Яблочные зёрнышки. Повесть

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:


Екатерина Ростовцева  -  актриса.
Отец  Екатерины .
 Мать Екатерины .
Режиссёр  Сергей Юрьевич Ростовцев  -  первый муж Екатерины.
Римма -помощник режиссёра.
Моисей Гершевич Озон - директор картины.
Операторы, осветители, звуковики, костюмеры, художники, плотники и др.
Танкисты.
Юрий Сергеевич Ростовцев - сын Екатерины.
Анастасия Ростовцева - жена Юрия Ростовцева.
София (Соня) - дочь Юрия и Анастасии, внучка Екатерины.
Лена, Ульяна, Кира -  подружки Сони.
Юрий Сергеевич Климов - лётчик, друг семьи,  второй муж Екатерины.
Юра Ростовцев - сын Юрия и Анастасии, внук Екатерины.
Самсон - котёнок.
Пилот аварийного самолёта, помощники Юрия Ростовцева, водолазы, штурман вертолёта.
Продавщица в приаэродромном магазине.
Работница сельской почты.
Оператор телефонного переговорного пункта на ж/д  станции.
Баба Валя - уборщица в сельской школе.
Баба Надя - вахтёрша в театральном училище.
Директор школы.
Солдат - водитель.
Уборщица в московской школе.
Колька Булыгин - сельский хулиган.
Продавщицы в продмаге города, где много церквей и магазинов.
Священники.
Злая бабка в церкви.
Пожилой человек на пожаре.
Сотрудники Юрия Сергеевича Ростовцева.
Председатель профкома.
Восточный человек на рынке экзотических продуктов.






Завтра Соне исполнялось шесть лет. По её разумению она была уже вполне взрослой, потому что два года ходила в детский сад, и в этом году родители обещали записать её в школу.  Ей не совсем нравилось короткое имя СОНЯ:  больше она любила своё полное, серьёзное, красивое имя, которое складывалось из буковок, а буковки соединялись так, что имя было приятно выговаривать по слогам, чувствуя, как губы при этом по - разному складываются, помогая выговаривать: СО - ФИ - Я! Кроме того, это было довольно редкое имя - в детском саду во всех группах девочек с таким именем не было.
Перед днём рождения, она, как всякий ребёнок, думала о подарках, наверняка приготовленных мамой, папой и бабушкой, но бабушка недавно уехала в подмосковную деревню, потому что наступил месяц май, и ей нужно было после зимы подготовить деревенский дом к приезду на лето любимой внучки. Получалось, что подарок от бабушки должен был ждать Соню в деревне.
У бабушки был настоящий деревенский дом, построенный очень давно хорошими мастерами из огромных брёвен, которые от времени потемнели и стали такими твёрдыми, что если постучать по ним молоточком, то получался звук, словно стучат по железке. С помощью брёвен бабушка учила Соню считать. Она звонко ударяла молоточком сначала по нижнему бревну и говорила: «Раз!», и Соня повторяла: «Лаз!». Потом по следующим бревнам: «Два!» - «Два!», «Три!» - «Тли!», «Че-ты-ре!» - «Четы-ле!» «Пять!» - «Пять!». Дальше считать Соне не хотелось: во-первых, ей тогда было всего пять лет, во-вторых, брёвна были такими большими, что бабушка сама с трудом дотягивалась лишь до пятого бревна. Только папа, когда приезжал в деревню, мог дотянуться до седьмого.
Зато в конце прошлого лета Соня сама научилась выговаривать букву «р», чем удивила и  обрадовала бабушку и маму. Случилось так, что по деревне ехал неисправный мотоцикл, вернее кто-то ехал по деревне на неисправном мотоцикле. Из мотоцикла во все стороны вырывались клубы вонючего дыма, и раздавался ужасный треск, от которого хотелось закрыть уши. Так Соня и сделала: она зажала ушки ладонями, показала мотоциклу язык, а потом, передразнивая, затрещала, как мотоцикл и удивилась, как хорошо это у неё получилось! Теперь, когда они с бабушкой пересчитывали брёвна, Соня сама считала, напирая на «р»:  «Рраз-брревно, трри-бррревно, четырре-бррревно!» А второе и пятое она пропускала, потому что там почти не было буквы «р».
А папа даже не заметил, что дочка научилась выговаривать трудную букву - думал, что так и должно было быть...
Соня была воспитанным ребёнком и, хотя ей очень хотелось заранее узнать у родителей что-нибудь про подарки на день рождения, держалась изо всех сил. Поэтому к родителям не приставала, но заметила, что папа и мама иногда переглядывались загадочно, но о подарках не заговаривали.

Папе придумать подарок было легко - он с детства знал, что девочки любят играть в куклы, представляя себя или будущими мамами, или воспитательницами, или врачами, или даже учительницами. Поэтому в детском магазине он купил Соне самую большую куклу, очень похожую на настоящего ребёнка. Кукла умела говорить некоторые слова, закрывала глаза, когда её укладывали спать, и улыбалась, когда её гладили по головке. А если залить немного воды в специальное отверстие на её спинке, прикрываемое аккуратной и почти незаметной крышечкой, то умела совсем по настоящему, со слезами плакать, когда ей что-то не нравилось. Больше того, она иногда, как маленькая, писалась в штанишки, поэтому кроме всяких нарядов папа купил для куклы несколько запасных трусиков. Носить всё время на руках такую большую куклу было бы неудобно, поэтому папа не пожалел денег и купил Соне для куклы почти настоящую прогулочную коляску нарядного розового цвета.
Маме было гораздо труднее - ей хотелось подарить дочери что-нибудь необычное, поэтому поначалу  она отправилась в спортивный магазин. Там можно было купить какой-нибудь красивый костюмчик, или прыгалки, велосипед, или даже детские лыжи. Но, спрашивается, кто же дарит весной  ребёнку в день рождения лыжи? Поэтому мама пошла в специальный отдел, где продавались различные мячи. Особенно ей понравился огромный мяч, на котором мог сидеть даже взрослый человек и, держась за специальные ручки, двигаться  на нём, подпрыгивая почти до потолка. Мама, испытывая мяч, пропрыгала на нём на глазах изумлённых посетителей через весь магазин до кассы, но купить не решилась, во-первых, потому что с таким огромным мячом в метро не пустят, а прыгать на нём до дома было довольно далеко и долго.  А, во-вторых, в деревне у бабушки дороги были очень неровные, и можно было с мяча свалиться и даже больно удариться об землю.
И теперь мама окончательно решила, что хочет подарить дочери что-то большое и обязательно круглое. Поэтому она, поразмыслив, отправилась на только открывшийся в городе рынок экзотических продуктов, чтобы поискать там что-то большое и круглое, и, конечно, красивое. Подарок может быть нужным, или даже ненужным, но обязательно должен быть красивым - размышляла мама,  бродя между прилавками с огромными круглыми полосатыми арбузами, приехавшими из далёких жарких стран, горами оранжевых апельсинов и грейпфрутов; круглых, как мячики, головок  сыра красного, жёлтого и даже зелёного цвета. «Ну, прямо как светофоры» - подумала мама и, вспомнив, что папа обожает круглые сыры,  купила половинку такого сыра в ярко-красной оболочке. Сам сыр был светло жёлтый с дырочками на срезе и такой аппетитный, что мама не удержалась и откусила кусочек прямо на рынке.
Но до сих пор ничего особенного и при этом круглого, большого и красивого ей пока не встречалось. Время бежало, день рождения уже завтра, а подарка у мамы ещё не было. Она  уже начала нервничать, и вдруг... Как неожиданно бывает это - вдруг! И как вовремя это «вдруг» случилось!
Мама увидела прилавок, из-за которого еле виднелся низенький немолодой продавец с таким загорелым лицом, что чёрные его усы и брови были почти не заметны на фоне загара. На его прилавке высилась гора яблок, но каких! Мама никогда не видела таких больших, почти с детскую голову яблок. Одно яблоко было разрезано пополам, чтобы в середине его были видны косточки, и они, тёмно - коричневые от спелости, и огромные, как сливовые, словно приглашали купить такое яблоко. Мама хотела попросить продавца отрезать ей дольку, чтобы попробовать яблоко на вкус, но продавец и сам догадался, вышел из-за прилавка с кинжалом, на кончике которого была наколота солидная яблочная долька. Вкус её одновременно напоминал вкус дыни, немножко сочной груши, чуточку корицы и, конечно, настоящего яблока, выросшего на ослепительном солнце где- то в горах. «Пожалуйста, найдите мне самое большое яблоко. Завтра у моей дочери день рождения. Я хочу подарить ей вот такое необычное яблоко!» - и показала руками, какое должно быть яблоко. Продавец ничего не ответил, зашёл за прилавок и как будто пропал. Мама долго ждала у прилавка, расстроилась и уже собралась уходить, как продавец появился, держа двумя руками перед собой громадное яблоко, такое большое, что с трудом поместилось в мамину хозяйственную сумку, а уж в неё чего только не помещалось! «Тэбя звать как?» - спросил продавец строго. «Настя, - отвечала мама, и почему то робея, добавила тихо, - Анастасия». «Красивая ты.  Яблоко просто так взмы. Дарю. Тэбэ и дочэ дарю. Косточки не выбрасывай. Землёй закопай. Ухаживай, Наста, дерева будут, радост будет» - сказал продавец строго и ушёл за прилавок, не оглянулся. Но маме было неудобно уходить,
 не заплатив, поэтому она скатала деньги в трубочку, перебросила их через гору яблок за прилавок, и, согнувшись под тяжестью сумки, отправилась домой. Самое главное - нужно было так пронести яблоко в дом, чтобы дочь до завтрашнего дня подарок не заметила. Но всё обошлось - Соня разговаривала с бабушкой (бабушка звонила по телефону-автомату с деревенской почты, опуская каждую минуту в щёлку  автомата специальный жетон, и Соне было слышно, как жетоны проваливались внутрь автомата). Она, торопясь, пока не закончились жетоны, пыталась выведать у бабушки хоть что-нибудь про подарок. Но та про подарок не проговорилась, только намекнула, что подарок тёпленький и игривый, и будет ждать Соню в деревне. Больше ничего сказать не успела, потому что жетоны закончились, и связь разъединилась...
День рождения был только завтра, и чтобы он скорее наступил, Соня самостоятельно отправилась спать, чем удивила родителей. Всегда ложилась в кровать, обязательно посмотрев какой-нибудь мультик, да и потом, совсем перед сном, просила родителей, или бабушку почитать ей любимую сказку про Снежную королеву. Соня сказку давно выучила наизусть и могла сама рассказывать с любого места, но всё равно любила её слушать, особенно, когда сказку читала бабушка, потому что бабушка служила артисткой в детском театре, и читала сказки совсем по иному, чем мама или папа. К сожалению, после тяжёлой ангины бабушкин голос в театре  мог выдержать лишь один спектакль в неделю, поэтому она временно оставила сцену в надежде, что горло постепенно поправится, а пока по необходимости иногда замещала заболевших артисток в спектаклях, где когда-то играла сама.
Во сне к Соне начали приходить всякие тёпленькие и игривые подарки, один даже оказался жёлтым цыплёнком, который начал быстро расти  и превратился в большую белую курицу, которая, подхватив Соню крыльями, поднялась высоко в воздух  и отпустила её. Соня совсем не испугалась, просто расправила руки и, плавно взмахивая ими, полетела самостоятельно. Под ней далеко внизу, как в калейдоскопе, менялись разноцветные картинки, на которых были изображены  подарки на день рождения, но рассмотреть их толком не успевала - так быстро летела!
Наконец, наступило утро. Был выходной день, поэтому и папа, и мама на работу не уходили, и в детский сад идти тоже было не нужно. Соня открыла глаза, сладко потянулась, повернулась на правый бок и уткнулась носом в какую-то ручку. Она протёрла кулачками глаза и увидела рядом почти настоящую детскую коляску, в которой лежала кукла, такая большая и нарядная, что Соня заойкала от удивления. Она спрыгнула с кровати и взяла куклу на руки. Кукла открыла глаза и тоненьким голосом сказала: «Здравствуй!». Соня сначала растерялась, а потом тоже поздоровалась, прижала куклу к себе и погладила по головке. Кукла улыбнулась и снова сказала: «Здравствуй!». Соня снова с ней поздоровалась. Тут открылась дверь: на пороге стояли мама и папа и тоже сказали дочери: «Здравствуй!», стали её целовать и поздравлять с днём рождения. «Теперь ты у нас совсем взрослая»,- сказал папа, и крепко прижал к себе Соню вместе с куклой, а кукла ему улыбнулась и пропищала: «Здравствуй!» Папа сначала изумился, а потом вежливо с ней поздоровался. Мама  расхохоталась - уж очень удивлённое лицо было у мужа. Потом они стали вместе придумывать кукле имя. Они перебрали множество всяких имён, но ни с одним из них Соня не соглашалась. Она ведь уже знала, как назвать куклу, и удивлялась, почему родители спорят из-за имени, ведь куклу подарили ей, значит, кукла была её, и, выходит, имя кукле  должна дать сама Соня…
Пора было умываться, одеваться, завтракать и идти гулять. Конечно, с куклой. Соня хотела уложить куклу в коляску, но мама сказала: «Постой! Давайте сегодня, в день рождения сравним рост Сони и куклы, а потом будем смотреть, как растёт Соня, ведь кукла наверно уже окончательно выросла и поэтому больше расти не должна, а Соня ещё будет расти». А папа (он был инженер, придумывал разные самолёты) предложил теперь считать рост Сони в куклах, как в знаменитом мультике, когда рост удава считали сначала в мартышках, а потом в попугаях, и в попугаях удав был гораздо длиннее. Но мама с этим категорически не согласилась и сказала мужу, что тогда она будет считать его рост в кастрюлях, или даже в сковородках, с чем папа тоже, конечно,  не согласился. Всё-таки, смеясь, Сонечку и куклу поставили рядом на пол и оказалось, что они совсем одного роста. «Так вот, - торжественно сказал папа, - сегодня, когда тебе исполнилось целых шесть лет, твой рост, измеренный в куклах, равен одной кукле! А теперь мы измерим маму!». Оказалось, рост мамы был равен двум куклам и ещё половине куклы. Здесь родители совсем расшалились и хотели измерить папин рост в куклах, но у куклы вдруг из глаз потекли настоящие слёзы (видимо мама нечаянно нажала какую то незаметную кнопочку). «Вы испугали её!» - закричала Соня, отобрала у родителей куклу и, вытерев ей слёзки, уложила в коляску. Кукла тоненьким голосом сказала: «Спокойной ночи» и закрыла глаза. Все, стараясь не шуметь, пошли в кухню, а кукла приехала туда в коляске розового цвета...
На  обеденном столе, в самой его середине возвышалось громадное яблоко. Оно было такое неправдоподобно большое и такое красивое, что Соня, уже второй раз за сегодняшнее утро, ойкнула от удивления. «Это тебе мой подарок в день рождения, - сказала мама и пошутила, - вот,  если ты его сейчас одна съешь, тебе сразу исполнится семь лет». Соня подняла куклу из коляски, чтобы та посмотрела на яблоко, кукла открыла глаза и сказала яблоку: «Здравствуй!», все засмеялись, и кукла вроде бы тоже улыбнулась.
Всё-таки было решено, что Соне сразу съедать всё яблоко не стоит, потому что торопить следующий день рождения не имело никакого смысла, ведь надо было сначала получить бабушкин  подарок на день рождения, потом провести лето в деревне, потом...  Да мало ли что могло произойти за время, пока Соне было шесть лет. Ведь, если бы ей сразу после этого огромного яблока исполнилось семь, то много интересного за целый год пришлось бы пропустить, например, не встретиться с деревенскими подружками, не купаться в речке, не ловить сачком разноцветных бабочек, не ходить вместе со взрослыми в лес за грибами. Но, главное, девочки в деревне не смогли бы увидеть красавицу куклу. Кроме того, съесть такое громадное яблоко за один раз, конечно, было невозможно. Даже, если бы Соня стала есть яблоко и утром, и днём, и вечером, а может быть  даже и ночью, то ей, точно, понадобился бы не один, а может быть два или даже три дня. Вот такое большое было яблоко!
Папа, как настоящий инженер, любящий во всём точность, решил взвесить  яблоко на бабушкиных кухонных весах, посмотрев при этом удивлённо на маму - где она нашла и как такую тяжесть домой притащила, и положил яблоко на весы. Весы сразу треснули, из них выскочили какие-то колёсики и пружинки, а яблоко скатилось со стола и грохнулось об пол, расколовшись на две половины. В середине каждой оказались большие тёмно-коричневые косточки-зёрна. Папа очень расстроился и бросился ползать по полу,  подбирая всё, что выскочило из весов, а мама подняла  обе половинки яблока, занявшие теперь почти весь стол, и сказала: «Не расстраивайтесь, друзья мои. Я сейчас сбегаю в наш хозяйственный магазин, и куплю там Соне ещё кое-что в дополнение к подарку». Надела кофточку, и вышла из дома. Получилось это так быстро, что ни папа, ни Соня не смогли понять, что ещё мама придумала. 
Вернулась она скоро, потому что магазин был в соседнем доме, и вернулась с двумя большими пакетами. В одном пакете мама принесла землю, в другом - пять цветочных горшочков.  «Зачем всё это?» - в один голос спросили папа с дочкой. «Затем, что после завтрака мы посадим яблочные зёрнышки в землю, и, если за ними хорошо ухаживать, у нас дома вырастут маленькие яблоньки, а потом мы их посадим в деревне возле бабушкиного дома и каждый год вместе с Сониным будем отмечать их день рождения». «Зачем нам пять яблонь?» - удивился папа, увидев пять цветочных горшочков в пакете. «Затем, что для каждого из нас вырастет своя яблонька, и, когда на них появятся яблоки, мы сможем угощать друг друга яблоками со своей личной яблони». «Не понимаю, - не унимался папа (он во всём, как инженер, любил точность), - нас же здесь всего трое: ты, Сонечка и я». «А бабушку ты забыл? А Герду тоже забыл?» - возмутилась Соня. «Какую такую Герду? Давайте ещё вспомним её замороженного братика Кая»- не понял папа. «Как какую? А это кто по вашему?»- возмутилась Соня и взяла куклу на руки. Кукла открыла глаза и сказала всем: «Здравствуй!». «Ура! - закричали папа с мамой, - у куклы появилось имя!».
Теперь можно было по настоящему начинать завтракать, и даже Герду Соня немного покормила с маленькой ложечки геркулесовой кашей с изюмом, а потом папа аккуратно отрезал три огромных дольки от одной половины яблока и все, попробовав их, насладились необыкновенным вкусом этого необычного яблока. А  половина яблока после отрезания почти не уменьшилась - вот какое большое было Сонино яблоко!..
Мама расстелила на столе газету, поставила в ряд пять цветочных горшочков и на каждом написала: дочка София, кукла Герда, бабушка Катя, папа Юра, мама Настя. Здесь и папа догадался зачем понадобились пять горшочков, а Соня сразу запомнила число пять, и хотя в нём совсем не было буквы «р», всё равно оно ей нравилось. Кстати, именно в этот день Соня научилась при помощи горшочков складывать числа: два горшочка и ещё три - это будет пять, или один горшочек и ещё четыре - тоже будет пять.
И в этот же день, конечно, с помощью папы, Соня выучила все числа даже до тридцати! Могла бы выучить и дальше, но сегодня больше не хотелось. «Всё равно молодец,- сказал папа,- чувствую, что ты станешь настоящим инженером!»  «Вот ещё! - возмутилась мама, открывая пакет с землёй, - Сонечка, когда вырастет, обязательно будет артисткой, как её бабушка!».  Родители чуть было не заспорили о будущем Сони, но мама уже наполнила каждый горшочек до верха, прижала землю большой ложкой и полила её из кружечки. Наступал самый ответственный момент: предстояло посадить зёрнышки - семена яблока в землю!  Пять зёрнышек, вынутых из середины яблока, лежали теперь на газете возле каждого горшочка. Самое крупное лежало напротив горшочка, на котором было написано София, и она аккуратно воткнула его в горшочек, а потом присыпала землёй. Потом тоже самое сделала Герда, конечно, не сама, а при помощи Сони. Видно было, что кукле это понравилось, потому что она улыбнулась и сказала своей будущей яблоньке: «Здравствуй!».  Папа посадил зёрнышки за себя и за свою маму, то есть бабушку Сони. Наконец наступила очередь мамы, а потом все горшочки были политы и заняли места на подоконнике в самой солнечной комнате: «София»,«Герда»,« Бабушка Катя», «Папа Юра» и «Мама Настя». Теперь можно было идти гулять, тем более, что погода в этот день была просто отличная. Маме хотелось заняться уборкой, поэтому она выпроводила на прогулку папу и Соню с коляской, в которой, широко раскрыв глаза, сидела красавица Герда.
Конечно, все, и дети, и взрослые обращали внимание на куклу в почти настоящей детской коляске. Солнце светило изо всех сил, воробьи щебетали в деревьях, уже покрывающихся яркой молодой зеленью. Дорога вела в сквер, где в выходной день было много мам с детскими колясками и много всяких собак, которых  владельцы прогуливали на поводках, или даже без них. Оказалось,  что не только люди интересовались Гердой, гуляющей в коляске, но и почти все собаки проявляли к ней интерес. Один большущий пёс без поводка, убежавший от хозяина, напугал Соню, да и папу тоже. Пёс был ростом выше Сони и довольно страшный на вид. Он подбежал к коляске и ткнулся большим чёрным мокрым носом прямо в живот кукле. Кукла не испугалась и сказала псу «Здравствуй!», а Соня испугалась и громко заплакала - думала, что собака хочет съесть её куклу. Пёс, хотя был большой, тоже испугался и начал громко лаять  басом. Здесь подоспел его хозяин, схватил за ошейник и начал оттаскивать пса от коляски. Но тот никак не хотел слушаться. Хозяин извинялся перед папой и Соней, собака лаяла, напуганная Соня, плача, взяла Герду на руки, прижала крепко к себе, и кукла сказала «Здравствуй!».  Это произвело на всех какое-то магическое действие: пёс перестал лаять, Соня- плакать, а папа, собравшийся строго поговорить с хозяином злополучной псины, поднял Соню с Гердой на руки, и, захватив коляску, приготовился уйти из парка, но хозяин собаки, извиняясь, объяснил, что эта собака очень любит детей и на даче всегда охраняет коляску, похожую на Сонину, в которой гуляет его маленькая внучка. Всё равно, прогулка была испорчена, захотелось поскорее вернуться домой. Самое интересное, что пёс никак не хотел отходить от коляски, и вместе с хозяином проводил папу, Соню и Герду до самого дома.
Маме эта история совсем не понравилась: больших собак она побаивалась, да и к маленьким особого доверия не испытывала: однажды маленький, на вид добродушный пёсик, которого она хотела погладить, неожиданно тяпнул её за палец! Кроме того ей пришлось застирывать Гердино совсем новое  платьице, потому что собачий нос оставил на нём большое грязное пятно.
Вечером Соня вдруг вспомнила, как летала во сне, взмахивая руками, и даже попробовала на глазах у родителей взлететь, но, конечно, ничего из этого не вышло. Папа, как всё знающий инженер, объяснил, что когда дети летают во сне, считается, что они растут, и сам он, когда был маленьким, часто летал во сне, а один раз, сильно разлетавшись, даже свалился с кровати, чем напугал свою маму, то есть Сонину бабушку...
Всю следующую неделю в доме проходили сборы в деревню: как всегда хотелось туда отвезти  ставшую ненужной в городе одежду, посуду, игрушки. Каждый вечер Соня, вернувшись из сада домой, разбирала игрушки, которые накопились за осень, зиму и весну.  Игрушки она придумала подарить своим деревенским подружкам, но не знала как лучше это сделать: пригласить их в бабушкин дом и пускай каждая забирает себе из общей кучи понравившееся, или сложить их для девочек в отдельные пакеты и подарить каждой по пакету, а уж потом, если захотят, пусть игрушками сами меняются...
После Сониного дня рождения прошло целых две недели и, наконец, наступила очередная суббота - первая суббота июня, когда с раннего утра всё было упаковано и сложено в машину. Вещей оказалось так много, что они заняли багажник и почти всё внутри машины так, что впереди за рулём сидел папа, рядом с ним на переднем сидении -  Герда. На полу перед ней высилась гора пакетов с игрушками и ещё с чем-то, а на половинке заднего сидения в тесноте разместились мама с дочерью, стиснутые двумя чемоданами и большими хозяйственными сумками с вещами,  по маминому разумению,  необходимыми для летнего проживания ребёнка в деревне.
Соня так устала собираться к бабушке, что едва машина тронулась, привалилась к тёплому маминому плечу, послушала недолго как посвистывает ветер в приоткрытом папином окошке, как шелестят шины по асфальту, и крепко уснула.
Проснулась она от того, что машина резко затормозила. Герда треснулась о лобовое стекло, улыбнулась и сказала: «Здравствуй!»  милиционеру с полосатой палкой в руке, в серой мешковатой куртке, на спине которой большими белыми буквами было написано  ГАИ. Милиционер два раза обошёл вокруг машины, словно принюхиваясь. Его лицо не понравилось ни папе, ни маме, ни Соне. Было в нём что-то поросячье: белые ресницы, уши, вылезающие из под  форменной, надетой набекрень, фуражки; круглое, с маленьким приплюснутым носиком лицо и с такими красными щеками, что, казалось, их намазали свёклой.  Из под ремня с блестящей пряжкой, на которой тоже были буквы  Г А И, выпирал фантастических размеров живот.
- Инспектор Наливайко, - скороговоркой представился милиционер, - предъявите водительское удостоверение, то есть ваши права.   
- Пожалуйста, - папа вышел из машины и достал права.
- Нарушаете, гражданин,- поморгав белыми ресницами, -наконец сказал милиционер.
- Но я абсолютно точно нигде ничего не нарушил. Вот дочку отвожу в деревню. Еду аккуратно.
- А вот и нарушили! Нарушили! Нарушили! Придётся  вас оштрафовать. Поедете в сберкассу, или оплатите штраф прямо здесь, на месте?
Милиционер с папиными правами в руке подошёл к двери, за которой сидела Герда.
- А это что? А это кто?! У вас на переднем сидении находится не закреплённый ничем ребёнок!       
- Это не ребёнок. Это кукла.
- Вы чего меня дурачите? Я чего - не могу куклу от ребёнка отличить?! Сейчас договоритесь у меня и лишитесь прав! За обман представителя власти возможно придётся проехать со мной в отделение, а не в вашу деревню!
- Сколько я должен? - папа сдался перед неприкрытой наглостью.
- Сколько не жалко. Нарушение у вас очень серьёзное, так что не скупитесь. Я всегда дежурю на этом посту. Наверняка будем здесь с вами встречаться, и не один раз.

 Он отдал папе права в обмен на деньги и пожелал счастливого пути. Папа хотел на прощание показать милиционеру, что на переднем сидении находится кукла, просто очень большая и очень похожая на настоящего ребёнка. Но мама категорически запретила это делать, потому что, во-первых, такому нахалу ничего не докажешь, а, во-вторых, в деревне ждёт и наверняка волнуется одна в трёх лицах:  Сонина бабушка, твоя мама и моя свекровь. «И подарочек мне на день рождения!» - забеспокоилась Соня.
Машина тронулась, и папе в зеркальце долго было видно, как нахальный милиционер остановил другую, проезжавшую мимо его поста легковую машину, и ходил теперь вокруг неё, выискивая и вынюхивая к чему бы придраться...
Дорога была свободна, и уже через час с небольшим папа аккуратно подвёл машину к  бабушкиному дому, приветственно посигналив. Но никто их не встретил. Мама вышла, поднялась на крыльцо и подёргала дверь. Дверь была закрыта на замок. Ключ нашёлся в условленном месте, и пока мама открывала дверь, за ней слышалось тоненькое, настойчивое мяуканье. Соня первой вбежала в дом и чуть не наступила на котёнка, который, цепляясь за её одежду, острыми, как иголки коготками, забрался на её плечо, потёрся пушистой мордочкой о Сонину щёку и зарокотал-замурлыкал прямо ей в ухо. «Я догадалась! Это бабушкин пушистый и тёплый подарок! Мне на день рождения! Какой он хорошенький! Но где бабушка?»
Пока папа вытаскивал из машины свёртки, пакеты, чемоданы, огромную сумку -холодильник с продуктами и складывал всё это горой у порога дома, мама, Соня и котёнок на её плече зашли в большую комнату, которую бабушка по старинному называла залой, и на столе увидели записку, написанную аккуратными печатными буквами на большом листе бумаги.
«Бабушка специально написала так крупно, чтобы ты сама смогла прочитать».
«Ну, мамочка, ну прочитай сама, пожалуйста, а то мне… котёнок мешает» - схитрила дочка.
В комнату зашёл уставший папа, бухнулся на стул и приготовился слушать. В записке-письме было написано: «Дорогие мои! Сегодня рано утром с почты принесли срочную телеграмму:  заболела артистка, игравшая роль тёти в спектакле «Приключения Тома Сойера». Ответной телеграммой я согласилась помочь и хотела вам позвонить, чтобы сегодня вы в деревню не ехали, а завтра мы бы поехали все вместе, но телефон-автомат на почте в этот день сломался. До шоссе меня сейчас подбросит сосед Валентин, а там автобусы в Москву ходят часто. Подарок Соне, я, думаю, уже сидит у неё на плече. Сонечка, котёнка покорми, но совсем немножко. Обязательно до моего возвращения придумай ему хорошее имя».
«Я уже придумала, придумала! - запрыгала на одной ножке Соня, придерживая на плече котика, чтобы не свалился, - его зовут Кай!»
 «Я бы на твоём месте назвал его Синусом или Косинусом»,- подал голос папа, который любил всяческие инженерные названия.
 «Вот ещё! - сказала мама,- будет у тебя свой котёнок - называй его хоть Тангенсом, хоть Котангенсом, а для новых Сониных друзей: куклы и котёночка, я думаю, вполне подходят имена из её любимой сказки».
Папа спорить не стал и приготовился слушать окончание письма.
«Вернусь в деревню завтра, встречать меня не нужно. Ваша бабушка, мама и свекровь Екатерина - одна в трёх лицах. Целую. Кстати, мне кажется, что в каком- то иностранном фильме про шпионов я видела телефоны, которые не присоединены к проводам и можно по ним разговаривать из любого места, даже не с почты, и в любое время. Когда уже у нас в деревне такие телефоны появятся? Ещё раз ЦЕЛУЮ».

Письмо закончилось. Пора было вносить привезенное в дом. Котёнок сначала не хотел слезать с Сониного плеча, цеплялся коготками за одежду. Оторвать его насильно не получалось. Пришлось пойти на хитрость: в блюдечко налили немного молока из пакета, а рядом положили два мелко нарезанных кусочка сосиски.  То ли от запаха сосиски, то ли от голода, но коготки куда-то вдруг делись, и Соня опустила котика на пол рядом с блюдцем. Котёнок деловито приступил к еде, а Соня наконец - то смогла присоединиться к родителям, которые всё вносили в дом узлы и пакеты. Первым делом она перенесла в дом Герду и разместила её на своём раздвижном диванчике в комнате, где они ночевали с бабушкой, рядом с комнатой родителей. Герда наверно соскучилась сидеть в машине, поэтому, как только Соня прижала её к себе, кукла улыбнулась и сказала: «Здравствуй!» Потом в комнате появилась почти настоящая детская коляска, со сложенными в ней кукольной одеждой и пакетами с подарками, приготовленными подружкам.
Вскоре  появились и подружки: Лена, Ульяна, которую сокращённо звали  Улей, и Кира. Первые буквы их имён образовывали слово Л У К, и вместе с Соней этот «лук» прошлым летом иногда неожиданно «выстреливал», да так, что взрослые только ахали и охали от кипучей энергии луковцев. Сегодня мама не отпустила Соню играть с девочками, и в дом их не пригласила - нужно было приготовить еду, застелить постели, уложить продукты в холодильник, разобраться с одеждой, а потом навести порядок в доме. Всё это приходилось делать именно сегодня, потому что завтра должна возвратиться бабушка, а маме с папой завтра нужно было возвращаться на работу.
В общем, все хлопотали, помогали друг другу, в доме начал обозначаться порядок, но вдруг обнаружилось, что котёнок по имени Кай... пропал! Соня забеспокоилась - не потерялся ли? Ведь он такой маленький! Она заглядывала во все уголки дома, даже выбегала на улицу, искала под крыльцом и звала его по всякому: «Кай, Кай! Кис, кис, кис! Кися! Кисонька, кисуля! Ну, где же ты?» Но котёнка нигде не было. От обиды, а может быть и от усталости глаза Сони вдруг наполнились слезами, и, как она не старалась не расплакаться, ничего из этого не вышло. Слёзы вдруг сами по себе полились из глаз, она опустилась на пол в каком - то уголке и вдруг поняла какая она сейчас одинокая и несчастная. Все её бросили: и мама, хлопотавшая теперь в кухне, и папа, что-то сейчас делавший на улице с машиной, и даже котёнок с таким красивым сказочным именем Кай, которое она сама ему придумала. Разревелась не на шутку, и, если бы не папа, зашедший в дом и услышавший горькие рыдания, доносившиеся из дальнего  уголка под телевизором, неизвестно сколько времени пришлось бы потратить и сколько стараний приложить, чтобы успокоить ребёнка. Поэтому он поднял Сонечку с пола, взял на руки, как маленькую, и начал, словно убаюкивая, тихонько ходить по комнате, вспомнив сразу, как ходил с ней, совсем крошечной, завёрнутой в пелёнки, в Москве, не понимая, как в этом крошечном тельце сосредоточилось столько крика, и из-за чего этот крик возник. Крик прекратился только с помощью его мамы, успевшей перед уходом на работу в театр, сменить пелёнки  на тёплые и сухие.  Теперь же, нося дочь  на руках, он любовался бантиками на ставших уже длинными волосах и вдыхал её запах, пытаясь по - инженерному понять и сформулировать чем всё-таки пахнут маленькие родные дети. Чтобы совсем успокоить дочку, он покрепче прижал её к себе, и щекотно, как бы отыскивая на её спинке тайную кнопочку, ведающую слезами, такую же, как у куклы, сказал: «Я знаю почему ты плачешь, - потом помолчал и добавил,- тебе  было одиноко. Понятно: мама в кухне, папа занимается машиной, а котёнок по имени Кай где-то спрятался. Так ведь?» «Так», - горестно вздохнула Соня. Чувствовалось, что она снова вот-вот расплачется. И папа, держа дочку  на руках, снова начал ходить по самой большой комнате деревенского дома, которую они с женой называли гостиной, а бабушка - его мама - по старинному залой. «Понимаешь, мой дружочек, я абсолютно уверен, что котёнок в доме и где-то крепко спит. Когда я был маленьким, таким же как ты сейчас, у меня тоже был котёнок, который рос, рос и превратился в огромного рыжего кота. Так что все повадки котов я хорошо знаю».
 - Я ещё не маленькая, то есть уже не маленькая! - возразила Соня.
 - Да нет, всё-таки  маленькая. Вот ты не согласилас, когда я предложил назвать котёнка   Синусом, а зря. В этом слове  две буквы «эс», и кажутся они котёнку как будто мышка где-то шевелится, ведь мышек он с детства умеет ловить. А когда ты зовёшь его Кай-Кай-Кай, он может подумать будто ты его ругаешь, слова эти короткие, отрывистые. Может быть ты придумаешь какое-нибудь имя котёнку из двух имён?  Например, Кай и Синус- Кайсинус».
- Нет, так я не хочу. Пускай он тогда будет просто Кайнусом без всяких твоих синусов!           - Согласен! - сказал папа. И они вдвоём громко, на всякие лады, стали звать котёнка его новым именем.
Это занятие закончилось тем, что на шум из кухни вышла, вытирая руки об фартук, удивлённая мама, а из Сониной с бабушкой комнаты появился потягивающийся на ходу, полусонный котёнок. Его похоже разбудили громкие голоса, ароматы, доносившиеся из кухни, и, уже ставший для него знакомым, запах своей маленькой хозяйки. Поэтому ни секунды не раздумывая,  цепляясь  сначала за папины брюки, а потом за Сонино платьице,  он моментально очутился у неё на плече. «Проворный молодой человек», - заметила мама, когда они вошли в кухню. А папа подумал про себя, что наверно всякие детёныши быстро привыкают друг к другу...
Котёнок, конечно, опять не захотел самостоятельно спускаться с Сониного плеча. Поэтому снова пришлось прибегнуть к хитрости: дать ему понюхать кусочек варёной курицы, положить её возле блюдца с молоком, а Соне даже опуститься на коленки возле блюдца. С плеча котёнок прыгнул на пол, но теперь никак не мог определиться с чего начать есть: с молока, или с курицы?  Он беспомощно стоял перед выбором и даже посмотрел на  Соню, словно спрашивая её совета. «Курочку сначала, курочку ешь, а потом запьёшь молочком», - посоветовала из-за стола Соня, которая в это время обгладывала тёплую куриную ножку. «Смотрите, смотрите! Он слушается меня!»- обрадовалась девочка, и стало понятно, что котёнок вполне освоился с  новой для него ситуацией, ведь раньше он жил с одной только бабушкой и то совсем недолго.
Между тем, за окнами стало темнеть, то ли от того, что приближался вечер, но скорее от большой чёрной тучи, непонятно откуда появившейся и закрывшей половину неба. Ветер рывком налёг на окна, застучал чем-то на крыльце и через окошко в кухне  стало слышно как  в соседском дворе заволновались куры и встревожено хрюкнул поросёнок.  Чёрное небо пополам развалила молния, и в кухне как будто сработала ослепительная фотовспышка. Вслед за ней раздался такой удар грома, что старинный дом содрогнулся, даже как бы подпрыгнул и снова опустился на место. Вдоль его старых чёрных стен на деревенскую улицу побежала грязная с пузырями вода, моментально превратившаяся в бурную реку. Котёнок в панике, наступив двумя лапами в блюдце и залив пол и стенку молоком, сначала бросился куда-то бежать, а потом, сообразив, что защиту нужно искать у людей, прыгнул маме на колени и моментально забился под фартук. Соня чуть было не обиделась на котёнка: почему он спрятался у мамы, а не у неё, но в это время папа понюхал воздух и вдруг выскочил из кухни в гостиную, уронив по пути бабушкин стул и стянув со стола скатерть со всякими тарелками, солонками, ложками и чашками. Мама с Соней тоже выскочили из кухни, котёнок выпал из под маминого фартука и опрометью помчался куда-то прятаться.
В гостиной вместо телевизора торчали на обгоревшей тумбочке какие-то стекляшки и железки, штора за ней и часть стены, где ещё недавно плакала Соня, были обуглены и дымились. «Молния ударила в антенну для телевизора!» - кричал папа, сорвав штору и заливая стену водой, приготовленной бабушкой для умывальника.  «Я всегда говорил, что в деревенских условиях во время грозы антенна обязательно должна отключаться от телевизора, а телевизор от электрической розетки! Но никто никогда меня не слушает! Думают, авось, пронесёт! Пожалуйста вам! Вот и не пронесло!» - папа разнервничался, раскричался и выскочил на улицу, сразу промокнув до нитки, и увидел, как в конце их улицы полыхает чей-то дом, слышатся крики, женский плач и где-то вдалеке воет  сирена пожарной машины, пробивающейся по раскисшей от дождя деревенской дороге к пожару. Схватив в доме какое-то ведро и старенький плащ, папа помчался к горящему дому на помощь людям, старавшимся погасить пламя. Народ уже стоял в цепочке, протянувшейся от водопроводной колонки, где кто-то наполнял ведро, передавал его следующему, тот следующему, потом другому и так до самого горящего дома, где последний и, наверно, очень  сильный и бесстрашный человек, выливал воду в самое пламя, и оно злобно шипело, разбрасывало во все стороны искры и тут же получало новые порции воды из подоспевших вёдер, но пока не сдавалось. Папа встал в цепочку, сменив уставшего пожилого человека, который успел рассказать, что пожар произошёл из-за молнии, попавшей в дом.  Беда, случившаяся от молнии в их доме, по сравнению с большим пожаром, была почти незаметной, поэтому папа не стал о ней рассказывать, а передав кому-то ведро, подбежал к наконец подъехавшей пожарной машине и начал помогать пожарным разматывать толстый брезентовый шланг. Вскоре из шланга забила мощная струя воды и всё вместе: вода из вёдер, непрекращающийся дождь и работа пожарных усмирили пламя. Теперь две обгорелые стены дома только дымились и бессильно  шипели, окутанные белым паром.  Помощь большого количества народа уже не требовалась, и папа отправился домой. Только сейчас он заметил, что гроза постепенно уходит, и, хотя небо в стороне ещё расцвечивалось голубыми, белыми и розовыми полосками молний, а над селом небо было низким и тёмным, гром уже перекатывался где-то вдалеке. Идти обратно не торопясь, после выполненной работы было приятно, но вдруг небо над папой словно раскрылось, и полил такой дождь, о котором говорят: льёт, как из ведра, а уж как льётся из ведра, папа сегодня видел множество раз.  Поэтому пришлось сначала ускорить шаги, а потом и вовсе бежать изо всех сил. И перед самым домом на скользкой земле ноги у папы разъехались, и он шлёпнулся, как назло, в самую глубокую и грязную лужу.
Когда он появился в дверях, мама ахнула и принялась стаскивать с мужа мокрую, слипшуюся  одежду. Котёнок, сидевший на Сонином плече,  увидев папу, с мяуканьем испуганно свалился на пол и исчез где-то в спальне. Дочь при виде отца застыла с разинутым ртом - в таком виде она никогда папу не видела. А мама? Мама начала потихоньку смеяться, и чем дольше она снимала с мужа мокрую и грязную одежду, тем больше её разбирал смех! В конце концов, раздев мужа до мокрых, почему то перемазанных глиной трусов, мама набросила на него оказавшийся под рукой свой лёгкий летний в цветочек халатик и, увидев далеко высунувшиеся из под цветочков худые, длинные, волосатые ноги, начала хохотать так, что тот обиделся, выбежал на улицу и начал смывать с себя грязь под струями всё не прекращающегося дождя.
 Если бы погода в это время была получше, жители деревни, обычно привыкшие в выходные дни  прогуливаться по вечерам, были бы свидетелями необычного зрелища, как  молодой мужчина в распахнувшемся женском халатике в цветочек, около дома уважаемой в деревне артистки московского детского театра, простирал к небу руки свои словно в молении, ловил дождевые струи, плескал их на себя, бормоча при этом что-то невразумительное и трясся от холода, потому что лил первый летний дождь, а первые летние дожди после весны всегда бывают холодными. Если из-за ненастья никто в деревне не заметил страданий Сониного отца, то  мама просто ужаснулась, увидев его на пороге, с синими губами, со стекающими с перепутанных волос дождевыми каплями. И  даже на кончике носа у него жалобно висела капля...
Она вытерла мужа попавшимся под руку посудным полотенцем, безоговорочно уложила его в постель, накрыла вторым одеялом и старой бабушкиной шубой, налила половину стакана водки, хранившейся в кухонном шкафчике и используемой бабушкой как  лекарство от любых болезней, особенно от простуды. Она заставила выпить «лекарство» до конца, поцеловала мужа, пожелала ему спокойной ночи, погасила свет и отправилась к дочери, уже притихшей в своей постели. Котёнок нежился около неё, вытянувшись во весь свой котёночий рост. Герда устроилась рядом на бабушкиной кровати. «Папа ужасно замёрз, и я боюсь, как бы не заболел»- сказала мама, но Соне сейчас было всё равно, что случилось с папой. Её мучил другой вопрос. «Мамочка! Мне целый день не нравится, как мы с папой назвали котика. Слово какое то странное - Кайнус. Мне кажется, что и ему, - она погладила котёнка, - тоже не нравится. Он даже не откликается на Кайнуса». «Сонечка, наверно он просто ещё не привык. Ведь мы только сегодня приехали и познакомились с ним, и он только-только познакомился с нами. Мы, думаю, смогли ему понравиться, как и он нам. С тобой, я вижу, он уже навсегда подружился». «Но я всё равно не хочу называть его этим противным именем Кайнус!» «Ну, не хочешь, не называй. Я думаю, что папа не будет против, если ты придумаешь своему дружку какое-нибудь новое имя, и, если мы будем все называть его этим именем, он привыкнет, и будет на него отзываться. А теперь засыпай. Завтра вернётся бабушка, можешь с ней посоветоваться. А я пойду проверю, как там у нас папа». Она поцеловала дочь, выключила свет и пошла проверять мужа. Потом, уже укладываясь на ночь, она вдруг поняла как устала за сегодняшний день. Но всё равно проверила не горячий ли, улыбнулась, вспомнив в каком виде он вернулся домой с деревенского пожара, подумала, уже засыпая, что нужно будет покупать новый телевизор, ремонтировать обгоревшую стенку... И заснула...
Сколько прошло времени она не знала, и не  сразу поняла, что её будит дочка. «Наверно, что-то болит, или что-то уж очень важное»,- сонно подумала мама. Соня залезла к ней под одеяло и, обняв за шею, жарко зашептала в ухо: «Мамочка! Я всё придумала! У нас в садике есть мальчик Самсон. Он очень хороший и все его любят, и мне он тоже нравится. Мы с ним даже целовались за дверью. Как ты думаешь, - здесь папа всхрапнул и затих, поэтому Соня почти совсем неслышно зашептала, - как ты думаешь?..» Тут соскучившийся котёнок, мяукнув, прыгнул на кровать к Соне, но промахнулся и наступил спящему папе на нос, отчего папа заволновался и изо всех сил чихнул. От этого, котёнка, как говорят, ветром сдуло, мама начала смеяться (очень  уж у неё характер был смешливый), а Соня обиделась и пошлёпала босыми ногами обратно на свой диванчик, так и не успев сказать маме очень важное то, что она придумала. А мама, засыпая,  пыталась понять почему люди, которых она любит больше всего на свете, сегодня обижаются на неё, и где новое бабушкино ведро, которое папа брал  с собой на пожар? Потом мысли у неё стали путаться, и, наконец, она заснула по настоящему...
Утром первым проснулся котёнок, осторожно обследовал спящих, убедился, что все его новые знакомые на месте, и, несмотря на приготовленный бабушкой лоток, стал проситься на улицу по своим кошачьим делам.  Конечно, проснулась только мама, догадалась, что требуется котёнку, и, выпуская его во двор, порадовалась солнцу и особенной утренней деревенской свежести, какая бывает только на природе после прошедшей сильной грозы...
То, что бабушка, мама, папа и Соня называли деревней, на самом деле на картах значилось посёлком, а когда-то даже было районным центром. Посёлок расположился  приблизительно на равных расстояниях  от двух небольших старинных подмосковных городов по обеим сторонам довольно извилистой и узкой  их соединяющей автомобильной дороги. Водители больших грузовиков и автобусов старались без особой надобности такой дорогой не пользоваться, а предпочитали прямые и широкие шоссе,  специально построенные для быстрой езды, и проходящие как раз через эти города. От этого посёлок, находящийся, в общем, недалеко от других районных центров, жил своей немного обособленной жизнью, о чём, впрочем, местное население вовсе не жалело: меньше было всякого пришлого чужого люда.
 У нынешнего посёлка была своя история, о чём свидетельствовали сохранившееся  остатки дворянской усадьбы с окружавшими её хозяйственными постройками, небольшой приусадебной, теперь уже совсем развалившейся, церковкой и фамильным кладбищем при ней.  За долгие годы у усадьбы было несколько хозяев. Сонина бабушка гордилась, что её предки знали обитателей усадьбы и любила рассказывать связанные с  усадьбой истории, знакомые ей от своих родителей, а тем - от своих. Усадьба расположилась на высоком берегу реки и раньше была центром села, а с приходом новой власти центр переместился подальше от реки, поближе к дороге, где построили сначала деревянный сельсовет, а потом и кирпичное здание для размещения в нём разного  рода властей, необходимых  для управления населением. В селе заработали фабрика детских игрушек, маслобойный и молочный завод, выпускавший с одной своей стороны молочные продукты, а с другой - местную водку, завод по производству деревянных деталей для строительства; в колхозе начали разводить  скот, в прудах выращивали карпов, снабжали столицу картофелем, рыбой и подсолнечным маслом. В селе открыли почту с телеграфом, построили больницу и поликлинику. Поскольку народа в селе прибавилось, пришлось строить большую школу и детский сад. Перед войной село даже стало районным центром.
Всё это благополучие, в том или ином виде, просуществовало до войны, когда немцы вдруг заняли посёлок. Мама Сониной бабушки рассказывала, как погиб её муж, то есть бабушкин папа, работавший в колхозе трактористом.  Когда на окраине села появились сначала немецкие мотоциклисты, а потом танки с нарисованными на башнях крестами,  партийный секретарь и председатель колхоза, получившие по телефонной линии неразборчивую команду любой ценой остановить немцев, направили все трактора, комбайны, грузовые машины навстречу танкам, чтобы то ли их задержать, то ли напугать.
Ни задержать, ни напугать немцев не удалось, а из этой отчаянной вылазки никто живым так и не вернулся. Последнее, что бабушкина мама видела на ближнем поле, как трактор мужа двинулся навстречу фашистскому танку, но был раздавлен огромными гусеницами. Когда танки ушли, женщины побежали в поле в надежде найти мужей, но своего она так и не нашла, а, когда вернулась, увидела, как в их доме немецкий офицер качает на ноге её четырёхлетнюю, насмерть перепуганную дочь, то есть  Сонину бабушку. Немец потребовал еды, потом долго мылся голым, не стесняясь девочки и её матери. Спать он улёгся на материнской кровати, которая ещё хранила запах её погибшего мужа, жестами показав, чтобы спать ему не мешали и что утром его нужно кормить курицей.
Так он и стал жить вот в этом самом доме, прожил в нём почти три месяца, и в зависимости от своих военных дел, был то равнодушен к обитательницам, то издевательски любезен, то зол до свирепости. По - русски немец не понимал, говорил что-то  на своём языке, но можно было понять, что в Германии у него осталась маленькая дочь, которая умела делать книксен.  В хорошем настроении он учил русскую девочку  делать книксен и несколько раз за успехи угощал её конфетами и шоколадом, но в основном вёл себя настороженно:  чувствовалось, что дела у немцев идут не так, как им хотелось. Поэтому, как-то вернувшись в дом после неудачной охоты за партизанами, он выстрелил из пистолета в висевшую в красном углу старинную икону, по семейному преданию владельцем которой был граф, генерал-губернатор - владелец усадьбы. Теперь, опасаясь партизан, офицер распорядился круглосуточно охранять дом, и мать с дочкой фактически оказались у немца в плену, не имея возможности сбежать,  чтобы где-нибудь спрятаться: уж очень страшно было оставаться в доме, который стал для них чужим и опасным, по другому говоря, тюрьмой.
 Из-за охраны мать с дочкой жили в полном неведении, что творилось в посёлке, и только в конце января, когда наши войска выгнали немцев из Подмосковья, узнали, что их офицер заживо сжёг в амбаре сто восемьдесят жителей села, включая стариков, инвалидов и детей, и по его приказу при отступлении были взорваны  школа, больница, молочный завод и старинная барская усадьба. А ещё они узнали, что покидая село, он застрелил неосторожно выбежавшего из соседского дома мальчишку, может быть приняв его за партизана, а может быть просто так...
В конце января в селе появилась братская могила, выкопанная неподалёку от развалин барской усадьбы в промёрзшей январской земле плачущими женщинами, близкие которых погибли в родном селе за эти три страшных месяца...

С той поры прошло много времени. За год до окончания школы у Сониной бабушки Кати умерла мама. Четырнадцатилетняя Катя осталась в доме одна, и только помощь соседей помогла ей закончить семилетку. Получив за успехи в учёбе красное свидетельство об окончании школы, и, попрощавшись с маминой могилой на сельском кладбище, Катя рано утром закрыла дом, попросила соседей присматривать за ним и поехала сначала на попутке, а потом в грязном разболтанном пригородном поезде в Москву поступать в театральное училище. Мечта стать артисткой появилась у неё после того, как во вновь отстроенный после войны сельский клуб приехал на автобусе и грузовике гастрольный театр, и три дня Катерина не выходила из клуба, посмотрев все спектакли и помогая чем могла артистам и рабочим, устанавливающим декорации. Для одного спектакля требовался старинный с гнутой спинкой стул - она притащила его из дома; для другого принесла старинную икону. В иконе была дырка от немецкой пистолетной пули, дырку заклеили бумажкой и закрасили тёмным гримом, так что зрители ничего не заметили. А в последнем спектакле режиссёру пришла в голову мысль  использовать шуструю и, надо сказать, очень симпатичную четырнадцатилетнюю девочку в спектакле, где она должна была сыграть роль глухонемой служанки. Спектакль имел ошеломляющий успех, потому что зрители узнали односельчанку и радовались каждому её появлению на сцене. Волнуясь, она всё делала невпопад, что при желании  можно было бы объяснить особенностями её героини, но смешно было.  А в заключительной части спектакля, в самом его драматическом конце, «глухонемая» вдруг громко и чётко ответила на реплику, чем повергла весь зал и даже артистов на сцене в состояние истерического хохота: спектакль удался, девочка навсегда заболела сценой, а деревенские с тех пор прозвали её Катька -артистка, и звали так до тех пор, пока она в пятнадцать лет не уехала в Москву...
Москва встретила девочку неприветливо. На вокзале никто, даже милиционеры, не знали как найти училище, где учат на артистов. Кто-то посоветовал ей добраться до Красной площади и там спросить у милиционеров, которые наверняка про всё в Москве знают. Так она и сделала, и после скитаний по чужому городу, показавшихся ей бесконечными, (представьте, что вам только пятнадцать лет, вы всегда жили в деревне, где дома одноэтажные и все друг друга знают),  очутилась, наконец, около дверей театрального училища. Красивые девушки и элегантные юноши, дымя папиросами, толпились на ступенях училища и шумно и суетно заполняли его коридоры.
-  Как записаться на учёбу артистом? - спросила она у девицы с самым, как ей показалась, приветливым лицом.
-  А ты подготовила материал для показа?
-  Какой такой материал? - удивилась  Катя.
-  Ты совсем дурочка? Или только притворяешься? Нужно рассказать басню и стихотворение или отрывок из прозы. А потом будешь разыгрывать этюд, который тебе зададут. Но сначала беги, запишись вон в том листе, что висит на стенке против жёлтых дверей, туда тебя вызовут, когда придёт твоя очередь.
И деревенская девочка побежала по коридору, ища жёлтые двери, и заодно, извините, туалет, в котором она теперь остро нуждалась. Ведь прошло для неё сто часов или даже  сто дней, когда рано утром, ещё в темноте она покинула свой деревенский дом.
Не до жёлтых сейчас ей было дверей, ох, не до жёлтых! И она, согнувшись, побежала в конец бесконечного коридора, ища вожделенное место. Вот здесь то, как не странно, и решилась её судьба! Она на бегу уткнулась головой в чей-то мягкий живот, ойкнула от неожиданности и увидела перед собой режиссёра драматического театра, приезжавшего на гастроли в их село.
- Ух, ты! - отдуваясь от удара, сказал режиссёр. Ты откуда здесь, Катя, коза? Простите, Катерина. Я тебя сразу узнал! Ну, тогда и насмешила ты нас всех! Я до сих пор эту историю друзьям рассказываю, и все хохочут!
- Извините, пролепетала из последних сил Катя, -  я сейчас! И унеслась по коридору. Хлопнула дверь, и только минуты через три она вернулась к режиссёру.
- Приехала поступать на артистку, - заявила Катя, обтирая руки о подол  деревенского своего платья.
- А я, сказал режиссёр, - потратил впустую день, чтобы найти здесь подходящую героиню на свой фильм. Мне, красавица, поручили кино снять о войне, и понадобилось для главной роли что-то такое...Ну-ка, постой, повернись... Он как-то по новому посмотрел на неё, потом крепко взял за руку и повёл на второй этаж в комнату, где горели прожектора, и волосатый молодой человек возился с огромным фотоаппаратом.
- Володенька!  Быстренько отщёлкай эту барышню на пробу в анфас и профиль, и пускай сделает  тебе морду, будто ей страшно.
Володя защёлкал аппаратом, а режиссёр стоял и смотрел, ещё не веря себе, что нашёл, наконец, то, что искал.
- Ты ведь из села? - и он назвал село, где они гастролировали с театром и где Катя помогала им чем могла, а потом даже участвовала в спектакле.
- Да, сказала Катя, подивившись про себя, как этот человек не забыл такие мелочи и даже вспомнил, как её зовут, - ну я пойду...
- Постой, - сказал режиссёр, - а где ты остановилась в Москве?
- Нигде, - ответила девочка, - я только сегодня приехала.
- Тогда так, - решительно сказал режиссёр. Мои все на месяц уехали на море. Квартира совершенно свободна.  Сейчас едем ко мне, даже не задумывайся, не ночевать же тебе, красавица, на вокзале.
Он взял Катерину за руку, остановил такси с шашечками  на дверях и с оленем на капоте, предупредительно распахнул перед девочкой переднюю дверь, сам сел сзади, и по дороге зачем-то незаметно вдыхал запах пушистых её волос, чуть пахнущих горьковато полынью и полевыми ромашками.
- У тебя волосы ромашками пахнут, - шепнул он в Катино ушко, придвинувшись на сколько позволил ему живот.
- Перед отъездом помыла с ромашками, - доверительно прошептала ему, полуобернувшись, в ответ Катя, - я всегда мою с ромашками и чуть-чуть с полынью, меня мама так научила.
Слова режиссёра были ей приятны, пожалуй, она услышала первый в её жизни комплимент от взрослого человека, и она, в благодарность хотела ему тоже сказать что-то хорошее, но такси остановилось перед подъездом высокого дома с большими ступеньками.
Режиссёр галантно пропускал её перед собой, и, выйдя из лифта на пятом этаже, он открыл большими ключами, обитую бирюзовым дерматином тяжёлую входную дверь, и слегка даже подтолкнул оробевшую девочку в шикарную, как ей показалось, переднюю, засверкавшую, едва он повернул выключатель, хрустальными светильниками.
- На тебе тапочки, - сказал режиссёр, слегка отдуваясь из-за тяжёлого живота, - не стесняйся, чувствуй себя, как дома. У нас в кино нельзя стесняться - сразу сожрут! Катя хотела его спросить как это - сожрут, но он уже повёл её показывать квартиру, приговаривая, чтобы чувствовала себя, как дома, и не стеснялась.
- Это комната, где ты будешь сегодня спать. И он показал ей широкую деревянную кровать в комнате с окном, из которого был даже виден Кремль.
- А это столовая, где мы сегодня будем ужинать. Ты, небось, вообще ничего не ела. Я тоже, как голодный зверь - целый день мотался по  всем учебкам, а, видишь, как сложилось, ты взяла и нивесть откуда появилась.
Катерина приготовилась сказать, как бы в своё оправдание, что никого у неё близких  теперь нет, мама умерла, а театр всегда ей был интересен, и в доме культуры она всегда во всём участвовала. Но режиссёр слушать не стал, повёл по квартире дальше. Ванная комната её потрясла: чёрный потолок, чёрные стены и на их фоне ослепительно белые ванна, раковина и зеркало, ярко освещённые сильными лампами. Под зеркалом на полочке стояли нарядные флаконы, наверняка с чем-то изысканным, и, конечно, для создания красоты.
- Давай сделаем так, - сказал режиссёр и стал наполнять ванну, сначала влив в неё половину какого-то пузырька. Вода запузырилась шаловливой пеной и полезла на край ванны.
- Ты не стесняйся, раздевайся, лезь в ванну и отдыхай. Расслабляйся, значит. А я пойду в столовую, соберу на стол. Жена много чего перед отъездом наготовила, будем с тобой ужинать.

Катя сбросила всю одежду и погрузилась в тёплую с пузырьками пену. Всё, что сейчас с ней происходило, было похоже на сон, или на сказку: первый раз в Москве, первый раз в шикарной квартире, первый раз в жизни купается в ванне, в горячей с ароматной пеной воде, а воды здесь сколько хочешь. У них  с мамой в деревне была своя банька, её перед войной построил отец, но там нужно было сначала натаскать воду вёдрами из колодца, потом так долго топить, что и мыться уж расхотевалось. Хорошо, когда приходила мама, укладывала дочь на лавку, парила - хлестала горячим берёзовым веником, тёрла мочалкой, окатывала сначала тёплой, потом холодной водой, закутывала в большую простыню и велела бежать в избу. Вдруг ей захотелось вспомнить отца, но толком вспомнить не могла - его лицо почему-то теперь путалось с лицом человека, приютившего её в этом шикарном доме. Дверь в ванную неожиданно отворилась: Катя с перепугу нырнула с головой в воду, чуть не захлебнувшись в пене, а когда вынырнула, протерев глаза и отплёвываясь, увидала перед собой режиссёра, стоящего на залитом, в пене полу, в мокрых до колен брюках с большой белой мужской рубашкой в руках.
- Это тебе ночная рубашка, будешь в ней спать. Но сначала, - он взял с полочки красивый флакон с иностранными буквами, - вымоем тебе голову этим шампунем - завтра ты нужна мне красавицей, - он помолчал и добавил, - самой красивой раскрасавицей. Он неумело, в два раза помыл ей голову, ополоснул волосы водой из душа на длинном шланге, так что и подниматься из ванны было не нужно.
- Всё. Теперь ополоснись под душем, вытрись вот этим полотенцем и приходи в столовую. Да, пол в ванной сначала вытри - вон тряпка, и приходи. Не стесняйся. Чувствуй себя как дома, - и вышел.
Она встала под душ, смыла пену, увидела себя голую в большом настенном зеркале, испугалась, что нужно теперь идти, в общем-то, к незнакомому взрослому человеку, вытерлась хорошенько, потому что мама ругала  за то, что после бани всегда спина мокрая, потом убрала пол и надела рубаху. Рукава закатала, а пуговки все застегнула  от колен до верха. Так и пришла, стесняясь, в столовую, в его рубашке и тапочках наверно его жены.
Большой стол в столовой был накрыт на двоих. С одного края его свисала лиловая скатерть с бахромой,  придавленная бронзовым старинным подсвечником с зажжёнными свечами. Под неровным светом свечей на тарелках наверно с фамильными гербами, Катя разглядела яства, ну уж точно, не из деревенской её жизни.
- Входите, мадмуазель, входите смелее, присаживайтесь, чувствуйте себя, как дома! У нас в кино все всегда должны чувствовать себя, как дома!
 Катя, стесняясь, вошла в это великолепие, неожиданно для себя сделала книксен так, как учил её, четырёхлетнюю, тот немец, который жил в войну у них с матерью в доме, чем несказанно удивила и умилила режиссёра, и аккуратно присела  на неудобно выступающий краешек венского стула, подоткнув под себя край рубашки.
- Мы должны выпить за успех нашего с вами, мадмуазель, моего фильма, и да здравствует случайность, которая может, нет, должна, нет, обязана принести нам успех!
Режиссёр разлил красное шипучее вино по высоким бокалам, звонко чокнулся с Катериной, и скомандовал: «До дна пьём! До дна!  За успех!»
Катя первый раз в жизни выпила вино (самогон она как-то попробовала: мама тайком немного делала, чтобы расплачиваться за всякие работы - своего мужика ведь в доме не было), но, накопившееся за день, ванна с пузырьками и этот бокал буквально свалили её с ног. Даже дойти до спальни с видом на Кремль сама она не смогла, и режиссёр, хотя и отдуваясь, принёс её на кровать, хотел на ночь поцеловать в душистую макушку, но передумал. Посидел на краю кровати рядом с неожиданным своим сокровищем, потом подоткнул одеяло со всех сторон, как делают маленьким детям, и удалился к фиолетовой скатерти определиться с планом действий на завтра. Вина на столе осталось достаточно. План действий созревал с каждым бокалом буквально на глазах. Это стало заметно, когда режиссёр постарался подойти к зеркалу. Он долго стоял, то надувая щёки, покрывшиеся к ночи рыжеватой с проседью щетиной, то оттягивая нижние веки, чтобы скрыть мешочки под глазами, то двумя руками подтягивал одутловатые щёки от носа к ушам. Красивей и моложе в зеркале не выходило, а совсем рядом в его спальне с видом на Кремль, на его двуспальной кровати, на его простынях, наконец, в его рубашке  сейчас спало молодое, волей случая найденное, как ему казалось, сокровище. Оказывается, всё время это вертелось у него в голове, мешало думать, будоражило тело и рисовало картины, одна другой соблазнительнее. 
Он на цыпочках подошёл к спальне, прислушался, тихо, как в детективе, повернул тяжёлую с позолотой ручку и увидел Катю, сидящую на краю кровати.  Она машинально натянула сначала подол рубашки голые коленки, а потом вовсе юркнула под одеяло и накрылась с головой.
- Что с тобой? Почему не спишь? - спросил он, стараясь преодолеть нивесть откуда появившееся смущение, - завтра, нет, уже сегодня у нас с тобой важный день. Может быть самый важный в жизни для тебя, да и для меня тоже важный.
- Я не понимаю, что со мной. Где я? Кто вы? Где мой дом? Вы немец? Нет, я знаю, что нет.. Не обижайте меня, пожалуйста.., - слова сыпались из под одеяла, как горох, вперемежку с ними оттуда раздавались всхлипывания.
- Катерина, немедленно прекрати! - он собрался с духом и включил свой строгий режиссёрский тембр, придав ему, однако, некий оттенок теплоты, подсел на кровать, и, сняв одеяло с мокрого носа своего сокровища, рассказал обо всём, что надумал, сидя в одиночестве за накрытым фиолетовой скатертью столом, пока Катя должна была спать с видом на Кремль. Он рассказал, что утром едет в училище и забирает у Володи фотопробы, то есть большие фотографии, специально снятые с разных сторон, чтобы лучше разглядеть её лицо. Потом он везёт их на студию показывать художественному совету, который должен утвердить её на роль. Потом, если всё пройдёт, как задумано, заберёт её и отвезёт на студию для пробной съёмки с диалогами, чтобы оценить и картинку и звук. Потом...   
- А могут меня не утвердить? - спросила Катя,  в последний раз громко шмыгнув носом, я ведь ничегошеньки не умею, я застесняюсь и, вообще, я боюсь.
- Да, могут и не утвердить. У них своих кандидаток полно, да ещё и дипломированных! Но будем пробовать, будем отстаивать, будем убеждать!
 Голос его от слова к слову креп; ему  для самоутверждения захотелось одновременно целовать её и пить вино.
- Вот вы меня зовёте Катя, Катерина, а я даже не знаю, как вас зовут и какая у вас фамилия, и может быть вы вовсе не режиссёр, а какой-нибудь хулиган или даже бандит, а я лежу тут перед вами почти голая, в одной только рубашке, да и то не в своей, и вы, если захотите, можете учинить мне всякую гадость, но... Но вы этого не сделаете, правда ведь, правда?
- Это точно, не сделаю, - он приподнял свой живот, потом приподнялся сам и вышел из спальни, - сейчас вернусь! Приготовься смотреть представление! С моим участием!
Минут через пять двери спальни широко распахнулись, зажглась люстра и светильники на стенах, откуда-то зазвучала музыка, и в комнату на колёсиках въехала рама, на которой были плакаты и афиши с одной и той же фамилией и лицом, которое Кате теперь было вполне знакомо. Из-за рамы периодически высовывалась рука, срывала  верхнюю, открывала следующую афишу и бросала её на пол. Скоро весь пол в спальне оказался в афишах, а в пустой раме красовался режиссёр собственной персоной. Так Катя окончательно познакомилась с Сергеем Ростовцевым, в прошлом талантливым актёром, затем не менее талантливым театральным режиссёром, а теперь кинорежиссёром, которому партийная власть поручила снять важное для страны  кино про войну и судьбы детей.
- Кстати, а кто научил тебя так делать книксен?
- Как так?
- Так, по настоящему. Я бы сказал, как принято у немцев.
- Немец и научил! Настоящий фашист! Когда был в хорошем настроении, качал меня на ноге или учил книксену. Когда в плохом - стрелял в икону...
Лицо у Кати задёргалось, вспомнился страх, в котором они с мамой жили целых три месяца.
- А отец твой?
- Папа погиб в первый же день, как немцы к нам пришли. Он трактористом был, и немцы его трактор танком раздавили... Вместе с ним...
Катя затихла, вспомнила тот ужас, хотя и маленькая была. Режиссёр в глазах у неё разглядел неподдельное горе и страх, такие уж были эти глаза, что всё сразу в них отражалось.
Должно у неё получиться, обязательно должно, - думал режиссёр. Такие глаза не обманывают, им сразу веришь. Побольше крупных планов, и зритель наш.
- Ну, всё, всё. Всё забыли и не вспоминаем. Лучше скажи, как твоя фамилия, как папу звали - это для отчества, сколько тебе лет и какие документы у тебя с собой есть.
- У меня все документы в карманах в платье. А платье в ванной висит.
- Ну, так принеси, не буду же я в твоих карманах копаться.
- Я в этом сбегаю, ладно? 
Она выскочила из под одеяла в его рубашке, добежала до ванной , принесла с собой кучку своей одежды и долго копалась в этой кучке в поисках документов.
- Вот! - она протянула ему потрёпанное свидетельство о рождении, выданное поселковым сельсоветом в 1937 году и красное свидетельство об окончании с отличием средней школы в 1951 году.
- Это всё?
- Всё! - гордо ответила Катя, - что ещё нужно: родилась - училась - поступлю на актрису - выучусь!
- Но тебе же нет ещё и шестнадцати!  У тебя и паспорта нет. А где ты прописана?.. Стоп! Давай-ка,  на сегодня прервёмся, я хотя бы немного отдохну. Завтра день тяжеленный... Пока. До встречи. Да, афишки мои, как проснёшься, с пола аккуратненько собери и укрепи кнопочками на раме, как должны быть. Вернусь - проверю твои способности. Еда в столовой, в холодильнике, вода в кране, чайник на плите. К телефону не подходи, нет меня и нет. Всё. Пока. Спокойного...утра!
И вышел с её документами, закрыв аккуратно дверь. Катя посмотрела в окно: небо там посветлело, а звёзды на Кремлёвских башнях, наоборот потускнели. С этим она уснула и ничего во сне не видела...
А режиссёр, перед тем, как уснуть, подумал, что если «сокровище» на роль не утвердят, то куда её девать? Распрощаться навсегда и пусть едет в свою деревню, или оставить её в Москве - пусть поработает у нас, например, домработницей? Надо с женой посоветоваться, скажу, что недорогую домработницу подобрал... С тем и заснул, и во сне видел членов худсовета, и почему-то с собачьими головами...

«Бабушка вернулась! Бабушка приехала!» - кричала Соня, первая заметившая бабушку, вылезающую из кабины подъехавшего грузовика.  Из кузова грузовика чем-то густо пахло. Бабушка часто появлялась после поездок в Москву, используя самый разный транспорт: один раз она даже приехала, заправски крутя педали, на заднем сидении длинного двухколёсного велосипеда, на котором два ездока сидели друг за другом, только первый мог управлять велосипедным рулём.  Тот, который управлял, был моложе бабушки минимум лет на двадцать пять. Но бабушка выглядела очень молодо, хотя лет ей было ровно столько, сколько подходит под понятие «женщина в самом расцвете жизненных сил», то есть всего-то сорок с небольшим. Когда они появлялись вместе с Сониной мамой, все принимали их за подружек. И, на самом деле, они были очень дружны, на редкость понимая друг друга.
Между прочим, слово «бабушка» в семье  употреблялось исключительно Соней. Папа, разумеется, называл Сонину бабушку мамой, а Сонина мама, и того проще, Катей. Деревенские жители её тоже звали Катей, Катериной, а, если совсем уж уважительно, то Екатериной и по отчеству.
«А у нас теперь телевизора нет! И стенка обгорелая! А папа наше ведро где-то на пожаре потерял, теперь болеет, а мама на него...» - трещала Соня, обрадовавшись бабушке.
«Ой! Котёнок опять нашёлся!»
К ним, смешно перепрыгивая через оставшиеся после дождя лужицы, нёсся котёнок. Так они втроём и вошли в дом - котёнок на плече у Сони, Соня за руку с бабушкой.
- Почему меня встречают только дети и котята? Почему никто из взрослых не вышел ко мне навстречу?  Может быть мне не все рады? Может быть надлежит мне вернуться в Москву, и снова пойти в свой театр, где мне рады всегда? - войдя в гостиную, то есть по бабушкиному - в залу,  - спрашивала Катя театральным голосом,  ещё хрипловатым после вчерашнего спектакля.
- Вижу только Сонину маму - жену моего единственного, горячо любимого сына. Вы не подскажете, - обратилась она к Насте вредным,  взятым из какого-то спектакля, голосом, - как мне повидать сынка моего Юрия Сергеевича? - я специально для этого из Москвы приехала.  Настя включилась в игру и, как была перемазанная сажей с обгоревшей от молнии стенки, с мокрой грязной тряпкой в руке, рухнула на колени перед Катей, и закричала-запричитала: «Винюсь перед тобой, заслуженная ты наша артистка, лауреат комсомольской премии, обласканная партией и правительством особа, сыночка твоего, Юрия Сергеевича, прости, не сберегла, намедни простыл на пожаре и теперь болеет-капризничает и никого видеть не хочет, особливо меня, потому как я над ним по причине несносного своего характера, много смеялась и даже хохотала. Иди к нему, может тебе обрадуется, матери-то своёй!»
Соня на этот балаган, устроенный мамой и бабушкой, не реагировала - привыкла за свои шесть лет. Ждала только, когда бабушка будет в её полном распоряжении, чтобы посоветоваться об имени котика.
Юра лежал носом к стенке и делал вид, что крепко спит.
«Я приехала, мальчик мой, - прошептала Катя, - выздоравливай. Сон - лучший доктор, если, конечно, ты принял сначала нужные таблетки».
В кухне Сонина мама рассказала что случилось в доме, как Юра простыл на холодном дожде, какая страшная была гроза и как взорвался телевизор. Самое неприятное было, что завтра им с Юрой нужно обязательно быть в Москве на работе, а сесть утром за руль у него никак не получится.
- Знаешь что, давай-ка мы сегодня баньку растопим, нашего мальчонку напарим-разогреем, и простуда из него точно за ночь выйдет. Меня мамочка моя, царство ей небесное, всегда так лечила.
- Ладно, - сказала Настя, ты тогда сама здесь поешь. Всё тёплое и свежее. Мальчика Юру и девочку Соню  я уже покормила. Котёнок тоже сыт. Кстати, подумай, пожалуйста, с Соней над именем котёнка, она этим озабочена и ждёт посоветоваться. А я пойду печку в бане разжигать и  воду натаскаю.
- Бабушка, пока ты ешь, можно с тобой поговорить?- пришла в кухню Соня.
- Конечно, милая. У тебя какие-то проблемы?
- Да, не у меня. У котёнка. Понимаешь, я назвала его Каем из Снежной королевы, а папа говорит, что кошкам лучше давать не короткие имена, а подлиннее, и чтобы буква СЭ   была. И лучше бы не один раз.
- Ну, и как же вы его назвали?
- Папа сказал, что Синус, а мне не понравилось и пришлось придумать имя КАЙНУС , чтобы из двух имён. Но котику и особенно мне не нравится.
- Я чувствую, Сонечка, ты уже придумала какое-то имя, которое понравится котёнку.
- Бабушка, у нас в садике есть очень хороший мальчик. Его все любят, и я его люблю. И мы с ним даже целовались за дверью.
- Очень хорошо понимаю тебя, милая. Я тоже целовалась, можно сказать, за дверью, только была чуточку постарше, чем ты... и у меня потом родился мальчик по имени Юра... Ну и как же зовут твоего хорошего мальчика? 
Соня сначала посмотрела бабушке в глаза, не смеётся ли, потом наклонила её лицо к себе и прошептала в ухо: «САМСОН».
- Вполне подходящее имя для кота, - сказала бабушка серьёзно. Давай-ка его сейчас и позовём.
- Самсон, Самсон! - позвали они котёнка, и тот не заставил себя ждать, примчался в кухню, получив от Сони в награду за отзывчивость почти половину сосиски.

 Кстати, за  лето Самсон подрос, поумнел, стал более независимым, но не растерял какого-то особенно ласкового расположения к маленькой своей хозяйке.
Однако, как-то уже в конце лета, играясь с Самсоном, папа вдруг обнаружил, что Самсон вовсе не мужественный кот, а ласковая кошечка.  Имя ей менять не захотели, к «Самсону» уже все привыкли, да и кошечка не возражала, потому что в её имени были две буквы «ЭС», а кошкам такие имена, как утверждал папа, нравятся...

- Где тут наш простуженный мужчина? Где мой разлюбезный супруг?! - разрумянившаяся от банной печки Сонина мама вошла в дом. От неё  сразу пахнуло жаром и берёзовыми вениками.
- Вставай, Юрочка, поднимайся! Баня нагрелась, идём, тебя веничком полечу».
- Никуда я не пойду. Отстаньте все от меня. Я хочу умереть здесь, в этой постели - папа Юра капризничал, лечиться русским народным способом именно сегодня не желал, не уговаривался. Вопрос решился только с Катиным появлением. Она сделала страшные глаза и в окружении его дочери, его жены и Самсона заявила, что её сын при всех получит ремня, если сейчас же не пойдёт в баню.
- Ишь какой! - возмущалась Катя, превратившись сразу в Великую Екатерину,  и было непонятно - играет ли она сейчас в строгость или по настоящему возмущается, но в руке у неё действительно оказался ремень, - жена его накормила, печь ему растопила, воды наносила, баню нагрела, веники распарила! Она тебе что, прислуга?  Я в прислугах почти два года была - знаю что это такое! Ну-ка, поднимайся, иначе точно пройдусь ремнём! Подействовало: Юре тянуть дальше было не только бесполезно, но и некрасиво. Пришлось подняться и переместиться в баню, к тому же быстро. Характер мамы он хорошо знал, и хотя лет ему было двадцать семь, всегда ей подчинялся, прислушивался и даже где-то побаивался, но безусловно уважал. У Екатерины кроме таланта был твёрдый характер, иначе она не закончила бы театральное, не стала бы признанной актрисой, сумев  в трудное для неё время в одиночку вырастить хорошего, как она считала, сына.
Теперь у неё и на работе и дома было почти всё, за исключением надёжного  голоса, который после простуды начал вдруг подводить, и пока никак не хотел полностью восстанавливаться, а голос для актёра, пожалуй, важнейший инструмент, как например, хороший смычок для коллекционной скрипки...
Где-то через час появились из бани Юра с Анастасией, распаренные, с красными лицами, весёлые, пахнущие свежестью. Катерина налила им по рюмке водки из своих лекарственных запасов, больше не дала: Юре рано с утра за руль, работу в понедельник никто не отменял. Отцепила от Сони котёнка, взяла девочку на руки и отправилась в баню, чтобы, как говорится, смыть с  внучки и с себя Москву...
Приятно было, что Настя расстаралась, готовя  баньку для бабушки с внучкой. Даже вечно липнущие ко всему берёзовые листочки от банного веника и те были  убраны . В углу ждали полотенца и простыни, разная вода - горячая, тёплая и холодная стояла рядком в вёдрах, всякие мыла и мочалки устроились на краю старинной лавки, ещё той, которую выстрогал Катин отец.
- Молодец, сноха моя! - это, между прочим, про твою маму, - пояснила бабушка, - люблю я её за всё: за тебя, за Юру и за себя, конечно. Приятно с ней жить и надёжно, правда? Обожаю таких людей - лёгких, смешливых, но не насмешливых, ни - ни! Насмешливые люди, мне кажется, всегда злые, и сами по себе, а мама твоя всегда добрая», - приговаривала Катя, раздевая внучку и укладывая её на тёплую лавку так же, как когда-то её укладывала мама.
Похлопала аккуратно веником по спинке и пузечку ребёнка, намылила. Мягкой рукавичкой прошлась по тельцу, умилилась почему-то до слёз, какая ещё маленькая. Вырастет - что её ждёт? Потом мыла ей голову с шампунем, вспомнив, зачем-то, как много лет назад первый раз в её жизни  режиссёр Ростовцев неумело занимался мытьём её волос и тоже с шампунем. Интересно, что это был за шампунь? Наверняка заграничный,  советского-то ещё небось не было, размышляла Катя. Потом тёплой водой смыла всё с внучки, окатила по традиции и для закаливания холодной водой, обернула Соню простынкой, и, подшлёпнув по попке, велела бежать в дом ложиться в постель.
- А сказку?
- Будет тебе сказка, обязательно будет. Ложись и жди меня. Я недолго - Москву с себя смою и приду.
- Ладно. Только ты побыстрее смывай, а то я усну.  И побежала в дом, раскинув руки под белой простынёй, превратившись на миг в маленького ангела...
Деревенская баня с её дровами, жаром, парной, вениками, выскобленными лавками словно специально придумана для двоих. В городе под душем приятно постоять одному (или одной), в ванне с ароматной пенкой вполне можно, не скучая, лежать в одиночестве, благо, можно взять с собою книгу, журнал, или, наконец, радиоприёмничек. 
Баня, даже общественная городская - место дружелюбного отношения людских тел друг к другу. Здесь освобождаются не только от одежды, но и от принятых, или скорее придуманных людьми условий жизни в обществе. Основа бани  -  две составляющие: вода и тепло, которыми все мы беззаботно пользовались, находясь в утробе  матери пока не родились на свет Божий, и которые, не сознавая, интуитивно чувствуем, переступая голышом порог банной парилки или моечной.
Если вы в бане в одиночестве, не зазорно попросить незнакомого, такого же голого, как вы, человека, попарить вас, или пройтись мочалкой по спине. В ответ вы обязательно сделаете тоже самое, потому что в бане на просьбу помочь отказать невозможно - просто не получится.
Другое дело - деревенская баня. Это баня интимная, семейная. Муж и жена, отец и сын, мама и дочка, бабушка с внучкой, дед с внуком, две сестры, оба брата - вот пары в деревенских банях. Русская деревенская баня, как правило, маленькая, чтобы её легче и быстрее можно было натопить, прогреть. Топить только для одного человека её не выгодно, поэтому и моются в ней семейными парами. И раздевалка здесь маленькая -для двоих, и модная теперь комната отдыха отсутствует - целый дом рядом...
Оставшись одна, Катерина сбросила с себя одежду - всегда её просто сбрасывала, как ящерица освобождается от старой кожи, и, переступив через неё, села на тёплую лавку. Лишь трещащие в печке  осиновые поленья, попавшие среди берёзовых, да лопанье пузырьков закипающей в котле воды, нарушали окружавшие Катерину тишину и жар. «Сейчас мы намылим заслуженную артистку, сами её намылим, никого нам не нужно, особенно каких-нибудь режиссёров, даже знаменитых; сами потрём её мочалкой, там, где достанем. Потом сами ещё нагоним жару, помашем над заслуженной, побьём её веничком везде, где сами достанем, ополоснёмся и пойдём рассказывать ребёнку сказку. «Интересно, - размышляла намыленная Катерина,  - почему мне не хочется, чтобы в нашем доме или вот в этой баньке был какой-то чужой мужик? Вот Настя без моего сына жить не может, да и Юра без неё, видимо, тоже. А я почему-то могу. Почему?». Но ответить на вопрос не успела: дверь отворилась, и на пороге  возник короткий цветастый халатик, а в нём Настя.
- Кать, а Кать! Мне показалось, что ты сегодня немножко куксишься, а я ведь завтра рано уеду с твоим сыночком и вернусь только поздно вечером в пятницу или даже в субботу утром. Поэтому ложись на лавку - поработаю над твоим настроением. Одного я уже привела в порядок! 
Она так и светилась доброжелательностью, ловко, будто каким-то борцовским приёмом опрокинула Катю на лавку, обдала её водой и стала драить мочалкой, но не с силой, а как- то по особенному - упруго. Повернула её на один бок, потом на другой, потом аккуратно на спину и, проходясь нежно по груди, с хорошей завистью сказала: «Какая у вас, девушка, грудь красивая! Мне бы такую. Я как тебе Сонечку родила, так с красотой и попрощалась. Это же не девочка была, а какой-то насос, вернее, отсос - до капли всё выбирала».
- Юра такой же отсос был, может быть я просто немножко помоложе тебя была?  - задумалась Катерина.
- Моложе - не моложе, а за Юру тебе спасибо, и всё равно грудь твоя в целом мире самая красивая! А про ноги я и не говорю:  такие длиннющие, что с лавки три раза свешиваются! И они расхохотались.
Затем, попарив хорошенько свекровь, она окатила её сначала тёплой, потом для закаливания холодной водой, закутала артистку в простыню, подхлопнула, как маленькую, по попе: «Беги в дом, сказку внучке рассказывать. А я пока приберусь». Катерина обернулась, поцеловала Настюху за всё сразу и вышла.
На бабушкиной кровати в ожидании сказки лежала с широко раскрытыми глазами (чтобы случайно не заснуть) Соня.
- Сейчас, милая, сейчас, только ночнюшку надену и к тебе. Знаешь, один раз я ночевала в чужом доме и мне дали для сна большую мужскую рубашку.
- А тебе в чужом доме страшно было?
- Да, особенно в первый день. А потом ничего, привыкла, ведь потом я в этом доме почти два года провела. Работала у них в доме, убирала, стирала, только не готовила и одновременно в кино снималась... Но об этом когда-нибудь потом, а сейчас слушай сказку.
 Бабушка посмотрела на Соню, но внучка уже беззаботно спала. Так они и провели ночь вместе, потому что Сонин диванчик был занят Самсоном и красавицей Гердой...

Рано утром Настя и Юра уехали в Москву, даже завтракать  не стали и с ребёнком не попрощались - боялись на работу опоздать. Соня с бабушкой остались одни, если не считать Самсона и Герду. А днём пришли в гости Сонины деревенские подружки. Соня притащила в гостиную игрушки в привезенных пакетах и сказала девочкам, что в Москве не могла придумать как  лучше их  подарить: одну  кучу для всех, чтобы из неё выбирали каждая себе, или они сначала пусть посмотрят в своих пакетах, а потом, если захочется, друг с другом могут поменяться.
- В кучу, в кучу! - закричала Ульяна, она была старше всех и училась уже во втором классе. Кстати, училась в той самой школе, которую много лет назад закончила Сонина бабушка, только к той школе с разных сторон пристроили ещё спортивный зал и  столовую для ребят.
Игрушки из пакетов с грохотом высыпались на пол и привели прибежавшего на шум котёнка в  буйный восторг. Он начал в них копаться, цеплять коготками, прыгать через них, покусывал, иногда даже нестрашно рычал.  Сначала Самсон всех смешил, потом девочки от него  устали - надоел, стал мешать, и Соне пришлось унести и закрыть котёнка в родительской спальне, потому что в их с бабушкой на диванчике отдыхала Герда, и она побоялась, что очумевший от игрушек котёнок покусает Герду.
 Самсон немножко поцарапался в  дверь, помяукал для порядка и затих,  успокоился, забрался, видимо, на мамы - папину кровать и заснул.
Делёжка игрушек из общей кучи произошла вовсе не так, как думала Соня. Она и предположить не могла, что Ульяна  сразу загребёт всю кучу себе и начнёт из неё выбирать, что нравится ей. Кира и Лена два раза получили по рукам, и Соня хотела сказать, что так нельзя, но бабушка как раз позвала её в кухню - хотела дать сладенького- угостить подруг. Когда Соня вернулась, увидела в середине комнаты шевелящуюся и пыхтящую кучу рук и ног. Ульяна была постарше, а значит и посильнее, но Лена и Кира вдвоём действовали напористо, и скоро на ногах и животе Ульяны сидело по девочке. Лена  была к игрушкам ближе и, отпустив Ульяну, навалилась на игрушки, подгребая их под себя. Кира тоже бросила Улю и набросилась на Лену. Опомнившись, Ульяна вскочила на ноги и стала раздавать подругам тумаки. Игрушки трещали под ногами, кукольная посуда раскатилась по полу, игрушечный ёжик  со свистком в спинке, с которым любила купаться в ванне маленькая Соня, свистел изо всех сил, когда на него наступали.
- Стойте! Стойте! - закричала Соня, - я бабушку сейчас позову!
 Пришла бабушка, растащила драчуний, велела сначала умыться, а потом идти в кухню и сесть за стол.
- Ругать, или воспитывать вас не буду, сами поймёте что с вами некрасивого произошло. Давайте лучше попьём чайку с прошлогодним малиновым вареньем. У Сони до сих пор в руках шоколадное печенье для вас, так вы её напугали! Разбирайте. Только не так, как вы игрушки делили - засмеялась бабушка и наполнила всем чашки.
А варенье они, каждая своей ложкой, доставали прямо из банки, стоявшей в середине стола.
- Бабушка, расскажи нам, как ты в кино снималась,- попросила Соня, - а то Лена тоже хочет в артистки.
- А игрушки делить?
- Ты, Улька, теперь лучше молчи. Наделила уже! - сказала рассудительная Лена, - мне про кино бы послушать. Тёть Кать! Ну, расскажите, пожалуйста.
- Знаете, девочки, сейчас я думаю, что всё вышло как-то случайно. А может быть и не случайно, потому что, когда я заканчивала школу, а мамочка моя была ещё жива, к нам в село приехал настоящий театр.  Я у них все спектакли посмотрела, а иногда даже помогала, чем могла, если просили. И так сильно захотелось мне стать артисткой, что, как мама умерла, я уехала вот из этого самого дома в Москву поступать учиться на артистку. В Москве  совершенно случайно столкнулась с человеком, который привозил к нам в село театр.  Оказывается, это был известный режиссёр Сергей Ростовцев, это я потом уже узнала. Ему поручили снимать кино про войну и про детей, и я подошла ему  для роли девочки в этом фильме. Пока снимался фильм я даже жила у него, вернее у них с женой. За это у них работала: стирала, мыла, убирала, в магазины и на рынок за продуктами бегала. Конечно, сниматься у него в кино и одновременно у него работать домработницей, было трудно, но относился он ко мне, надо сказать, по доброму, помогал всегда и почти никогда не ругал, хотя другим актёрам часто от него доставалось.
- Тётя Катя! Он что, их бил? - ужаснулась Лена.
- Нет, конечно, не бил, но ругал сильно... 
Бабушка замолчала, то ли вспоминала что-то, то ли рассказывать устала.
- Тётя Катя, ну, рассказывайте дальше!
 -  Ну, что дальше... Дальше шли почти каждый день съёмки. Снимали сначала всё на студии - называется павильонные съёмки. А потом нужно было ехать куда-нибудь на природу, на натурные съёмки. Я Сергею, режиссёру этому, рассказала, что в войну немцы у нас в селе находились, и я, хотя маленькая была - всего четыре годика, хорошо немцев запомнила и знала, как моего отца немецким танком задавило. А их офицер, когда у нас с мамой в доме жил, меня на ноге качал: посадит на начищенный свой сапог, качает вверх-вниз, вверх-вниз и что-то по своему, на своём языке приговаривает.
-Тётя Катя, прямо здесь? В этом доме?!
- Да, Улечка, прямо здесь. Только не в кухне - тут мама кормила его завтраками-ужинами, чтобы он нас не застрелил, а в зале, там где вы игрушки делили... Ну и вот, получилось, что после моего рассказа режиссёр решил со съёмочной группой отправиться в наши края, прямо к нам в село, чтобы снимать что нужно на нашей природе. Вас, девочки, тогда ещё на свете не было, а жалко. Может быть и вы в съёмках бы поучаствовали... Ну, а теперь, девчонки, всё. Продолжение в следующий раз... Сейчас попробуем с вами разделить игрушки по слепому, и по домам, а то вас, наверно, родители потеряли.
- Как это, как это - по слепому? - закричали девочки.
- А вот так! 
Они пошли в комнату, Катерина усадила внучку лицом к игрушкам, а девочек спиной к ней. Соня брала игрушку в руку, спрашивала кому и давала той, которая говорила: или мне, или Лене, или Уле. Получалось весело и без драки. Когда игрушки перед Соней закончились, девочки сложили свои в пакеты и отправились по домам, попросив бабушку Катю в следующий раз обязательно дорассказать свою историю про кино...
Следующий раз случился нескоро, потому что на улице Лену укусила какая-то собака. Собака убежала, никто так и не смог определить чья она и откуда, и, боясь бешенства,  родители больше месяца почти каждый день таскали Лену в больницу, где ей делали специальные  уколы. Во всём селе детям не разрешали отходить от дома, да и взрослые опасались больной собаки и только после того, как её поймали присланные в село ветеринары, жизнь у ребят наладилась - стали без боязни бегать друг к другу по разным своим ребячьим делам, в основном, конечно, играть.
Кстати, опасения оказались не напрасными: собака действительно была больна бешенством...

Родители Сони за редким исключением приезжали в деревню каждую неделю: повидаться с дочкой, да и самим отдохнуть от города. Рядом была река, по берегам её рос грибной да ещё и с ягодами лес!
В дом купили новый телевизор гораздо лучше прежнего, и папа укрепил возле него устройство для защиты от молний. Но в грозу Соня с бабушкой всё равно телевизор не включали - боялись неприятностей.
Июль уже близился к концу, когда мама, приехав почему то не на машине с папой, а одна на автобусе от железнодорожной станции (этим летом в деревню начал ходить автобус), сказала Соне, что повезёт её в Москву записывать в школу. Соня знала, что нужно этим летом записываться и мечтала о школе, но всё случилось для неё так неожиданно, а в деревне летом так было хорошо, что Соня расстроилась и даже раскапризничалась, за что первый раз в жизни получила от мамы настоящий нагоняй. Даже бабушка вступилась за внучку! Заметно было, что мама нервничает: что-то случилось, потому что у неё всё буквально валилось из рук и настроение было хуже некуда. Всегда улыбчивая, она, теперь, словно что-то в ней потухло, бродила по дому, разговаривала неохотно, отвечала невпопад. Даже шалунишка Самсон не мог её развеселить. Соня догадывалась, что бабушка уже знает что-то о маминых переживаниях, но ни о чём не спрашивала, а они ни о чём не рассказывали, словно что-то скрывали. Соня терялась в догадках и начала тоже переживать, ведь, когда о чём-то не знаешь, начинаешь додумывать или вовсе придумывать, и от этого становится ещё хуже и беспокойнее…
Утром с мамой они забрались на деревенской остановке в битком набитый автобус и всю длинную дорогу до железнодорожной станции стояли в узком проходе между сиденьями, зажатые со всех сторон едущими на станцию.
Только в электричке, наконец, они смогли отдохнуть, сидя у окошка друг против друга на твёрдых, словно из камня, скамейках, вытянув затёкшие от долгого стояния в автобусе, ноги.
Через три часа электричка привезла их в Москву, а ещё через час они вошли в квартиру, показавшуюся Соне после дома в деревне пустынной и заброшенной. Соня сразу побежала смотреть яблочные ростки, успевшие прорасти и подняться над горшочками  с написанными на них именами.
- Мамочка! Здесь не хватает одного горшочка! Нужен горшочек с яблонькой для Самсона! Про бабушку есть, про тебя есть, про меня есть, про папу… А где наш папа? - спросила Соня.
Лицо мамы вдруг сморщилось, постарело, в глазах появились слёзы. Она прижала дочь к себе и долго молчала - сдерживалась, чтобы не заплакать.
- Говорят, что наш папочка потерялся где-то в тайге. Никто не знает жив ли он, увидим мы его когда-нибудь. 
- Мамулечка, почему? Почему в какой-то тайге? Почему когда-нибудь? - Соня приготовилась плакать.
- Папа был на испытаниях своего самолёта и всё шло сначала хорошо. А потом…потом вдруг отказал один мотор, за ним другой, и самолёт начал падать. У лётчика и папы были парашюты. Они сумели выбраться из падающего самолёта, раскрыли парашюты и стали опускаться, но прямо на густой лес, в тайгу. С тех пор их не могут найти, и от них  нет никаких  сигналов. Где сейчас они, как себя чувствуют, смогут ли выбраться из тайги - никто не говорит.
-Мамочка, меня могут завтра из за этого не записать в школу? 
- Ну что ты, милая. Конечно запишут, и первого сентября пойдёшь в первый класс, как совсем большая, - говорила мама, а в глазах у неё блестели слёзы.
Мама с дочерью не стали включать телевизор и радио, потому что в официальных передачах для всех всё равно не стали бы сообщать о происшествии, тем более о потере наверняка секретного самолёта, пилота и инженера-испытателя. У Насти надежда была только на телефонный звонок из организации, где работал её Юра, её Юрий Сергеевич. Но телефон молчал, а вчера и позавчера, когда она звонила на Юрину работу в надежде хотя бы что-нибудь узнать, ей сухо отвечали, что новых сведений нет, а о произошедшем её уже уведомили, будет что-то новое - её известят.
Они в тишине поужинали, и Соня также тихо отправилась спать, только маму поцеловала не так как всегда, а чтобы не плакала:  ведь завтра с утра они идут в школу записываться!
Настя проверила быстро уснувшую дочь (устала, бедная, от длинной дороги за день), села одиноко за стол и поняла, как плохо ей здесь и как одиноко сейчас Юриной маме там в деревне. Достала из альбома Юрину фотографию, поставила на стол, подперев сахарницей и хотела немного поплакать у него на глазах. На фотографии Юра сидел со своей любимой «Спидолой» в руках. Он всегда брал её в командировки, говорил, что «Спидолка» жизнь ему скрашивает: с ней он в курсе всех событий. Эта «Спидола» была не простая, не ширпотребовская, а собрана в Риге на радиозаводе по специальному заказу в ограниченном количестве и ловила станции на самых коротких волнах, где вещали разные «вражеские голоса». Наши глушилки работали на более длинных волнах, где начисто забивали «голоса». А Юрин приёмник мог принимать «врагов» без помех, словно московские радиостанции. «Если Юра не взял приёмник в командировку…»-подумала Настя и помчалась в комнату. Приёмник был на месте! Она торопливо включила его и вертела колёсико настройки до тех пор, пока через помехи, музыку и разную иностранную речь не прорезался ясный голос, говоривший  на русском, только с лёгким акцентом. Это был «Голос Америки». «Голос» передавал последние известия о событиях в мире. Настя добросовестно прослушала весь выпуск, надеясь что-нибудь услышать про аварию нашего самолёта, а может быть и про мужа: «голоса» всегда опережали наши «Последние известия», но сегодня ничего нужного Насте не сказали, и она пошла спать - завтра с утра они с дочерью идут записываться в школу. Без папы…
Школа была недалеко от дома, нужно было только пройти большой хозяйственный магазин, десятиэтажный дом с огороженной детской площадкой, на которой стояли скамейки со сломанными спинками или сиденьями, ржавые качели и остатки песочницы без песка. Дальше был сквер, в котором Соня гуляла с Гердой в день своего рождения. Тогда в сквере они были с папой. За сквером виднелся Сонин детский сад и недалеко от него, в соседнем переулке, расположилась будущая Сонина школа. Школа была построена давно, как говорят, в сталинском стиле, из красного кирпича. На фасаде школы красовались барельефы поэтов, писателей и учёных - всего десять штук - посчитала Соня. Над первым этажом, над входом в школу высился балкон, выкрашенный белым. Балкон по углам украшали четыре гипсовые вазы, такие большие, что, казалось, в каждую можно было поместить по школьнику.
Крепко держась за мамину руку, Соня первый раз в жизни вошла в школу. Даже сердце у неё забилось как-то по особенному. В школе было тихо и сумрачно. Встретила их пожилая женщина в синем халате с тряпкой в руке. Седые волосы были забраны под  цветастую косынку.
- Здравствуйте, - поздоровалась мама, а Соня, не выпуская маминой руки, застеснялась, спряталась за её спину, - мы пришли записываться в школу.
- Рано вы пришли, рано. У нас первоклассников записывает сама директор, а придёт она только через час.
Соня так расстроилась, что не получилось записаться, стала дёргать маму и тащить её на улицу, подальше от этой нехорошей школы. Они, огорчённые, направились к выходу, и мама уже взялась за ручку двери, как уборщица, видимо  пожалев, остановила их:
- Вы не уходите пока, не надо. Побудьте с девочкой здесь, в школе, походите по этажам, загляните в классы, посмотрите где первоклашки будут учиться. А директор придёт - вы услышите. Её кабинет на втором этаже.
Но Соне было так обидно, что она решила навсегда расхотеть учиться. Мама еле её уговорила пройтись по школьным этажам, а уборщица, взявшись за тряпку, отметила про себя: «Какая избалованная. Не дай Бог иметь такую дочку». Она-то не знала, что Соня совсем другая - просто расстроилась сильно.
Где-то через полчаса они услышали, как хлопнула входная дверь, снизу донеслись голоса:  знакомый - уборщицы и незнакомый, наверно, директора. Мама заторопила Соню, они сбежали на второй этаж и наткнулись на крупную женщину с властным лицом. Это явно была директор.
- Вы у меня в школе просто на экскурсии, или пришли записываться?
- Записываться, - почему-то оробев, прошептала мама. 
- Тогда заходите в кабинет. Давайте ваши документы: свидетельство о рождении девочки, ваш, мамаша, паспорт, паспорт мужа и справку из поликлиники, разрешающую ребёнку учиться в школе.
Соня стояла около мамы и уже чувствовала, что директор не хочет её записывать в первый класс.
- У нас пока нет двух документов, - сказала мама, - паспорта мужа и справки из поликлиники. Справку мы сегодня возьмём - прямо сейчас пойдём и возьмём, а паспорта мужа у нас с собой нет и неизвестно когда будет, - помолчала и тихо добавила, - если вообще когда-нибудь  будет.
- Разводитесь, что ли? - спросила директор грубовато.
- Наш папа! Мой папа пропал в тайге! Он с самолёта прыгнул! А вы ничего не понимаете!  Вы плохая! Я не хочу в вашу школу! - обиделась Соня за маму.
- Стоп, стоп, стоп! У меня в кабинете детям кричать не положено! Давайте свидетельство о рождении ребёнка, - мама подала свидетельство, - но девочке нет ещё семи лет! Она же родилась только в мае! Приходите на следующий год. В это же самое время со всеми документами. Надеюсь, Сонечка, к тому времени и папа твой найдётся, и ты успокоишься, - как-то неискренне  пожелала директор, - постойте, постойте… У вас фамилия такая интересная, не часто встречается! Я когда-то, давным-давно один год  прозанималась в театральном, правда артистки из меня  никак не получалось, пришлось в учителя податься… В нашей группе тогда была студентка, звали Катерина с такой же фамилией. Она, помню, вышла замуж за какого-то режиссёра, родила ему ребёнка, кажется, мальчика, потом ушла от него, или он от неё, не помню… Уже с ребёночком на руках закончила училище и стала артисткой».
- Это Сонина бабушка! - сказала Настя, и они с Соней гордо вышли из кабинета, даже не попрощавшись, разве только дверью не хлопнули. А хотелось! 
- Правда, мамочка, мы ведь придём в школу, когда мне будет семь лет? 
- Обязательно, ещё ей и паспорт папин принесём!

Сказать, что Соня расстроилась из-за отказа директора, значит забыть, что на календаре значился только конец июля - самая середина лета; в деревне её ждали бабушка, Герда, Самсон и подружки, по которым она уже соскучилась - не виделись давно.
«Ну и пускай девчонки уже ходят в школу, а я пойду на будущий год. Когда найдётся папа, - размышляла про себя Соня, а вслух сказала, - ну и пускай, лишь бы папа нашёлся!
 - Он обязательно должен найтись! - твёрдо сказала мама, и они вошли в квартиру, где их ждал… сюрприз.
Сюрприз был в виде бабушки, выкладывающей пирожки из духовки на большое блюдо.
-  Здравствуй! Как ты всё успеваешь! Откуда ты? - изумилась Настя.
- Откуда - можно было бы догадаться, тебе во всяком случае. Во-первых, ночью сердцу  было так неспокойно:  что же с Юрой случилось, ведь случилось же? А, во-вторых, завтра тебе на работу, я и решила, чтобы не мотаться тебе туда-сюда, самой отвезти нашу первоклассницу в деревню догулять до первого сентября. С Юрой как? - не выдержала Катерина.
- Бабушка! Папа прыгнул с самолёта непонятно куда, и его не могут найти. Меня в школу не приняли, потому что не было папиного паспорта, а мне пока всего шесть лет. Папа найдётся, мы покажем им папин паспорт, и меня директор запишет в первый класс!
- Настенька, про Юру, что нового скажешь?
- Ничего не скажу. Они все молчат. Давай, ты позвонишь на его работу, может быть тебе, как матери, что-нибудь скажут, чего мне не говорят?
- Обязательно позвоним. Только давайте сначала пирожками с чаем перекусим, а то у меня с пяти утра ничего во рту не было.
- Бабушка! А с кем мой Самсон остался?
- Один Самсон остался. Я уходила - он ещё спал. Оставила ему еды и горшок приспособила. Думаю дождётся нас, ничего с ним не случится. Кошки  ведь больше половины своей жизни спят, в остальное время охотятся за пропитанием. А нашему и охотиться не нужно - еду ему всякие бабушки или их внучки на тарелочке подносят…
В кухне пахло пирожками. Чайник шумел на плите. Три женщины одного мужчины, в одночасье ставшие  зависимыми от телефонного звонка незнакомых людей или незнакомым людям, каждая по своему чувствовала себя виноватой, что не может помочь любимому человеку и даже не знает где он сейчас, не болен ли, не ранен ли, и вообще -жив ли?  Катерина богатым своим актёрским воображением представила вдруг сына в лётном шлеме, огромных крагах и меховых унтах, ползущего по снежным сугробам с пистолетом в левой руке (правая сломана и бессильно висит на лоскуте оторванного от бушлата рукава), отбивающегося от наседающих на него бурых таёжных медведей.
Насте он виделся висящим на парашютных стропах, запутавшихся в верхушке огромной, уходящей в небо, какой-то доисторической сосны. Юру раскачивало вместе с сосной порывами злого холодного с дождём ветра и каждый раз больно ударяло о сломавшийся при его падении сук. На кончике Юриного носа висела, как тогда, в грозу, предательская капля, а смахнуть её он не мог - обеими руками из последних сил держался за стропы.
Соне, между тем, папа виделся гуляющим в их деревенском лесу и вдруг провалившимся в какую-то непонятную яму, из которой она должна, нет обязательно поможет папе выбраться. 
- Всё-таки,  мой папа самый лучший! - неожиданно, так что бабушка с мамой вздрогнули, громко сказала Соня.
Она-то точно знала, что всё должно быть хорошо, потому что для записи в школу требовался папин паспорт, а без папы такого паспорта у них не было. Кроме того, Соня помнила твёрдые мамины слова: «Конечно! Он обязательно должен  найтись!»
- Настёна, ты «голоса» вчера на всякий случай послушала?
- Послушала. Ничего там про самолёт не было. Может сегодня к вечеру что-нибудь будет… Знаешь что, Кать, мы почему то забыли про лётчика. Ведь они летели вдвоём и самолёт покинули вдвоём. Значит, их двоих сейчас ищут… Если ищут… Давай, мы сначала позвоним Юре на работу, а потом будем через телефоны военных искать следы этого самого лётчика…
На Юриной работе им ничего нового не сказали, как всегда, обещали позвонить, если что-нибудь станет известно.
Екатерина включила всю свою выдержку и обаяние, сколь можно было его передавать через телефонную трубку, и, ближе к вечеру, смогла, наконец, поговорить с каким-то лётным начальником, вроде бы связанным  с испытаниями самолётов. Он даже знал  Юрия Сергеевича Ростовцева и отзывался о нём как о хорошем специалисте.
- А вы кто ему будете? Жена что ли? - спросил лётный начальник.
- Нет, жена с дочерью рядом со мной стоят, а я его мама.
- Простите, как можно к вам обращаться, если что-то появится нового?
 Катя назвалась, а лётный начальник сказал, что его зовут, как Юру, только наоборот, поэтому запомнить легко, и записал номер их телефона.
Катерина как-то бессильно опустилась на пуфик  возле телефонного аппарата.
- Что с тобой? - забеспокоилась Настя.
- Наваждение какое-то, - проговорила свекровь, -  меня преследуют Сергеи Юрьевичи. Двадцать пять с лишним лет назад уже был у меня Сергей Юрьевич, из-за которого появился Юрий Сергеевич, которого нынче ищут где-то в тайге. Теперь обозначился другой Сергей Юрьевич, который знает Юрия Сергеевича и обещал мне звонить, как только появится хоть какая информация.
- Ну и хорошо, видишь сколько пользы от Сергей Юричей: не было бы, Сергей Юрича- первого  - не стала бы ты артисткой, у меня не было бы хорошего мужа да и тебя я никогда бы не узнала. А насчёт Сони ты не задумывалась? Не благодаря ли Сергею Юрьевичу-первому ты стала обладательницей неплохой, в общем, внучки? Теперь дальше. Кто знает каким окажется Сергей Юрич-второй? Может быть он…
Вдруг  зазвонил телефон. Показалось, что звонок нестерпимо громкий, такой громкий, что Катерина и Настя одновременно подумали, что это неспроста, поэтому никто из них не решался поднять трубку, словно опасаясь чего-то. Трубку  всё-таки взяла Катерина. Звонил лётный начальник Сергей Юрьевич. Катя слушала, кивала согласно головой и сказала в трубку, что уже собирается и будет на месте минут  через сорок.
- Будь дома, приготовь нужное для Сони в деревне, я помчалась на свидание к нашему лётчику. Он не может что-то сказать по телефону.
И умчалась, оставив Настю с Соней в неведении.

В середине станции метро, что рядом с кинотеатром «Художественный»,  стоял военный в форме, имеющей отношение к лётному делу, и всматривался в лица женщин, выходящих из вагонов, пытаясь угадать, кто из них Екатерина. Пассажиров выходило мало. «Тем лучше, - думал военный, - легче будет её определить». Но Катерина подошла к нему не из вагона, а спустившись по лестнице из вестибюля.  Потом, уже после встречи с ней, военный ругал себя, что не обратил внимания на торопливый звук женских туфель, пересчитывающих мраморные ступеньки станции, и не увидел, а почувствовал её, стоящую сзади и уже готовую тронуть его за плечо. Он обернулся и замер от изумления: перед ним стояла та, которую он заочно любил уже больше двадцати лет, влюбившись в неё, совсем молоденькую в первом её нашумевшем фильме о войне, а потом, после непонятного для него, долгого перерыва, с блеском показавшуюся почти одновременно в двух других очень разных картинах. Он собирал всё, что было с ней связано: фотографии, журнальные статьи, заметки в газетах, открытки с кадрами из её фильмов, записывал на магнитофон  радиопередачи, чтобы слышать её голос и пересмотрел в детском театре все спектакли с её участием. Однажды, будучи в командировке в далёком то ли Аткарске, то ли Ахтубинске, ещё молодым военным с маленькими звёздочками на погонах, он попал в дом офицеров на встречу с ней перед началом её фильма и обсуждение после его окончания. На освещённой сцене перед экраном она была не одна - рядом с ней сидел самодовольный пузатенький режиссёр фильма. Было заметно, что режиссёр гордится не только сделанным фильмом, но и ей, открытой им, и при помощи кино приспособленной для всеобщего обозрения и всенародной любви, включая сюда, безусловно, в первую очередь, и себя.
С того, теперь уже давнего времени, у военного, конечно, были знакомые женщины, к которым он хорошо относился и которые его любили. Но связывать судьбу с ними ему не хотелось по двум, как он считал, причинам: в ту пору его жизнь, как военного лётчика,  проходила в основном на аэродромах в разных концах страны и в небе над ней. Кроме того, любить  кого-то так, как он любил свою Катю Ростовцеву, он никогда бы не смог. Он это знал точно…
- Катерина. Вы звонили. Я приехала… Что вы так на меня смотрите? У меня что-то неправильное с лицом? Очень может быть - я, мы все волнуемся за нашего Юру.
 Лётчик молчал и всё смотрел на неё.
- Да перестаньте вы на меня пялиться! - сказала Катерина грубо, - да - это я, но меня сейчас интересует Юра. Ну?..
Военный лётчик наконец отошёл от столбняка и, не говоря ни слова, повёл  Екатерину к выходу. Они вышли в скверик около метро и сели на скамейку.
- Ну? -снова заторопила лётчика Катерина, - представьтесь что ли для начала!
- Извините, - сказал Сергей Юрьевич, - это я вам звонил… Я Сергей Юрьевич, если хотите, просто Сергей.
- Я не знакомиться к вам сюда принеслась на ночь глядя. Если вы что-то знаете о Юре - рассказывайте. Или до свидания!
Катерина сделала вид, что поднимается со скамейки.
- Не надо, не уходите, - он придержал её за руку, - я уже почти пришёл в себя…более или менее… Теперь о Ростовцеве Юрии Сергеевиче: буквально час назад мне доложили, что он жив и здоров, более того, смог дотащить на себе до реки пилота упавшего  самолёта - тот сильно повредил ногу при приземлении. Вашему, Катерина, ребёнку повезло: он приземлился, нет точнее говоря,  присоснился на ветки дерева, а потом спустился по нему на землю без единой царапины, но весь в липкой сосновой смоле, потому что в тайге сейчас жарко также как у нас, а может быть ещё жарче. Единственно от чего он, как и пилот, пострадал, так это от таёжного гнуса. Сейчас вы бы его ни за что не узнали, но это, говорят, со временем пройдёт.
- Но почему же нам никто ничего не может толком сказать?
- Не знаю, наверно ещё рано… Вам, под большим секретом, скажу. Считайте, что это военная тайна. Понятно?
 Катя кивнула. Что бы он, не дай бог, не передумал, взяла его за руку. Прикинула, прямо Мата Хари какая-то.
- Понимаете, Екатерина, этот самолёт был очень важен для армии. Видите, говорю был, потому что следующий будет готов к испытаниям не скоро. Вашего Юру, Юрия Сергеевича привлекли к испытаниям, как конструктора устройства, позволяющего как бы рывком, скачкообразно увеличивать мощность обычного серийного двигателя, а значит и скорость самолёта. Правда, на короткое время. Дольше двигатель не  выдерживает и может развалиться прямо в воздухе. Самолёт в воздухе без двигателя - всё равно, что, например, утюг: падает сразу. Понятно?
Катерина опять кивнула и ещё крепче сжала руку Сергея Юрьевича.
- Самолёт, двигатели которого испытывали, был учебно-боевой, то есть на нём можно полноценно воевать, а в мирное время учиться летать по боевому. С устройством Юрия Сергеевича при минимальных затратах на доработку самолёт  приобретал бы в бою совершенно неожиданные для врага качества… Я понятно говорю?
Катерине  сильнее сжимать  его руку было уже некуда. Между тем, рассказ, похоже, двигался к концу, а хотелось узнать как можно больше,  поэтому она придвинулась совсем близко, как говорят, ближе некуда.
- Управление рулями и двигателями, в общем, самолётом, было в кабине пилота, а во второй кабине, за его спиной находился ваш Юрий с измерительными приборами и управлением тем самым устройством. Когда самолёт вышел на нужную высоту и набрал нужную скорость, он включил ускоритель. Естественно, самолёт сразу резко рванул вперёд. Это было, как сообщила станция слежения, фантастично! И всё было бы хорошо, но ускоряющее устройство по какой-то причине не захотело выключаться. Что должно было произойти, как вы думаете?
Катерина, как маленькая, испуганно нагнулась к нему, заглянула в глаза и прошептала:      - Моторы взорвались?
 - Да. Самолёт начал падать. А остальное вы уже знаете… И последнее: своего сына вы увидите не скоро. Будет долгое расследование. По технической части. По линии комитетчиков. Будут обязательно разыскивать в тайге самолёт, вернее то, что от него осталось, его бортовые самописцы и так далее. На это уйдёт достаточно много времени. Катя поднялась со скамейки, сказала просто:
- Спасибо. Будем ждать нашего мальчика. Ещё раз спасибо, стало легче на душе. Я пошла…
- Извините, можно я вас провожу?
- До дома?
- Как разрешите.
- Хорошо, не домой, но до дома, -  перед входом в метро вспомнилась реплика из какого-то её спектакля.
Было совсем поздно, когда они остановились около Катерининого дома. Она посмотрела вверх - там сиротливо светилось одно окно. Настя ждала её.
- Ещё раз спасибо вам большое. Мне неудобно, что вы потеряли со мной столько времени. Вам теперь на такси придётся добираться домой. 
- Теперь вы меня, пожалуйста, послушайте, ровно пять минут, и я пойду. Хорошо? Катерина деликатно промолчала - это у неё означало согласие.
- Открою вам последнюю тайну. В ближайшее время отбуду в одну из африканских стран. Там началась серьёзная внутренняя война. Буду обучать негров летать на наших самолётах и помогать им воевать. Я ведь боевой лётчик.
 Катерина не верила своим ушам: перед ней стоит человек, и в московской ночной тишине, около подъезда её мирно спящего дома, спокойно говорит, что где-то идёт война и он отправится туда, в чужую, непонятную страну. Катерина почему-то вспомнила немца, качавшего её на начищенном сапоге, потом съёмки её первого фильма, когда она по-настоящему  боялась происходящего и по-настоящему плакала, а все считали, как хорошо она играет. Вспомнила, как к ним деревню пригнали на натурные съёмки танки с крестами на башнях, и как по деревне расхаживала массовка, одетая в немецкую форму, и горел амбар, в котором заживо «сжигали» партизан проклятые фашисты, и как боялись воспоминаний о войне старые люди села.
- Сергей, - она поймала себя на мысли, что первый раз назвала его просто  по имени, без отчества, - вы не можете этого… не делать?
Он промолчал, потом сказал, что у них сегодня, наверно, последняя встреча, и, если она разрешит, доверит ей самую важную тайну.
- Нет, не военную, а мою личную. Связанную с вами…
Они ещё долго стояли у ночного подъезда, и Сергей Юрьевич говорил ей о ней, в которую влюбился почти тридцать лет назад, когда ему было столько же лет, сколько было ей на съёмках  её первого фильма. И любит до сих пор, нет, ещё больше, потому что она нашлась и теперь стоит перед  ним - единственная в мире его настоящая первая и последняя любовь…
Закончилось долгое стояние около ночного подъезда, когда Катерина захотела поцеловать его «на дорожку» по-матерински в лоб, а поцеловала крепко, в губы и как-то не сразу смогла оторваться.
Соня спала на маминой кровати, почему-то сегодня боялась спать одна, тревожилась, что ли, наравне со взрослыми. Настя замигала, увидев Катерину, словно светящуюся радостью:
- Жив, жив наш мальчик!
- Рассказывай скорее… Ты умчалась, а мы с Сонечкой тут одни. Никто не звонит. Ничего не знаем. Я и «голоса» все послушала - ничего интересного, только вроде бы какая-то заварушка в Африке. Но нам-то, что? Африка далеко. Ты про моего  мужа всё-таки что-нибудь смогла узнать?
- Узнала не только про твоего мужа, но и про своего сына, про отца Софьи, про конструктора Юрия Сергеевича Ростовцева и, кажется, узнала про одного человека.
- Про Сергей Юрича номер два, что ли? - сообразила Настя, то-то смотрю, вся светишься!
Они ушли в кухню, чтобы не разбудить ребёнка, и Катя обстоятельно в лицах, со всеми нюансами (вот она -тренированная актёрская память!) рассказала  обо всём, что сегодня узнала. Не рассказала только, что её новый знакомый скоро может оказаться на войне в Африке. И о том, что он признался в любви, тоже не рассказала. Не понимала, не верила, что так бывает, потому что не могла забыть как  двадцать семь лет назад по деревенскому её дому ползал перед ней на коленях режиссёр Ростовцев, клявшийся в любви, показывая штамп в паспорте о разводе с женой. Уговорил, утолкал, заставил в сельсовете с ним расписаться, взять его фамилию, а родившегося за десять дней до его приезда в деревню мальчика, назвать в честь своего отца Юрой.
Деревенская семья Ростовцевых перестала существовать довольно скоро после её образования: режиссёру понадобилось срочно в Москву - закончились деньги и появилось чувство, что его ожидают съёмки нового фильма. Студентка первого курса театрального училища, киноактриса Екатерина Ростовцева,  проводила мужа с ребёнком на руках и через полмесяца получила от него обстоятельное письмо с пояснениями почему он, как творческая личность, не в состоянии существовать в условиях деревни. Кроме того, его бывшая жена в связи с тяжёлым нервным расстройством требует постоянного ухода и наблюдения. Будучи перед ней виноватым и сознавая свою ответственность за произошедшее, он вынужден пока остаться в Москве. О Юрочке обещал заботиться каждый месяц.
Когда Катиному сыну исполнился год, она получила от режиссёра слёзное письмо с подробным изложением сложившихся в его жизни обстоятельств и в конце просьбу о согласии на расторжение их брака, обязательно заверенное в сельсовете. Заверенное согласие она отправила заказным письмом с уведомлением о вручении и с этого момента перестала уважать противоположный пол весь, целиком, без исключений, хотя потом и в училище, и в театре, и на съёмках у неё было много поклонников, даже более чем достаточно…
Настя отправилась на работу.  Бабушка с Соней - в деревню. Попрощались, расцеловались, расстались. Катерина уговорила внучку с собой из дома ничего не брать, да и брать было нечего: всё, что нужно, уже давно было в деревне, а пирожки ещё вчера съели. Только номера телефонов Катя с собой на всякий случай  взяла: на Юрину работу и зачем-то Сергея Юрьевича. Позавтракать с Соней решили в вокзальном буфете: готовить самим не нужно, и выбрать вкусненького можно, кому что захочется. Например, Соне - мороженого.
Часа через четыре они, к великой радости Самсона, вошли в дом и стали жить обыкновенной летней деревенской жизнью, только где-то в уголке сознания у каждой из них прятался неприятный червячок беспокойства.
Вечером в пятницу Катерина с внучкой пришли на почту. Бабушка накупила коричневых пластмассовых жетонов, которые обеспечивали связь с Москвой: один жетон - на пол минуты. Соня пристроилась на какой-то приступочке, чтобы быть повыше ростом и приготовилась опускать по сигналу бабушки жетоны в специальную щель в автомате.
Было здорово, что все в деревне бабушку знали и, пока они шли к почте, встречные здоровались, заговаривали приветливо, а один пьяненький  мужичок прямо-таки рухнул перед ними на колени и, клянясь в вечной любви, попросил у артистки  десять рублей на выпить…
В телефонной будке было душно, и они открыли кабинку, а дежурная - дверь на улицу. В деревне все всегда всё друг о друге знали, несмотря на надпись  на стекле кабинки «Секретные переговоры запрещены!» и исторический плакат, чудом сохранившийся с послевоенных лет с женщиной в красной косынке со строгим лицом , прижавшей палец к аккуратно накрашенным губам: «Осторожно! Враг подслушивает!», поэтому наперекор всему закрывать двери при телефонных разговорах  в деревне принято не было.
Соня опустила первый жетончик в телефонную щёлку. Бабушка набрала их домашний номер. В трубке долго раздавались длинные гудки, но в московской квартире никто не отвечал, видимо  Сонина мама ещё не вернулась с работы.
- Плохо это, конечно, - вздохнула бабушка, - но ничего, завтра вечером снова позвоним, а сейчас нам скоро спать ложиться.
Они попрощались с работницей почты и отправились домой. Спать…
Вечернюю сказку внучке Катя сегодня заменила рассказом про себя, только имя изменила и действие перенесла в некую волшебную страну Закулисию.
«Давно это было. Очень давно. Случилось так, что маленькая девочка, у которой совсем не осталось близких людей: ни папы, ни мамы,  поступила работать Золушкой к одному старому, хитрому волшебнику, который  придумал превратить её в рабыню, но так, чтобы его знакомые и родственники об этом не могли догадаться. У волшебника была жена - тоже волшебница. Она делала вид, что хорошо относится к Золушке, хотя сама её ненавидела и нарочно давала ей такие задания, которые трудно было выполнить. Золушка убирала их большой дом, стирала бельё, мыла посуду, таскала тяжёлые сумки с продуктами из магазинов и с рынка, вытряхивала половики и выбивала пыль из толстых ковров. За это ей разрешалось жить в доме волшебников, а старый волшебник обещал потом превратить её  из Золушки в настоящую принцессу, которую в волшебной стране Закулисье все должны полюбить». 
- Бабушка, ты что ли про себя сказку рассказываешь? - сонным голосом спросила Соня.      - Немножко про себя, а в основном про Золушку, слушай дальше и потихонечку засыпай. Катерина погладила внучку  по голове и продолжала: «Кроме того, что Золушке разрешили жить в их доме, старый волшебник через день забирал её на свою волшебную работу в Закулисье. Здесь он заставлял Золушку говорить те слова, которые писал ей на
бумаге и делать то, что казалось ему правильным. Какие-то женщины мазали ей лицо красками, одевали в разную одежду, которая ей не нравилась.  На неё направляли ослепительный свет, такой, что потом болели глаза; злые люди в чёрных одеждах мучили её в подвалах, заставляли бегать полураздетую по каким-то разрушенным домам, стреляли в неё, прятали в лесу и на её глазах убивали людей, к которым она хорошо относилась. За всем этим волшебник следил в специальный глазок и проверял, чтобы всё было так, как ему хотелось. Сонечка, ты спишь?
Внучка не ответила - заснула, и Катерина стала рассказывать сказку сама себе, заново перебирая в памяти пережитое. «Хотя волшебник старался выглядеть добрым и часто говорил, что не может для всех в Закулисье устроить рай - его дело, чтобы в Закулисье не было ада, всё равно Золушка переживала, страдала и даже иногда плакала прямо при всех, боясь где-нибудь ошибиться, опасаясь волшебника и окружающих его помощников. Всё это называлось съёмками кинофильма, в котором Золушка - Катя играла главную роль. Волшебник - он же режиссёр этого фильма, он же Сергей Юрьевич завёл порядок после окончания съёмочного дня уезжать с Катей в его любимый загородный ресторан, где пил вино, а потом в такси по дороге домой противно тискал её и пытался целовать слюнявыми пьяными губами. Открывая дверь дома, он сразу преображался, и шёл к жене рассказывать как прошли съёмки.
Каждый следующий после съёмочного день у Катерины был свободен:  на студии проявляли отснятую плёнку, готовили материал к просмотру. Поэтому Катерина по утру получала от жены задание на день и до позднего вечера, не останавливаясь, работала по дому. В маленькой комнатушке для прислуги, где Катя теперь ночевала, на раскладушке её ждало расписание съёмок на следующий день и тексты, которые ей нужно было выучить до утра. Но она почти всегда не успевала этого сделать: засыпала, едва прикоснувшись щекой к подушке.
Съёмки шли по детальному графику, расписанному Ростовцевым - это он умел и любил, и горе было виновным в нарушении этого графика. Ростовцев обязан был сдать фильм к десятой годовщине Победы в отечественной войне, ходом съёмок интересовался партком студии, поэтому Сергей не жалел на площадке ни себя, ни артистов, ни технику, ни Катю. Она была в его профессиональных руках благодарным, по природе своей податливым материалом, и он лепил из неё собирательный образ детских страданий из-за войны. Одновременно образ должен был раскрыть не детскую ненависть к врагу,  героизм вкупе с некими лирическими чертами героини.  В сценарии так и значилось, что юная комсомолка, партизанка, разведчица и т. д. по детской неосторожности попадает в лапы фашистов, стойко переносит уготованные ей страдания и пытки, не выдаёт боевых своих сотоварищей и буквально перед казнью (на виселице!)  умудряется сбежать, обманув и обезвредив часового, к тому же проникает во вражеский штаб, поджигает его, предварительно похитив важные штабные документы и возвращается к своим партизанским друзьям, среди которых один самый симпатичный, самый умный, самый бесстрашный…
Ближе к концу марта, через одиннадцать месяцев после начала павильонных съёмок группа переместилась на натуру в Катину деревню. Разместилась группа по домам деревенских жителей, чему местные были рады: за размещение им платили, что в деревне было не маловажно.
Катя открыла родной свой дом и поняла, как по нему соскучилась. Сейчас ей больше всего не хотелось видеть кого-нибудь из группы, особенно Ростовцева, но он, то ли вычислив её дом, то ли узнав у местных, радостно пыхтя, появился на пороге вместе со своим животом и какими-то свёртками:
 - Вот они - зигзаги жизни! То ты у меня в доме живёшь, то я у тебя!
- Я вообще-то вас сюда жить не приглашала - явно не радуясь вошедшему, заявила Катя. Потом ей стало неудобно - он и здесь вправе был ею распоряжаться, поэтому мгновенно, как она это умела, переменила лицо на радостно-приветливое:
- Заходите, проходите, Сергей Юрьевич. В доме пока холодно, от этого кажется сыро. Сейчас проветрю и, если вы не возражаете, вместе затопим печку - она у нас раньше сама быстро нагревалась и дом  хорошо грела. Бросайте свои свёрточки вот сюда и пошли за дровами!
Они вышли за дом и в пристройке за закрытой на щеколду год назад почерневшей от времени дощатой с щелями двери набрали по охапке берёзовых поленьев, таких от времени сухих, что звучали, стукаясь друг об друга, словно деревянные пластины ксилофона. Катя несла свою охапку на вытянутых руках, Сергей Юрьевич - оперев на живот.
Они сложили дрова у печки, Катерина привычными движениями открывала положенные заслонки, задвижки и вьюшки и, открывая последнюю самую высокую, встала на цыпочки на маленькую скамеечку около печки и опёрлась, чтобы не упасть, на плечо Сергея Юрьевича. Он не преминул обнять её за ноги и получил неожиданный отпор: это было не в такси по дороге из ресторана - это был её дом и здесь распоряжалась и главной была она.
Она старыми газетами и берестой растопила печь, усадила Ростовцева на скамеечку и велела подбрасывать в топку поленья. Отворила на время все окна - запахло ещё холодной, но уже весной (на календаре сегодня было бы двадцатое марта), сбегала с двумя вёдрами за водой в колодец. Потом в обеих спальнях переворошила залежавшиеся постели. Похвалила себя, что перед Москвой застелила их чистым, потом закрыла окна, вспомнила как включается после долгого перерыва электричество и, наконец, попробовала газовую плиту. Всё работало!
Ростовцев следил за ней со скамеечки, умилялся и любил её. Он, оказывается, давно любил её, но в Москве, как свою артистку и свою домработницу, а здесь, в её доме - как  молодую, нечаянно встретившуюся на его пути, хозяйку настоящего деревенского дома. При том красивую.
Печка действительно быстро нагревала дом, и, когда Катя, набегавшись, присела к нему на скамеечку, он, разомлевая от печного тепла и её близости, неожиданно для себя, сказал почему-то шёпотом:
- Я тебя очень люблю. Я не хочу больше в Москву. Я хочу жить с тобой здесь. Я хочу, чтобы ты была моей женой, - он закрыл ей рот рукой, - ничего не отвечай, не надо. Я понимаю, что ты ещё маленькая и что вокруг меня много всяких проблем, но ведь мечтать… можно?
Он приоткрыл дверцу печки, чтобы положить туда новое полено и увидел в колеблющемся отсвете пламени её испуганные глаза.
- Не говорите больше так никогда. Ладно?
- Хорошо, - сказал он, - но при одном условии. 
- При каком? - как-то по-детски, сразу отозвалась Катерина.
- При таком, что с сегодняшнего дня, вот с этой секунды ты будешь звать меня на «ты», просто Серёжей. Он подумал и добавил: - Естественно, когда мы с тобой вдвоём.
- Хорошо, - согласилась Катя, - но только с одним условием.
- С каким же?
- С таким, что это будет, когда я захочу…или смогу. Ладно?
 Он хотел как-нибудь поинтереснее ответить, но в это время в дверь нетерпеливо постучали, и в дом буквально влетела  помощник режиссёра, Римма - она же бухгалтер-распорядитель чего-то, всегда возникающего на съёмках, особенно при выездах на натуру. Окинула профессиональным взглядом тёплый полумрак комнаты, сваленные в беспорядке на стулья и пол свёртки, развороченные постели за открытыми дверями обеих спален и уютно устроившуюся у печки парочку, состоящую из её начальника и его протеже.
- Серёжа, я срочно приглашаю на обед, совмещённый с полдником и ужином, в столовую. Там о нас, с моей, заметь, помощью, позаботились добрые люди. Если есть что выпить, надо взять с собой - магазин в деревне сегодня не работает.
Она демонстративно обратилась только к Сергею Юрьевичу, будто у печки он был один, и вышла.
- Серёжа, я не пойду… Хочу побыть дома одна. Я здесь год не была. Да, вот пыль бы надо собрать. Странно как-то: воздух в деревне чистый, а пыль собралась, как в городе, - торопливо говорила Катя, пытаясь спрятать обиду. 
- Нет, пыль потом. Сегодня у нас, считай, производственное собрание - присутствие всех обязательно. Видишь, не зря ведь Римма по всем домам бегает, мы ещё в Москве с ней об этом договорились.
Обочины дороги, кусты, недалёкий лес, деревенские палисадники - всё было в снегу, только там, куда днём дотягивались солнечные лучи, влажно  чернели пятна уставшей от снега  земля. Протоптанная в снегу тропинка привела Сергея Юрьевича и Катерину к столовой. У входа их ждал директор картины, замечательный человек Моисей Гершевич Озон, гарантирующий успех любой картине, снятой при его содействии. Втроём под приветственные возгласы присутствующих они вошли в обеденный зал, где за накрытыми по-спартански столами уже собралась вся съёмочная группа: актёры, операторы, световики, звуковики, гримёры, костюмеры, бутафоры, водители, разнорабочие и несколько обязательно присутствующих на любых натурных съёмках людей, о которых никто не знает когда, зачем и кем они были приглашены.   
Директор и режиссёр устроились, как и положено руководству, во главе стола. Катя, несмотря на все просьбы и приглашения сесть рядом, пробралась к Римме и бухнулась сначала ей на колени, а потом, поёрзав, уместилась на краешке её стула. Когда Катя повесила своё пальтишко на спинку стула, сидеть им вместе стало совсем удобно - Римма была на редкость худющим помрежем.
- Производственное совещание объявляю открытым! - сказал режиссёр. Прошу всех, у кого что есть, разлить по стаканам!
У всех «что разлить» нашлось - группа не с первым фильмом выходила на натуру. Римма хотела налить Катерине водку, но та наотрез отказалась: с того памятного вечера, когда в доме Ростовцева она первый раз в жизни выпила бокал, казалось бы, безобидного шампанского, у неё появился страх перед любыми  напитками. Кроме того, там, в Москве, она почти через день возвращалась с Ростовским из ресторана домой и навсегда возненавидела даже запах любого алкоголя. Половина съёмочной группы её за это уважала, другая - относилась недоверчиво.
- Друзья мои! Завтра у всех свободный день. Кроме Моисея Гершевича и Риммы. Ему предстоит с полигона пригнать сюда к нам танки, а Римме договориться с колхозом насчёт тракторной и другой техники. Кроме того, рабочий день будет и у Ростовцевой - она должна напитать меня через местных свидетелей войны духом нужного нам для фильма времени. Всё! А то меня потянуло на лирику.
Народ краткость речи одобрил, и скоро столовая загудела-зашумела, зазвенела стаканами.
- Римма, а где вы жить устроились? - спросила Катя у уже пьяненькой помрежи.
- Да, не помню я… Где то рядом со столовой… А  что, не найду - здесь ночевать останусь!
- Это не дело. Пошли, поищем ваши вещички, я ведь здесь всех знаю. А ночевать пойдём ко мне? Ладно? У меня тепло и постели чистые.
- Да ты ведь там с Сергеем свила себе гнёздышко.
  - Сергей Юрьевич сам без приглашения, не спросив меня, припёрся! - возмутилась Катя.   
Всё! Пошли по домам!
Катерина взяла помощницу режиссёра под руку и в третьем от столовой доме они нашли Риммину универсальную походную сумку. Только один раз свалившись по дороге в сугроб из-за ослабевшей Риммы, они вошли в тёплый Катин дом. Постели были быстро расправлены (спальня женская, спальня мужская), свет выключен, входная дверь закрыта на задвижку: если кто ночевать придёт - постучит в окошко. С этим женская спальня накрепко заснула…
Среди ночи их поднял отчаянный стук в дверь. Катя, даже не спросив - узнала Ростовцева по шумному дыханию, открыла дверь и, не зажигая свет, на ощупь почувствовала плачевное состояние Сергея Юрьевича.
- Идём -те, идём -те в спаленку, - приговаривала Катя, по пути снимая с него пальто и фирменное режиссёрское кепи, - раздевайтесь, ложитесь скорее в кроватку. 
- Я спать один не привык! - закапризничал режиссёр, - иди ко мне, согрей поскорее. Если бы знала, с каким трудом я шёл к тебе по твоей проклятой тёмной деревне! Пожалей меня -, и он зачмокал пьяными губами.
Поднялась с постели Римма:
- Катерина, иди спать. Я умею  его успокаивать.
Она начала судоржно расстёгивать крючки на своей странной нижней одежде, напоминающей грацию, но с карманами и с карманчиками на всех боках, животе и даже около спины. Она отдала эту «одежду» Кате:
- Храни. Здесь все деньги и документы экспедиции… Доверяю…Утром заберу.  И зашла к Сергею Юрьевичу. До утра…
 Утром Катю навестила потрёпанная Римма:
- Спасибо тебе, котёнок. Деньги сберегла?
- Сберегла, конечно, - всю ночь сберегала… А ваш-то спит?
- Не знаю чей он - всю ночь называл меня Катюней!
- Бог с ним, - сказала Катя, посмотрев на икону в углу залы, как когда-то делала её мама,- давайте-ка лучше устроим нам настоящую деревенскую баню! Я побегу баньку готовить, а вы, если сможете, постарайтесь раздобыть хоть какой еды. Кстати, магазин, он рядом со столовой, уже работает».
И они вышли из дома, оставив режиссёра в одиночестве приходить в себя…

Баня удалась на славу: с визгами, писками, вениками, и, когда они в полдень вошли в дом, распаренные, с розовыми лицами, с полотенцами, закрученными на головах, вид потрёпанного заспанного пузатого мужика, не вызвал у них, мягко говоря, положительных эмоций, но они всё-таки пригласили его в кухню, где на большой сковороде скворчала пухлая яичница, поджаренная на настоящем сале: Римма удачно  прошлась по деревенским хозяйствам.
- Тебя здесь, котёнок, все знают, помнят и любят. Называют Катькой - артисткой. Сказали, если что нужно, заходите, мы Катерине всегда чем можем  поможем.
Сергей Юрьевич глаза за столом отводил, но яичницу ел с удовольствием, а чая с прошлогодним, а может быть и с позапрошлогодним вареньем выпил с полчайника.
Потом они разошлись: Римма разыскивать председателя колхоза, чтобы договориться о выделении сельскохозяйственной техники для съёмок, а Катя повела Сергея Юрьевича показывать деревню, старинную полуразрушенную усадьбу, окружающие её поля и леса, речку, ещё прячущуюся подо льдом и кладбище, где похоронена её мама и жители деревни, погибшие за три месяца оккупации.
- Прости меня, Катя,- сказал где-то по дороге Ростовцев, - я виноват перед тобой… и перед  собой…
Катерина промолчала, и больше он к этой теме не возвращался.
Потом они стали заходить в дома, где Кате радовались, а ему рассказывали о войне. Сергей умел слушать - ему рассказывать было приятно и с каждым рассказом он всё больше понимал, что здесь творилось зимой в конце сорок первого - начале сорок второго года, и был благодарен Катерине за предложение снимать кино именно здесь.
Вечером Катеринин дом превратился в командный пункт. Пришедший в себя Ростовцев принимал доклады подчинённых, указания раздавал и по ходу составлял график предстоящих съёмок. Не понятна была только судьба танков, обеспечение  которыми лежало на всё могущем директоре картины - замечательном Зиновии Гершевиче.
- Зина ещё не проявлялся? - нервничал Сергей Юрьевич.
Но Зина появился только на следующее утро вместе с грохотом гусениц и рёвом танковых моторов, окутавших село сизым дымом из выхлопных труб. Плотники и художники  приступили к превращению стареньких тридцатичетвёрок в немецкие танки с крестами на башнях.
Всеуспевающая Римма за плату, конечно, организовала массовку, разделив жителей села на партизан, немецких солдат, просто жителей и предателей. Солдатам выдали форму, предатели, просто жители и партизаны могли сниматься в своём. Деньги за массовку Римма обещала заплатить «солдатам» в обмен на сданную форму (опасалась, что могут не вернуть), а остальным сразу после съёмки. Поэтому, исходя из принципа «дорога ложка к обеду», солдаты массово пытались перейти в партизаны, местные или предатели, но Римма такую попытку пресекла.
В полдень началась съёмка битвы немецких танков с комбайнами тракторами и сеялками. Катя от съёмок сегодня была свободна и, надев мамины высокие резиновые сапоги, отправилась к своей школе, подальше от съёмочной суеты. Сегодня было двадцать шестое марта - Катин день рождения, но Ростовцев об этом не вспомнил, а другие об этом не знали.
 В тихой и пустынной школе (были весенние каникулы) её узнала тётя Валя -  уборщица, она же сторожиха, обрадовалась и затащила в свою комнатёнку при школе. Они пили чай из настоящего самовара, и Катя рассказывала ей о Москве, в которой тётя Валя никогда не была за семьдесят с небольшим лет…А про свой день рождения, сегодня Кате исполнилось семнадцать, она так никому и не сказала, даже тёте Вале…
Описывать киносъёмки, продолжавшиеся на деревенской натуре до середины апреля, когда окончательно сошёл снег, неблагодарное занятие - это заняло бы больше половины этой маленькой повести.  Пожалуй, заслуживает внимания только случай, когда местный  «полицай» гонял по деревне бедную свою жену, угрожая ей макетом немецкого шмайсера в надежде получить бутылку водки, запрятанную той до, как ей казалось, лучших времён.
В доме Кати ночевали Ростовцев и Римма, а утром до съёмок и вечером после, был съёмочный штаб. Римма вдруг стала её подругой в мире кино и через шесть лет, когда Екатерину пригласили сниматься в историческом фильме, она согласилась при условии, что Римма будет там помрежем. Звезда Ростовцева, вспыхнувшая было после Катиного фильма, к тому времени закатилась по разным причинам, и Римма, работавшая с ним, долго была без дела.
Всё это время до окончания съёмок и сдачи готового фильма в прокат, Катя с Ростовцевым старалась поддерживать особые, как это умеют женщины, отношения, не явно обещая себя, но не сейчас, а потом уж обязательно. Нужно было поступить в театральное и получить образование, так она обещала маме…
В Москве на Катю коршуном свалилась злобствующая волшебница - жена Ростовцева, лишившаяся на три месяца домработницы и отпустившая мужа с девицей на так называемую «натуру», тем более, что у той на натуре был свой настоящий деревенский дом. Был бы Сергей Юрьевич поумнее, или похитрее,  он не стал бы уточнять куда и с кем уезжает на съёмки. В первый раз что ли? Но он, придумав для себя продолжение жизни не с женой, посчитал за лучшее рассказать ей почти всё, но без деталей, намекая, как ему казалось, на неизбежное. Естественно, он, как многие мужчины, находящиеся в подобной ситуации, ошибся. В результате получил жену  в состоянии хронической истерии, затюканную ею домработницу - актрису своего же, подходящего к концу съёмочного периода фильма и требовательную любовницу в лице Риммы. Ситуацию разрешила Катя: постаравшись мило распрощаться с хозяйкой дома и поблагодарив её за всё-всё-всё, ушла в снятую с помощью Риммы комнатку в квартире с какими-то стариками, благо накопились деньги за время съёмок.
Удивительно, но Катя до сегодняшнего дня ни разу не видела себя на экране. Она доверяла тому, что придумывал Ростовцев, и что он видел в глазок съёмочной камеры. Фильм был снят. Но не закончен. Оставалось его по чистовому озвучить и подложить музыку. На просмотр фильма, естественно кроме участников, Сергей Юрьевич пригласил известного композитора, пишущего музыку для кино: нужно было определиться с ним и с музыкой.
В просмотровом зале киностудии заняли места снимавшиеся актёры, помреж рядом с режиссёром, и в сторонке ото всех Катя.  Появившийся в зале композитор покрутил головой, выбирая куда бы сесть, раскланялся с теми, которых знал, в особенности с Ростовцевым, и разглядел в сторонке ото всех пустое рядом с Катей кресло. Плюхнулся в него, обдав Катю смешанным запахом табака, вина и лука. Она бы пересела от композитора куда-нибудь, но оказалось, что все места в просмотровом уже заняты: кроме участников фильма его пришли смотреть члены худсовета и местные партийные власти.
«Начинаем!» скомандовал Ростовцев, в зале погас свет, за стенкой застрекотал кинопроектор и на экране на фоне войны пошла - завертелась молодая Катеринина жизнь. Титров у фильма пока не было. Звук был черновой. Музыка отсутствовала. Катя с ужасом смотрела себя на экране и молила бога, чтобы всё это поскорее закончилось. Ей казалось, что собою она испортила фильм и подвела человека, который случайно нашёл её, поверил в неё и, может быть, даже надеялся на её дальнейшую жизнь в искусстве, там, где давно жил сам.
Катерина собралась потихоньку сбежать из зала, чтобы избавиться от позора, а заодно и от ароматного композитора, мурлыкающего что-то и отбивающего только ему понятный такт ногой, но тот удержал её за руку, и в зале в это время зажёгся свет.  Несколько секунд, показавшихся  Катерине вечностью, в зале было тихо, а потом раздались сначала одиночные, а потом дружные аплодисменты: фильм состоялся! Ростовцев поднялся и низко поклонился всем, потом персонально Кате, а она, освободившись от руки композитора, выбежала из просмотрового зала и, не разбирая дороги, долго шла пешком из студии на край Москвы, перебирая в памяти увиденное, и думала, что могла бы и то, и другое сыграть лучше. Теперь Катерина по другому понимала, что от неё требовалось и что ей удалось, а что нет…
Только Римма знала, где теперь поселилась Катя, и когда в дверь позвонили, Катя по разговору в коридоре поняла, что пришли к ней. Она выглянула в дверь и нос к носу столкнулась с Сергеем Юрьевичем, из-за плеча которого выглядывала Римма. В комнате кроме кровати с панцирной сеткой и тумбочки ничего не было, поэтому они втроём уселись на кровать - Сергей по середине, отчего сетка прогнулась до пола, а сидящие слева и справа, всё время скатывались к нему. Римма сегодня была со своей знаменитой походной сумкой, заполненной всякой всячиной, только за стаканами Катерине пришлось пойти к старикам. Сергей и Римма пили шампанское и говорили тёплые слова про фильм, про Катю, про себя, и закончилось всё тем, что, стараясь тщательно выговаривать слова, режиссёр любезно просил Катерину непременно быть завтра на озвучании: до официальной сдачи фильма осталось всего пятнадцать дней. А сейчас всех присутствующих он приглашает в ресторан. За свой счёт!  Катя от ресторана наотрез отказалась, сославшись на незнакомую ей завтрашнюю работу. За это Римма глазами незаметно её поблагодарила …

Всё это «Закулисье» прокрутилось в голове у Катерины то ли быстро, то ли проявлялось отдельными кадрами всю ночь. Из-за этого она проснулась уставшая, с головной болью, и чувством тревоги за вчерашний вечер, когда не удалось связаться с Настей.  Внучка ещё безмятежно спала, и Катерина решила с утра быстренько сходить на почту переговорить с Настей.
Но и сегодня телефон у Насти не отвечал: непонятно было что теперь делать, и Катерина, нервничая, заторопилась домой, решив  срочно ехать в Москву.
Она разбудила Соню, наспех накормила её. Котёнка не кормила - решила взять его с собой, а кошек перед дорогой, как известно, не кормят. На сколько дней придётся из деревни уехать - Катя не понимала, но решила, что нужно ехать сегодня, сейчас. Самсон обиженно кричал, требовал еды. Его поместили в корзинку, с которой прошлым летом ходили в лес за грибами, и обвязали сверху цветастым платком.
Увидев в окно медленно проезжавшую мимо машину, Катерина бросилась за дверь, попросила обождать, и, кое как закрыв дом, они уселись в доисторический «Москвич», который, несмотря на преклонный возраст, резво довёз их до вокзала. Электричка отправлялась только через полчаса, и Катя решила попытать счастья на привокзальной почте. Здесь жетоны не требовались и соединяла с Москвой женщина-оператор по записочке с номером московского телефона. Домашний номер Насти снова не отвечал, и Катя решилась на последний шаг: написала на бумажке номер телефона знакомого своего военного лётчика Сергея Юрьевича. Пока связь устанавливалась, женщина- оператор не сводила с Катерины глаз, словно припоминала что-то. Вот в трубке раздались длинные гудки, вот кто-то поднял трубку, и Катя севшим от волнения голосом спросила Сергея Юрьевича. «Он в командировке, -  басом ответила трубка, - а кто его спрашивает?»  «Я прошу извинения. Сергей Юрьевич разрешил мне звонить по делу, связанному с моим сыном Юрой Ростовцевым». «Вспомнила! - вдруг звонко хлопнула себя по лбу работница связи, - вы же Екатерина Ростовцева! А я, дура, чуть голову не сломала, так вас вспоминала!»  Трубка участливо спросила басом: «Кто кричит? Что-то у вас произошло?» Катя приложила палец к губам и глазами попросила работницу помолчать. Трубка ответа не дождалась, в неё даже подули: «Алё. Алё… Вы меня слышите?»  «Слушаю вас... Может быть вы можете что-нибудь мне сказать про Юру, или про Сергея Юрьевича?»  «Сергей сейчас в командировке. Видимо, для вас оставил записочку. Мне кажется, ха-ха-ха, шифрованную. Читаю: убыл с Настей в расположение Юры. Подробности телеграммой в деревню… Я могу вам быть ещё чем-нибудь полезен?»  «Вы спасли мне жизнь… Спасибо… До свидания…» - сказала в трубку Катерина самым красивым голосом. «Екатерина! Пожалуйста, не уходите! Автограф! Вот здесь, пожалуйста!» Катя расписалась на почтовом бланке: «С наилучшими пожеланиями К. Ростовцева».
С Соней и Самсоном  вместо электрички она  пошла на остановку  деревенского автобуса.
Катина тревога  немного отступила, хотя было неясно, как и зачем Настя объединилась с Сергеем Юрьевичем и где она теперь. Но, во всяком случае, ехать сегодня в Москву им не понадобилось. Автобус неторопливо катил по дороге, высаживая и подбирая людей на остановках. Соня запустила руку в корзинку под платок, пытаясь успокоить голодного Самсона, которому надоело сидеть в корзинке, и он начал развлекать публику разнообразными воплями. Некоторые пассажиры даже думали, что у Сони в корзинке не один, а два или даже три разных котёнка.
Войдя в дом, Соня первым делом покормила котёнка, который подрос телом, постепенно превращаясь во взрослого кота, а характером оставался маленьким проказником, пожалуй, только более ловким: запрыгивал Соне на плечо прямо с пола, даже пугал её.

Юрий Сергеевич Ростовцев сидел у иллюминатора вертолёта с левой стороны. Пилот их разбившегося самолёта - с правой, выставив повреждённую ногу в проход между сиденьями. В вертолёте летели ещё четыре человека, не считая пилота и штурмана. Вертолёт был военный, в салоне, заглушая всё, гремел двигатель, но было чуть прохладнее, чем на земле: этим летом над тайгой стояла удушающая жара. Вертолёт уже второй раз летал в местах ожидаемого падения самолёта, но ни следов пожара, ни сломанных деревьев обнаружить не удавалось. А найти было нужно: из Москвы вылетело авиационное начальство и дознаватели из комитета. Загадочная ситуация с пропажей самолёта должна была закончиться разбирательством на всех уровнях. Выводы могли быть жёсткими, или даже жестокими. Вот почему Юра до рези в глазах всматривался в мелькающие под брюхом вертолёта верхушки деревьев, напоминающие море с волнами салатового, разных оттенков зелёного и голубого цветов.  «Идём обратно!» - штурман высунулся из кабины. Они легли на обратный курс, и через час машина опустилась на горячий бетон аэродрома.
Вечером самолётом прибыла московская комиссия. Её полагалось встречать, но Юра не пошёл. Остался в лётной гостинице. Лежал, не раздеваясь и не открывая окон, на жаркой кровати, опасаясь гнуса: лицо только-только начало приходить в норму. Не понимал куда бесследно делся его злополучный  самолёт. Проваливаясь в сон, он вдруг словно на киноэкране разглядел в середине лесной чащи небольшое круглое озеро, закрытое с воздуха верхушками деревьев. И ещё: показалось, что он слышит голос своей жены, которая ищет его в тайге. «Раз Настя ищет, значит всё будет нормально», - подумал Юра и с этим заснул.
Потом он никак не мог проснуться. Открывал глаза, видел около себя Настю и снова закрывал. Потом, не открывая глаз, и не веря себе, спросил где Соня, и сразу проснулся,  услышав Настин смех, а её смех ни с каким другим он спутать не мог.
-  Ты как… Откуда?
-  Я, Юрочка, прямо из Москвы. Собралась за десять минут, только на работу позвонила, чтобы «за свой счёт» оформили, в машину и на аэродром в Жуковский.
-  Ничего не понимаю… Это же военный аэродром - туда не всех пускают.
-  А мы же на машине, и все у нас военные… Ты вообще-то понимаешь, что к тебе жена прилетела? Искать буду тебе твой самолёт. Лучше бы обнял меня, что ли. Не рад? Признавайся, или сейчас же улечу обратно!
-  Прости меня, милая. Разговариваю с тобой и не верю, что ты рядом.
-  Так скорее закрой на ключ дверь, и поверь, что рядом с тобой я…
Потом, когда они отдыхали, Юра посмотрел на пол: около кровати воздушной кучечкой лежала вся Настина одежда и стояли знакомые босоножки.
-  Где же твои вещи? Катя ткнула пальцем в кучечку и засмеялась.
-  Это всё?! 
-  Всё! Только паспорт у Сергея Юрьевича, - снова засмеялась Настя. Такой уж у неё смешливый был характер.

Вечером в столовой они встретились с прилетевшими из Москвы, а те сдвинули три стола, заказали еду и выпить за прибытие. По ходу ужина стали обсуждать схему поисков. Юра почему-то уже точно знал как и приблизительно где искать пропавший самолёт, поэтому в обсуждении не участвовал, ждал, когда можно будет переговорить с Сергеем Юрьевичем - по всему чувствовалось, что для всех прилетевших он был главным. Наконец тот подсел к ним так, что Настя оказалась посередине. Было заметно, что он бережно относится к ней, и Юра никак не мог понять почему, до тех пор, пока вечером в гостинице Настя не рассказала ему историю, как мама искала его, как по телефону познакомилась с Сергеем Юрьевичем, и как тот, желая помочь Юриной маме, оказывается которую он много лет любит, но, собственно, не потому, что она твоя мама, а потому, что она актриса Екатерина Ростовцева. Поэтому, желая сделать твоей маме приятное, он как-то оформил моё присутствие в группе, и вот я здесь. А  дверь снова можно закрыть на ключ…

За столом Настины волосы обозначили тайгу, пустая тарелка перед ней озеро. Юра, сидящий слева от Насти, пролетал над её головой блестящим ножом-самолётом, сбрасывал с него два маленьких кусочка хлеба-парашюты, а потом, пролетев снижаясь, совсем немного, резко опустил нос , упал вертикально в тарелку-озеро, не сломав при этом ни одного дерева и не вызвав пожара.
- Понимаете, Сергей Юрьевич, он вошёл в воду вертикально, как хороший прыгун с вышки, может быть даже не подняв брызг. Если дно там илистое, то самолётный нос мог уйти глубоко, но корпус вполне мог не разрушиться. Если дно, например, скальное, то нос, конечно смялся, но приборы, во всяком случае мои, могли сохраниться. И последнее, станция слежения зафиксировала наш курс, высоту и начало ускорения. Ускорение длилось восемьдесят семь секунд - это я точно знаю, а должно было длиться шестьдесят. Двадцать семь секунд я пытался отключить ускорители, а потом мы стали падать.
Сергей Юрьевич через Настину спину одобрительно посмотрел на Юру, подозвал к себе кого-то из аэродромных, чтобы принесли карту и расшифровку полёта самолёта. Карту и расшифровку принесли быстро: начальство было московское! Карту расстелили на столах, наложили на неё расшифровку, и стало понятно, где мог находиться упавший самолёт. «Приготовьте на десять ноль - ноль вертолёт и три верёвочных трапа - посадить машину там не удастся. Летит Ростовцев. С ним ещё два человека. Подберите самых умелых». Начальство встало из-за стола.
- А я? Я тоже хочу… с мужем, - Настя умоляюще смотрела на Сергея Юрьевича.
- А вы поедете завтра с утра со мной в посёлок: нужно с почты отправить Екатерине телеграмму, - волнуется ведь. Всё! Все свободны. До завтра.

Вертолёт завис над предполагаемым местом падения самолёта, и по верёвочным трапам между деревьями сначала спустились два выделенных в помощь Юре человека. Следом за ними начал спускаться на землю и он. Воздух от винта рвал из рук верёвки, густые колючие ветки как будто нарочно не хотели пускать человека к земле. Он оказался в какой-то тёмной чащобе в полном смысле между небом и землёй. Даже шум вертолёта стал глуше, скрадываемый густыми ветками. Иногда Юру поднимало и опускало на верёвочной лестнице - это вертолёт двигали порывы ветра там,  наверху над лесом. Вдруг внизу, под ним раздался выстрел, затем другой. Стреляли его помощники.  Не смотря вниз, Юра стал быстро спускаться и с последней верёвочной ступеньки встал на чавкнувшую под его ногами землю. Сильно дёрнул за верёвки три раза - сигнал «спустились!» - и шум вертолёта стих. Юра стоял на берегу небольшого почти круглого лесного озера на мягком, предательски прогибающемся под ногами мху. «С приземлением!» - его помощники появились из-за стволов деревьев. «Здесь кто-то стрелял, - сказал Юра, - я оттуда слышал». Он показал пальцем, где чуть виднелось небо.  «Пришлось медведя пугануть» - сказал первый помощник. «Ох, и здоровенный был! - добавил второй, - как помчался в лес, так такой треск стоял! Я даже подумал, что он деревья снесёт!». Между тем, появились комары. Стоять на месте было нельзя, и они пошли по берегу вокруг озера, причём всё быстрее и быстрее. Вдруг Юра остановился: берег пересекала как будто аккуратно вырубленная канава, уходящая в воду.  «Стоп!- закричал он, - это точно след крыла! А там, присмотритесь, угадывается силуэт самолёта, стоящего в воде как бы на носу!» Сгоряча, Юра начал раздеваться, чтобы прыгнуть в воду и обследовать что там находится. Но сделать ему это не разрешили: берега были из плавучего мха и вряд ли потом можно было выбраться из воды. Кроме того, вода, скорее всего, была ключевая, ледяная и погружаться в неё без специальной экипировки было опасно.
До возвращения вертолёта оставалось сорок минут, и они разожгли костёр, и, спасаясь от озверевших комаров, подкладывали в него сырой мох. Так в клубах дыма они дождались вертолёт, который их чуть не угробил, сбросив с борта основательно пригруженные на концах трапы. Иначе те просто запутались бы в ветвях…

На почту в деревне пришла срочная телеграмма с загадочным для непосвящённых текстом: «живём юрой тчк  настя с с тчк ю тчк-2». А следом за ней: «сын самолёт нашёл тчк с тчк ю тчк тебя любит зпт проверила сама тчк настя». Обе телеграммы принесла Катерине под расписку расторопная работница почты и долго не уходила со двора, пытаясь понять по реакции получательницы о чём идёт речь. Катя не сразу поняла смысл, прячущийся в наклеенных на стандартные бланки строчках, а потом удивлённо сказала: «Ну, кино!»
В этот же день вся деревня знала, что их Катя снова будет сниматься в кино…

Утром вертолёт увёз Юру и двух водолазов, прилетевших ночью с Дальнего востока, на точку, обозначенную теперь на картах, как озеро Ростовцева. С водолазами были их помощники, на всякий случай вооружённые для защиты от медведей. Кроме того, Настя прикупила в поселковом сельпо пять флаконов средства от комаров, замешанного на спирте. Больше в одни руки не давали: считалось,  что местные употребляют его внутрь вместо наружного применения. В салоне вертолёта вызывающе пахло антикомарином, и страждущий штурман вышел из кабины в надежде, что водолазы ему нальют…

Самолёт действительно стоял в воде вертикально носом вниз, уперевшись концами крыльев в мягкие илистые «стенки» озера, постепенно сходящиеся от берегов ко дну. Получалось, что он как бы парил в воде. Внутри двухместной кабины мирно плавали  рыбки. Следов разрушения самолёта водолазы не обнаружили. Так и просилось, что нужно было поднять самолёт из воды! Но как это сделать?!
Юра на свой страх и риск решил возвратиться на базу, и все участники экспедиции уже проторенным путём по верёвочным лестницам добрались до своих мест в вертолёте.
Сергей Юрьевич Юрину идею поднять из озера самолёт мощным грузовым вертолётом одобрил и на следующее утро отбыл в Москву для решения вопроса. Юра и Настя должны были в этот же день вылететь в Москву транспортным бортом, но где-то произошла досадная ошибка: Настю не включили в полётный лист и тугоумный прапорщик наотрез отказался разрешить ей подняться на борт.
«Чем хуже - тем лучше», - решили Юра с Настей и, выпросив у аэродромного начальника его «газик», отправились на ближайшую железнодорожную станцию в семидесяти километрах от аэродрома. Билеты им продали только в плацкартный вагон на боковые полки, но в знак уважения к москвичам - друг над другом. Путь был не близкий - до Москвы пять суток!, но, атакуя на каждой станции начальника поезда, Настя на третьи сутки сумела переместиться с мужем в двухместное купе в единственном мягком вагоне поезда.«Знаешь, - сказала она, - мне кажется, что Сонечка будет рада, если у неё появится братик… Давай руку, и она стала загибать ему пальцы, -  август, сентябрь, октябрь, ноябрь…апрель! Мне кажется, что это подходящий для дня рождения месяц. Как ты считаешь?» «Я согласен, - сказал Юра и, любя во всём конкретность, уточнил: у мамы в марте, у сына в апреле, у дочери в мае - сплошные праздники!» Они закрылись в купе и не выходили из него до Москвы…

В московском доме было жарко и душно. В пяти горшочках, на самом солнечном подоконнике, поднявшиеся было над землёй ростки яблонек, безвольно опустились вниз, пожелтели. Больше всех пострадала Юрина яблонька. «Видишь, сказала Настя, - они живые и всё чувствуют. Будем выхаживать, а ты пока закажи разговор с Сониной бабушкой, и минут побольше закажи:  всё-всё  ей расскажем!»  «И про внука?»   «А что? Пусть порадуется!»

Сегодня в Катином деревенском доме после телефонного разговора с Москвой был праздник: к Соне пришли её подружки, Катерина пригласила соседей и кое кого из знакомых, накрыла стол в гостиной и выставила всё, что удалось закупить в сельпо. Девочки немного  посидели со взрослыми и отправились гулять вдоль деревни, по очереди торжественно толкая перед собой розовую коляску с красавицей Гердой. Даже мальчишки, как очумелые, гонявшие по деревне на велосипедах, останавливались и шли рядом, а тем, кто девочкам был симпатичен, давали подержать Герду, и та приветливо с ними здоровалась. Неприятность случилась в самом конце деревни, где жил недавно появившийся здесь Колька Булыгин - хулиганистый молодой человек тринадцати лет, авторитетов не признававший и родителей не радующий. Он выскочил из-за какого-то заборчика, выхватил Герду из коляски и пустился бежать. Всё произошло так быстро, что девочки даже опомниться не успели, только боевая Ульяна сумела догнать его и, вцепившись в Герду, стала тянуть её к себе. Следом за ней на Кольку набросились Лена, Кира и Соня. Заложенный в девчонках с рождения материнский инстинкт спасения своего ребёнка, придал им сил и даже жестокости: Колька был повален на землю, бит пребольно, извалян в пыли и расцарапан до крови. Мальчишки, побаивающиеся Кольку и не любившие из-за этого ездить на его край села, торжествовали, но Герде от этого не было легче:  что-то сломалось в ней и, когда она здоровалась, её штанишки становились мокрыми.
Катерине эта история не понравилась, и через двадцать минут она за руку привела Кольку к себе, поставила его в середине гостиной, благо гости уже разошлись, села перед ним на стул, крепко зажав мальчишку коленями и аккуратно обработала его царапины и ссадины йодом. Потом велела влезть на стул. «Пой!» - приказала она. Соня, в спальне ухаживающая за пострадавшей Гердой, выглянула в приоткрытую дверь. «Как…петь… Кому?» «Ей пой! Пой тому, кого ты обидел!» Бабушка на глазах превратилась в суровую Великую Екатерину. Не выполнить её указание Колька не мог и тонким, но чистым голосом запел бесконечную вагонную песню про графа Льва Николаевича Толстого, который не ел мяса и на этой почве у него были ссоры с женой, которая мясо любила. Катерина лицом подобрела, мальчонку похвалила и отвела в кухню - пить чай с вареньем. Пришла к ним и Соня. Смотрела на него и улыбалась и чем больше смотрела, тем больше улыбалась, а потом и вовсе расхохоталась: здорово бабушка Кольке йодом физиономию разукрасила. А Катерина порадовалась: внучка тоже будет смешливая - в Настю.
Колька, уходя, спросил у тёти Кати разрешения заходить: «Я ещё много таких песен знаю!»

История с Юриным, извините, с Юрия Сергеевича Ростовцева самолётом в середине августа подошла к концу. Тяжелый грузовой вертолёт поднял за обвязанные вокруг его корпуса нейлоновые мягкие тросы и бережно отнёс его на аэродром, откуда тот отправлялся в экспериментальный полёт. Конечно, предложить способ спасения самолёта было намного легче, чем такую операцию провести. Но ведь удалось! Более того, при перевозке самолёта по воздуху, из него вылилась вся вода и, постояв недельку в ангаре под вентиляторами, самолёт, казалось, мог бы подняться в небо. Оставалось только снять двигатели, отремонтировать их, если удастся, и выяснить причину не отключения Юриного ускорителя.
За разработку ускорителя и его испытание Юрий Ростовцев получил на работе солидную премию. За спасение боевого экспериментального самолёта Юрий Сергеевич Ростовцев был представлен к правительственной награде. Более того, Министерство обороны тоже поощрило его денежной премией и выделило  из своих фондов для приобретения в личное пользование автомобиль «Газ-24 Волга».
За всем этим просматривалась уверенная, крепкая рука Сергея Юрьевича. В последнее  время они подружились с Юрой по работе, а с Настей просто так: вечерами часто разговаривали по телефону. Только с Катей ему не удавалось пообщаться - та безвылазно жила с внучкой в деревне. Юра с Настей навещали их по выходным, привозили вкусненького, ходили на речку, в лес и даже в клуб в кино.
Катя никогда о Сергее Юрьевиче первая не заговаривала, но всё, что ей о нём рассказывали, выслушивала внимательно и как-то по своему, словно играя какую-то роль, пыталась себя к нему приспособить или его приспособить к себе, но не получалось…
Близился сентябрь. Леса пожелтели и покраснели. Вечерами ветер закручивал на земле опадающую листву. Где-то в предчувствии холодов тревожно кричали журавли. Птицы, собираясь в стаи, кружились над полями. В домах стали раньше зажигать свет. Соня вместе с бабушкой по вечерам топила печку. Соне было хорошо, но бабушка тихонечко, про себя, тосковала. Ей без любимой работы в театре, без сцены, без зрителей последнее время всё чаще становилось грустно и неспокойно, будто в скором времени чувствовала какую-то беду.  Она пробовала свой голос, вспоминала пьесы, в которых играла, вспоминала съёмки. Иногда она вспоминала Ростовцева: беззлобно,  без отвращения, но и без тепла - как вещь. Спасибо ему за всё и не больше…
Хорошо было, когда приезжали Юра с Настей, но через день-два они уезжали, и снова Катя становилась домработницей, правда, у себя в доме.
В середине сентября, в субботу утром около Катерининого дома остановилась нарядная бирюзовая Волга. Из неё выпорхнула Настя, схватила Соню, как всегда таскавшую на себе изрядно подросшего Самсона, заобнимала её, зацеловала. Потом вышел светящийся мужским счастьем Юра, расцеловал мамочку и дочечку. «Завтракать-обедать?» - спросила Катя. «Нет! Едем кататься!» - Юра ликовал! Они даже взяли с собой котика, и поехали в соседний подмосковный город, в котором было много церквей и магазинов. Счастливая Настя сидела рядом с мужем. Сзади - Соня с бабушкой и Самсон. Несмотря на врождённую ненависть кошачьих к перемещениям, Самсон на редкость спокойно вёл себя в машине, может быть только излишне вцепился когтями в мягкую обивку сиденья. «Мамуля, как тебе этот аппарат?» - спросил Юра, явно наслаждаясь обновкой. «Замечательный аппарат! - сказала Катерина почему -то голосом незабвенной Фаины Георгиевны Раневской, - так и едешь, как на диване…с колёсами!»
«Волга. Газ-24» была редкостью даже в Москве. Ездили на таких машинах исключительно руководители, в основном, партийные. Естественно, не сами за рулём, а с персональным водителем. Поэтому когда Настя из бирюзовой Волги зашла в магазин, очередь перед ней уважительно расступилась, и Настя, сначала стесняясь, а потом стараясь поскорее всё закончить, просто показывала продавщицам что ей нужно и говорила сколько. В соседнем отделе Юра - то же без очереди купил шампанское и вызывающе дорогой коньяк, расплатился за Настины покупки, и они вернулись к машине. Вокруг бирюзовой Волги толпился местный народ, рассматривая не только машину, но и, по-свойски, сидящих внутри. «Нас с Софией рассматривали через стёкла, как золотых рыбок в аквариуме!» - сердито сказала Катерина.  «Слово даю:  больше никогда тебя сюда не повезу.» Так и случилось, что Юра никогда больше сюда маму не возил…

Возвратившись домой, они устроили пир или, как шутила Настя, праздник живота. В этот вечер пришёл к ним с другого конца села Колька, до которого докатилась молва, что у Ростовцевых теперь новая «Волга». Юра дал ему ключи от дверей машины: в окно было видно как мальчишка старательно крутит руль, подпрыгивает на упругом сидении и, надувая щёки, рычит, изображая мотор. Потом, чтобы он перестал сигналить на всю деревню, его усадили за стол вместе со всеми, рядом с Соней, и, распираемый чувством благодарности к этим добрым людям, он громко, неожиданно для себя, пообещал теперь всегда охранять Соню и её куклу ото всяких деревенских дураков.
Вечером папа что-то починил в кукле, и теперь с Гердой никаких мокрых  неприятностей больше не случалось.  И в этот же вечер он обнаружил, что Самсон вовсе не кот, а кошечка. Все стали переиначивать мужское имя Самсон на женский лад, но толком ничего из этого не получалось. Катя предложила об этой затее забыть: «Во Франции жила и работала замечательная писательница Жорж Санд с мужским именем Жорж. И ничего, оно ей не мешало.  Так и нашей Самсон пускай тоже ничего не мешает». Согласились все.

Катерина ещё днём обратила внимание, что Юра с Настей были необычно возбуждены, хотя старались это не показывать, и сначала связывала всё с приобретением «Волги», первой поездкой на ней. Потом приписала это ожиданию, что у них в апреле должен  появиться ребёночек. Катерина сама радовалась этому, наверно, даже больше всех, именно сегодня решившись похоронить себя для театра и посвятить жизнь детям, потому что время шло, она отнюдь не молодела, и в этом году пока только четыре раза выходила на сцену, и то на замещение заболевших. А молодых в театре было более чем достаточно.
Утром в воскресенье Настя с Юрой возвращались в Москву, и Юра по секрету сообщил маме, что его снова направляют на лётные испытания - это будет в январе, а до января он назначен руководителем стендовых испытаний самолётных двигателей с его же ускорителями. «Только Настя почему-то против», - пожаловался маме.
Катерина за сына порадовалась, даже перекрестила, как это делала её мама, «на дорожку», и потом они с Соней долго махали бирюзовой машине вслед, пока та не скрылась за поворотом.
С этого момента в душе Кати поселилось необъяснимое беспокойство, даже опасение, что может случиться что-то плохое, ненужное, страшное.
Решила она пойти в церковь, помолиться: может быть, Бог даст, плохое отпустит.
Солнце ещё не зашло, когда  они с Соней затолкались в автобус и через одну остановку вышли в соседнем селе, где восстановили разрушенную немцами церковь. Соня в сознательном возрасте никогда в церкви не была. Крестили её полугодовалую в октябре, в холодном московском храме недалеко от их дома. Священник обряд провёл как-то торопливо, скомкано, так, что Соня и испугаться не успела и совсем не плакала. Никому об этом, даже хорошо знакомым, не рассказывали: сие действо хотя государством не наказывалось, но и не поощрялось.
Народа в церкви стояло много: служба была вечерняя, воскресная, а церковь одна на все окружающие сёла. Раньше почти в каждом селе была своя церковь, но немцы в войну их разрушили: вера у них была другая, и высокие церковные колокольни, служившие для артиллеристов ориентирами, нужно было разрушать.
Бабушка купила много тоненьких свечек, и они, потихоньку пробираясь через молящихся, подошли к золочёным подсвечникам, где уже горело множество свечей, но были ещё места, куда Соня, прислонив свечку к пламени чьей-то горящей, могла поставить свою. Пламя свечей было неспокойным, колебалось от дыхания людей в разные стороны. Повязанная бабушкой косынка съехала Соне на глаза, а ей именно сейчас захотелось рассмотреть Бога. «Это Бог?» - спросила Соня у бабушки, показывая на  большой портрет очень грустной женщины с голым ребёночком на руках. Спросила наверно громко, из-за этого её прямо-таки толкнула старуха с клюкой и лицом, сморщенным, как первый весенний гриб, но Соня забыла, как он называется. «Нет, это не Бог,- ответила бабушка тихо, наклонившись к Сониному уху, - ты сейчас на всё смотри, всё запоминай, а из церкви выйдем, я тебе про всё расскажу. Что знаю».
Они постепенно оказались в первом ряду и Соне было видно, что сильно заросший седой  бородой старый человек в позолоченной одежде читал что-то вслух в толстой книге, лежащей на золочёной подставке, но про что читал, Соня, как не старалась, разобрать не могла. Рядом с ним стоял человек с не очень большой чёрной бородой, переворачивал листы и показывал первому где читать. Потом, который непонятно  читал, непонятно запел, и народ в церкви ему стал подпевать, но тоже непонятно. Соня слов этой песни не знала и поэтому ей стало не интересно. Зато потом! Потом откуда-то появился человек в очень красивом длинном с серебром халате с небольшим самоварчиком на цепочке. Этим самоварчиком человек размахивал прямо перед Сониным носом, и из самовара вкусно пахло сосновой смолой и горящими шишками. Бога, как Соня не старалась, она не увидела, зато как-то сразу устала и еле доплелась из автобуса до дома. Перед сном сказку сегодня у бабушки не просила: просто стала думать, что было бы здорово пошить Герде платье из золочёной ткани, а ей и подружкам - из серебряной. И они ходили бы по всей деревне в такой одежде, а Колька впереди с маленьким самоварчиком на цепочке, а из самоварчика во все стороны -  вкусный дым, и пахнет шоколадом…   С этим и уснула.
Катерине после церкви спокойнее не стало. Размышлять о будущем то ли не хотелось, то ли не пришлось, потому что всё заняли картинки с сюжетами из её прошлой жизни. Вот премьера её первого фильма и шумный его успех, хвалебные статьи в газетах, особая статья в самой главной газете «Правда». Вот поездка с Ростовцевым в санаторий ЦК КПСС, где в майские дни перед празднованием десятилетия со Дня Победы, набирались сил члены Президиума ЦК - главная власть страны. Они за два дня три раза смотрели Катин фильм, и после каждого просмотра требовали её к себе, в кинозал, и Катя видела, что глаза у многих из них после фильма влажные. Ростовцев, молодец, так выстроил фильм, что не всем было понятно будет ли героиня счастливой после войны, и каждый, кто смотрел фильм, мог по своему решать её судьбу, хотя Ростовцевым её будущее счастье в финале фильма было запрограммировано.
Посадил её Климент Ефремович себе на колени, в глаза ей посмотрел, сказал, что у него дочь почти такая же, только постарше, и спросил у Суслова: «Миш! Как ты считаешь? Не присвоить ли нашей Екатерине звание народной?»  «Клим! Ты с ума сошёл! Что мне народ скажет?...Можно, в кра-айнем случае - заслуженную!»  «Мы согласны !»- закричал Климент Ефремович, и передал Катю Кагановичу. Тот тоже заглянул ей в глаза, подивился глубине, тоже сказал, что у него почти такая же молодая дочь, только постарше, и, наконец, Катя с Ростовцевым покинули кинозал и отправились по длинному коридору в выделенные им апартаменты (режиссёру поскромнее, ей побогаче). Там всё и произошло: она ему была благодарна - за всё, и отблагодарила его, как чувствовала и чем могла - своим молодым телом.
Они ещё много раз представляли фильм, в том числе и на международных фестивалях «Эхо войны»,  ездили с ним по разным городам Союза, бывали даже в закрытых городках у военных, но каждый раз, когда Катерине приходилось оставаться с Ростовцевым вдвоём, она испытывала к нему отвращение и не разрешила себе больше никому принадлежать, особенно ему. Никогда!  Довольно скоро она поняла, что у неё может быть ребёнок, но Сергею Юрьевичу об этом не сказала, считая во всём виноватой себя: «Дура развратная деревенская. Что бы тебе сейчас мамочка твоя сказала!»
В театральное её приняли без экзаменов: заслуженная всё-таки артистка страны - пример для подражания молодёжи и, безусловно, редкий талант! Она отучилась первый год и уже с явным животиком пришла к руководителю своего курса с заявлением дать ей год отсрочки от занятий по уважительной причине. «Что ж у тебя за уважительная причина? » - в сердцах вскричал руководитель курса. Катя скромно показала пальцем на свой более, чем явный живот. «Дура! Не могла обождать! До окончания!» - раскричался руководитель, и Катя с ним согласилась…
Воскресным утром в середине октября, когда по утрам трава во дворе становилась белой, а берёзы на ветру шумели уже голыми ветками, Ростовцевы на бирюзовой «Волге» отправлялись в Москву, как сказала Катерина, на зимовку.
Субботний день они целиком посвятили бане, словно стараясь запастись теплом перед наступающими холодами. Потом они долго пили чай с прошлогодним вареньем: в этом году варенье не варили - год на ягоды был неурожайный. Соня с мамой собрали Гердины вещички, сложили их в розовую, почти настоящую детскую коляску. Настя сняла со всех кроватей бельё, стараясь нагибаться бережно, охраняя свой слегка округлившийся животик. Самсону перед отъездом не кормили, и она, протестно путаясь у всех под ногами, напоминала о себе когда тоненьким, а когда хриплым мявом. Увидев приготовленную для перевозки корзинку со знакомым ей цветастым платком, она куда-то запряталась так, что Соня, заглядывая во все уголки, так и не нашла её в доме.  А на улицу та точно выбежать не могла. Поэтому пришлось прибегнуть к хитрости: папа, усевшись на пол в середине гостиной - по бабушкиному  залы, начал вилкой скрести по какому-то картону. Охотничий дух Самсон не выдержал, и она непонятно откуда вылетела на середину комнаты, где была схвачена и водружена в корзинку под цветастый платок.   
Собрали остальное, что нуждалось в стирке, увязали в узел. Юра отключил телевизор от розетки, а антенну от телевизора. Да, ещё не забыли отключить электричество от дома. К переезду всё было готово, и они расселись в машине, только Катерина теперь рядом с сыном, а Настя с дочерью и Самсон в корзинке на просторном заднем сидении.  Настя вспомнила, как в начале лета они, стиснутые многочисленными вещами, ютились с дочерью на заднем сидении маленькой своей машинки. Теперь же все вещи уместились в огромном багажнике «Волги», даже место ещё осталось!
Машина, степенно, словно сознавая свою исключительность, преодолела неблизкий путь из деревни до московского дома, причём приехали они так быстро, что и Настя, и Катерина одновременно подумали, что Москва за лето стала ближе к деревне.
В квартире для Сони ничего не изменилось, пожалуй, только квартира стала казаться  меньше по сравнению с деревенским её домом, где частью дома были и двор, и баня, и улица. В пяти горшочках  на самом солнечном подоконнике стояли выросшие яблоньки с листьями, уже похожими на взрослые. «За зиму должны ещё на столько же подрасти», - уверенно сказала Настя, выходившая погибавшие было деревца.
А вот для Самсон здесь всё было внове, особенно поставленный для неё кошачий туалет, где она пошуршав, немедленно уселась, а потом ещё пошуршав, направилась изучать все уголки квартиры - даже есть не просила, так ей было некогда. Занятые своими делами, люди забыли на время о Самсон, и, когда вспомнили, нашли её с довольной мордочкой, лежащей на выбранной ей самой Сониной постели. «Мамуля! Какая же ты молодец, что подарила моей дочери это шерстяное создание!» - сказал Юра, а Самсон, словно зная, что говорят о ней, щурила глаза и от полноты чувств месила передними лапами Сонину подушку.
Утром Юра с Настей отправились, как положено, на работу. Соню на семейном совете решено было в детский сад больше не водить: Катерина взялась подготовить внучку к школе в домашних условиях, сделав упор на художественное её воспитание. Самсон пристроилась на самом солнечном подоконнике среди яблонек, и, когда открывала глаза, чувствовалось, что она ощущает себя очень большой кошкой, лежащей в тени раскидистых деревьев и стерегущей добычу.
У Юры по плану сегодня начинались испытания его ускорителя, и он, уходя, предупредил маму и дочку, что сегодня наверняка задержится, чтобы не беспокоились.
Днём зазвонил телефон. Катерина, отвыкшая за лето от таких звуков, даже вздрогнула. Звонила секретарь директора её театра: «Здравствуйте. здравствуйте. Мы вам со среды звоним и никто к телефону не подходит. Я понимаю, что вы только-только вернулись со своей дачи. Как вы себя чувствуете? Какие у вас планы? Нет, нет, милая, мне ничего не рассказывайте. С вами побеседовать хочет директор сам. Мне кажется, что у него есть к вам какое-то предложение. Соединяю…»   «Вот свиристелка-то!» - подумала Екатерина, и приготовилась к телефонному разговору с намёками, что не могут уже дальше её в театре на ставке держать, что полно молодёжи и что молодёжь подпирает, что достойных пьес нет, финансирование урезается и поэтому, будьте так любезны, уважаемая Екатерина Ростовцева, приезжайте в театр, да-да, прямо ко мне и напишите заявление с просьбой об увольнении. Всё это молниеносно проскочило у Катерины в голове, и она, не успев подготовиться к неприятному разговору, услышала в трубке знакомый голос бывшего большого, всеми уважаемого артиста. «Рад слышать, Катенька. Для тебя есть, я думаю, приятное предложение. Мучить тебя намёками по телефону не буду. Поэтому, как сможешь, приезжай в театр. Меня прямо распирает от радости, что ты в Москве! Когда сможешь?»  «Через час с небольшим. Только я не одна, а с дочкой».  «Подожди, подожди - у тебя же был сын!»- кричал в трубку директор.
Но Катя этого уже не слышала, она одевала Соню и по пути, как умела, привела лицо в порядок. Выходя из квартиры, взглянула в зеркало: на неё смотрела очень симпатичная, загорелая на подмосковном солнце, молодая женщина в самом расцвете жизненных сил.
«Куда ты меня везёшь!» - спросила Соня. «В театр, Сонечка. В мой театр. Но что мне там скажут не знаю. Ты не расстроишься, если я больше в театре не понадоблюсь?»  «Нет, -ответила Соня, - тогда ты будешь  со мной, и будешь меня художественно воспитывать вместо того, чтобы отводить в детский сад»…

Директор, по всему было видно, Катерине искренне обрадовался. Соне галантно маленькую ручку поцеловал. Спросил: «Твоя? Когда ты всё успеваешь?»  «Моя, конечно,… внучка». Извинился. Достал из стола  новенькую папку с какими-то бумагами, снял колпачок с заграничной самопишущей ручки, протянул ручку и листок из папки. Посмотрел на Катерину вопросительно, как бы оценивая, и спросил: «Подпишешь?»
Катя, не читая, поняв, что с театром прощается навсегда, читать написанное  не стала - подписала сразу, сильно нажав на перо, так что в конце росписи появились чернильные брызги.  «Вот и славно, - сказал директор, - а теперь, милая моя, постарайся прочитать». Милая противиться не стала, прочитав подписанное, поняла, что Сонечку опять придётся водить в детский сад. Екатерина Ростовцева подписала себе приговор: согласие на организацию и руководство молодёжной студией при театре! «А куда же я дену?» - глазами на Соню показала. «С тобой пускай на работу ходит, опыта набирается. Может быть артисткой станет. Хочешь, чтобы дочка артисткой стала?»  «Не знаю… Теперь не знаю…раньше хотела, а теперь… Да, не дочка это! Это вну-чеч-ка! София наша!»
Они потолковали о работе, и расстались довольные друг другом…
Катя ещё снимала пальтишко, как зазвонил телефон. «Подойди, ответь, - сказала внучке, - наверно это папа твой звонит». Соня подлетела к телефону и долго слушала в трубке: «Мама! То есть, бабушка! Это тебя!»
Звонил Сергей Юрьевич. Честно сказать, Катя ждала его звонка: уж больно было всё загадочно-красиво во время той, уже далёкой встречи. «Непонятно. Не бывает так.» - размышляла она, хотя на самом деле не знала бывает или нет. Голос его звучал ровно, но Катерина, чувствующая малейшие нюансы в голосах, уловила нотки тревоги и неуверенности в рассказе о Юриных будущих делах, исследованиях, испытаниях. «Сергей! Случилось что?» - перебила его Катя. «К сожалению, да» - Сергей Юрьевич не стал оттягивать неприятное. «Жив?» - коротко спросила о самом для неё главном.  «Да. Если вы не против, я заеду за вами минут через двадцать. Увидите из окна военный «Козлик» - выходите».   «Только я буду не одна, а с внучкой. Мне не с кем её оставить».  «С внучкой, так с внучкой, - согласился Сергей Юрьевич, - я тоже не один, у меня за рулём солдатик»…

В госпитальной отдельной палате на высокой белой металлической койке, закутанное в бинты, сквозь которые в некоторых местах проступала кровь, лежало то, что ещё утром было для Екатерины сыном, а для Сони отцом. «Господи, -  Катя взмолилась про себя,- что за год такой! Ну почему всё именно сейчас, и именно со мной!»  Но для всех, особенно для Сони, она собралась, заставила себя как-то даже закостенеть, что ли. Так было с ней, когда на деревенском кладбище закапывали её маму. Закапывали насовсем, навсегда, а сама она - жила!
В палату вошёл приветливый моложавый хирург, из под халата которого проглядывала  военная форма. «С вашим мужем… извините, с сыном, всё в порядке. Мы наложили ему   швы на лицо и верхнюю часть туловища. Выглядеть потом сможет достойно. Мелкие повреждения кожи в остальных местах сами срастутся, а вот с глазиком мы ничего поделать не можем, извините, не наш профиль». Из под бинтов раздалось: «Кто здесь?»  «Мы здесь, Юрочка, с Соней. И Сергей Юрьевич здесь.» «Сонечка, подойди, не бойся» - раздалось из под бинтов. Соня подошла, потрогала руку отца и вдруг выбежала в длинный госпитальный коридор. Бежала, не видя ни кого из-за слёз, и кричала непонятное: «Не хочу! Не хочу!» - длинно так кричала , жалобно, совсем не по детски…

Сергей Юрьевич вёз их домой, и по дороге рассказывал что случилось: «Юра находился в испытательной за толстенным бронебойным стеклом. Двигатель на стенде крутился уже полчаса, и приборы показывали, что работает устойчиво. Тогда Юра подключил свой ускоритель, и через двадцать четыре - по приборам - секунды, двигатель взорвался. Взорвался необычно - не вверх, а как то в сторону, и разнёс бронебойное стекло в дребезги…Результат вы видели сами… Вот мы и приехали».   Катя с Сонечкой с трудом покинули высокую машину. «Ты не против, если Сергей Юрьевич к нам зайдёт?» - бабушка тихо  спросила Соню. «Пускай заходит!» - милостиво разрешила внучка и побежала в подъезд.
«Извините, пока угощать нечем - вчера только Юра нас из деревни привёз. Видите, как случилось… А вы, пожалуйста, если дома не ждут, без меня не уходите. Ладно? Я сейчас в магазин сбегаю, он у нас рядом, а Сонечка пока вас развлечёт. Хорошо?».  И Катерина, как всегда, быстро, исчезла из квартиры.  «Тебя как зовут?» - спросила Соня. «Меня по разному звали: когда маленьким был - звали Серенький, подрос - Серёгой, Сержем, Серёней, а как взрослым стал - Сергеем Юрьевичем. Поэтому, как тебе удобно, так и называй. Договорились?»  «Ладно», - согласилась Соня. Потом повела его показывать Самсон и яблоньки в горшочках. С Самсон Сергей Юрьевич подружился сразу (говорят, что кошки чувствуют добрых людей), а, посмотрев яблоневый сад в горшочках, попросил разрешения принести на подоконник свой горшочек с яблочным зёрнышком. «Хоть ты пока не наш - приноси» - разрешила Соня.
Щёлкнул замок, и в квартиру вошла Настя. «Мамочка! - выскочила из комнаты с яблоньками Соня, - Серенький обещал принести нам свой горшочек!» Из комнаты вышел Сергей Юрьевич, и Насте вдруг стало страшно, сжалась вся, будто от неожиданного удара. 
Присела на маленький стульчик в передней, чужим голосом спросила: «Произошло что?»  «Да, к сожалению… Мы только-только из госпиталя - были у Юры. Сейчас вернётся Екатерина - всё сама расскажет. А тебе говорю: живой твой Юра и через месячишко будет совсем здоров». А про глаз ничего ей не сказал: может быть обойдётся?
Вернулась Катерина: «Сейчас ужинать будем»  «Извините, - нужно идти. Меня в машине водитель-солдатик ждёт. Ему пора уже в казарму возвращаться». «Простите меня, Сергей Юрьевич, я своей властью водителя отпустила. Ещё и конфет ему насыпала. Обещала, что сердиться на него не будете, хорошо?»
Они впятером, считая, конечно, Самсон, сидели за ужином в кухне. Самсон всё время старалась забраться к почти не знакомому человеку на колени. Самсон считала себя главной в доме, поэтому ей нужно было присоединить Сергея Юрьевича к своей стае…
Из дома Ростовцевых он вышел поздно - уже зажглись уличные фонари. Поднял голову: в окне, которое теперь было ему знакомо, кто-то махал рукой, но кто - он не рассмотрел и поэтому в ответ не помахал…

Катерина заснуть никак не могла: перед глазами стоял забинтованный куль, внутри которого сейчас жил и мучился её сын, которого она родила в сельской своей больнице,  вынянчила, выкормила, а потом, благодаря девчонкам-однокурсницам и тёте Наде - вахтёрше в училищном общежитии, у которой была своя каморка под лестницей, растила его общественно до окончания своей учёбы. На каникулы Катерина увозила Юру в деревню, подруги-сокурсницы приезжали к ней и отдохнуть, и понянчиться, как считали, с общим для них малышом. Многие даже завидовали ей, хотя другие считали просто дурой, не сумевшей «заарканить» своего режиссёра. Но дура - дурой с отличием закончила театральное и после выпускного спектакля сразу была приглашена работать в главном детском театре. Она вышла на училищную сцену получать диплом, держа за руку маленького Юру, выслушала, как бы спокойно, хорошие слова в свой адрес, дала ребёнку в руки полученный диплом, и ушла, уступив сцену другим, а потом поплакала в пыльной кулисе учебного театра, прижав к себе сокровище - сына с красным дипломом драматической актрисы в маленьких ручках. Юра молчал, может быть, как сын актрисы понимал, что маме нужно расслабиться - поплакать, а может быть ему понравился вкус клея, которым приклеивали текст к красной пузатой тиснёной обложке диплома, но у актрисы Екатерины Ростовцевой был , пожалуй, единственный в стране документ об образовании, обгрызенный по краям детскими острыми зубками…
Она скоро поняла, что жить вдвоём удобно: заботиться можно только о двоих - о Юре и немного о себе. Ростовцеву сына она не показывала, только один раз после встречи со зрителями в доме культуры Юриного института (сын уже учился на пятом курсе), когда Юра, гордясь, знакомил  друзей со своей замечательной мамой, к ним подошёл пожилой человек с необъятным животом и снисходительно сказал что-то про проторенную дорогу в искусстве. «Кто это был?» - уже дома спросил Юра. Но Катерина скрыла от сына, что этого человека знает.

Холодным ноябрьским днём возвратился из госпиталя Юра. Он специально не предупредил своих о дне выписки и специально выбрал время, когда дома никого не было: мама с Соней в театральной студии, Настя на работе. Встретила его только Самсон, но не узнала и отошла настороженно. У Юры теперь было другое лицо и запах его был другим. Большое зеркало в передней, в которое перед выходом на улицу всегда смотрелись его женщины, отразило посеченное шрамами старое лицо и провал в месте, где раньше был глаз. Теперь он видел только половину того, что мог видеть раньше, и приходилось часто вертеть головой вместо того, чтобы просто двигать глазами. Неудобство из-за отсутствия глаза Юра ощутил моментально, врезавшись лицом в незакрытую створку платяного шкафа. Он снова подошёл к зеркалу и снова долго изучал себя нового. Самсон запрыгнула на тумбочку перед зеркалом и тоже изучала хозяина. «Что? Не нравлюсь я тебе? - спросил Юра, - придётся привыкать. И дома моим девочкам придётся, и мне самому придётся. И тем, кто со мной работает - тоже. Все они будут меня жалеть, но не в глаза, вернее не в уцелевший глаз, - он уточнил, как любящий во всём определённость инженер, - а за моей спиной, когда пройдёт первый шок. Придётся привыкать» - повторил он, но не себе, а Самсон, трогающей ему руку мягкой лапкой. Такая нежность растрогала его, и, заставив себя убрать слёзы, чуть не полившиеся из уцелевшего глаза, он начал ходить по квартире, учась смотреть на всё по новому.
Вечерело. В дверном замке заскрёбся ключ. «Плохо замок работает, - отметил Юра, - завтра нужно посмотреть, наверно пора новый ставить». Чтобы с той стороны не мучились, он открыл дверь, и Соня бросилась ему на шею: «Папочка вернулся! Я всем ребятам говорила, что ты скоро вернёшься из больницы, что ты у нас герой!». Потом она отодвинулась от отца, разглядев его обезображенное лицо, и спряталась за бабушку, как делала всегда, когда чего-то боялась. Катя взглянула на Юрино лицо и сказала, что если бы в кино потребовалось наложить такой сложный грим, даже хорошему гримёру понадобилось бы не меньше четырёх часов. Он помог матери снять пальто. Потом Катерина притянула его к себе, словно хотела перелить в него всю себя, и сказала: «Всё бывает, сын. Это ещё не самое страшное. Шрамы украшают мужчину. Верю, Насте они даже больше, чем мне понравятся. Поэтому, давайте подготовимся к Настиному приходу, а пока Соня расскажет нам, что она сегодня узнала от своей бабушки на занятиях в студии». Соня упрашивать себя не заставила и в лицах начала показывать студийцев, старательно пытающихся повторить то, чему учила их Екатерина Ростовцева. Пожалуй, за много дней Юра впервые улыбнулся - так складно всё получалось у Сони. Правда, улыбаться было больно - шрамы привыкли к серьёзному выражению лица, может быть даже с оттенком некой трагичности. «Нужно заново учиться улыбаться»- думал Юра, любуясь развеселившейся дочерью. Решение учиться улыбке откладывать не пришлось: в квартиру вошла Настя, и муж, страдальчески сморщившись от боли, изобразил, как ему казалось, приветливую улыбку, от которой Настя сначала оцепенела, а потом начала хохотать так, что Самсон, не любящая громких звуков, влетела на подоконник с яблочными ростками и затаилась там.
Потом, после ужина, Соня с Настей считали многочисленные заплатки и шрамы на папином лице и теле, а он рассказывал им, как выйдет на работу и как доведёт свой ускоритель до совершенства и как испытает его в январе. «Стоп, стоп, стоп, - сказала Настя. Во-первых, мы с нашим будущим мальчиком больше никуда тебя не отпустим. Во-вторых, мы должны поправить лицо, я имею в виду глаз. Сейчас научились делать такие искусственные глаза, которые, даже если всматриваться, не отличить от настоящего!»  «Это во-вторых, а что во-первых? Я не понял».  «А ты приглядись ко мне…Ничего нового не замечаешь?»  Юра приглядывался так и сяк, но только руками ощутил Настин округлившийся животик, и вся она стала, как будто больше.

В глазном институте Юре подобрали искусственный глаз, как две капли воды похожий на его родной, и глазные хирурги разместили глаз на месте потерянного. Хирурги остались работой довольны, Юрины домашние тоже, только он сам никак не мог привыкнуть к новому своему лицу и часами тренировал его перед зеркалом, потому что перед новым годом ему нужно было выходить на работу.
Несколько раз он разговаривал по телефону с Сергеем Юрьевичем - хотел знать не переносятся ли натурные испытания, потому что в декабре-начале января надеялся закончить лабораторную доработку ускорителя. Уже было понятно как, почему  и где таилась опасность эксплуатации устройства. На работу Юра теперь звонил по несколько раз в день: там подготавливали ему оборудование для испытаний.
Как-то вечером Юра, уставившись на Катерину неподвижным искусственным глазом, спросил: «Мамочка! Как ты думаешь, не пригласить ли к нам в гости Сергея Юрьевича?  Мне кажется, ему было бы приятно. А тебе? Неужели этот симпатичный, образованный, воспитанный человек тебе не нравится?»  «Нравится. Но я его не понимаю и даже боюсь. Мне кажется, что он приносит несчастье. Скорее всего, Юрочка, я ошибаюсь. Просто так сложилось, что мне приходилось контактировать с ним, когда с тобой что-то случалось»
«Мамуля! Это просто стечение обстоятельств. А мне - твоему сыну он очень помог и собирается помогать ещё. Я фактически для него делаю ускоритель, потому что он отвечает за боевое самолётостроение, и хочу, чтобы наши самолёты были самые быстрые»  «А я, Юрочка, хочу жить спокойно. И Настя того же хочет, тем более, что в апреле она собирается родить тебе мальчика… Кстати, ты не подумал, как бы вы с Настей назвали вашего малыша?»  «Я назвал бы его просто Юрой. Смотри, как здорово: Юрий Юрьевич Ростовцев!»  «Я слышала, что не хорошо называть сына именем отца».   «Почему?»   «Потому что он повторит судьбу отца».  «Ну и что же тут плохого? Будет конструктором, как я. Изобретёт что-нибудь супер важное. Уважать его будут!»
Разговор продолжался бы ещё, но вернулась с работы Настя. «Анастасия! Как мы с тобой назовём мальчика, которого ты нам родишь в апреле? Нашу Катю это очень интересует»   «Как -как, - раздеваясь ответила Настя, - конечно Юрой! Чего выдумывать! Будут вокруг нас Юрии Сергеичи, Сергеи Юричи и Юрий Юричи! Простенько и запоминать ничего не нужно!» Никто так и не понял - в шутку она это сказала или всерьёз, но Катерина в кухне выронила из рук своё любимое большое блюдо. Блюдо, память о маме, падало медленно-медленно. Катя зачарованно смотрела на это падение и загадала: если тарелка вдруг не разобьётся - всё будет хорошо. Но тарелка разбилась… 

Юра сам пригласил домой Сергея Юрьевича: ему хотелось обсудить с ним связанное с ускорителем. Кроме того, ему хотелось поближе познакомить маму с этим человеком. Иногда Юра даже представлял Сергея Юрьевича своим отцом, так он ему нравился. А что? Тот вполне мог стать Юре отцом, если бы у восемнадцатилетнего Сергея тогда родился сын. Юра вполне представлял Сергея Юрьевича возле мамы, а вот её с Сергеем Юрьевичем представить не мог. Она всегда держалась как-то в стороне от мужчин, и Юра догадывался, что кто-то её очень обидел. Но кто, когда и почему выяснять не пытался: характер у Екатерины Ростовцевой был крутой!
В воскресный день за две недели до новогоднего праздника Сергей Юрьевич пришёл к ним в гости. Юра слышал как за дверью квартиры кто-то долго разворачивал трескучую, замёрзшую на морозе упаковочную бумагу, и попросил маму открыть гостю дверь. Пахнущий морозом гость держал в каждой руке по букету «для дам». Где он нашёл в заснеженной Москве такие цветы и как смог их живыми донести до Ростовцевых, было совершенной загадкой. А для Сони он приготовил подарок: целиком шоколадного пупса в виде негритёнка, и, не отходя от гостя, девочка с удовольствием отгрызла пупсу шоколадную голову.
Костюм на госте сидел безупречно, рубашка слепила белизной, аккуратно повязанный галстук казался верхом элегантности. Чего не хватало Сергею Юрьевичу? Бросалось в глаза, что он робел рядом с Екатериной, а она, превратившись вдруг в недоступную, нет, в недосягаемую, вознеслась как-то надо всеми, и хотелось ей подчиняться и даже прислуживать! Что как раз и пытался делать гость. Настя про себя потешалась над его неудачными попытками расположить к себе красавицу Катерину. Та, действительно, была красавицей в истинном смысле  этого слова, сочетая в себе помимо физической красоты, детскость той девочки из её первого фильма и мудрость и ум царицы из последнего.
Посидели за столом, даже пили какое-то вино, а потом Юра утащил гостя в их с Настей комнату, откуда они появились, весьма довольные друг другом. Сергей Юрьевич задерживаться не стал, сославшись на завтрашний рабочий день, попрощался со всеми, а Соне поцеловал ручку, перемазанную шоколадным негритёнком. И ушёл.
Со стола в комнате убрали, Соню уложили спать. По случаю приёма гостя бабушка сегодня ей сказку на ночь не рассказывала. Настя тоже отправилась спать, хотя свет настольной лампы ей мешал: муж что-то увлечённо чертил на бумажке, наверно одухотворённый идеями Сергея Юрьевича.
Катя решила поставить свой букет в более широкую вазу и нашла в букете записку. «Прямо мелодрама какая-то, - сказала себе и прочитала: КАТЯ! Я БОЛЬШЕ БЕЗ ВАС ЖИТЬ НЕ МОГУ. ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАРАЙТЕСЬ СТАТЬ МОЕЙ ЖЕНОЙ»

На работе Юре все обрадовались, присматриваться к его лицу было некогда: предстояли заключительные стендовые испытания двигателя и устройства-ускорителя. Новый двигатель с усиленным валом и особыми закалёнными лопатками должен был, обязан был выдержать перегрузки. Двигатель привезли с завода, установили на стенде, на всякий случай заменили бронебойное стекло на двойное, подключили систему автоматического аварийного отключения.
Каждый день перед новогодними праздниками Юра всё позже приходил домой, и однажды, Катерина и Настя, уставшие переживать за своего единственного мужчину, усадили его напротив себя и занялись воспитательной работой. Было сказано всё: что у него есть дочь и есть жена, которые не видят его дома; что у него есть мама, вырастившая его и никогда не подозревавшая, что он променяет  её на свой ускоритель. Наконец, у него весной должен появиться сын. «А откуда вы знаете, что будет не дочь, а сын?» - защищаясь, как мог, спросил Юра. Настя возмущённо задрала рубашку: «Смотри на живот!»  «Ну и что? Живот, как живот»  «Лучше смотри, - приказала мама, - когда в животе живёт мальчик - живот имеет острую форму, а когда девочка - живот круглый! А ты смотришь на живот беременной твоей жены и видишь только свой ускоритель!»  «Дорогие вы мои. Поймите, мы на пороге настоящего прорыва в авиации. Я понял, почему случились те две беды с двигателями. Вот ты, мамочка, наверняка сталкивалась в театре, когда при работе с микрофоном в динамиках возникает гудение, и чем дольше гудит, тем сильнее. Это называется акустическая обратная связь. Динамик гудит, микрофон это улавливает и усиливает; теперь динамик гудит ещё сильнее, микрофон это улавливает и ещё больше усиливает. И так до тех пор, пока динамик не перегорит, а микрофон не сломается!»  «Но для этого в театре есть радист - он просто повернёт нужную ручку - звук сделается тише, и никаких поломок!» - возмутилась Катерина.   «Вот-вот, мамуля. Такой радист - это я. Только нужной ручки у меня раньше не было! В этом весь фокус! А теперь есть! Это сделал, -  он поднялся из-за стола, гордо посмотрел на маму и жену (на маму живым - на жену искусственным глазом)- это сделал я! Ваш сын и муж!»  Юра явно рассчитывал на аплодисменты, но их не последовало. «Ладно, - сказал он себе, отправляясь спать, - испытаем на стенде, испытаем в воздухе и тогда они меня поймут»
Когда Настя крепко заснула, Юра аккуратно гладил её живот и пытался почувствовать где живот острый…

Сергей Юрьевич позвонил Екатерине за два дня до нового года, чтобы поздравить её с наступающим и сказать, что стендовые испытания ускорителя Юрия Сергеевича Ростовцева закончились успешно и что это огромная победа и достижение  в авиационной технике. И ещё - он звонит, чтобы попрощаться почти на полгода: второго января он отбывает в жаркую Африку. Согреться нужно, а то у вас здесь очень холодно. «Сергей, подождите. Как же так? А мы? А я? Зачем вы так - это же нечестно! Я так не хочу! Я… Я согласна!»
Тридцать первого декабря они расписались с Сергеем в районном загсе, предъявив командировочное предписание полковника Сергея Юрьевича Климова неулыбчивой регистраторше, и  встретили новый год в доме Ростовцевых уже вшестером, считая, конечно, Самсон. А утром первого дня нового года Катя отправилась к Сергею, чтобы помочь ему собраться в командировку и проводить в какую-то непонятную ей Африку. Она проводила его только до ворот подмосковного военного аэродрома, потому что дальше её не пустили, и, возвращаясь в пустой электричке в Москву, думала о том, что за свои сорок с хвостиком лет уже два раза выходила замуж и оба раза почему-то стремительно.
Она вернулась домой. Настя, как всегда,  тщательно убрала остатки свадьбы и нового года. В квартире никого не было, видимо пошли гулять. Только Самсон встретила Катю и потёрлась мордочкой о её ногу: возвращала в свою стаю…
Екатерина нашла записку: «КАТЯ! БОЛЬШЕ БЕЗ ВАС ЖИТЬ НЕ МОГУ. ПОСТАРАЙТЕСЬ СТАТЬ МОЕЙ ЖЕНОЙ!»  Написала на обороте: «Я ПОСТАРАЛАСЬ!»

Отряхивая с обуви снег, возвратилась домой Юрина семья. Обнимая милых своих, как она всегда считала, детей, Катя подумала: «Теперь они своя семья, а я - своя. Вон их сколько, скоро будет ещё больше, а я опять одна».  Загрустила и ушла в комнату, которую они делили с Соней. Соня носилась по квартире, стараясь спрятаться от Самсон, но та безошибочно её находила. «Бабушка! Она всё время меня находит!» - пожаловалась Соня, влетевшая к бабушке.  «Давай мы тебя спрячем под кроватью!»  Соне идея понравилась и, пока Самсон выпрашивала у Насти кусок любимой сосиски, Соня забралась под кровать и затихла. В комнату заглянула Самсон, посмотрела на Катю, запрыгнула на кровать, посидела рядом, всё время прислушиваясь к чему-то. Потом она стала аккуратно ходить по кровати, не понимая где Соня, но чувствуя, что та где-то здесь. Под кроватью не выдержали: «Но где же эта Самсон?» Кошка свалилась с кровати и радостно вскрикнула на своём кошачьем языке, но было понятно, что она крикнула: «Вот ты где! Я тебя  нашла!»
Праздники закончились. Катерина с Соней, Настя, Юра разошлись по своим работам.
Катя радовалась Сониным успехам в студии - та занималась наравне с юношами и девушками. Анастасия на глазах становилась объёмнее. Юра каждый день возвращался с работы разочарованный: лётные испытания день ото дня переносили на другие даты, а потом и вовсе перенесли на март: по погодным условиям. «Был бы Сергей Юрьевич, мы бы давно испытания закончили. Зачем ты, мама, мужа отпустила в какую-то Африку?!» - говорил в сердцах Юра. 
Письмо из далёкой Африки пришло только в конце февраля. Необычной формы конверт   был разукрашен цветными штемпелями, печатями и ещё какими-то значками почтовых ведомств разных стран. На конверте английскими буквами был написан московский адрес Ростовцевых, но не так, как принято у нас: город, улица, дом, квартира и, наконец, адресат, а наоборот, начиная с адресата. Настя пошутила, что актрису Екатерину Ростовцеву знают даже в Африке, поэтому адрес на конверте можно  было вовсе не писать.
Письмо было для всех Ростовцевых, а не только для Катерины и, читая его вслух, она почувствовала, что там скучают по ним по всем. О работе в письме не было ни слова - всё больше об экзотике страны, куда занесла его военная служба. Ещё он написал, что приготовил для них для всех подарки и передаст их в Москву, как только кто-нибудь будет возвращаться из Африки. Ещё он попросил Катерину съездить, по возможности, к нему домой и забрать к себе горшочек, в который он перед отъездом посадил яблочное зёрнышко. Наверно теперь земля уже засохла-пересохла, но, если за ней поухаживать, зёрнышко может быть прорастёт. А ему очень хочется, чтобы его яблонька стояла в одном ряду со всеми. «Бабушка! Я с тобой поеду к твоему Серенькому, можно?» «Это нам с тобой не трудно, - согласилась бабушка, - давай прямо завтра и съездим. Надо помочь человеку…и яблоньке.»
Катерина дочитала письмо до конца и заглянула в конверт: вдруг где-то на дне найдётся записочка вроде той, которая была в букете. Но больше в конверте ничего не было.

Утром они с Соней отправились в квартиру Сергея Юрьевича. Катерина волновалась:  получится ли открыть чужую дверь чужими ключами. Но получилось. В комнате на подоконнике стоял солидный цветочный горшок, до краёв заполненный землёй. К горшку от укреплённого на оконной раме ведра шёл тряпичный шнур, конец которого был в горшке. Шнур был на ощупь мокрый: так Сергей Юрьевич решил проблему долговременного полива. Катерина, собирая его в командировку, даже не заметила, созданную на окне конструкцию. Они с Соней сняли с окна ведро. Оно оказалось лёгким - за время отъезда Сергея прошло уже много времени. «Мы, Сонечка, с тобой очень во время приехали: ещё немного и вода закончилась бы и зёрнышко погибло.»  «Мы молодцы! - заключила Соня, - твой Серенький вернётся и будет радоваться яблоньке!»   «Почему ты уже второй раз называешь его каким то «Сереньким?»  «А он мне сам сказал зови, как тебе удобнее.»   «Нет, это не хорошо. Не красиво. Зови его, что ли Сергей Юрьевич, или просто дядя Серёжа…или…»   «Я его буду звать… дедушкой! Ты ведь бабушка, а он твой муж - значит дедушка! А то у всех и бабушки и дедушки есть, а у меня только бабушка!»   «Знаешь, София, нужно сначала его об этом спросить - вдруг не захочет?» За шесть Сониных лет Катерина привыкла, что её называют бабушкой, но совершенно, как ни старалась, не могла представить Сергея, отзывающегося на «дедушку». От этого развеселилась и в таком настроении с внучкой и громадным цветочным горшком они возвратились домой.
Вместе с ними возвратилась домой Настя: с завтрашнего дня ей был оформлен декретный отпуск. По расчётам врача Насте предстояло родить ближе к концу апреля. Врач склонялась к мысли, что родиться должен мальчик. Настя радовалась, дескать, мужу обещала родить мальчика, так и должно было получиться!
Юра возвратился домой с подарком: огромной банкой солёных огурцов, потому что в последнее время Настя поедала их, как дети сладкие конфеты. «Меня тоже перед Юрой отчаянно тянуло на солёные огурцы» - вспомнила Катерина.  В общем, прогноз Настиного врача свекровью подтверждался, а там, как Бог распорядится…

Двадцать шестого марта Ростовцевы праздновали Катин день рождения. Перед этим её поздравляли и в театре, и в студии. Пришла путанная телеграмма из далёкой Африки, а в дополнение к ней, симпатичные загорелые молодые люди в лётной форме вечером занесли в квартиру две больших картонных коробки с подарками. «От полковника Климова», - сказали молодые люди, задерживаться не стали, видимо, торопились домой.
Самсон приняла  самое деятельное участие в исследовании содержимого коробок, а Соня, не в состоянии выразить свой восторг, только попискивала, вытаскивая из коробок деревянные маски с ярко красными губами, засушенных крокодильчиков, бусы всех размеров и расцветок и множество фруктов, высушеных на жарком африканском солнце. Соня нашла на дне коробки конверт, адресованный Екатерине Ростовцевой (лично), и Катя, смущаясь от того, что не привыкла ничего скрывать от своих, ушла с письмом в комнату. Письмо было короткое. Кроме поздравления он написал, что самое страшное, как он это понимает, было бы для них потерять друг друга. Поэтому он просил  её беречься (для всех и для него) и обещал себя беречь - для неё. Написал также, что мечтает о берёзках и подмосковной траве вместо пальм, лиан и каких-то диких зарослей, в которых гнездятся ядовитые змеи.  «Хотя бы, что любит, написал!» - проворчала Катя, а потом поняла, что не мог он этого писать, потому что письма оттуда наверняка кто-нибудь читает.
Последний на сегодня подарок поднёс маме, а заодно жене и дочери Юра - Юрий Сергеевич Ростовцев: второго апреля он покидает Москву, чтобы испытать свой ускоритель в реальных условиях. И представьте себе - с того же аэродрома, с тем же пилотом и на том же самолёте!
Как ни старались разделить его радость Настя и Катерина, ничего у них не получилось. «Мы очень рады, сын, за тебя, - сумрачно сказала Катя, - но праздник ты нам испортил…»

Второго апреля Юра попрощался с мамой, аккуратно пообнимал жену и поцеловал дочь. «Прощание должно быть коротким, а встреча радостной и длинной!»- бодро сказал Юра и обещал дней через пять вернуться. Сказал: «Чтобы в роддом успеть!» и вышел.
Но через неделю после его отъезда на пороге квартиры стояли расстроенные сотрудники с Юриной работы, а выделенный для сообщения о трагедии с Юрой и пилотом, человек с озабоченным лицом профсоюзного деятеля, сказал дежурные слова утешения, зная, что основные слова будут в зале прощания военного кладбища. Так же тихо, как вошли, скорбящие сотрудники покинули квартиру Ростовцевых, оставив на тумбочке перед зеркалом в передней «ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПОХОРОНЫ  того-то и того-то, которые состоятся там-то и там-то во столько-то.»
Слёз не было, только Настя, всё время раскачиваясь на краю кровати, повторяла: «Он всё знал…Он всё знал. Он зачем-то оставил ключи и документы на машину, все-все деньги, бывшие на  книжке, и…нас с Сонечкой…»   «Катя! Ты его мать! Зачем он это сделал? Ты всё знаешь…Ну, ответь мне! Ну, почему ты молчишь?!»

Утром Анастасия раньше срока родила мальчика. 
Девятнадцатого мая из командировки возвратился Сергей Юрьевич, и в этот же день мальчика назвали Юрой.
А завтра Соне исполнялось семь лет…