Би-жутерия свободы 56

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 56
 
Отец мой – стеклодув, участник сосудапроизводства в низшей инстанции, а в гололёд – скользящий график-художник, помимо основных профессий приторговывающий на теневой стороне переулка мазью для натирки обоих полов, чуть-чуть пострадал в 37-м за д’макротизацию говяжьего языка, вынутого им преждевременно из холодильника в холодном поту. Вот тогда-то в случайно оказавшемся на свободе обезумевшем папке, хронометрировавшем мамкино бремя, проявился поклонник и пародист выходца из еврейского местечка Марка Шагала.
Когда на транспортную ленту аварийно застывшей дороги опустился, Днепроницаемый туман со смогом, мой будущий отец практично предложил матери после импровизированной помолвки: «Если можно сделать кого-то на одном дыхании, почему бы неосязаемое не разделить на двое?»
Желаемых двойняшек из проекта не получилось, а если бы он и осуществился, то по гороскопу они были бы равновесники Весов.
 По молодости лет мама прощала папе всё или почти всё. Но её вовсе не устраивало, что по святым субботам её легкомысленный муж, не взвешивающий свои поступки, метал диск на стадионе «Буревестник», изображая из себя дискобола многометанина.
Мать следовало бы простить как подопытную, и никак нельзя было отнести к категории непривлекательных девушек, подпирающих стену танцзала. Восемнадцатилетняя девчонка с чулочной фабрики не понимала, что людей, берущих выходной в субботу, записывали в религиозные фанаты без роду без племени.
Чересчур требовательным деду и бабке с маминой стороны непонятно было в какой части отцовской черепной коробки располагался ум, а в какой глубокие раздумье. Это представляло  неразрешимую задачу. Разве можно судить человека за укрывательство чувств, если он чересчур умён, спрашивала бабушка деда, готовя яичницу, чтобы бросить ему в лицо: «Ты опаздываешь?»  Её заковыристый вопрос возвращался к ней бумерангом.
Бойкая парочка выходцев из Одессы, сбежавших молодыми в 1923 году от Красных в Мозгву, не только осуждала широту характера моего отца, но и долготу терпения моей матери, связавшей себя на короткое время с выходцем из Днепропетровска, где (по их словам) взвинченные цены кусались почище цепных псов с непробудной совестью, венчая помолвку сатиры с юмором.
Однажды папино крылатое (по тому времени) изречение поместили в животноводческом журнале «Коровье вымя» под заглавием «В борьбе за повышение удоев с одного гектара» и ни копейки не заплатили. Такое хамство со стороны редакции спровоцировало у отца хронические запоры. Он приседал на стульчаке, делал над собой усилие, но результата под собой не ощущал.
Это единственное, что передалось мне от него по наследству, кроме того, что я влачил жалкое достояние – пузатый паровозик на бечевке, когда взвод оловянных солдатиков был на взводе. Отсюда у меня выработалась ленивая психология протезирования ампутированной мечты Емели, прятавшегося от сторонних глаз на печи, отапливаемой коксующимися орехами с пальм. Хорошо ещё, что я отверг радиоинсценировочные предложения – испытывать и измерять потрясения в каннибаллах, которым ничего человеческое не чуждо, например, иметь свой День независимости, разведясь с женой. Определённо расстроенной маме надоел диалектический материализм пузанчика-отца. Он не набирал должных оборотов и не обеспечивал  её неземную красоту соответствующей крышей над головой. Более того он надоел ей со своей бутылкой непочатого кефира по воскресшим утрам.
В отце с его замкнутым на все застёжки характером теплилось что-то первобытное, дрожащее за свою шкуру. Этот «кремень» пытался высечь из мамы, сосущей монпансье, неугасающий огонь, сам при этом скрываясь за иллюминаторами солнцезащитных очков, поучал её: «Мир безумно интересен. Если бы ты только знала сколько человекомузеев слоняется по улицам!» Короче, они расстались. И как аллегорично успокоил всех материально ответственный администратор Мотя Шезлонговец – управляющий мелочовкой нищенского объединения «Милости просим»: «Если уже у складных стульев в четвёртом ряду жизнь не складывается, то и меня увольте по собственному желанию».
Но главное, что было упущено моими неосмотрительными предками – подпольный аборт – это великое изобретение, в основе которого лежит избавление от прибавления какой-нибудь старухой не с клюкой, а со спицей в руке на глазок и на ощупь. Нежеланный и оболганный, но оставшийся в живых, я торжествовал и нескрываемо злорадствовал, не прибегая ни к чьим услугам, но употребляя подпревшие сволочизмы, вспоминала, взявшая меня на воспитание и полный пансион бабушка, потому что ступни моих ног росли не по дням, а по часам, и ей приходилось покупать мне ботинки с аксельрантом. Отец не терял времени зря, придерживаясь принципа «Живи непосредственно, если позволяет обстановка. Не всё ли равно кем умирать – нищим или богатым». Не откладывая тело в долгий, бездонный ящик, он по незабвенной прабабушкиной памяти нарисовал раскачивавшихся ортодоксов в виде чёрных сюртучных метрономов в растоптанных диабетических туфлях.
Как потом выяснилось, я оказался единственным продолжателем обмякшего отцовского тела, но не его ребяческих «художеств». Мне аукнулось, а ему откликнулось рефлекторной отрыжкой преследований, когда он, увлекшись проповедями, на манер Иисуса еле отбился от тянущихся к нему, рук экзекуторов. Но что-то помешало негодяям свершить акт возмездия над ним за несовершенное (по его мнению) преступление.
Я оказался невольным свидетелем того, как папаню попеременно бил озноб с его второй женой несусветной красавицей Светкой Кантаржи и полюбовником Рулоном Бурмагой – офицером, мечтавшим стать полиграфом в антураже шахматной королевы и занятым любовной расправой её платья. Она неоднократно прибегала к его помощи и не отбегая, гулко отдавалась в разных позах и тёмных ходах домов. Кстати, познакомились они в «Петербургеркинге» где рулон Бурмаги заказал себе бренди, а ей метеорологический коктейль «Дождь со льдом». Но одного не предусмотрел запасливый грызун Бурмага – у Светки было всё, кроме забот, галош-мокроступов и валенок. Районный терапевт прописал ей жароповышающее «Танго вах-Вахтанга» (заметьте, не тангенса и не африканского котангенса из бывшей Катанги).
Конечно, не к лицу Ворошиловскому стрелку ворошить воспоминания извечного мавзолейного страха, подёрнутые плесенью довоенного времени. Но по прошествии лет, когда за заиндевевшим окном пробили прейскуранты, улыбчиво-доверчивый папаня убедился, что крестовый подход к совместной жизни смешанной в религиозном плане пары чреват плачевным концом.
Произошло это в ходе обильного обеда в ресторане «Националь», где хромало обслуживание не понятно на какую ногу когда оркестр из Салонник поддерживал тромбониста в трубную минуту, обходясь без этнического сопровождения, как греческий салат без брынзы. И это доказывало, что менять одну жён, это всё равно что широкие помочи на полномочные подтяжки с узким кругозором.
Тем временем Федул просто так не протирал штаны. Он проникся к мачехе беспредвзятым уважением, но не пропитался до такой степени, что его можно было бы выжимать как штангу. А всё потому, что обёрточный Бурмага был убеждён, в эффективности кулака – этого универсального зубодробильного приспособления незаменимого при зубочистках в государственном аппарате чеканки насилия. Били они папку азартно почём зря и по двум другим причинам: первая – отец утверждал, что смех распирал мать изнутри, когда она родила юмориста, вторая, что во время её отдыха на курорте папаня пытался затащить какую-то девчонку в супружескую опочивальню, чтобы поделиться с ней впечатлениями, но не больше. Я же думаю, что он пострадал за смелое высказывание о тёще – неумолимой наезднице к нам по воскресениям, используемой для  возложения на неё обязанностей по дому и, если крупно повезёт, венки на газовую плиту, у которой она подметала пол жизни. После этого его тёща (моя бабуля по материнской линии) стала считать его моральным калекой с полозьями вместо ног.
Кстати, булочник Федул Бурмага, предложивший упразднить будни, к которому впоследствии Светка Кантаржи (торговка освежающими опилками на перекрёстке смежных улиц) через полгода потеряла всякий аппетит и теперь искала интерес в других непредусмотренных правилами местах. И всё потому что Федул оказался внештатным актёром, с диагнозом «Лёгкая шизофрения с налётом вражеской авиации» (зимой во сне он часто заставал себя, катающимся на грыжах, поэтому просыпался на пол усталым). 
Лёд отношений, Феди со Светкой дал трещину, образовав полынью. Им не светило провести остаток жизни под дурацким колпаком супружеского симбиоза. Помимо этого природа наделила форпост наглости – Федула талантом (в профиль он напоминал сперматозоид, стоящий навытяжку), не распространявшимся дальше озвучивания ролей и окучивания их в артистических уборных в присядку под вылинявшим от света юпитеров и софитов режиссёрским взглядом, направленным из катакомб глазниц.
Все  тяготы неустроенного быта я ощутил на понукаемом себе, так как оставался единственной аргументацией безудержного телесного контакта родителей – доход (per capita) на каждую голову в семье после капитального ремонта отношений резко понизился.
Через много лет из переписки братанов, выпущенных тайным издательством «По барабану» я узнал, что когда их пушки говорят – народ отдыхает, а в его грудных клетках негодующими литаврами полнозвучно редкой птицей трепещет феноменальное  эхокардиографическое сердоболье.
Для безутешной бабушки родом из Непочатого края Лишней губернии Подвздошной области, с переменным успехом патрулировавшей мамкину чистоту и привыкшей спать под открытым небом, надеясь узнать (из соображений престижа) «Кто там?», я оказался небесным слитком в её дочь. Правда это мало что меняло, когда она (голова в семейной петле, цветок в петлице), верившая в любовь с неувядаемым уведомлением по почте, гордо вышагивала по квартире назло ненавистным соседям Гоше Умалишевичу и Стасу Какья, – половицы шли в присядку.
Взбаламученную коммуналку поражал её голос из тугоплавкого металла и стремление обрести покой за счёт окружающей её черни. Это создавало гнетущее впечатление гравитации у общей любимицы – беременной кошки (felina gravida) Вжмурки. Вдохновительница жанровых сценок на кухне в коммуналке бабуля – вся в увесистых серьгах из редких почтовых марок всячески способствовала раскрытию моего таланта, не подозревая, что он, как сахар к чаю, подспудно требует лёгкого помешательства. Когда она загорала ногтями на солнце, то подвела глаза (и они не обиделись).
Кто-то из посторонних допустил меня к пианино, снял чехол и объявил фотографиям родственников на стене, что вырастит из меня за короткий срок второго Шопена. Пять минут  издевательства над клавишами оказалось более чем достаточными, чтобы бабуля отвесила мне увесистую затрещину и хлопнула крышкой по обомлевшим рукам. После смелого эксперимента, дабы успокоить бабкины нервы, деду пришлось придать политическую окраску кошке, выдававшей себя за пуму на её каракулевой шубке. Возмущённый жестоким обращением с животным я ответил им поэмой о воскресшем еврейском парне, которому поклоняется вся планета, не считая китайцев, индусов и мусульман.

От потопа Ной в ковчеге
вывез нас на Арарат;
с той поры мои коллеги
пожинают результат
войн, насилий и гонений,
глупости людской, невзгод
многих сотен поколений,
не найдя им антидот (о кошке и евреях).
       
В Назарете мальчик вырос,
чтобы провести опрос,
почему все сговорились
называть его Христос.
Я ж явился – как родился
через пару тысяч лет.
В рубашонке-распашонке
мамкой выброшен в кювет (о Нём и о себе).

Бабкой был подобран, вымыт.
И обхожен, как святой,
красными – не голубыми
хохолок мой золотой.
Мне шептали: «Истый гений»,
солнце, воздух и вода
посреди поползновений
ни туда и ни сюда (опять о себе).

Я метался и стенался,
временами «просыхал»,
мир разглядывал сквозь пальцы,
как перчаточки менял
место жительства и женщин,
жизни-свиристелки путь,
кем-то осуждён – зловещим
обмануть, завлечь, надуть... (определённо о себе).

Поэма оборвалась – осторожная бабка сожгла рукопись в печке – дрова закончились в те ледяные будни 1942-го, когда мало кто из  родственников мечтал о работе уборщика в коридорах власти и не задумывался о руках пекаря, усыпанных предсмертной мукой.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #57)