народился, Миколай гордый весь ходит, а я фигу в кармане ношу, гордись, гордись, а сынок-от мой. Три подруги у Наташи были: Люба Цветкова, што у пруда-то живёт, Галина Новикова, да Татьяна Ушакова. Таки подруги, я тее скажу, что и врагов не надо иметь.  Да, ты их знаешь всех. К Любе-то ты ходила с Надькой, тётка это еённая. Увивалась она за мной, а как Наташку просватали, вобче прохода не давала. Куды не пойду, везде на её наткнусь, вроде как ненароком она тама оказалася. Ну, я в отчаянности ей  и сказанул, что женюсь на ней, пускай сватов ждёт. Она тут же согласилась и давай меня пытать, когда да когда приду со сватами. Ну и брякнул, что завтра и жди. Да и забыл, мамке с тятькой даже не сказал. Сижу дома, свет не мил, ни ись, ни пить не охота, а Любина мать к нам и припожаловала. Чего, грит, деушку позорите. Вся деревня знает, что сваты сегодня к ей придут. Народ у крыльца топчется. Ну, делать неча, пошли. Повпереди родители сватами, за ими я. Вобчем сговорились чрез неделю свадьбу сварганить.  А Наташку только разок и видел за это время. К колодцу шла. В глаза мне взглянула, отвернулась и мимо. Взгляд колючий такой, с укором. Я тогда не понял, чего это она меня корила-то. Посля узнал.
       
 - Дед, ты прямо чудеса рассказываешь. Ни разу  ни от отца, ни от матери, ни от тёти Наташи такого не слыхивала. Никогда даже разговора не было, - Вера оторопело смотрела на деда.
 - Чудеса-то посля начались. Справили мы свадьбу. Любка хорошей бабой сделалася - тёплой.  И мамке с тятькой по ндраву пришлась. Любка по дому снуёт, да как колоколец: мам-тять, мам-тять.  А те и раскиселились, вот, мол, кака уважительна, да ловка невестка попалася. А я день растягиваю, как могу. Любка за занавеску постель разбирать на ночь, а я дело какое ни на есть ишшу себе. Пожили с полгода, а укор-от Наташин мне и открылся. По тот день, что Любку-то повстречал, да сказал, что  сватов пришлю, Наташа ждала меня. Наказ давала Любке-то, пусть, мол, за околицей ждёт меня Вася-то. В город сбегём да и все дела. Посля, мол, к мамкам и тятькам в ноги поклонимся, може простят. А Любка-то, змеишша, взанарок и не сказала ничего мне. Ну, в опчем, не пошёл я боле к ей за занавеску и разу. Лягу на полатях, слышу ревёт, а мне ни сколь и не жаль. Токо злость копится, да обида на её. Выдержала Любка такой жисти с полгода, попужать меня решила, в родительский дом подалась. А я и не спужался, а вздохнул с облегченьем. Вот на том моя женитьба вся и вышла. Ладно, пошёл я, - неожиданно закончил говорить дед и встал с крылечка, намереваясь уйти.

   Вера не хотела его отпускать. Повествование деда ошарашило и заинтересовало её настолько, что она хотела слышать продолжение сейчас же. Лихорадочно придумывала, чем бы таким его задержать. Сказала, что первое пришло в голову:
 - Дедвась, попейте со мной чая. За компанию.
 - А чего же не попить. Я ишшо не пил сегодня. В компании-то сповадней, это верно. Давай ташши свой чай сюды на крылец. В избу не пойду. Здеся попьём.
Вера метнулась в дом. Водрузила на плиту чайник, поставила на табурет вазочки с печеньем и конфетами и вынесла на крыльцо. Убежала в дом и вскоре вернулась с чаем в чашках с блюдцами.
   День обещал быть жарким. Солнце переливалось и множилось в тысячах капель на траве, листьях кустов и деревьев, играло золотистыми бликами в лужах. Небо голубым куполом нависло над посвежевшей деревней.
    Где-то рядом блямкнул велосипедный звонок и Вера с дедом разом повернули головы к калитке. Та была не заперта, да и нужды в том не было. Заборчик на улицу был редкий и низкий, ему под стать была и калитка. Там, держась за руль велосипеда, стояла тётя Люба и глядела на них. Растянув губы в притворной улыбке, заговорила с дедом Васей тем приторно-елейным голосом, за которым проглядывалась потаённая скрытая обида и раздражённость:
 - Чего не спится-то тебе, старый пенёк? С утречка по девкам бегашь? Эх, ты, старбень ты, старбень. Угомона всё не найдёшь? К какой баушке шёл бы, со старухой-то тебе сповадней бы чай-от пить. Вер, выди. Спросить хочу.
Вера с чашкой в руке вышла за калитку. Спросила:
 - Случилось чего, тёть Люб?
Та, качнув головой в сторону, взглянула, за спиной Веры, на деда и произнесла:
 - Ты не больно его слушай. Выдумщик ещё тот! И наврёт не дорого возьмёт.
Вера поняла, что тётя Люба опасается, как бы не рассказал дед про неё чего лишнего. Потому, стараясь смотреть ей в глаза, как можно честнее, с улыбкой, спокойно сказала:
 - Тётьлюб, он молодость вспоминает, говорит, какие вы все красавицами были. Говорит, женаты вы с ним были, да ты чего-то разлюбила быстро его.
 - Так и сказал? А за что его любить-то было? Беднота страшная, а... – не договорила тётя Люба, уселась на велосипед и покатила дальше вдоль улицы.
Вера вернулась на крыльцо, села на ступеньку, поглядела на деда. Тот старательно дул на блюдечко, делая вид, что всё происходящее его не касается. Он держал большим и указательным пальцами шоколадную конфету, медленно, смакуя, откусывал и шумно прихлёбывал чай с блюдца. Вере показалось, что дед пьёт свой чай бесконечно долго. Она понимала, что это не так, но от нетерпения слушать продолжение его повествования, почувствовала вдруг раздражение. Не выдержала, спросила с иронией:
 - Может, дедвась, чаю налить в чашку побольше? Пьём, да пьём себе, день-то наш.
Дед, нисколько не обращая на её слова внимания, с шумом дохлебал чай, поставил чашку на табурет и произнёс:
 - А ты, деушка, погодь, зазря меня не торопи. Я, ить, старой, могу чего и забыть. Вижу, по ндраву тее мои россказни.
Вере стало неловко, и она миролюбиво сказала:
 - Не, дедвась, я не тороплю. Это я так. А россказни и верно мне по нраву.

   Дед стряхнул крошки печенья с брючин, провёл ладонью по губам и начал говорить:
 - Как-то на работы в поле иду, слышу лошадь с телегой сзади гремит, оглянулся, а это Миколай Наташин мчится, что есть мочи. Посля узнал от баб, что сынок, мол, ихний захворал. Как узнал, сердце забремчало, под коленкам слабось сделалась, идти не могу. Никто не знал, а я-то знал, что мой сынок-от захворал. Три ночи к ряду свет у их в избе не гасился, а я все эти ночи просидел у их избы под кустам, ревел да молился. Не помогли мои слёзы да молитвы, изошёл жаром сынок. Скоронили его, и стал я прям жить на погосте-то. Такая вина на сердце легла.
 - Какая вина, дед, ты же не виноват был в том, - почему-то шёпотом проговорила Вера.
 - Сам не знаю, почто так чувствовал,само на сердце сделалось. Как-тось сижу у могилки на камне, Миколай подошёл и говорит:
 - Сидишь? Ну, сиди, сиди. Може высидишь что. А я, ить, знал, Васьк, что твой сынок-от. Наташа сказала вскорости посля свадьбы. Ты не думай, я его, как своего любил. Да он и был мой.
Сказал и пошёл. Я только что скрозь землю не провалился. С фигой в кармане ходил,  умный, мол, а вышло, что умный-от Миколай. С тех пор я и на погост ходить не стал. Вроде как признал я, что Миколай настоящий-то отец и есть мому-то сынку. А вскорости нанялся Миколай лес сплавлять по реке да и погиб. Осталась Наташа одна. На людях лицо не теряла, а в избе выла, да гайкала*. Я знаю, я все ночи стороживал её под окнами, боялся не удумыла бы чего.  Порадовать старался. Ромашишек в поле нарву да ей на подоконник в растворённое окошко и положу. Поначалу ждал, что може выкинет. Нет, не видывал такого. Исчезнут с подокона и всё. Как-то удумал насадить ей во дворе ромашишек-то. Накопал целый ворох, пОночи и насадил. Сижу под черёмухой, жду. Вышла Наташа, долго глядела стояла, а потом заревела и ушла в избу. Думал потом изничтожит. Нет, так и росли всю жись мои ромашишки у ней во дворе-то. Разрослися. Ладно, може как-нито поговорим ещё. Пойду, -подытожил свой рассказ дед и поднялся с крыльца.
 
   Вера осталась на крыльце сидеть одна. Она была настолько удивлена рассказом деда, что ей потребовалось некоторое время придти в себя. Она сходила в дом, налила себе ещё чая, опять села на ступеньку крыльца и задумалась. Мысленно рассуждала:
 - А я-то думала, что садовые ромашки во дворе-то растут. Не зря они такие мелкие.  Вот, как бывает. Тётя-то Наташа, как это всё вынесла? И, ведь, никогда ни слова, ни полслова. А тётя-то Люба чего Надю-то затыркала. Сама больно хороша. Нет, я конечно ничего Наде не скажу, но всё-таки. Я со своим "любит, не любит" просто смешна. А как всё-таки с Надей быть? Поговорить может с ней? Нет, потом. А вдруг это окажется правдой. Вдруг у нас общий Дима?
   Подумав, что Дима может оказаться «общим», Вера поморщилась, как от зубной боли. Она очнулась от своих дум от неоднократного «здрасте» с улицы. Мимо проходили люди, здоровались с ней через забор, и Вера только сейчас сообразила, что не отвечает. Поднялась со ступеньки, подхватила табурет с чашками и вазочками и направилась в дом. Её окликнули. Вера оглянулась, у калитки во дворе стояла Ирина Павловна. Ничего хорошего это не предвещало, и Вера опять поморщилась. Та не поздоровалась, сразу затараторила:
 - Вот теперь, девонька, держись! Мужик твой чёрный, с усами?
 - Откуда вы знаете? – спросила Вера оторопело.
Ирина Павловна тянула паузу, рассматривая Верино лицо и, от значимости события, хрустела пальцами рук. Наконец, пожав плечами, ответила:
 - А тут и знать нечего! Приехал! Подходит к деревне. А чего тут знать? Мы всех знаем, кто к кому ездит. Этого не видали ни разу. Сама говоришь – чёрный и с усами. Высокий такой.
Вера невольно радостно заулыбалась. Её одёрнула Ирина Павловна:
 - Только ты зря загодя-то зарадовалась. Надька сегодня баньку топит. Ей, заразе, сегодня жертва потребуется. Я иду, а она, главное дело, навстречу мне из деревни. Не идёт, а летит. Наверно встретила, уж, твоего, задом перед ним виляет. А мужики, они что, лишь бы ничего сама из себя была баба-то.
 - Глупости говорите, Ирина Павловна! Никаким задом Надя ни перед кем не виляет, - остановила её тираду  Вера, но сердечко заёкало.
Вера, прихватив табуретку, метнулась в дом. Взяла расческу, открыла шифоньер, и, перебирая наряды одной рукой, другой приводила в порядок волосы. Закрыла покрывалом постель, поправила скатерть на столе, поопрятней расправила занавески на окнах, переоделась и стала ждать.

   День подходил к концу. Малиновое солнце падало за горизонт, окрасив редкие облачка в розовые тона. Вера ждала долго, вся измучилась. Уже часа через два поняла, что ждёт напрасно, но продолжала ждать. И вдруг её обожгла догадка: « К Наде он приехал, к Наде! Как же я раньше не догадалась?» Она, не замкнув дверь в дом, сбежала с крыльца и быстрым шагом поспешила к Надиному дому. Солнце уже село, и было сумрачно. Ближе к дому сбавила ход, и тихонько подобралась к крыльцу. И тут её ждало разочарование, на двери висел замок. А она всю дорогу «репетировала», как вбежит к ним и... в общем, что было бы за «и», она не знала. Присела на лавку, и её взгляд поймал тётю Машу. Та, как всегда, сидела неподвижно у себя на крыльце. Вера поводила в растерянности глазами по сторонам и вдруг увидела, что в тётемашиной баньке тускло горит свет и из трубы идет дымок. Сердце ухнуло в пятки, потом забарабанило, что есть мочи. Вера покрылась испариной. Это было настолько неприятно, что её передёрнуло. Она, неизвестно чему повинуясь, пришла к дому тёти Маши, прислонилась спиной к стене. От волнения не хватало дыхания и она, часто дыша, перебежала на крыльцо к тёте Маше. Уселась на ступеньку ниже и, еле переводя дыхание, прерывисто вслух сказала:
 - Вот даёт, Надежда! Как это у неё получается? Запросто так, раз и в баньке. Неужели мой Дима с ней?  Ну, не знаю, чего и делать! Убью, заразу! А?! Что? – Спросила вдруг у тёти Маши, резко к ней повернувшись всем туловищем, словно та её что-то спросила, а она не расслышала. Та молча смотрела на Веру и только глаза, пронзительно живые, чернущие, словно вовсе без зрачков, насмешливо улыбались. Вера оробела, поспешно отвернулась. Сзади прошелестело:
 - Не можно так. Рази льзя. Кручины нет. Чужой он.
Вера оглянулась на тётку Машу, но её взгляд ничего не выражал. Она снова неотрывно смотрела перед собой.
 - Льзя, нельзя! Понимала бы чего, старбень! – разозлилась про себя Вера, вспомнив, как старбенью называла утром тётя Люба Стопоцку.
Вскочила и, перебирая руками по брёвнам стены избы, перебралась к покосившейся калитке тётимашиного огорода. Короткими перебежками подлетела к баньке, прильнула к оконцу. Внутри было парко. Пар белыми пуховками теснился у стен и потолка. Сквозь него тускло мерцала лампочка. На полкЕ сидел её Дима, рядом лежала Надя, головой у него на коленях, оба в мыльной пене. Он поглаживал её живот, что-то говорил, а она смеялась. Этого больше Вера видеть не могла – оттолкнулась от баньки и понеслась домой.

*голбец - лежанка, пристроенная к печи.
*гайкала - причитала
*объярышшылись - высветились, появились на небе.

Часть 4

   Ещё издалека Вера увидела через заборчик у крыльца тётю Галю и тётю Таню. Меньше всего она хотела сейчас кого-либо видеть. Едва подбежала к дому, как те, перебивая друг друга, заговорили:
 - Идём мы, глядь, у тебя дверь расхлебенена, - рассуждала тётя Галя.
 - А, уж, темняется глядим. Оголчили тебя в дверь, помалкивашь, - вторила тётя Таня. – Чего дверь-то не замкнула? Мы испужались.
 - Думам – случилося чего. А? Ничего не случилося? – продолжила тётя Галя. Вера молча на них смотрела. Ей хотелось накричать на них, нагрубить, прогнать со двора, но она тупо на них смотрела, ничего не соображая.
Тётки замолчали, с нескрываемым любопытством глядя на Веру. Тётя Галя оглядела двор, заглянула за спину Веры. Никого не увидела и, глянув на тётю Таню, поинтересовалась:
 - А ты чего, как оголтелая неслась? Откуда ты?
Вера продолжала молчать. Кого-кого, а этих тёток уж точно видеть и слышать сейчас ей не хотелось. Особенно тётю Галю. Но ей в голову вдруг пришла мысль, вызнать у них чего-нибудь про Надю. Правда она сразу же засомневалась, потому что понимала, что знать они могут только сплетни. Вряд ли Надя что-то говорила о собственной жизни. Но Вера решилась. Приняла самый спокойный вид, на какой сейчас была способна, и ровным голосом ответила:
 - От Нади я. И ничего я не неслась. Просто темнеет, вот и бежала побыстрей. Уходить не хотелось от Нади-то, хорошо у неё, спокойно, уютно. Вот и засиделась. Поговорить есть о чём. Мне с ней интересно. Говорили, говорили, да так всё-то и не переговорили. 

   При Вериных словах обе тётки оживились. Уселись на ступеньки крылечка, всем своим видом показывая, что они здесь надолго. Вера обрадовалась, может что-то полезное всё-таки для себя узнает. Первой заговорила тётя Галя.
 - Ой, Вера! Не знамо что про её болтают. Ты бы не больно у ей вечора-то просиживала. Быстро слава-то дурная прилепится. У нас в деревне это быстро.
Её перебила тётя Таня:
 - Чего стращаешь её? Врут всё про Надю. Хорошая она. Не кажда дочь в деревню переберётся за родителям ходить, а эта приехала. Не обидела родителей, напоследок мать с отцом ласку да заботу её видали. А Вера в городу живёт, уехала, и начхать на все разговоры. Верно, Вер? А ты, Вер, что сама-то думашь об подруге-то? Чай сказывала она про себя чего-нито.
Тётя Галя вскочила на ноги и взволнованно проговорила:
 - Счас, скажет она. Вот сегодня, сказала что ли, что ухажёр приехал? А... вот, то-то и оно!
Вера заметила:
 - Я сейчас была у неё, никого нет там чужого.
Тётя Галя, уперев левую руку в бок, указательным пальцем правой руки заводила перед носом Веры:
 - Ой, не ври, деушка! Видала я, как Надька ухажора своего в баньку повела. Глаз масляной, вся вихляется - туды-суды, туды-суды. А, давесь иду с поезду, вижу Надька несётся навстречу. Думаю, куды это она так летит? Немного не добежала до миня, кинулась на шею какому-то. Припустила я пошипчее, чтобы глянуть на его. Ничего такой из себя, чернявый да с усам. Надька сияет вся, а он ей и говорит, мол, знакомо больно название вашей деревни. Нет ли, грит, чего-нито примечательного у вас тута, тогда, значит, я читал в енциклопедии про вашу деревню. Про нашу, значит. А Надька хихихат и грит, мол, тем и примечательна, что я тута живу.

   Вера в смятении ничего не могла даже произнести. Она собиралась с мыслями, а тётки, меж тем, продолжали:
 - Хитра, Надька-то. Ой, хитра! Всё молчок, про себя-то. Только рази всё-то скроешь? Людям-то видать, какая она ести на самом-то деле, - разорялась тётя Галя. - Ещё скрывать пытается. Что надо люди видят.
 - Во-во! Чего и не надо увидят. Глазасты больно некоторые да языкасты. Поукоротить бы, - с раздражением вторила тётя Таня. – Особливо тем, которые сами не ангелы. Иди, вон, рви ромашишки-то! Конечно, теперя тее не надо. Наташке душу выметала, а теперя и не глядишь на них.
Вера отвлеклась от собственных мыслей и заинтриговано поинтересовалась:
 - Чего-чего?! Как это – душу выметала?
Тётки поглядели друг на друга, тётя Таня - с вызовом, тётя Галя - растерянно. Молчали довольно долго, наконец тётя Галя вымолвила:
 - Да, и выметала! А чего ты думала, мне легко было всю жись видеть, как Авсюков-то Васька для её старатся? Она, может, всю жись мне переперечила? Сама не гам и другим не дам. Приваживала, неча и говорить!
 - Чем это она его приваживала? Сам он к ей вязался.
 - Коне-е-е-чно! Са-а-ам! Что она евонные-то ромашишки не выкинула из окна-то? А во дворе? Так и росли всю жись! А, как жа! А меня-то подразнить? Знала ить, что сохну по нему! – тётя Галя в волнении говорила, проглатывая окончания слов.
 - Дурочка ты, Галька! Ей рази до этого было, коды он ей ромашки-то в окно пихал да во двору-то садил? Ей на его вопче было начхать. Она в горести была, - возразила тётя Таня.
Тётя Галя взвилась с места, сбежала по ступенькам крыльца, но внизу остановилась и разразилась гневной тирадой:
 - Ты завсегда была еённая потакальщица. Сама-то горя не знала, за мужем жила, как за тёплой печкой. И дитёв народила, и мнуков поняньчила, теперя прамнука баловаешь! А я? Эх, ты.... Ещё подругой прозывашься! Известно, браковали парни меня! А я что, виноватая?
Тётя Таня слушала подругу, жалостливо на неё глядя. Затем пробормотала:
 - Никто тебя и не виноватит.
 
   Тётя Галя махнула рукой, завсхлипывала и быстрым шагом ушла со двора Веры. Повисло неловкое молчание. Вера осторожно полюбопытствовала:
 - Тётьтань, а у неё никого нет что ли?
Та повздыхала, помолчала некоторое время и, наконец, произнесла:
 - В том и дело-то! По Ваське Авсюкову вздыхала. По Стопоцке, то есть. Тот видный был - хоть куда! Многи девки, да и бабы, по нему сохли. А он Наташку любил всю жись. С Любкой, вон, сошлися, да быстро разбежалися. Галька-то прибедняется, у неё тоже муж хороший был. Только дитя им Бох не дал. Да и муж-от рано помер. Так  одна и бедует. Я жалею её, не обижаюсь на её взбрыкиванья. А как она хотела ребёночка-то! Уж так хотела! Чего токо и не делала: и молилась, и к знахарям ходила – ничего. Порченая она.
 - Почему это? – удивлённо воскликнула Вера. – Ничего такого не видно.
 - Приглядеться, дак видно. Маненько на леву ногу припадат. В войну, поезд немец разбомбил, на котором она с родителям ехала в вакуацию. Поезд встал, вагоны горели, люди рассыпались по полю к кустам. В их в вагоне ранетые ехали, дак вот один им и сказал, загодя ещё. Что, мол, ежели разбомбят, да бежать придётся, то к кустам али высокой траве надо бежать-то. И запрятаться, как можно глубже. Ежели убираться не будет всё, то голову рукам прикрыть, а наружу задницу выставить. Мол, пуля в мягко место попадёт, это лучше, чем в башку.
 - Ой, тётьтань, какой ужас! И что, тёте Гале пуля и попала, - Вера поёжилась, как от озноба.
 - В том и дело! Да не одна, и стала она хроменькой. Походку придумала
себе, вроде как покачаватся при ходьбе. Молодая была, дак ничего ещё. В старости-то, как утка ковылят. Жалко её. А замуж пошла, дак дитя не родила. Чего-то там попортил ей немец-то, - закончила говорить тётя Таня и пошла от Веры.

   Синие сумерки подкрались к каждому дому, дереву, кусту. Ночь была готова убаюкать деревню и погрузить её в сладкие сны. Вере не спалось, услышанное и пережитое за день не давало. Мысли перепрыгивали с одной на другую, путались и никак не хотели выстраиваться хоть в какую-то понятно-логическую строчку. Она лежала  на кровати поверх покрывала и думала, думала, думала... Но глаза стали слипаться, и она всё-таки заснула.

   Проснулась Вера уже за полдень. До её слуха донеслись приглушённые голоса за окнами. Ей послышался голос Нади. Вера мигом слетела с кровати и встала в простенок между окнами. И сделала это вовремя. В окне показалось Надино лицо. Расплющив нос о стекло, она старалась рассмотреть Верину кровать через окно. Видимо рассмотрев, что Веры на ней нет, стала стучать и звать Веру. Сначала звала тихо, потом всё громче и громче:
 - Вера! Ве-е-р! Куда ты девалась? Ве-е-е-ра! Открой!
У Веры же сердце прыгало в горле и ёкало где-то в животе. Она готова была упасть в обморок. Но она твёрдо решила, что ей не откроет и не впустит. Надя постучалась ещё некоторое время и ушла. Вера осторожно выглянула в окно. Напротив него стояла тётя Галя. Она увидела Веру, но Надю, ещё недалеко ушедшую, окликать не стала. Вместо этого кивнула в сторону двери, открывай, мол. Вера  лихорадочно соображала, что придумать, чтобы не открывать. Ничего не придумалось и Вера обречённо пошла к двери. Тётя Галя прямо с порога начала хвалить её и поучать:
 - Вот и молодец! Не по что ей тута и бывать. И наперёд тоже, не хочу, мол, с тобой и вовсе знаться. Она в тётку пошла. В Любку. Та тоже знала, как мужиков-от приваживать.
Вере неприятен был этот разговор, и она довольно резко оборвала тётю Галю:
 - А вы-то чего стояли у меня под окнами? Мимо шли?
Та шагнула от порога в сторону Веры, тесня её к кухне. Вера пятилась назад, пока не коснулась спиной перегородки. Щуря глаза и глотая окончания слов, тётя Галя громко зашептала:
 - Я, вот, тута стулья токо взяла. А Танька-то покрывало бархатно на кровать. Но не это главное. Главно-то - она целый отрез габардина взяла. Мне, грит, Наташа при жисти всегда говаривала, что, мол, помру, дак себе возьмёшь. Не слыхивала я. Врёт всё. Ты забери у ей, а?
Вере до такой степени была неприятна тётя Галя, что она схватила её за плечи, развернула к выходу и, подталкивая в спину, выдворила вон из дома. Та и не думала уходить, осталась на крыльце и чего-то всё причитала. Вера долго терпела её причитания, и всё-таки опять вышла. Та замолчала и смотрела на Веру обиженно и удивлённо-непонимающе. Вера вдруг поняла, что та искренна в своём непонимании подлости своих слов и поступков, просто не по-ни-ма-ла. Вера устыдилась своей несдержанности и примирительно сказала:
 - Простите, тётьгаль! Я спрошу у тёти Тани про габардин. Обещаю вам.
Тётя Галя же подумала, что «победила» и что Вера поняла её правоту. Тут же с энтузиазмом принялась за своё:
 - Наташа-то её пожалела, как Танька из тюрьмы-то возвернулась. Одёжи ей всякой надавала. Я тужурку плюшеву сколь просила, мне не дала. А Таньке – пожалуйста, нате вам. И габардин хочет под шумок заграбастать.
Вера от услышанного рот открыла. Удивлённо воскликнув, перебила её речь:
 - Тётя Таня была в тюрьме?!
Тётя Галя споткнулась на полуслове:
 - Чего это я тута разговорилась. Я чего приходила-то, Вер? Не помнишь?
Ответ ей и не требовался. Она быстренько, как могла, спустилась с крыльца и поспешно покинула Верин двор.

   Вера почувствовала, что ещё одной подобной встречи она не выдержит, что надо куда-то скрыться на время. И она решила сходить в лес. Тем более ей давно хотелось там побывать.
   Она шла по уже знакомой дорожке мимо колодца к реке. На том берегу подковкой синел лес. Это было довольно далеко, но Веру это не остановило. Уже ближе к реке ей навстречу попались «Пашки Тихоновы». Оба загорелые, радостные от удачного улова, на леске в руке старшего Тихонова колоском висели уже неподвижные рыбины. Рыб было довольно много. Завидев Веру, остановились, её поджидая. Когда она подошла, младший Тихонов поинтересовался, сильно шепелявя и подсвистывая из-за отсутствия верхних зубов:
 - Тёть, а ты куды пофла? Купачча?
Вера засмеялась, легонько погладила его по стриженой голове и ответила:
 - Нет, в лес я пошла. Как? Грибы-то есть в вашем лесу?
Ответил старший Тихонов:
 - А, как жа! Ести! Только ты тута не пройдёшь. Нету тута брода. Бери левее. А хошь, дак, через мосточки поди. Это маненько подальше будет. Могу проводить. Как?
Вера вдруг подумала, что хорошо бы взять его себе в компаньоны, поговорить,  отвлечься от своих неспокойных мыслей. Опять же не страшно. Ответила:
 - Я-то с удовольствием. Малый-то дойдёт ли? Далеко ведь.
Вместо ответа старший Тихонов сошёл с дорожки, шагнул в траву и засунул в неё поглубже удочки, приговаривая:
 - Потом заберу. Вроде как не заметно, что они тута спрятаны.
Вернувшись на дорожку, он начал давать указания внуку:
 - Иди напрямки до дома. Ни куды не свёртывай с дороги. Понял? Рыбы-то донесёшь, али тожа прятать?
Пашка младший подтянул портки, шмыгнул носом и неожиданно для Веры цыкнул в сторону слюной через дырку между зубами:
 - Донешу, дед. Куды там!
Вера опять засмеялась. Ей стало так хорошо на душе, что она даже на себя подивилась, хорошего настроения она сегодня точно не ожидала.

   Первым делом Вера спросила:
 - Как мне вас величать?
 - Дедом Пашей и зови.
   Лес оказался не таким уж далёким. Они довольно быстро к нему пришли. Прошли вглубь через подлесок, шурша травами, осокой, папоротниками, розово-жёлтыми листьями костяники. Чем дальше углублялись, тем прохладнее становилось. Шли молча. Дед не докучал расспросами, не навязывал разговора. Только иногда говорил названия трав. Вера была ему очень благодарна за это. Дед Паша остановился около поваленной берёзы, сел, вздохнул и произнёс:
 - Вот тута всегда сижу. Хорошо здеся. Лес чистый, одне берёзки, да маненько елочек, да редкие осинки. Костерок можно, от комарья-то. Садись.
Вера огляделась, лес был действительно изумителен.
 - Дедпаш, я поброжу немного. Не уйдёшь? – спросила она.
 - Не, куды там! Я тута посижу, - ответил дед, и поёрзал по стволу, устраиваясь поудобней.
Лесные травы мягким ковром ложились Вере под ноги, терпко благоухая. А ещё пахло грибами. Она шла дальше и дальше, ни мало не заботясь о том, что может заблудиться. Она была уверена, что дед Паша, если что, её отыщет. Остановилась около группы берёзок. Села и, раскинув руки в стороны, со сладким «охом» упала на спину. Сразу ощутила прохладу травы. Над головой сквозь веер берёзовых крон виднелся прозрачный купол неба.
 - Такой покой, такая благодать. Может я в раю? – подумала Вера.

Часть 5

   Над лицом качались травинки. То и дело рядом прозрачными, невесомыми вертолётиками зависали небольшие стрекозы. Справа над цветком завис жёлто-лимонный паучок на невидимой паутинке, поэтому казалось, что парит в воздухе. Берёзки, сцепившись ажурными макушками, кружились хороводом вокруг Веры. Ветерок шебурстел листвой, приятно ласкал и  нежно щекотал травинками, листиками, пушинками, принесёнными с собой, Верины оголённые руки и плечи.
   Вера совершенно ни о чём не думала. Блаженство и покой, вот всё, что она ощущала.

 -... По длинному-длинному коридору она бежала всё быстрее и быстрее. Ей надо было кого-то догнать. Она видела спину этого «кого-то», которая стремительно от неё удалялась. Гораздо быстрее, чем она могла бежать. По обеим сторонам от неё бежали люди. Они махали руками в её сторону и кричали. Она понимала, что ей, но не понимала, что. Она силилась понять, но кроме окончаний слов, долетавших до неё эхом, она не понимала. Она оглядывалась, смотрела по сторонам, но всё равно не понимала, что же происходит. И бежала, бежала, бежала... Внезапно налетела на что-то. Ударилась. Не больно, только отчего-то ноги засаднили. Посмотрела на них. Они были все в еловых иголках. Видит, что стоит под ёлкой и с той дождём сыплются иголки прямо на неё. У ёлки стоит женщина вся в чёрном, рядом с ней лежит ворох одежды. Та выхватывает из вороха очередную тряпку и пытается на себя надеть. Вера её окликает, та в испуге шарахается в сторону, затем бежит прочь.  На ветке, почти над землёй, сидит её Дима и с укором смотрит ей в глаза. Потом говорит, почему-то растягивая слова. Она понимает его. Он стыдит её, что сбежала, что не звонит. Она хочет оправдаться, шарит в своих, почему-то  огромных, карманах, достаёт телефон. Дима смотрит и начинает хохотать. Она не понимает почему. А он хохочет и показывает на неё пальцем. Она смотрит на телефон и тоже начинает смеяться – в её руке огромный ярко-красный стационарный телефон из её городской квартиры. Вдруг он каким-то образом превращается в чёрный, громоздкий, с треснутой трубкой тётушкин телефон. Она хочет остановиться, но всё продолжает и продолжает смеяться. Понимает, что остановиться не получается и от ужаса зажмуривается, затем широко распахивает глаза... –

   Вера рывком села. Несколько секунд смотрела перед собой, потом на ноги. По ним бегали муравьи. Она вскочила, начала притоптывать ногами, чтобы избавиться от них. Ей это удалось, она засмеялась и проговорила вслух:
 - Да, уж, выбрала местечко полежать! А дед-то Паша неужели всё сидит и ждёт?
Вдруг как будто кто стёр с её лица улыбку, она вспомнила про женщину во сне. Стало страшно.
Вера покрутилась на месте, совершенно не представляя в какую сторону идти. И она закричала:
 - Дед! Ты где? Дед!
 - Тута я, - тут же отозвался дед.
Он шёл в её сторону. Вера подбежала к нему и воскликнула:
 - Ой, дедпаш, я уснула. Сон какой-то интересный приснился: и странный, и смешной, и немного жутковатый.
 - Ну, дневной-от сон пустой. Не думай о нём. Пойдём к костерку, посидим. Я жгу «елоху»*, да можжуху*» нашёл. Поди простит меня лесовичок-от. Маненько наломал. Так, чтоб комарьё прогнать.
   Они подошли к берёзе, на которой ранее оставался сидеть дед, присели на неё. Почти у самого ствола на земле чадил крохотный костерок. Дед положил в его середину колючую веточку можжевельника. Она затрещала и, сгорая, запахла так, что у Веры сердце сжалось. Она отчётливо вспомнила, как тётушка Наташа запаривала кадушки с можжевельником перед солением капусты. «Можжуху», - так говорила и тётушка. Она клала в кадушку можжуху, сверху раскалённый в печи булыжник, а на них из чугунка горячей воды. Всё покрывала ватным одеялом. Можжевельник трещал, вода кипела, а в доме так вкусно начинало пахнуть. Раньше, в  предзимние дни, Вера приезжала помочь тётушке управиться с хозяйством. Сейчас, вдыхая аромат горевшей можжухи, она мысленно себя укорила, что в последние несколько лет ездила к тётушке редко.

   Дед Паша сидел молча, приглядывал за костерком, подкидывал елоху и можжуху, легонько орудуя палочкой. Мысли Веры вернулись к событиям вчерашнего дня. Настроение пошло на нет, и она попросила со вздохом:
 - Дедпаш, пошли домой.
 - Да, надо. Малец тама один у меня. Рази токо домой убёг к себе. Он с родителям в соседней деревне живёт. Да тута недалеко от нас, меньше килОметра. Он всё у меня. Мне сповадней, да и ему со мной ндравится. Мы с ним и в лес по грибы, и на речку рыбу удить. А нет, дык ещё что придумам. Ты иди маненько повперёд, а я сейчас. Иди не оглядывась!
Вера тихонько побрела, опять наслаждаясь мягкостью земли, шелковистостью и ароматом лесных трав. За спиной послышался звук шипящей воды. Вера непроизвольно оглянулась и тут же ойкнула - дед стоял к ней спиной и мочился на костёр. Вера поспешно отвернулась и засмеялась. За спиной заворчал дед:
 - От, ить! Сказано иди не оборачивась, дык нет.
 - Не сердись, дедпаш! Я и не видела ничего, - примирительно засмеялась Вера.
   Подходя к калитке, Вера услышала, что в доме надрывается телефон. Она рванула, но пока добралась до него, он замолчал. Открыла окно, присела около него на стул и вдруг привстала от удивления, под окном пышно зацвёл белый флокс, ранее спасённый ею из плена сорняков. Ей подумалось, что это хороший знак. За спиной вновь затрещал телефон. Вера подскочила, схватила трубку. Услышала такой родной, такой любимый голос Димы:
 - Вера, что случилось? Вер, я так соскучился по тебе. Почему ты молчишь? Прости, Вер, меня! Из-за какой-то ерунды поссорились. Вер, ты меня слышишь?
Вера молчала. Только глотала слёзы, брызнувшие, как только услышала его голос.
Ей хотелось сказать, спросить: «Соскучился? А как же Надя? И ничего не из-за ерунды мы поссорились. Это для тебя ерунда может быть!» Но вместо слов, она положила трубку. Тут же об этом пожалела и стала снова ждать звонка. И он  раздался. Вера поспешно схватила трубку, но «аллё» сказала спокойно. Ей ответила подруга Люда, и, как всегда, затрещала:
 - Вер, привет! Слушай, Дима опять был. Говорит, что больше ждать твоего звонка не намерен, что позвонит сам или поедет к тебе. Он знает, как туда доехать-то? Был там? Говорит, что поразмыслил и пришёл к выводу, что полный идиот. Это не я, Вер, так говорю, это он. Говорит, представил на секунду, что может тебя потерять,  говорит, и жить расхотелось. И вообще, говорит, что жениться на ней хочу. Вот так вот, Верочка! Скоро будешь мужнина жена. И чего это тебе так везёт? Вообщем, приедет он. Жди давай. Я побежала, мне некогда.

   Вера не знала смеяться ей или плакать. Села опять к окну и задумалась:
 - Почему я решила, что Дима к Наде приехал? Наде ничего не объяснила, прячусь. Ну и дура же я. Пожалуй пойду сейчас же к ней. Лучше всё от неё узнать, чем потом, смотреть, как Дима изворачиваться будет.
Тут же засомневалась:
 - А, может лучше ничего не знать? Уехать домой, встретиться с Димой и забыть всё, как плохой сон. А как же Надя? А, Дима? Будут оба мне врать? А как жить так?
Верины размышления остановила тётя Галя. Вера вздрогнула, когда та её окликнула:
 - Верочка, здрасти! Я токо хочу спросить, ходила ли ты насчёт габардина-то. А то, во она пошла к реке.
Вера еле сообразила, о чём это она. Её так не хотелось сейчас ни о чём думать, кроме  своих проблем. Недружелюбно глядя на тётю Галю, поинтересовалась:
 - Тетьгаль, а вам зачем этот габардин?
 - Как это? Пыльник сошью. Всю жись о нем мечтала.
 - А что, из другого сшить нельзя? 
 - А из другого мне и не надо. Эка невидаль, пыльник! У меня их было за жись-то и не сосчитать. Бывало, Любка с Танькой сшили себе по пыльнику, с потайными пуговицами, с косыми кармашками. На спине хлястик с двумя пуговицами. Коды  поехали в город покупать габардин-от, мне не сказались. Мы, мол, не знали где ты есть. Ну, вот я и осталася без него. Потом, конечно, я не купила такого-то. А Танька-то ещё и в тюрьме успела побыть, а пыльник висел в сенях у неё. Видела я. Ты думашь чего она туды попала? Лошадь пропала тоды у нас в деревне-то. А уздечку-то да стремя у ей в огороде нашли.
   Вера смотрела на тётю Галю уже враждебно, так она ей надоела с её злостью и желчью на всё и вся. Ей хотелось поскорее от неё избавиться и она спросила:
 - Дак, это сто лет назад было? А чего сейчас вам он приспичил? Просто оттого, что у них когда-то был, а у вас нет?
Тётя Галя аж взвилась на месте. Громко прошипела:
 - А чего бы ты понимала. Я может всю жись об этом только и думаю. Наташка тогда тоже с ними была. Тоже купила, да только не сшила себе ничего. Так габардин и пролежал у неё в сундуке. Вынет, погладит рукой и опять спрячет. Я просила у неё. Всё равно лежит, говорю, отдай мне. Дак, нет. А теперя что, опять не мне? Ты, как хошь, но поди и отбери у Таньки. Ты теперя хозяйка над всем Наташкиным добром.
   Больше слушать тётю Галю у Веры не хватило сил. Она понимала, что бесполезно той что-либо говорить и объяснять. Она молча встала и захлопнула окно. Для убедительности, что с той не хотят говорить, закрыла ещё и занавеской. Та настолько не ожидала такого от Веры, что под окном воцарилась тишина.

   Вера облегчённо вздохнула, оказалось, что напрасно. В окно стучали. Подождав немного, а вдруг прекратят, Вера отодвинула занавески и открыла окно. Рядом с тётей Галей стоял Стопоцка с дедом Пашей. Оба смеялись. Потом Стопоцка заметил:
 - Что, деушка, спасу нет от наших баушек. Закрылася?
Вера ничего не ответила, молча глядела. Она боялась, что тётя Галя опять запричитает. Солнце нещадно палило, и Вера шагнула внутрь дома. Для тёти Гали это послужило сигналом:
 - А ты не прячься. Танька сейчас придёт сюды. Вот ей и скажи, чего я тебе говорила. Я у неё с утра была, сказала ей, что ты велела возвернуть габардин. Мол, она хозяйка, что захочет, то...
Вера не дала ей договорить, чётко выговаривая слова, произнесла:
 - Тётя Галя, вы никогда не получите габардин. Никогда! Я за этим прослежу.
Среагировать та не успела. С улицы раздался голос тёти Тани:
 - Почему это? Я его несу, вот он.
   Тётя Таня ступила во двор, и все увидели у неё под мышкой серую ткань. Та подошла к крыльцу и положила его на ступеньку.
   Тётя Галя ринулась к вожделенному отрезу, ухватилась и потянула на себя. Тот развернулся, и на ступеньки посыпались детские игрушки. Деревянные машинки, кузовочки, корзиночки, тарантасики, кубики и даже тряпичная кукла. Всё было самодельным. Лоскут же был небольшим. Уж пыльник точно из него не сшить. Все в растерянности смотрели и понимали, что это тётинаташин габардин. Стопоцка поднял куклу. Руки у него ходили ходуном. Он долго смотрел кукле в лицо, затем тихо, дрожащим голосом, вымолвил, кивая на тётю Таню:
 - Это, ить, я сынку делал. Вот с ней и передавал Наташе-то. Та сказывала, что выкидыват. А сама сынку-то давала играть. Вон, каки замусолены. Галька, как я тебя полюбил-то в раз! Ежели бы не ты, дык ни в жись не узнал бы, что сынок-от хоть маненько моим-то игрушкам играл. Дай, я тебя расцолую.
Дед Вася бросился к тёте Гале, разведя руки в стороны и растопыря пальцы. Та попятилась назад, совершенно ошарашенная происходящим. Упёрлась в перильца крыльца, но продолжала пятиться, словно хотела с ними слиться и исчезнуть. Стопоцку остановил дед Паша:
 - Не цолуй, не вздумай. Ещё отрависся.
Тётя Таня, насмешливо глядя на подругу, заговорила:
 - Дурочкой так и помрёшь, Галь. Ничего-то ты не видишь, ничего-то ты знать не хочешь. Неужели Наташа тебе не отдала бы габардин, ежели бы он у ей был. Не могла она сказать, что это не целый кусок, а лоскут. У меня тогда остался, я и отдала ей на курточку сынку-то. Да не потребовался, вишь. Она в нём его игрушки хранила. Да ещё то, что игрушки эти Васей были сготовлены.
Сказала и пошла со двора. Тётя Галя всё также стояла молча, совершенно огорошенная. У деда Васи затряслись плечи. Вера выбежала из дома, подошла к нему и заглянула в лицо. Тот плакал без слёз. Потом наклонился, сгрёб все игрушки, прижал к себе. Он посмотрел на Веру и пробормотал, криво улыбнувшись:
 - От, ить! И пореветь-то уж воды во мне нет. Старой.
А в голосе столько ещё невыплаканной печали, что Вера его остановила:
 - Дедвась, с дедом Пашей со мной чаю попейте.
 - Не-не! Знаю, ты добрая деушка. Не жалей меня. Неча меня жалеть. Сам свою жись кроил. Пошли, Пашк!
   Оба деда пошли со двора. Вера долго смотрела им в след через забор. Она подумала: «Вот, ведь, как бывает, если что-то недоговаривать, не выяснять вовремя». Она решительно заперла дверь и направилась к Надиному дому. Не дошла,увидела тётю Машу. Свернула к ней. Та даже голову не подняла. Вера потопталась около неё, хотела присесть рядом. Но тётя Маша вдруг подняла голову и посмотрела ей прямо в глаза. Кроме желания, нет мольбы, чтобы её оставили в покое, в её взгляде ничего не было. Вера без слова развернулась и пошла от неё.

   В доме у Нади были распахнуты все окна, и оттуда доносился её смех и басовитый мужской. Вера остановилась у крыльца. Ей не хватало духу прямо так вот войти и всё. Она прижала ладошку к груди, чтобы хоть как-то унять бешеное сердцебиение. Внезапно дверь распахнулась, и на крыльцо вылетела Надя. Она оторопела от неожиданности, стояла несколько секунд  и молча  смотрела на Веру. Потом бросилась ей на шею, начала её тормошить, приговаривая:
 - Подруга, куда подевалась! Жду, жду. И не идёшь, и дома тебя не застать. А я замуж выхожу! Дима за мной приехал. Вот дом теперь продавать придётся. Тётя Люба-то одна совсем останется. Ну, ничего! Приезжать будем. Пойдём, я тебя с Димой познакомлю.
Вера стояла в ступоре, пытаясь уловить смысл, о чём же Надя говорит. Единственное, что поняла – Надя выходит замуж за Диму. Холодно отстранилась и пошла от неё. Надя растерянно произнесла вслед:
 - Вер, ты чего?
 - Чего-чего?! Поздравляю, говорю, - не оборачиваясь, ответила Вера.

   Веру переполняли противоречивые чувства, и она прямо-таки жаждала с кем-нибудь поговорить. Но при всём этом она не хотела никого видеть. Подошла к своему дому, но туда не пошла, а нырнула с улицы в низенькую дверь сенника. Сена было немного, но она сгребла всё, что там было, и получился внушительный ворох. Забралась на верх, расшевелила середину и с удовлетворением повалилась вовнутрь. "Только бы никто не пришёл и не стал звать и искать", - подумала она. Сухая трава колола везде, где только можно. Вера поняла, что долго не выдержит. Вдруг она услышала шебурстение сена и вся сжалась от напряжения. Прислушалась, шорох продолжался. Она поднялась, осторожно высунула из вороха голову. Прямо перед ней пытался выбраться из сена, проваливаясь всё глубже, серый кот. Вера его позвала:
 - Кис-кис-кис.
Кот замер, но убежать не попытался. Вера подхватила его под мягкий живот, притянула к себе и вместе с ним снова спряталась в сено. К её удивлению кот сразу замурлыкал и устроился у неё на груди. Шёрстка была горячей. Видимо он лежал, нежился на припёке, теперь же в сеннике искал прохлады. Вера подумала, что кот мог бы быть хорошим слушателем, не перебьёт, не спросит невпопад чего-то, не возразит. И она, поглаживая котову спинку и обращаясь к нему, рассуждала:
 - Ты кто, мальчик или девочка? А, не важно! Будешь ты у меня просто кошка. Дак вот, кошка, я совсем запуталась, растерялась и не знаю, что мне делать дальше. Кому мне верить? Не знаешь? Диме или Наде? Или обоим не верить? Но, если подумать, кошка, ведь не может же Дима сразу на нас обеих жениться. Правда, он мне не предлагал, но у меня нет оснований не верить подруге. А с другой стороны, кошка, Люда подружка та ещё тараторка. Чего-нибудь перепутала, как пить дать!
 - Вер, ты где тут разговариваешь, и с кем? Не пойму что-то я! – совсем рядом прозвучал голос Нади, - вылезай, давай. Где ты там?
Вера затаилась, но кошка вдруг забрыкалась, царапнула ей руку и бросилась прочь. Вере ничего не оставалось, как выбраться на свет божий.

   Надя долго с укоризной на неё смотрела. Вере стало даже как-то совестно, что заставляет её за собой бегать. Надя, наконец, спросила:
 - Может, хватит с ума-то сходить? Скажешь, может, чего носишься от меня?
И Вера решилась:
 - Надь, я думаю, что твой Дима, и мой тоже. Всё сходится.
 - Чего сходится у тебя? А ну, пошли. Пошли, пошли, - проговорила Надя, взяла Веру за руку и потащила за собой.
Та и не сопротивлялась, пусть будет, как будет. Дорогой Надя ничего не говорила. У Надиного дома Вера упёрлась ногами в землю и замотала головой, нет, мол. Но Надя с силой сдёрнула её с места, снова потащила, и вот, сама не поняв как, Вера уже стояла в комнате. Из-за стола навстречу им поднялся высокий брюнет с усами. Он заулыбался и пробасил, обращаясь к Наде:
 - Ну вот, теперь, наконец, с подружкой твоей познакомлюсь.
И, уже обращаясь к Вере, заметил:
 - А то она всё: Вера, да Вера. Я, уж, подумал, а существует ли Вера на самом деле.
Вера протянула ему руку, он её пожал и, тихонько тряхнув, представился:
 - Дима.
Вера, всё еще не придя в себя, пробормотала:
 - Вера я.
Вера была настолько удивлена сходством этого Димы со своим Димой, что про себя подумала: «Мистика какая-то». Надя счастливая порхала от стола к плите и обратно, весело щебеча:
 - Ты, Вер, не думай, я и не собиралась на тебя обижаться. Я просто понимала, что чего-то не так пошло. Но что? Почему ты решила так про наших-то Дим? Ты видела, что ли где нас?
Вера затрясла головой: «Нет, нет». Ей было очень стыдно сознаться, что подсматривала за ними, да ещё в бане. Она поднялась и проговорила, обращаясь к ним обоим:
 - Я очень рада за вас! Я пойду. Мне надо. Надо мне.
И вдруг застыла на месте. Она вспомнила слова тёти Маши: «Нет кручины. Чужой он» Вслух пробормотала, дрожащим голосом от волнения:
- Конечно чужой. Она знала. Как это она знала?
Надя захохотала:
 - Совсем с ума сошла! Иди, уже. Придёшь в себя, приходи. Или завтра приходи.
А Вера всё пятилась к выходу и твердила:
 - Мне надо. На поезд надо. Пошла я.

   Эту ночь Вера спала, как младенец. Ей ничего не снилось, она ни разу за ночь не проснулась. Во сне она улыбалась. Проснулась с петухами и первыми лучами солнца. Села на постели, потянулась до хруста в косточках. Потом соскочила с кровати и заносилась по комнате. Она и говорила сама с собой и тут же напевала:
 - Еду, еду! Как замечательно, я еду домой, к нему. Ля-ля-ля, еду к нему. Ля-ля-ля, к Диме, к Диме!.
   Она надела свой любимый сарафан. Вера  знала, что он очень ей идёт. Сарафан был шифоновый, яркий и нарядный, серо-голубоватый с нежно-розовыми мелкими цветочками. Выбежала на улицу, закрыла ставни, взяла сумку и вышла из дома, заперев дверь.

   До электрички было ещё много времени. Вера шла по деревне и всем встречным улыбалась. Солнце обжигало плечи, слепило глаза. Но Вера на это не обращала совсем никакого внимания. В мыслях она была уже в городе, рядом с Димой. По обеим сторонам дороги белели ромашковые поля. Вера шагнула с дороги в траву и сорвала одну из них. Прикоснулась губами к медовой сердцевинке, подула на нежные лепестки. На душе было светло и радостно. Перешла на дорожку и только хотела идти дальше, как увидела... Диму. Он шёл ей навстречу, а в руках держал букетик ромашек.
   
                Конец