М. М. Кириллов Преодоление Повесть

М.М.КИРИЛЛОВ





ПРЕОДОЛЕНИЕ
Часть первая. Детство и юность.
Повесть







САРАТОВ
2018

























       Книга написана в феврале 2018 года по мотивам детских и юношеских воспоминаний о жизни в период Великой Отечественной войны и раннем послевоенном времени. О том, как сама жизнь учила даже детей тогда умению преодолевать трудности как свои, так и всей полуразрушенной советской страны. В сущности, о том, как из куска железа рождалась и закалялась сталь.
        В книге использованы реальные события того времени, ранее приведенные автором в его книгах «Мальчики войны» (2009), «Московский двор. Сороковые годы» (2015), «Воспоминания об отце» (2017, в соавт. со своими братьями А.М. и В.М.Кирилловыми).
       Думаю, что повесть будет интересна российскому, особенно советскому, читателю.

       Автор: Кириллов Михаил Михайлович – военный врач, профессор, Заслуженный врач России, писатель, коммунист.

         Издание художественно-публицистическое.
Кириллов
Михаил Михайлович,
 2018 г.
      В детстве я долго рисовал цветными карандашами один и тот же придуманный мной пейзаж, в котором где-то на берегу моря, в глубине высокого мыса, словно спрятавшись в его тёмной массе, просматривался домик с освещённым окошком, слабый свет от которого падал вниз на прибрежный песок, на лодку и на тёмные, еле различимые, волны. Высокий мыс защищал домик от морского ветра. Мне казалось, что это мой домик. Я представлял его себе, как свой уголок, где я могу спрятаться. Всё обыкновенно, девчонки ведь все играют в куклы, и они для них живые. Мне нравилась  уединённость моего уголка. Это воспоминание волнует меня до сих пор, и мне кажется, что это я и есть. Наверное, я где-то подсмотрел такую картину, не мог же я всё это выдумать. Это было ещё до войны, и мне было тогда только шесть лет.
        И действительно, уже в детстве я был мальчиком, склонным к созерцанию и к размышлениям. А верховодой среди подростков я и тогда, и позже никогда не был. Никого не обижал и не дрался. Скорее был даже трусишкой. Как-то ещё в детском саду мне подарили пушку и к ней пистоны. Так, когда младший братишка Саша, стрелял из неё, я прятался в соседней комнате. Он очень завидовал мне из-за пушки, так как ему подарили только оловянного солдатика, а солдатик не стрелял. А запах после выстрела из пушки был таким дразнящим. Наверное, мне нужно было родиться девочкой.
        Но иногда во мне проявлялся какой-то другой человек. Так, пяти лет я упорно дёргал за хвост стоявшую передо мной лошадь, не понимая, что лошадь может меня лягнуть и запросто убить копытом. Спасла меня мама, оттащив от лошади.
        Как-то, уже в первом классе школы мне отчего-то не захотелось заучивать и читать вслух задаваемые стихи. Даже стихи Пушкина. Когда мне говорили, что это нехорошо, я в сердцах отвечал: «Я не буду читателем, я буду писателем!». Откуда бы мне знать тогда, что я буду писателем? Разный я был человек, и даже упорство было мне не чуждо.
          Когда началась война, все семьи военнослужащих из нашего двора отправили в эвакуацию, в Челябинскую область, а позже в Казахстан, в Петропавловск.
      Помню, нас на полуторках отвезли на заводские пути соседнего завода «Серп и Молот» (в Москве). Там мы ещё полдня ждали погрузки в товарные вагоны. Их называли «теплушками». Наш отец, руководя погрузкой, то появлялся, то убегал по своим делам. Когда погрузились и устроились на нарах вагона, уже вечерело. Из путевой будки доносились по радио песни «На позицию девушка провожала бойца…», «Выходила на берег Катюша…». Наступило время прощанья. Стали прощаться с отцом и мы. Вот тут-то я впервые почувствовал, что война это прощанье, это разлука. Как же было страшно маме с нами тремя ребятишками, младшему из которых исполнилось тогда только 54 дня! Что нас ждало в эвакуации? Война коснулась нас.
       В нашей теплушке располагалось несколько семей. Почти все были с детьми. Были и пожилые люди. Многие ребятишки были мне знакомы по играм во дворе. Так что у нас быстро сложился свой круг общения. 
     В середине вагона была размещена печка–плита, которую топили дровами, заготовленными заранее. Труба от неё уходила в дверь вагона. Под печкой лежал железный лист, на который из топки высыпались угли и зола. Очень скоро стало ясно, что печка нужна не только для приготовления пищи, в том числе нам, детям, но и для кипячения воды (стирка, питьевая вода). Воду вёдрами доставляли на станциях.
    Широкие двери вагона были открыты из-за возможности бомбёжек в пути и загорожены только доской, и это было опасно, так как дети заигрывались, бегали, несмотря на небольшое пространство перед дверью, рядом с печкой посреди вагона. Поезд мчался или ехал медленно, и можно было видеть, как проплывали мимо нас мосты, речки, станции и поля. У открытого проёма, отгороженного доской, всегда дежурил кто-то из взрослых. В составе поезда был старший. На остановках он забегал к нам и объяснял, где мы находимся и что впереди. Ехали рывками, то очень быстро, то подолгу стояли на запасных путях, и тогда нам даже разрешали вылезти из вагонов и побегать по насыпи. Этой радости мы ждали. Несколько раз (до г. Горького и позже) состав попадал под бомбёжки, хотя бомбы цели не достигали. Этим и были вызваны рывки в движении поезда. Ночью печку гасили в интересах светомаскировки. Всё это я очень хорошо помню, как помню и тревогу взрослых.
      Наш младший братишка Вовочка вёл себя спокойно, мама кормила его своим молоком и давала жиденькую манную кашку с ложечки. Стираное бельишко сушилось над печкой. Санька (ему было 5 лет) лазил по нарам к своим друзьям. Им было скучно, и они баловались. Однажды он даже упал с верхней полки рядом с раскалённой печкой. Был переполох. Мама испугалась за него, а он чувствовал себя героем: ведь только он из всех мальчишек упал и при этом остался жив. Конечно, он был наказан именно так, как это делают все мамы. Сашка не был похож на меня, он был совсем другой.
       Я помогал маме: держал на руках маленького братишку, давал ему попить из бутылочки, высвобождал маму, чтобы она могла поспать хотя бы немного, пока малыш не орал.
        Я очень повзрослел в те дни, главным образом, оттого, что почувствовал трудности мамы. Мы стали как бы заодно. Так, из благодушного вчерашнего первоклассника из меня рождался мамин помощник или, по её словам, «палочка-выручалочка». Конечно, мне тоже хотелось поиграть со своими сверстниками-друзьями, но приходилось помогать маме. Такой помощник я был не один, но чаще это были девочки.
      На всех, более или менее крупных станциях, на путях стояли бесконечные эшелоны. Одни везли беженцев и заводское оборудование вглубь страны, другие - направлялись на фронт. В теплушках располагались красноармейцы, на платформах, закреплённые тросами, стояли танки, пушки, тягачи и автомашины. Шёл август. Страна была на колёсах.
        Приехав на станцию Мишкино в Челябинской области, мы потом долго шли вслед за лошадьми и телегами, на которые были погружены наши вещи и где  сидели женщины с маленькими детьми. Я шёл вместе со взрослыми. Я ведь уже перешёл во второй класс. Только когда стемнело, и мы въехали в деревню, я так устал, что подсел к маме.
       Много воспоминаний у меня связано с жизнью в деревне. Там я пошёл во второй класс. Но об этом рассказано мною в книге «Мальчики войны». Поэтому упомяну лишь об одном из воспоминаний.
       Бригада из пяти парней-колхозников на санях, запряжённых лошадьми, отправлялась в дальний лес, за дровами. Мы с Сашкой упросили их взять с собой. Сели в последние сани. И помчались. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама ещё не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама! Так рождалась ответственность.
       Через полгода оборонный завод в Москве, на котором работал наш отец, был временно эвакуирован в Петропавловск, и отец забрал нас из деревни. Но уже летом 1942 года, после того, как немцев немного отогнали, завод возвратили в Москву. Он выпускал противотанковые снаряды и артиллерийскую оптику, нужные фронту. 
       Мы вновь остались одни. Жили в старой избе с земляным полом. Но первое время это было не заметно, стоял конец лета. 1 сентября я перешёл в третий класс.
    У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а младший – Вовка, которому должно было исполниться полтора года, часто болел и ещё не ходил. И вот я, по поручению мамы, отправлялся через две улицы к тете Лии, весёлой и толстой женщине, которую я помнил ещё по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему из них было немного меньше, чем нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым гранёным стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у неё было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всём меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеяться, и молоко у нее, наверное, было весёлое. Мне даже завидно было, что всё это Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нёс это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было весёлое, а он почему-то засыпал. Так было каждый день, наверное, целый месяц.
         Мучительно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернёмся домой. Помню, иногда мне становилось страшно от одной только мысли, что я мог родиться и жить не в СССР.
        Жизнь нас взрослила, но мы упорно оставались детьми. У нас были небольшие металлические колёсики, и мы с Сашкой, соревнуясь, катали их по покатому полу дома, кто дальше прокатит. Причём именовали каждое катание ударами по врагу: сталинским, ворошиловским, чкаловским, будённовским. Собирали всякие тряпки или вещички и обменивали на свистульки («уди-уди»), когда на нашу улицу приезжал старьёвщик на повозке. Рядом с его лошадью бегал жеребёнок. Он же тоже был ребёнок, только лошадиный. Мы его кормили травой и ласкали.
     Я рисовал лошадей и мечтал иметь когда-нибудь собственного жеребёнка. А Саня рисовал танки и  стреляющие  по врагу пушки.
     Подходил к концу октябрь, становилось всё холоднее, хотя снега ещё не было. Мы с мамой о многом тогда беседовали. Это учило меня. Мама была учительница младших классов, много знала, и у неё было умное сердце.
Мама, я думаю, трезво оценивая свое слабое здоровье, старалась рассказать мне, третьекласснику, как можно больше о себе, о стране, о своих родителях. Наверное, она хотела, чтобы позже я мог рассказать об этом младшим братьям. Как-то она прочла мне и даже тихонько напела стихотворение «А мой сурок со мною» (музыка Бетховена), сказав, что в душе у каждого человека должно быть что-то своё, святое, способное согреть и защитить в беду. Я думаю, что с тех пор в моей душе поселился сурок.
       В ноябре выпал снег, начались ветра. В доме стало холодно, хотя хозяева печку исправно топили. Как-то сразу все, кроме меня, заболели. У Саньки голова покрылась корками золотистого цвета, говорили, что это золотуха, что-то связанное с туберкулёзом. Он перестал ходить в свой первый класс. Вовка заболел дизентерией. Что бы не съел, всё, даже кипячёное молоко, вызывало у него понос. Стал лихорадить. Слегла и мама. С ней было что-то непонятное: очень высокая температура, с размахами, ознобы и поты. Она сильно кашляла, хотя и без мокроты. Приходила участковый врач, молоденькая женщина, внимательная, но, наверное, малоопытная. Положить маму в больницу или хотя бы сделать рентген было немыслимо: детей-то куда деть? Она не знала, что с мамой - пневмония или грипп? Какое тогда было лечение? Я приносил из аптеки аспирин, стрептоцид. Она пила горячий чай с малиной (давали соседи), кипячёное молоко, но лучше ей не становилось. Вовочка плакал, лез к ней и часто оправлялся прямо ей на простыни и одеяло. Никакой стирки не было, просто мокрой тряпкой всё это вытиралось, в том числе и мной, ведь мама почти не вставала. Я был её единственным помощником. А ведь я ещё учился, и уроки делал вечерами  при свете керосинки.
     Я научился зажигать керогаз, ставить на него молоко и картошку и, погасив, снимать кастрюльки. Вовка, горячий и обкаканый, требовал, чтобы его носили на руках. Я носил его, качал, пел ему песенки. А он извивался в руках и кричал. Говорили, что у него «антонов огонь». Приехал детский врач и велел отправить его в инфекционную больницу. Его закутали в одеяло и увезли. Тревога нарастала. У мамы появилось кровохарканье. Она первая поняла, что это туберкулёз. 
     Хозяйственные вопросы по дому пришлось решать мне. Знакомые перестали приходить, наверное боялись заразиться.
    Проблемой стало получение хлеба по карточкам (три детские и одна иждивенческая). Поскольку я это делал раз в неделю, то хлеба набиралось немало. Сложность состояла в том, что мы были прикреплены к булочной за вокзалом, в центре города. Там работала знакомая нам продавщица. Получив хлеб (или муку), я должен был идти домой через полгорода. А ведь было уже темно. Я шёл осторожно, как будто совершал партизанский рейд в тылу врага. Главное было в том, чтобы не нарваться на местных ребят, могли ведь и отнять. Если была опасность, я обходил целый квартал. Без хлеба нам было бы не прожить. Ходил за хлебом несколько раз. Это было воспитание храбрости у совсем не смелого человека. Мама ждала меня.
       О Вове мы некоторое время ничего не знали. Мы даже не знали, где расположена больница, в которую его увезли. Некому было узнавать. Но в начале декабря Вовку неожиданно привезли домой, сказав, что врачи решили, что он не жилец и что лучше, если он умрёт дома. Он был истощён и слаб, но понос у него прекратился. Что с ним делать, чем кормить? Мы в то время варили картошку и с молоком делали пюре. Жиденькое такое пюре. К нашей радости, он стал есть это пюре. Мы даже ограничивали его, но он просил добавки. Я его кормил с ложечки. Животик у него стал большой. Но температуры не было и поноса тоже, только газики отходили. Это был успех, появилась надежда, что он не умрёт.
    Тёмными вечерами мы обычно подолгу разговаривали с мамой. Она первая объяснила мне, кто такой коммунист, сказав, что это не просто хороший, честный человек, но такой человек, которому мало жить только для себя, и он борется за освобождение других людей. Поскольку я это не очень понял, добавила, что коммунист – это наш отец, и что коммунистом можно стать, даже ещё будучи пионером. Она пояснила мне, что фашизм – это жестокая вседозволенность, самое подлое явление на земле и что его можно встретить не только на фронте.
     Общее положение наше стало критическим и долго так продолжаться не могло. Мама дала подробную телеграмму отцу, в которой сообщалось, что мы погибнем, если он не сможет срочно забрать нас в Москву. Она понимала, что раз возникло кровохарканье, то процесс в лёгких становился открытым, а значит опасным для нас, детей. Шли дни. Мы ждали приезда отца как спасение.
     В 20-х числах декабря отец приехал за нами. Вот радость-то была! Он получил разрешение вывезти нас в Москву, хотя возвращение из эвакуации тогда было ещё запрещено: шёл самый разгар Сталинградского сражения.
     23 декабря мы уехали. Впятером занимали купе. В Челябинске застряли дня на два. В здании вокзала мест не было. Лежали на матрасах, на кафельном полу в красно-белую полоску, закрывшись одеялами, в пальто и в валенках. Мама была очень слабенькая, с температурой, харкала кровью. Люди ходили и ходили мимо нас. Красноармейцы бегали за кипятком. Пахло дымом и углём. Отец купил на базаре большой глиняный горшок топлёного масла и велел мне сидеть у вокзальной двери на морозе, чтобы масло не растопилось. Сказал, что масло - это спасенье для мамы, и его нужно довезти до дома. Наконец, нам дали билеты на поезд. Ехали долго в холодном купе. Масло довезли. Спустя 50 лет я был в Челябинске и посетил это бывшее вокзальное помещение. Тот же кафельный пол в полоску, та же тяжёлая дверь, у которой я сидел, сторожа горшок с маслом. Горькая память.
      Даже сейчас писать об этом горько. Горечь въелась в мою душу. Наверное, поэтому я с тех пор не люблю и не умею веселиться от души.  Я как бы согнулся и стал маленьким старичком. Мама меня так и называла иногда. Мысленно уединяясь в трудные минуты в моём защищённом домике у моря, я уходил от горечи и немного успокаивался. А распознавать чужую боль мне с тех пор вообще стало не трудно. Правда, было бы хорошо ещё и научиться эту людскую боль как-то устранять.
        В Москве у мамы туберкулёз лёгких был подтверждён. Её госпитализировали сначала в туберкулёзную больницу на Бауманской улице, а позже в Областную больницу в районе Центрального театра Красной Армии, на улице Новая Божедомка.
        Чем лечить? Тогда даже стрептомицина не было. Главным считалось питание, витамины, тем более, что она была истощена. Отец старался, как мог. Была зима, юг страны был отрезан войной, поэтому ни о каких фруктах не могло быть и речи.
      Я продолжил обучение в третьем классе, Санька – в первом. Отец посещал маму в больнице. И я ездил к ней раз в неделю. Возил кое-какие продукты или просто так. Иногда брал с собой Сашу. Она очень радовалась нам. Путь на трамваях из Лефортова через всю Москву был не близок.
       Я понял тогда, что горе может быть бесконечным. Ученику 3-4 классов понять это было трудно. Отец держался. Я старался радовать маму, чем только мог, прежде всего, хотя бы успехами в учёбе.
      Событий в стране в то время было много. В феврале 1943 года немцы были разбиты под Сталинградом.
      Я начал читать книги в библиотеке отца. Мы ездили в пионерские лагеря под Москвой и под городом Горьким.
       Мама внимательно следила за нашей детской жизнью. Она всегда казалась мне каким-то исключением, хотя сама она исключительным в своей судьбе считала только то, что стала матерью трёх мальчиков. Мне она казалась святой.
     Летом мы, ребята нашего двора, смотрели первый за всё время войны салют, который по приказу Сталина, был проведен в Москве и других городах в честь победы под Курском и Белгородом. Позже пленных немцев провели по центру Москвы и улице Горького в окружении красноармейцев с винтовками в руках.
     Одно время мама лежала в туберкулезной больнице возле метро Сокольники, на проспекте Русакова. Я и там навещал её. Она выходила ко мне во двор, где мы сидели на толстых спиленных деревьях и подолгу беседовали обо всём. Она говорила, что любит всё простое и предпочитает цветы полевые, незатейливые – ромашку, клевер, кашку. Если приглядеться, заметишь, как они прекрасны. Так и простые, обычные люди, говорила она, нужно только в них вглядеться.
     В июле нас с Сашей отец отправил в заводской пионерский лагерь под Москвой, в Барыбино, на две смены. В памяти всплывает разбитая снарядами, ободранная церковь, расположенная в конце деревни. Даже такая, она была высокой и красивой посреди тёмных деревенских изб. У неё было как бы женское естество. Ей, молчаливой, было словно неловко за свою наготу и заброшенность. И она, сторонясь людей, смотрела на них с укором. Воздух в лагере был чистым, нас регулярно кормили, и мы тогда хорошо поправили своё здоровье.   
      В мои семейные обязанности входило получение хлеба по карточкам. Хлебозавод располагался на нашей, Красноказарменной, улице, недалеко от дома. Опасности никакой не было, не то, что в Петропавловске год назад, Булочная была при хлебозаводе, хлеб всегда был свежим, а запах его был волшебным. На кирпичной трубе хлебозавода была выложена дата: «1933 год». Я считал этот хлебозавод своим ровесником. Ровесник стоит и сейчас.
      У нас дома периодически работали и жили домработницы. Они стирали белье, варили картошку или каши, следили за тем, как мы одевались. Некоторых мы любили. Иначе мы были бы одни: отец уходил на завод рано и возвращался поздно. Он, как и прежде, был  начальником производства завода. Нашу подготовку к урокам проверял он.
      Несмотря на безотцовщину (многие отцы были на фронте), не было беспризорности. Во дворе нашего дома всегда было чисто, устраивались игры, сохранялись грибки для маленьких, взрослые следили за нашей занятостью. Отправляли детей в пионерлагеря, особенно тех, чьи отцы были на фронте. Детство оберегалось несмотря на жестокость войны.
      В январе 1944 года наши войска окончательно сняли блокаду Ленинграда.
     В день смерти В.И.Ленина (тогда так было принято, как бы в продолжение ленинского призыва) меня приняли в пионеры. В школе был сбор, на котором вручали красные галстуки, а когда я шёл из школы домой, то, несмотря на январский мороз, расстегнул пальто, чтобы все встречные видели, что я пионер. Так что всё-таки были у меня и радости.
     Помню, в классе распределяли, кому отдать ботинки, подаренные шефами. Учительница объяснила нам, что у семей разный достаток и разное количество детей. И назвала трёх самых бедных из нас. (Богатых-то не было вовсе, это же был заводской район). А дальше решало ребячье голосование, это было справедливо. Ботинки были вручены одному из них, у него, кстати, из старых уже пальцы торчали. Это зимой-то. Но довольны были все.
     Стали прорываться скупые сведения о наших родных-ленинградцах. Было известно о многотысячных жертвах голода. Из официального ответа ЗАГСа из Ленинграда на свой запрос отец узнал, что дедушка умер в конце 1941г., а бабушка в апреле 1942 г.
    Мама продолжала болеть. Иногда, правда, возникали светлые промежутки в её состоянии и тогда её отпускали домой. Обычно это было летом, когда было тепло. На улицу она не выходила и по дому мало что делала, больше лежала, но было такое счастье быть вместе. По её совету я тогда прочёл книжку «Берко-кантонист» писателя Шолома Алейхема про трудную судьбу еврейского мальчика в царской России. Читал я даже «Войну и мир» Л.Толстого (в сокращённом варианте).
    Санька перешёл во второй класс. Он очень вырос, почти сравнялся со мной в росте. Отец, рассказывая маме о нас, подметил, что Санька даже «сознательнее» меня. Наверное, он имел в виду то, что у меня путь к доброму поступку всегда лежал через голову, а у Саньки руки и сердце часто опережали голову, и оттого он был более искренен и деятелен в добром деле, хотя по этой же причине часто и ошибался. 
     В войну рождалось много песен: «Шаланды полные кефали…», «Соловьи», «Брянская улица по городу идет….», «Эх, дороги, пыль да туман…». Это пела душа народа.
     Летом в мои обязанности входило забирать Вовочку из садика. Я должен был перевести его через шоссе Энтузиастов и дальше с километр тащиться домой. Пешком идти он не хотел и через каждые 50 метров просился «на ручки». Ему было 3 годика, а мне 11, но он был уже тяжёлым, и нести его на руках было утомительно. Идёт, бывало, за мной и просится. Я обернусь, и мне становится его очень жалко: ревёт, слезы с горошину, потненький, одна лямка от штанишек висит, а главное – сопли, одна другой длиннее. Очень жалкий спутник. Растёт без мамы. Ладно, думаю, надо помочь. Сопли и слезы вытру, штанишки подниму и тащу его на себе. А дома кашкой накормлю. Хороший мальчик был. Действительно, красивенький, по словам мамы, как девочка, губастенький, кареглазый и с чёрными ресничками.
            В нашем дворе было мало мужчин, только те, что оставались по брони или больные. Это было нормой. Не помню, как возвращались с фронта, а как уходили – помню. Словно исчезали. Отец тоже рвался на фронт. Ещё в 1941-м году ему предложили стать комиссаром в партизанском соединении, формировавшемся в Москве. И позже предлагали, но учитывая, что он был начальником производства снарядного завода, а позже, зная, что наша мама тяжело больна и нас у него трое, ему отказали. Многие его товарищи ушли в партизаны. Он потом очень сожалел, что семейный груз помешал ему. Он был настоящим коммунистом.
        Я преодолел свою прежнюю нелюбовь к чтению. В библиотеке родителей была Энциклопедия, книги, написанные Лениным и Сталиным, полные собрания сочинений русских писателей. Отец собирал вырезки из газет о писателях. Как-то мы с отцом посетили Третьяковскую галерею. Видели огромную картину художника Иванова «Явление Христа народу», были в планетарии. О своих впечатлениях я рассказывал маме.
    Познания мои постоянно увеличивались. Как-то соседка-врач объяснила мне, что медицина начинается с анатомии. Я этого не знал.
      Во двор стали возвращаться последние эвакуированные семьи из Челябинской области и г. Петропавловска. 
         Летом с Сашей бегали в парк МВО, расположенный у реки Яузы. Тогда там был стадион, на котором играли серьёзные московские команды. Там я впервые увидел Боброва, Федотова, Хомича и других футбольных знаменитостей.         
        Отец перешёл на работу старшим военпредом на заводах по выпуску артиллерийской оптики в системе Главного артиллерийского Управления. Без мамы ему тяжело было с нами. Болезнь мамы и её постоянное пребывание в больнице делали нас беспомощными, так как отец должен был постоянно находиться на работе. Для него это была большая проблема. Вот он и пошёл в военпреды, там хотя и были частые поездки по заводам, выпускавшим артиллерийскую оптику (Люберцы, Раменское, Горький, Красногорск), но было и больше свободного времени. Он по-прежнему разрывался между домом и работой, да ведь ещё и о маме приходилось хлопотать. Чем мы могли его радовать? Только умением быть такими же терпеливыми и верными, как он сам. Мы старались, в том числе и Саша. Он хоть и был безалаберным, но был действительно очень добрым мальчиком, мог последнее отдать товарищу и жалел брошенных собачек.
     Мы узнали подробности смерти от голода наших родных во время блокады Ленинграда. Дедушка, сидя в кресле, позвал внучку и попросил молочка. Девочка растерялась, так как они давно уже не видели молока, и обратилась к бабушке, что ответить дедушке. Та сказала: «А ты налей стакан воды и дай ему». Когда внучка подошла к деду с водой, тот был уже мертв. Умер, сидя в кресле.
   Дядя Саша умершего дедушку отвёз на санках на Пороховское кладбище, где его похоронили в братской могиле. Позже наступил черед бабушки. Она умерла от истощения и была захоронена в той же братской могиле. Дядя Саша остался один. У него был митральный порок сердца, и он был не годен к воинской службе. Стал отекать. Упросил военкома, чтобы его взяли в медсанбат санитаром. Там он хоть что-то ел.
     Стали приходить письма с Урала, из г. Молотова, от маминой подруги Марии Сергеевны Алексеевой, весточки из Казани от родных. Люди, разбросанные войной, находили друг друга. 
     Я перешёл в 4 класс. Маму отправили в туберкулезный санаторий в пос. Болдино Горьковской области. Там ей стало лучше, но в письмах она писала, что при малейших движениях начинает кашлять и задыхаться.
         Хулиганья в Лефортово было много, особенно в районе 3-го Проломного проезда, что был за нашим забором. Через эти дома приходилось ходить в школу. Приставали. Однажды ни с того ни с сего меня звезданули кастетом по скуле. Больно особенно не было, но голова закружилась. Дело было не во мне, просто обидчику нужно было испробовать свое приобретение на ком-нибудь, кто был послабее. Ударил и, ухмыляясь, удалился. Беспричинная жестокость. Это тоже была жизненная учёба. 
     В городе стало много фронтовиков-инвалидов, на костылях. Особенно у вокзалов, в переходах метро. Просили милостыню.
     К маме, когда она бывала дома, заходила и тетя Лия, та, которая в Петропавловске сцеживала свое «весёлое» молоко для Вовочки. Мы тоже забегали к ним, дружили. Их старшему мальчику, Вите, купили аккордион. После войны он многие годы работал в ансамбле «Берёзка» и стал известным композитором-песенником, народным артистом.
     В коридоре барака жила семья командира Рызвановича. Их мама, в прошлом учительница, была очень больной женщиной. Она задыхалась при малейших движениях, лежала на высоких подушках, так ей было легче. Румянец на щеках делал её очень красивой. У них был сын, чуть моложе меня, Юра. Несмотря на одышку, она много рассказывала нам из книг. Это были тихие беседы. Иногда она нас угощала кисленькими «витаминками храбрости», так она называла таблетки витамина С.
      Как-то приехала машина скорой помощи и через 15 минут из дверей барака на носилках вынесли Юркину маму. Она задыхалась, стонала и изо рта её вытекала пена. Взрослые сказали, что это отёк лёгких. У неё был порок сердца. Мои медицинские наблюдения увеличивались.
      Отец систематически консультировал нас, детей, в поликлинике наркомата обороны на Гоголевском бульваре у известного терапевта доктора Рябова. Тот знал, что наша мама больна открытой формой туберкулеза лёгких и поэтому мы, дети, были «тубинфицированными» и требовали контроля.
      В самом начале сквера на этом бульваре стоял памятник Н.В.Гоголю. К этому времени я уже прочитал его «Вечера на хуторе близ Диканьки». Гоголь был изображён с грустно опущенной головой. Отец рассказал, что был свидетелем случая, когда приезжий крестьянин, вглядевшись в грустное лицо писателя и медленно прочтя надпись «Г-о-г-о-л-ь», громко воскликнул: «Какой же ты Гоголь! Вот Пушкин – это Гоголь!»
     В сентябре с отцом ездили на картошку, в Кубинку, по киевской дороге. Ехали вместе с рабочими завода. Картошку выбирали из грядок, по которым прошёлся плуг. Собирали в мешки, каждый себе. Возвращались в кузове, разместившись среди мешков. Помню, проезжали мимо Киевского вокзала, по Бородинскому мосту, через всю Москву.  Побывали мы с отцом и у мамы. В палате она и все её соседи были рады, что доживут до победы.
     На проходной завода вахтёром был цыган. Он ходил в шинели ещё времён гражданской войны и у него были большие черные усы, как у Буденного. Строгий к сотрудникам, к нам, детям, он был добр и пропускал в заводской клуб, где можно было увидеть кино и передачи только что изобретённого заводского телевидения.
      В этом и в прошлом году я не раз посещал Домик Дуровых, находившийся недалеко от Центрального Театра Красной Армии и от Областной туберкулезной больницы, где, начиная с этого года, подолгу лежала мама. В Домике был маленький зверинец и, вместе с тем, музей, рассказывавший о цирковой династии Дуровых. Шла война, и московским ребятишкам не хватало мира и покоя. Посетив музей (он работал бесплатно), я шёл к маме и рассказывал ей об увиденном там. С тех пор в душе у меня, как память о Домике Дуровых и своём детстве, осталось тёплое облачко.
    Раза два мы все, в том числе и Вовка, ездили на трамвае к маме в больницу на ул. Новая Божедомка. В тенистом сквере возле больницы стоял памятник писателю Достоевскому. Грустный памятник.
      Мама лежала в палате на втором этаже, в самой дальней комнате по коридору. Здание было старинным, палаты большие. В каждой лежало до десяти больных. Я запомнил: в коридорах и в палате стоял какой-то сладковатый запах, напоминавший запах мёда. У больных на прикроватных тумбочках стояли аптечные пузырьки с завинчивающимися крышками. В них сплёвывалась мокрота.
     Из палаты на веранду выходила широкая дверь. На каталках, укрытых одеялами, больных выкатывали на веранду и по пологому спуску дальше, в парк, на аллеи. Так, однажды и я вместе с отцом сопровождал маму на такой прогулке. Это была радость, так как всё время находиться в палате ей было тяжело. Один свежий воздух чего стоил.
       Когда я и братья приходили, радовалась вся палата. Мама оживлялась, присаживалась, принимала наши передачи и подарки и поглаживала нас своими похудевшими пальцами. Волосы у нее были уже седые. Ей хотелось бы обнять нас, но она не могла себе этого позволить и только гладила нас по спинкам. Она расспрашивала нас о школе, об учителях и воспитателях, а Вовку о садике. А когда мы уходили, целовала каждого в затылочек, стараясь не плакать, и махала нам рукой до самой двери. У нее был трудный период – болезнь перешла в стадию чахотки. Ее поддували, чтобы сжать каверны в легких, и прижигали в горле, чтобы залечить язвы. Так нам объяснял отец. Нам и навещать её разрешали, чтобы как-то поднимать её душевное состояние. При всём её мужестве и у неё возникала депрессия.
     Позже, уже после войны в томике сочинений А.Блока я нашел стихотворение, подчеркнутое мамой карандашом на полях. Вот оно: «Не приставайте к ней с вопросами, вам все равно, а ей довольно. Любовью, грязью иль колёсами, она раздавлена: все больно…» Я и тогда понимал, как ей было больно жить.
       В конце июня 1944 года знакомая моего отца, тётя Наташа, отвезла меня и свою дочку, Люсю, к их дедушке Феде в посёлок под Люберцами. Я знал этого дедушку, он был портной и сшил мне из старой шинели отца год назад пальто, грубоватое, но тёплое. Вот мы у него и поселились.
     Тётю Наташу я уже знал и раньше. Она работала в Военторге, на улице Калинина, в центре Москвы, и я по поручению отца заходил к ней иногда отоваривать продукты по карточкам. А её дочку я увидел впервые. Она только что закончила первый класс. Сам-то я тогда уже в пятый класс перешёл.
      От станции мы шли вдоль леса по грунтовой дороге. Посёлок был небольшой, в несколько домов. Невдалеке, внизу, протекала речка Пахра, приток Оки. Дом у деда был многоквартирный,  трёхэтажный. Тётя Наташа устроила нас и уехала в Москву.
      Дедушка Федя был немногословным заботливым человеком лет шестидесяти. Мы с Люсей проводили всё время во дворе. Иногда вместе с дедом ходили к нему на огород пропалывать морковку. Огороды окружали посёлок и спускались к реке. Жили мы дружно и тихо, отдыхая от шума Москвы и суеты своих московских дворов.
     Время было тяжёлое. Заканчивалась война. Нас у отца было трое мальчиков, среди них я был старшим. Уже три года наша мама болела открытой формой туберкулёза лёгких и почти всё время лежала в больницах Москвы. Мы очень переживали её болезнь. Младшего братишку, Вовочку, вообще к ней не пускали: боялись, что заразится. Отец с нами тогда просто замучился. Использовал любую возможность подарить нам хоть какой-нибудь летний отдых.
      Так я и оказался в посёлке у дедушки Феди. Здесь не было никаких забот. Спи, ешь и гуляй.  Скучноватый, но тихий отдых. Самый тихий за всё время войны.
       И Люсеньке было хорошо. Здоровенькая, крепенькая, сероглазая, дружелюбная и спокойная, она быстро  «прилепилась» ко мне, да больше-то никого и не было,  и мы стали неразлучны. Одевалась она сама, да и одежда-то её была - белая майка и чёрные трусики. Причёсывалась сама, тёмные волосы её были короткими, типа каре, и ухода не требовали. Она не трещала и не плакала, как многие девчонки, хотя и была маленькая. У неё ещё тогда не все молочные зубы выпали.
     Жила её семья тоже не просто, в то время всем было тяжело. Но  у неё была здоровая мама. И это было главное.
      На люберецком стекольном заводе изготавливалась артиллерийская оптика в течение всей войны и после неё. Отец мой работал в военной приёке и со своими помощниками – молодыми офицерами - контролировал выпуск военной продукции. Это происходило в ряде городов Московской и других областей.
       Однажды подчиненные отца приехали к нам в посёлок и забрали меня с собой на рыбалку и охоту на субботу и воскресенье. Это было здорово! Люсю не взяли, слишком маленькая была. Хотя могли бы: среди рыболовов была женщина, чья-то жена.
         Речка Пахра была не широкая, но глубокая и быстрая. Плыли на большой лодке, меняясь на вёслах. Ловили рыбу и на удочку, и бреднем, и «парашютом», жарили с яичницей. Со мной нас было пятеро. Было дружно и весело. Тёплой ночью долго слушали, как поют соловьи. Я слышал это бесконечное пение впервые. Вспоминалась популярная тогда песня «Соловьи-соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят…» Спали в каком-то охотничьем домике, на матрасах. Днём охотились, но трофеев не добыли.
    Когда вечером следующего дня подплыли  к нашему посёлку и выгрузились, увидели на берегу в кустах большую чёрную птицу. Темнело, и поэтому птицу разглядеть было трудно. Но это была не ворона.  Охота у моих взрослых спутников (на вальдшнепов) не удалась: птички были быстрее их оружия. И они предложили мне попробовать охотничьего счастья. Зарядили ружье, как оказалось, очень тяжёлое, показали, как надо прицеливаться и нажимать курок, и я выстрелил. Приклад ударил мне в плечо, но птицу я подстрелил. С 10 метров. Она упала с куста, подергалась и затихла. Это был мой первый выстрел в жизни и первый трофей. До этого я  видел только, как в деревне курам отрубали головы, и они уже без головы пытались летать.
     Птицу осмотрели, сказали, что это грач. Перья были большие и чёрные. Я попрощался с моими знакомыми и отнёс дичь дедушке Феде. Люся с удивлением и, как мне показалось, с уважением посмотрела на меня и на птицу. Я думаю, это событие произвело неизгладимое впечатление на девочку.
      Дед ощипал грача. Оказалось, что перьев было много, а мяса мало. А на следующий день он сварил нам супчик из этой птицы с картошкой и морковкой. Супчик оказался похожим на куриный, вкусный, но чуть горьковатый.
       Мы прожили в посёлке ещё с неделю. Потом за нами приехала тётя Наташа и увезла нас в Москву. Люсю на Смоленский бульвар, а меня в Лефортово.
       Это время воспринимается теперь как подаренный нам земной рай. А всего-то: дети две недели прожили в сельской тишине, в дружбе и заботе друг о друге. Им было так спокойно, что они забыли не только о грохоте и крови войны, но и о гнетущих трудностях обычной жизни.
          Прошло с тех пор десять лет, и мы с Люсей поженились. У нас есть и дети, и внуки. Живём вместе уже 64-й года. Всяко было, но русло нашей обшей жизни-реки мы сохранили на годы. Нам и до сих пор нравится быть вместе. Эдакое путешествие вдвоём. Впрочем, поешьте грачиного супчика с морковкой, может быть, и у вас получится.
     Как-то выбрали с отцом время и посетили Мавзолей Ленина. Всё было строго и торжественно. Красноармейцы у входа и внутри. Свет выхватывал такое знакомое лицо. Вышли молча. Ленин был с нами.
     Несмотря на то, что шла война, и существовала карточная система, нам на перемене в класс ежедневно приносили большой ящик с баранками. Этого момента ждали: баранки были румяные и вкусные, а есть нам хотелось всегда. И вот по команде: «На шарап!» все бросались на ящик, стоящий у учительского стола. Клубок тел, вопли задавленных, счастливцы с баранками в зубах и посредине класса – пустой, ободранный ящик.
        В январе в школе был сбор пионерской дружины, Устроили «костёр». Подсвеченные красным лёгкие лоскутки ткани трепетали под ветерком вентилятора. Сбор был посвящён очередной годовщине смерти Ленина. Читали стихи. Потом слушали настоящего фронтового поэта Александра Жарова в форме морского офицера. Он был братом известного киноартиста Михаила Жарова. Вслед за ним выступала Анка-пулеметчица, не артистка, а подлинная пулеметчица. Уже не очень молодая женщина рассказывала нам о Чапаеве, о комиссаре Фурманове. Конечно, это было интересно, ведь фильм о Чапаеве мы уже видели.
     26 января мне исполнилось 12 лет. Сохранилось письмо от мамы, написанное мне по этому поводу. Привожу его полностью. «Дорогой мой сынушка, моя радость и гордость! Скоро день твоего рождения. Двенадцать лет назад я впервые поцеловала тебя и на всю жизнь пожелала тебе здоровья и счастья. Десять лет я встречала этот самый радостный день моей жизни вместе с тобой. Вот прошли два года, такие тяжелые, но я крепко надеюсь, что ты тринадцатый год детства проживешь радостно и светло. Знаешь, по древнему закону мальчик в 13 лет становится взрослым, и уже не родители, а он сам отвечает перед Богом и людьми за свои поступки. И вот я твердо верю, что до этого счастливейшего дня для каждой матери с древнейших времен я доживу и проведу его вместе с тобой.
      Мишенька, попроси у папы тетрадь и начни вести дневник. Пиши не каждый день, а когда захочется. Пиши о том, что взволновало тебя, затронуло чем-либо твой ум или сердце, все равно, будет ли это впечатление о прочитанной книге в целом, или об отдельном её герое. Записывай свои собственные мысли и переживания в связи с жизнью дома и в школе. Дневник станет твоим  самым лучшим другом и самоучителем. Ведь никому того не скажешь, что самому себе. Писать надо одну правду, ничем ее не прикрашивая. Самому себе нужно честно признаться во всех своих недостатках, нехороших поступках с тем, чтобы больше их не делать. Пройдет, пре дположим, месяц, полгода, прочитал дневник и сразу тебе станет видно: исправил ли ты свои ошибки, вырос ли ты, как человек или нет, стал ли хуже или лучше, прожил с пользой, научился чему-либо или просто прожил как слепой.
      Я знаю, что ты любишь Вовочку, но люби его разумно, не разрешай ему делать того, от чего его потом, в недалеком будущем, надо будет отучать. Вот Саша жалуется, что ты Вовочку учишь драться с ним, зачем это? Не надо его баловать, его нужно приучать к тому, что не всё на свете существует только для него одного, пусть учится заботиться не только о себе, но и о других.
      Ещё прошу тебя, очень прошу, будь добр к Саше. Я знаю, что с ним не легко жить, но ведь он очень хороший человечек и другого такого золотого сердечка не сыскать. Ну, по-честному, разве не так? У меня за него очень болит душа, ведь по существу он с 7 лет сиротинкой растет. Ведь вот ты прочитаешь моё письмо и почувствуешь меня возле себя, а он ещё мал, ему надо живую маму, а Вовочке и того мало, ему надо такую маму, которая бы его приласкала, поиграла с ним.
      Ну, до свидания, мой родной любимый мальчик, поцелуй, только обязательно, папку, Сашеньку и Восеньку и пусть они за меня тебя поцелуют. Будьте все здоровы и счастливы. Крепко обнимаю и целую вас всех моих дорогушек. Ваша мама».
     Приближался конец войны. Пруссия, Берлинская операция. Ещё гибли тысячи командиров и красноармейцев. Но все жили ожиданием Победы. И это произошло 8-9 мая 1945 г. Что творилось на улицах Москвы!
   Утром 9 мая я был на Красной площади, в вестибюле здания Бронетанкового Управления, где тогда работал мой отец. Я уже знал о Победе. Но знали не все. По ступенькам лестницы в вестибюль, а затем на тротуар сбежал молодой капитан, весь в ремнях и орденах. Оглянулся, схватил в охапку случайно проходившую мимо девушку в крепдешиновом платьице, расцеловал её, несмотря на  отчаянное сопротивление, и закричил «Победа! Победа!». Видимо, только узнал об этом.
        А вечером мы с отцом поехали на салют, но пробиться смогли только до середины Москворецкого моста, спускавшегося к Кремлю. Народ стоял плотно. Я сидел у отца на закорках и хорошо видел, как лучи прожекторов скользят по людскому морю, по кремлевским башням, по мавзолею, как бухают пушки и в небе рассыпаются разноцветные огни, Люди пели, смеялись, плакали, искали друг друга. Это было сумасшествие радости. Не было, наверное, ни одного человека, который бы не был счастлив. Побывали мы с отцом и у мамы. В палате она и все её соседи были рады, что дожили до победы.
      Отец достал для меня путевку в детский военный санаторий в Крым, в г. Евпаторию. Выезд был назначен на 15 мая. Какое прекрасное место – Евпатория!
     Море было близко от санатория, но вода в нем была холодной (май), и купаться нам не разрешали, можно было только немного побегать по воде и собирать ракушки. Мы шли по улице и пели: «Артиллеристы, Сталин дал приказ». И все жители города, и отдыхающие смотрели на нас и гордились нами. Вернувшись в Москву, я съездил к маме и подробно рассказал ей о своём путешествии.
     В июле, возвращаясь с фронта, из Румынии, к нам заехал дядя Саша, брат отца. В 1942 году его спасло то, что он, уже отёкший от голода, поступил в блокадном Ленинграде санитаром в медсанбат. Потом он прошел разные фронты, вплоть до Румынии. Стал ефрейтором, был награжден двумя медалями. К нам он приехал с рюкзаком, со скаткой из шинели и с полупустым чемоданом, На нём были гимнастёрка, ремень и пилотка.
      Узнав, что мама лежит в больнице уже три года с туберкулёзом, тут же поехал к ней повидаться. А вечером они посидели за столом с папкой, выпили водочки. Вещей у дяди Саши было мало. Рассказывал, что, пока ехали с фронта, менялись с демобилизованными солдатами различными предметами, в том числе часами, по принципу «махнём, не глядя». Несмотря на всё, что он пережил, был он лёгким и весёлым человеком, На следующий день он уехал в Ленинград, в родной дом на Ржевке.
      К нам во двор возвращались и другие демобилизованные. Но не все. Приходило и горе. Вернулись и те, кто воевал в партизанских отрядах.
     Маму больше не отпускали домой и не направляли на санаторное лечение. Она теперь постоянно находилась в Областной туберкулёзной больнице.
     Мама, прикованная к постели, ревновала отца. Мне так казалось. Наверное, у него была другая женщина. Мне тяжело было так думать, и я с мамой своими наблюдениями не делился, жалел её. Но нас, детей, отец никогда не забывал, да и как бы мы могли прожить без него. Мы у него всегда были на первом месте. Он ходил к маме в больницу, скучал по ней, приносил ей продукты, но чувствовал себя виноватым. Три года он прожил один, без неё, сохраняя нас. Он любил её, но, как человек, был слабее её. Он сам говорил о себе, что в отличие от неё он обыкновенный человек. Ему шёл тогда  41 год.
        К этому времени одиночество мамы возросло. Её уже редко кто навещал (открытая форма туберкулеза), не приезжали родственники, приходили редкие письма. Правда, в палате ее очень уважали за терпение и мудрость. Она как-то пояснила мне, что у человека должно быть умное сердце и сердечный ум. Она была образованным человеком и могла быть полезной многим. С внешним миром её связывали только отец и мы. Свой тринадцатый день рождения я не очень помню. Но мама помнила, она ведь очень хотела дожить до этого дня. Наши встречи становились всё более грустными. Я научился скрывать от неё то, что могло бы её огорчить. . Раньше у нас не было секретов друг от друга. Наверное, она понимала это. Дневник, который она мне советовала вести, я так и не завел. Но я все-все помнил. С Санькой мы в основном были дружны. У нас темперамент был разный: он был шустрик, а я мямлик. Из-за этого иногда ссорились. Бывало, что он не слушался меня. Он жил порывом и даже за себя иногда не мог ответить, а я отвечал за всех. Мама по-прежнему звала меня «старичок» за серьёзность и ответственность не по годам. Жизнь заставляла.   
      Вовочка вырос, скоро ему уже должно было исполниться 5 лет. Он сам одевался, сам ел, рисовал. Рисунки мы относили маме. Жалко только, что он жил в детском садике недельного пребывания, и мы видели его редко. Учились и я, и Санька неплохо. Приближалась весна. От отца я узнал, что погиб отец Люси.
      9 мая отметили первую годовщину окончания Великой Отечественной войны. Был салют. А в нас самих война как бы застряла, мы состояли из пережитого, несмотря на продолжающееся детство.
    Где-то в мае у нас с отцом был серьёзный разговор. Мы сели на дальнюю скамью в зале станции метро «Измайловский парк», там, где стоят скульптуры Ивана Сусанина и Зои Космодемьянской. Станция была просторная и малолюдная. Отец сказал мне, что нуждается в моем совете и поддержке. Он сказал, что мама, к сожалению, скоро умрёт, что он не знает, как сложится жизнь нашей семьи без неё, что у него есть женщина, очень хороший человек, которая хочет ему помочь поднять нас. Это не просто – нас же трое, не всякий человек может пойти на это. Я не сразу понял, о ком он говорил, но он сказал, что и маму всё это очень беспокоит. Он просил меня, как уже взрослого мальчика, подумать обо всём и помочь ему. Кроме меня, ему не с кем было посоветоваться. Я плакал и, пока мама была жива, не хотел никаких перемен. Но он просил меня. Он говорил, что он обыкновенный человек, не такой стойкий, как мама, но что он должен думать о нас, детях. Мы расстались с растревоженными сердцами и не договорившись, хотя были друзьями. Ну, как я мог об этом рассказать маме?! И мог ли я её предать!
      Отец уже в мае отправил часть вещей на квартиру его новых знакомых и переехал туда сам, взяв с собой Сашу. Значит, он всё же принял необходимое решение. А я, в знак протеста, продолжал жить один в нашей квартире в Лефортово, «держал оборону», защищал маму, и на новую квартиру не переезжал. Май был холодным, и я по ночам замерзал даже под одеялом. Отец изредка навещал меня.
      Жизнь продолжалась. Закончилась учёба: я перешел в 7 класс, Саша – в третий.
      В июне отец сказал, что лето мы поживём в деревне, в Калужской области, у родителей его старого товарища. Там будет речка, лес, где много земляники. Это поможет нам со здоровьем. С нами будет Люба, и Люся, дочери тёти Наташи, и их тетя Валюша. Всех их я уже знал. Отказываться от этого я не мог. Я посетил маму, рассказал ей об этих планах на лето. Мне показалось, что она уже знает обо всём и одобряет такое решение. Она знала и то, что в деревню едут и дочери нашей знакомой. Вероятно, её уведомил отец. Прощаясь, она по обыкновению поцеловала меня в затылочек, прижалась ко мне на минутку, и я пошёл к двери. У двери оглянулся на неё: она улыбалась и, приподнявшись, махала мне рукой. Уходя от мамы и зная, что она теперь уже точно умрёт, рыдая в больничном сквере, у памятника Достоевскому, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее.
      Деревня в Калужской области, в которую мы приехали в кузове грузовой машины из Москвы, именовалась Троицкое. В доме мы обедали, в амбаре спали.
    В деревне нам, детям, было очень хорошо. 
     Старшая сестра Люси Люба была красивой девушкой, похожей, как нам всем казалось, на артистку Любовь Орлову. Ей было 16 лет. По-доброму и ласково она называла меня «щенкой». А Люся, с которой я уже был знаком, была маленькой, тоже симпатичной, но совсем другой, очень спокойной.
       Был такой случай, когда мы всю ночь прятались в амбаре от грозы и слепящих молний. Взрослые и те прятались. Люся нашла меня и от страха прижалась, как дрожащий листик. Кто я ей был? Братишка? А она мне? Сестрёнка? Мне было приятно сознавать, что я защитил маленькую девочку. Девочку, с которой год назад я побывал в «раю».
    Шли дни. Наши душевные раны потихоньку затягивались. Я даже на какое-то время забыл о маме,
    В деревне нам, детям, было очень хорошо. Мы купались в речке, которая была рядом, в конце огорода, и ловили в ней раков. Мы катались на колхозной лошади верхом, учились ездить на чьём-то старом велосипеде, собирали землянику целыми корзинами.
    Скакать на лошади без седла лёгкой рысью, не давая ей, потной после работы, остановиться на переправе и пить холодную речную воду, нам, не имея никаких навыков, было не просто. Но мне удалось и проскочить речку, и не свалиться. Но задницу я, конечно, отбил.
    Санька в деревню приехал на полмесяца позже. Запомнилось, что он сидел на лошади, запряженной в телегу с вещами. Санька оставался Санькой. Как-то он залез на дерево и, срубая ветки топором, рубанул себе по ноге. Поранил только кожу, но крови было много. Перевязали чем-то, подложив лист лопуха. Люся и Вовка все это видели.
      Деревенские жили плохо. Хлеб пекли из лебеды. Варили щи из крапивы. Мясо было редкостью, молоко было. Зато лесных ягод и грибов было полно: только не ленись, собирай. Одеты жители были плохо. Мужиков было мало: погибли на фронте или ещё не вернулись из армии. Девочки и даже женщины были одеты кое-как.
     Раза два к нам из Москвы приезжали отец и Люсина мама, привозили продукты. Отношения между ними были ровными и родительскими, хотя я понимал, что их совместный приезд и всё происходящее не было случайным. Но ведь мама была жива, и для меня это оставалось главным.
    Шли дни. Наши душевные раны потихоньку затягивались. Я даже на какое-то время забыл о маме, чего не было никогда прежде. Но где-то в начале августа в деревню на мое имя от нее неожиданно пришла почтовая открытка. Значит, она знала наш адрес! Наверное, от отца? В нём она писала, что «и нам, мальчикам, и Любочке, и Люсеньке желает хорошо отдохнуть, так как нас всех ждёт трудная осень и зима». Письмо было написано чернильным карандашом, чётким, таким знакомым почерком. Как она узнала о Любе и Люсе? Ведь я ей о них не рассказывал? Значит, только от отца. К тому же она давно знала, что и мы, и девочки едем в деревню вместе. На открытке был и обратный адрес,, но я и не подумал, что маме можно и ответить, Сколько бы радости это ей доставило! Детям матери всегда кажутся вечными.
       Как оказалось, это было последнее письмо мамы. А в ночь на 21 августа мне приснился сон, в котором отец сообщил мне, что мама умерла, но просил меня быть мужественным.
     Я встал утром подавленным, не хотел есть. Рассказал про этот сон Любе и разрыдался. Конечно, я понимал, что это должно было случиться – ведь мама болела уже 4 года. Люба меня успокаивала. Целый день мы с ней у ворот ждали почтальона. Но та прошла мимо. Младшие дети чувствовали нашу тревогу, но не понимали в чём дело. И ещё дня три прошли. Люба уехала в Москву. Со мной оставались Санька, Люся и Вовочка. Я уже стал успокаиваться, как вдруг к нам в дом прибежал деревенский мальчик - Юрка Горохов и громко сказал: «Мишка! Твоя мамка умерла!» Оказывается, в деревню из Москвы вернулась его мать, которая видела в Москве нашего отца и от него всё и узнала. Мы с Сашкой побежали к Гороховым и кинулись к этой женщине. Плакали у неё на коленях, а она нас успокаивала. Мама умерла в ночь на 21 августа. Мой сон был верным. Ей ещё не было 39 лет. Потянулись тоскливые дни ожидания, когда за нами приедут. Было ясно, что детство, обкраденное войной, в котором нас удерживала мама, закончилось. Тревога забралась в моё сердце: мы осиротели. Что ждало нас? Детский дом? Стоял конец августа, вечера стали холоднее. Хозяева кормили нас, спали мы по- прежнему в амбаре, на сене.
     28 августа мы вернулись в Москву. Привезла нас Люсина мама. Её звали Наталья Васильевна. Я уже понимал, что произошли перемены, и у меня было тяжело на душе. Но она просто обняла меня, ничего не говоря. Так мы с ней и ехали в кузове грузовика, обнявшись. И одиночество мое стало уменьшаться. Саша тоже старался быть вместе с нами. Всем нам в эти годы не хватало женской, материнской ласки. Она это поняла.
    Много лет спустя кто-то из родных рассказал мне, что Наталья Васильевна в начале того лета, оказывается, виделась с нашей мамой в больнице по ее приглашению. По словам Натальи Васильевны, она рассказала маме об их отношениях с отцом и поклялась помочь отцу вырастить нас. Так что на самом деле мама всё уже знала. И сама захотела познакомиться с той, которая должна была вскоре стать новой женой отца? Наверное, этому предшествовал разговор с отцом? Какое мужество! К ней, изможденной чахоткой, поседевшей, умирающей приходила молодая женщина, которую полюбил отец. Но мама оставалась мамой. Знание правды о нашем будущем, о будущем её мальчиков, конечно, добавило ей боли и одиночества, может быть, даже добило её, но, вместе с тем, и успокоило. Она успела передать нас в другие, как ей показалось, добрые женские руки. Как именно это было, теперь уже не узнаешь. Нужно иметь в виду, что реальную боль испытали тогда и отец, и Наталья Васильевна. Все они берегли нашу детскую психику до последнего. Они просто подарили нам то безоблачное лето.
     Теперь я знаю, что мама, как Соня в романе Льва Толстого «Война и мир», о которой она мне рассказывала раньше, уступила своего любимого и нас, своих мальчиков, то-есть, всё, что у нее было, другой женщине, чтобы сделать нас счастливыми или, по крайней мере, помочь всем нам выжить в предстоящую «трудную осень и зиму». Она говорила мне тогда, что Соня – это её сущность. Теперь я это знаю не из Толстого. Это и есть любовь-самопожертвование.
     Вернувшись в Москву, мы вскоре переехали из Лефортово на Смоленский бульвар, где должна была жить наша новая семья. Многие вещи из мебели на старой квартире (шкафы, кровати) были казёнными и их сдали на  склад. Наш новый дом на самом деле был старый - двухэтажный, деревянный, окруженный современными высокими домами.
    В начале сентября отцу было присвоено воинское звание «инженер-полковник». Я и Саша пошли в школу, которая была здесь же во дворе. Я пошёл в седьмой класс. А Люся продолжила учебу в своей женской школе (3-й класс). Новый двор, новая школа, новые взаимоотношения. Хотя мы всё лето провели вместе в деревне, жить в новой семье поначалу оказалось не просто. Трое мальчиков и две девочки – колхоз имени Михаила Ивановича Кириллова! Он сам так говорил. Люся первые дни всех своих кукол прятала под столом, благо он был с перекладинами внизу, и на них можно было сидеть. И сама пряталась там. Это была крепость её детства, окруженная мальчишками, от которых всего можно было ждать. А предстояло прожить всю жизнь.
     Сразу по приезде, в начале сентября я и Наталья Васильевна посетили могилу мамы на Ваганьковском кладбище. Земляной холмик, от которого не хотелось уходить. Я узнал, что хоронили маму отец, Наталья Васильевна, тетя Валюша и Люба. Там же мы посетили могилу Люсиного отца, Сергея Александровича Гришкова, расположенную ближе к церкви. Я узнал от неё, что он очень любил Люсю.
     Зашли мы и в церковь, поставили свечки. В церкви я был впервые в жизни. Это было приобщением к таинству общей скорби, большей, чем скорбь отдельного человека. Это снимало остроту боли. Наталья Васильевна была рядом, и мне становилось не так горько. С ее лаской соединились печальная музыка храма, мерцание свечей, запах ладана, лики святых. Мне, когда я вырос, всегда было совестно, что многие годы ей, уже старенькой, приходилось молиться тайком от нас, молодых и сильных, перед иконками на кухонной полке. Иконки стоят и сейчас.
       Тогда ей только что исполнилось 37 лет. Эта простая женщина, ставшая со временем для нас троих оставшихся мальчишек новой матерью, так ласково и нежно приняла наше раннее хрупкое мальчишеское горе, что с этого момента и усыновила.
      Свадьбы не было, просто все стали Кирилловы, даже Люба, которую отец удочерил. Но Люся осталась Гришковой.
     Круг нашей жизни расширился. Смоленский бульвар был самым центром Москвы, по отношению к которому Лефортово оставалось окраиной. Недалеко строилось высотное здание Министерства иностранных дел. Рядом были Академия Генерального штаба им. Фрунзе, куда мы ходили в кино, завод «Каучук», знаменитые переулки Оружейный, Неопалимовские. А еще дальше - Новодевичий монастырь. Мальчишки со двора и я с ними бегали туда играть в футбол. Стены монастыря были обшарпанные, колокола не звонили. Гуляли по Арбату, здесь все показывала Люся. Это были ее родные места.
     Здесь тоже был двор. Ребята играли дружно. Помню соседей.
      По Садовому кольцу проводились легкоатлетические эстафеты. С номерами на груди от Крымского моста бежали спортсмены. Мы их поддерживали, стоя на тротуаре. Главным судьей был маршал Семён Михайлович Буденный.
     Я пару раз съездил в старый двор, в Лефортово. Все оставалось на месте. Виделся с Валькой Шмелевым, Юрой Рызвановичем, Борей Ховратовичем, Витей Темновым. Те же лица. Но что-то нарушилось: было не интересно. Словно страница книги перевернулась, а новая страница у всех была разной. Заканчивалось детство. Начиналась юность.
     Новая школа мне понравилась: запомнились уроки по истории средних веков: Карл Великий, Жанна дАрк, дворцовые перевороты, Медичи. Учительница увлеченно обо всём этом рассказывала, и к её урокам хотелось готовиться. Раньше со мной такого не было.   
     Все вместе мы посетили Парк им. Горького и Нескушный сад, о котором мне когда-то рассказывала мама. Это было недалеко. Шли через Крымский мост, над Москвой-рекой.
      Рядом проходила улица Кропоткинская, там был музей скульптора Мухиной - автора памятника «Рабочий и колхозница».
     Жили бедно, ведь всё было по карточкам. Тогда бедно жили все москвичи, в том числе жители нашего двора. Хлеба, правда, нам было достаточно, так как у нас были пять детских карточек. А так: картошка и борщ из капусты и свёклы каждый день. Наталья Васильевна требовала от нас: «Ешьте с хлебом, иначе не наедитесь!» Она ещё работала в Военторге, в отделе заказов, но собиралась увольняться – забот прибавилось. Вовку не с кем было оставлять. Финансовую основу семьи составляла зарплата отца.
      Церковное (иконки в углу комнаты) вошло в нашу жизнь с Натальей Васильевной. Негромко как-то, скорее как дань традиции, в связи с православными праздниками. В церковь она ходила изредка и одна. Мы не говорили с ней об этом, но я чувствовал, как в праздники её душа светлела. Она Вовку окрестила. 
       Поздней осенью я и Саша, уже вместе с отцом, посетили мамину могилку. Шли по дорожкам кладбища и запоминали, как её найти. Санька был здесь впервые. Перед нашим участком росло громадное дерево, а по дороге недалеко стоял бюст какого-то доктора Карасева и располагалось надгробье со смешной фамилией Сикало. Это мы запомнили. Теперь мы могли и сами сюда приходить. Оказалось, что отец оборудовал новый, более высокий, холмик над могилой, покрытый зеленым дерном. Похоже, что он бывал здесь и без нас. Сказал нам, что наша мама была замечательным человеком, сберегшей нас в самое трудное время. Она хотела, чтобы мы дружили и любили друг друга всю свою жизнь и выросли честными людьми. Постояли, помолчали и пошли к выходу из кладбища. Капал дождик. Листья опадали прямо в лужи. Мы ходим туда уже более 70 лет. И наши дети и внуки тоже.
    Новая жизнь пошатнула наши прежние устои. До этого мы как маленькие планеты всегда вращались вокруг нашего солнышка – мамы. И отец тоже. Но солнышко погасло. Мы оказались у тёплого очага, конечно, во многом ещё чужого, но тёплого. Жить можно было. Отец очень старался. Саша и Вовка быстрее пригрелись. Вслед за Люсей и Любой, сначала нечаянно, а потом привычно они стали называть Наталью Васильевну мамой. Мачехой ее никто из нас никогда не называл. Я старался не мешать этому и мысленно благодарил отца за наше спасение. Что бы с нами было, останься мы в Лефортово одни?! И что было бы с отцом?
    Наталья Васильевна была простая, симпатичная, ещё молодая женщина, основной чертой которой была доброта. Она не навязывалась, но располагала к себе и часто отдавала своё тепло, не ожидая ответа. Она жалела нас, как могут жалеть только русские женщины. Конечно, она была менее образованной и интеллигентной, чем наша мама, но с ней к нам пришло уважение к простым людям, людям труда, таким же, как она сама: школьным уборщицам, продавщицам, почтальонам, соседским старушкам. Она находила в них что-то значительное, заслуженное долгим трудом. В её речи было много простонародного, всякие грубоватые, но необидные прозвища: «Чурка на палке долбежка» (дурочка), «Пижон – коровьи ноги» (франт) и т.п.
   Вову вновь устроили в детский сад недельного пребывания где-то в районе Красной Пресни. Помню, он полюбил повторять необычные слова, типа «Гибралтар» или «Копенгаген». Ходит и вслух выкрикивает: «Копенгаген, Копенгаген, Копенгаген…». Где это, что это? Ему было неважно. Но зато, как необычно и звучно! Рос мальчик, ему шел уже шестой год. Он был очень впечатлительным и иногда кричал во сне. Приходилось его успокаивать.
     Я стал замечать, что вижу буквы в цвете (это было и раньше). Буква А – белая, О – как молоко, К – ало-красная, М – малиновая, Л –желтая, Г – синяя и т.д. И слова в зависимости от цвета первой буквы, тоже воспринимались цветными, а иногда и люди с соответствующей фамилией. Скажем, приходит Григорьев, а мне он кажется темно-синим…Что это такое, я не понимал. Что-то с детства прицепилось, от раскрашенного букваря, наверное. Но мне это совершенно не мешало. Но, наверное, пришёл возраст, когда человек начинает познавать себя. Мне шел 14-й год, и я замечал, что взрослею.
     Дома я был вместе со всеми и оставался старшим для братьев, как и раньше. Но места для совместных интересов и шалостей становилось все меньше. У Саньки уже были свои друзья. Я нередко замечал за собой стремление к одиночеству и безрадостность на праздниках, созерцательность и раздумчивость. Частыми были состояния грусти и тревоги. Отчего так? Сказывалось пережитое? Отец меня понимал. Во мне очень жила мама. Это было и раньше, но после её смерти  обострилось. Внешне я был похож на отца больше, чем братья, а внутренне все было не так. Я ощущал маму физически. Я никогда не был один и мог ее «вызвать в себе» и поговорить с ней. Отца - тоже, но зачем же - он же был рядом. Это было как духовная «матрёшка». Видимо, это и была моя душа. Я всегда поступал так, как мне казалось, поступила бы мама. За советом на могилку к ней ходить было необязательно, мама была во мне всегда.   
     Все эти годы, и пока была жива мама и в эти последние месяцы, нам никто не помогал из влиятельных людей. Разве что разные простые люди помогали отцу с детскими садиками, с устройством детей в санатории и лагеря, да и просто – по-дружески, по-соседски и бескорыстно. А по большому счёту, нас сберегали ценой огромных усилий страна и товарищ Сталин, мученический подвиг нашей мамы, любовь отца и доброта нашей второй матери. Помогал и тот оптимизм, которым тогда была пронизана жизнь народа, оптимизм бедных и равных, оптимизм победителей.
     Поднять нас, детей, стало главным и для отца, и для Натальи Васильевны. Взвалить на свои плечи пятерых детей в возрасте от 5 до 16 лет в трудное послевоенное время! Это же требовало не только любви, но и мужества. Это их объединяло, делало более значимой их совместную жизнь, позволяло легче переносить трудности жизни. К тому же у каждого из них было свое, не простое, прошлое.
     Я уже тогда понимал, что нельзя судить родных и учителей, даже если много знаешь. Тяжело и не по возрасту.
     Событий, маленьких и больших, в семье в то время было много, об одном из них я упомяну. Готовясь к Новому году, мы – дети – договорились, что соберём кусочки сахара, откладывая каждый из своей дневной порции в большую красивую фарфоровую кружку, и подарим их маме – Наталье Васильевне. Собирали весь декабрь, в том числе Вовочка, сохраняя нашу затею втайне. Упрекали того, кто иногда забывал об этом. Наконец, чашка, полная надкусанных и обсосанных кусочков сахара, была готова. Нам это казалось большим подарком. Мы делились своей порцией, хотя нам и самим сладкого нехватало. Когда чашку вручили, мать была потрясена. Мне кажется, это был самый дорогой и трогательный подарок в её жизни. Мы были горды тем, что мужественно выдержали характер, а она - тем, что получила настоящий детский орден. И я тоже стал звать её мамой.
     Наш дом на Смоленском бульваре готовился под снос. Шли разговоры о переселении в Измайлово, на северо-восток Москвы. Это произошло в начале января 1947-го года. Переехали на ул. 3-я Парковая. На втором этаже нам выделили комнату в 16 метров, правда, с балконом. Мы разместились в ней всемером. Жизнь продолжалась.  Вроде ничего не изменилось: та же Москва, та же жизнь по карточкам, служба отца, школа, бесконечная готовка и стирка у мамы, теснота в квартире. Правда, рядом был Измайловский лесопарк, раздолье и чистый воздух, чего не было раньше. И всё же что-то менялось. Мы постепенно, с трудом, не осознавая этого, все дальше отползали от гигантской окровавленной ямы, которой была война, с души сваливались промокшие кровью и слезами повязки, и сами мы становились старше. И все же ущерб от пережитого для всех нас был так велик, что мы всю свою последующую жизнь оставались мальчиками войны.
       Постепенно появлялась уверенность в том, что с любыми новыми трудностями можно справиться, что добро можно отличить от зла и что его намного больше. И хотя стремление спрятаться  в свой спасительный «домик у моря», придуманный в детстве, не исчезло, а слёзы в душе по-прежнему стояли близко к сердцу, и радоваться жизни мы ещё не научились, уже появились и кое-какой опыт преодоления жизненных невзгод, и вера в свои силы.
Не зря сталь так долго закаливают, чтобы она, наконец, стала сталью. Жизнь – это жестокая борьба, и к ней нужно себя готовить.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
   Наше детство и юность прошли. В этой части повести рассказано именно об этом. Мы - трое братьев – мальчики войны – выросли, выучились, обзавелись семьями. Число дорогих нам «зелёных холмиков» увеличилось за эти годы. Как и у всех советских людей у нас были трудности. Но жизнь продолжалась и учила преодолению этих трудностей. Я – военный врач, профессор. Саша – инженер – оптик. Володя – воспитатель детского дома. Теперь уже все на пенсии. Как говорила наша мама: «Три танкиста, три весёлых друга, экипаж машины боевой». Мы оправдали надежды и старания наших родителей.
       Страдания нашего военного детства, страдания и надежды наших родителей, сделавших всё, чтобы мы выжили и выросли, были вознаграждены. Теперь в нашей семье Кирилловых уже человек сорок. Это - диалектика жизни. Крона древа семьи раскрылась. Примечательно, что часть наших внуков и правнуков - наследники обеих матерей: и Марии Аркадьевны, и Натальи Васильевны Кирилловых. Мы, трое братьев, как и наш отец – коммунисты. Фашизм, который наш народ победил в годы нашего детства, изменил своё обличье, но не сущность. В том числе, в нашем нынешнем государстве лавочников, в котором население живёт и вымирает как в годы войны. Мы это хорошо знаем.
      Эти воспоминания, конечно, имеют значение для большой семьи Кирилловых, особенно для её молодого, нынешнего и будущего, поколений. Но они имеют и объективную ценность, так как несут в себе историческую память о том страшном времени, которое представляла собой Отечественная война, причём память детскую,  Дети не врут. Объективное значение приведенных откровений, конечно, особенно важно.

 ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА
(1996 – 2018 годы)
        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. Первое издание 1999 – 2006 гг. 
                Второе издание 2015 г. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150
        Спутница. Журнал «Приокские зори».   Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное,
              издание.   Саратов, 2010,  163 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине, о моих учителях
              (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, С.Б. Гейро, В.В.Бутурлине, М.Я Ратнер), о моих учениках и больных– на страницах журнала «Новые Санкт –  Петербургские врачебные ведомости» за 2000 – 2015 годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. В том числе, глава «Тени недавнего прошлого». Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов,
               2015, 117 с.
        Детки   и  матери. Саратов. 2015, 107 с.
        Цена перерождения. Саратов. 2016, 43 с.
        Портрет шута. Красное ТВ. 2016. 2 .
        Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. Саратов, 2016. 320 с.
        Афоризмы и словесные зарисовки. Саратов, 2017, 40 с.
        Путешествие продолжается. Саратов, 2017, 80 с.
        Примеры полуреальности. Саратов, 2017, 150 с.
        Учителя, Ученики и их Время. Саратов, 2017, 45 с.
        Наши иноземцы. Проза Ру. 2017.
        Пульмонологи России Саратов. 2017, 50 с.
        Поздние птицы. Саратов. 2018, 100 с.
         Воспоминания об отце. Саратов. 2018. 130 с
…….Потери и обретения, Саратов  100 с.
…….Все труды М.М.Кириллова помещены в прозе ру, Михамл Кириллов.



М.М.Кириллов

Редактор Л.С.Кириллова
Дизайн В.А.Ткаченко




ПРЕОДОЛЕНИЕ
Часть первая.
Детство и юность


Издание художественно-публицистическое


Подписано к печати          2018 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29