Глава третья. Невольные плоды милосердия

Понемногу в храме шли ремонтные работы, моя тайна приносила достойный доход –  я смог подлатать крышу и укрепить забор вокруг церкви. Впрочем, мне пришлось раскошелиться и на кое-что еще.
Мой прихожанин (впрочем, я уже мог бы назвать его другом и помощником) как-то притащил в храм пищащий и шевелящийся мешок.
- Они к вашим крупам котлеты нашли, - с трудом перевел дыхание мальчик, - спрячьте. Есть, чем покормить?
Мне нравилась его манера разговаривать, все четко и по делу, но при том – острое чувство юмора, и даже сарказм, когда это к месту.
Мальчик развязал мешок – едва открывшие глаза щенята, неуклюжие и криволапые. Я вздохнул. Что ж, выводок (три кобелька и сучка) мы поселили в моей сторожке, устроив им теплую лежанку из старых тряпок. Мне пришлось закупить молока (сам я его не пил) и корма.
Мой друг светлел лицом, когда возился с животными, я давно заметил в нем это. Живи мы в Европе, он точно стал бы монахом-францисканцем.
На следующий день он пришел в храм побитый, в порванной одежде. Эти негодяи (я не могу удержаться от осуждения) обнаружили, что он перепрятал щенят и поколотили его, обещав повторять это каждый день, пока он не вернет их добычу.
Само собой, этот герой не собирался сдаваться – и все, что оставалось мне,  обработать его синяки и ссадины, дать чистые вещи (в сторожке осталось много всякого от моего многодетного предшественника) и молиться за него.
- Спасибо.
Я в который раз залюбовался его ангельской красотой, мальчик был воплощением силы духа и целомудрия. Обещав не отдавать пищащую банду мелким хулиганам, я попрощался с ним. Мне б его решимость стоять на своем, бороться за то, что считаешь верным! От рефлексии меня отвлек телефонный звонок. Клиент – скрывшаяся от назойливый поклонников актриса, любимица Партии, чье здоровье подорвалось после  очередной операцией красоты.
Вскоре я вошел в палату хосписа. Ради нее тут здорово обновили интерьер – позолота, лепнина, копии произведений искусства (у всех Венер подозрительно похожие не ее лица),  и вся та цыганистая роскошь, к которой так тяготеют местные нувориши. Дама была в сознании.
- Так ты поп, что ли? Я не исповедаться хочу, а уйти мирно, без страха. Они, - тут она загадочно усмехнулась, будто играла на камеру, - приходят и грозятся.
Я лишь заверил ее, что постараюсь не отдавать ее «им».
Погружаться в ее разум было страшно. Впервые за все время. Это был иррациональный ужас от соприкосновения с таким отчаянием. Запредельным.
- У вас боли? Может, позвать врача? – шепотом спросил я.
Она проигнорировала – и в мыслях тоже. Я почувствовал, насколько ее страх и память затягивают меня и подчинился.
Ее внутренний мир был полон боли. Она вся была недовольна собой, ей хотелось быть ярче, стройнее, изысканней всех… Вот она на благотворительном приеме жеманно передает в детский приют конверт с пожертвованиями, стараясь принять позу поизящней перед хищными камерами журналистов. Вот презентует свою, написанную за нее другими, книгу. И недовольна книгой. И позой.
Вот она – и тут меня охватила волна стыда и отвращения, которые испытывала тогда и она сама, - ублажает одного из лидеров Партии, уже престарелого, и жадного до девичьих тел.
- Ты прости, поп, - она приоткрыла глаза. Даже на смертном одре актриса была в макияже и при парфюме, - но я в ад пойду. ****ь же, сам видел. А как иначе жить было? А никак. Ну, хоть детям помогала… Ты прости, поп, молодой ты и глупый, что со мной до ворот ада пойдешь.
- Но вы пока живы, и показатели в норме? – удивился я.
Она хищно оскалилась.
- Мне знаешь, сколько лет?  Пора. Не могу больше, да и вид товарный эти коновалы попортили, - ее холеная рука с идеальным маникюром (наши деревенские девки душу б за такой продали!) цапнула со стола коробочку с таблетками.
- Перечить не смей! Сдам госбезу! – я не успел опомниться, как женщина приняла яд. Я погрузился в ее разум.
- Так-то, - одобрительно улыбнулась она. Мне все это казалось неимоверно пошлым, страшным, отвратительным.  Да и душа ее была уродлива – теперь я видел, такая гипертрофированная самочность, огромная грудь и бедра, непропорциональная талия… Я снова впал в грех осуждения.
Как я и ожидал, вокруг актрисы-самоубийцы скопились смердящие клубы сероводородного дыма. Они, словно бы мерзкие щупальца тянулись к ее ногам, обвивали, сковывали волю. Объятый ужасом, я готов был бросить все, а датчики ее эмоционального состояния верещали, как будто в истерике.

- Не смей отпускать меня, трусливый попеныш, - огрызнулась она.- До ада проводишь, я не зря столько плачу!
 А я… Все, что я смог, это в страхе взмолиться о прощении ее грехов. И – никогда не молился так истово. Я боялся за себя.
Но мои молитвы были услышаны.
- Милосердие, - тихо сказал кто-то. И щупальца ада, словно обжегшись, метнулись от нее прочь.
- Да кто меня простит, - взвыла она, - ты врешь!
Но, чем дальше отступали смердящие клубы густого дыма, тем сильнее менялась она – ее выражение лица, черты, формы. И вот, словно не гипертрофированно-сексуальная кукла для утех партийцев, а простая сорокалетняя женщина, в простом сером платье, стоит, судорожно цепляясь за меня.
- А так можно было? – удивленно, - это за детей? Я же самоубийца…
Она медленно разворачивается и уходит. В тихий свет, теперь у нее есть вечность, чтобы расти над собой.
Меня выбросило из ее разума, словно пинком.
Я понимаю теперь, отчего Провожатые так часто спиваются и сходят с ума. Впрочем, гонорар за ее проводы (за конфиденциальность) был выше обычного.
- Ты ее под конец успокоил, - директор хосписа с уважением посмотрела мне в глаза, - ты молодец. Береги себя, отче.
Я поблагодарил ее и ушел. Дома, влив в себя бутылку кагора, я проспал до утра, а разбудил меня мой друг, пришедший кормить собак. А заодно и вскипятивший мне чай...
- Вы дверь не закрыли, местных, что ли, плохо знаете?
Надо дать ему ключи.