Подарок

Мохнатая, будто спросонья зима заглядывала в просторные окна кабинета истории. Последний урок шел к концу. Заложив руки за спину, историк расхаживал между столов. За ним тянулся холодноватый запашок валидола, от меловой пыли, поднятой его движением, щекотало в носу. Но классный «папа» ничего не чуял и насморочно бубнил о V съезде РСДРП, случившемся почему-то под сводами лондонской церкви – нашли место! Сырой гугнивый голос его был противен. Подгорюнясь щекой о подставленную ладонь, я смотрела в окно.

Еще не стемнело, но в окрестных домах уже зажгли свет, и теплое его сияние пробивалось из под завалов снега на подоконниках. Там отдыхали от недельных трудов взрослые, по телевизору шла «Кинопанорама», и хозяйки готовили субботний обед. Возле школьного крыльца рычал и ерзал бульдозер, не столько очищая двор, сколько превращая равнинный пейзаж в горный. Я смотрела, как он, упираясь стальным рылом, сгребает снеговую кучу и думала о том, кто ждал меня внизу.

Он приходил каждый раз, когда позволял график работы, иногда до, а бывало и после смены. Терпеливо дожидался в вестибюле, когда я спущусь, помогал надеть пальто, забирал мой дипломат, набитый «гранитом науки» и провожал домой. Идти нам было всего ничего, и я жалела, что живу не на другом краю города (хотя мы и тогда не успели бы наговориться). Сегодняшний раз мог стать последним. А все из-за классного «папы», сунувшего в мои дела свой шишкастый нос.

Позавчера он, как обычно, собрал наши дневники на проверку. А когда вернул их, в моем горело тревожно-красным: «Прошу отца срочно зайти в школу!» За десять школьных лет моих родителей не тревожили ни разу. Не зная за собой вины, я подняла руку:
– Анатолий Васильевич, вы перепутали мой дневник с чьим-то чужим?
– Нет, – он отвел глаза, – не перепутал.
– Но разве я…
– Нет-нет, – он покачал головой, – просто надо поговорить.
Я успокоилась. Выпускной на носу – мало ли какие дела у классного руководителя.

Папа удивился не меньше моего, но в школу зашел. А когда вернулся, я по лицу его обо всем догадалась. И обмерла.
– Кто он?! – загремел отец, едва ступив в комнату. – Что за тип провожает тебя после уроков, я спрашиваю! Отвечай.
Я отступила в растерянности. Что же говорить? От меня требовали определиться «кто он» немедленно. Высказать громко и бесстыдно тайну сердца, мне самой не до конца ясную.

Мать выглянула из кухни, пригвоздила меня заранее осуждающим взглядом: «Дожили! Так я и знала!»
– Подождите… – защищаясь, пролепетала я и отступила еще глубже, – чего вы кричите?
– А чего ждать! – взвилась мать. – Пока ты в подоле принесешь?!
Кровь бросилась мне в лицо: так вот как они обо мне думают! Захлестнула злость, обожгла обида: взрослые называется! Влезли бесцеремонно по-хамски в самое сокровенное, натоптали в душе грязными ножищами. А у самих одни гадости на уме! Да что такого ужасного может произойти, если двое ходят по улицам, взявшись за руки, и разговаривают? Но теперь счастью конец – в покое нас не оставят.
– Пусть он явится сюда! – грохотал отец. – Я сам с ним поговорю.
Это было вчера. А сегодня после уроков нас ждали.

Бубнеж классного «папы» лез в уши, буравил мозги. Я страдала от острой неприязни к нему. Зачем он донес? Кто просил его вмешиваться? Еще бы комсомольское собрание устроил с обсуждением моего морального облика – с него станется!
Историк остановился перед классом, снял очки и внушительно посмотрел на нас, наклонив голову – толстые щеки висели как бульдожьи брыли. Меня передернуло: фу какой! Он кажется заметил. Укоризненно посмотрел на свои ботинки, словно ожидал от них большего, и сказал вслух:
– Запишите задание на дом: параграф о Лондонском съезде и международной конференции в Штутгарте.
Грянул звонок.

– Ни о чем не беспокойся, – сказал тот, кто ждал меня внизу, с моим пальто в руках.
Вокруг нас бушевала гамливая перемена, но я все равно слышала ласку в его голосе.
– Нам могут запретить видеться, – с отчаянием сказала я, уже зная, что не послушаюсь.
– Предоставь все объяснения мне, – он коснулся моей руки, и я ощутила легкую дрожь его пальцев – волнуется или это нежность? – Мы справимся, обещаю.
Мы вышли из школы на улицу. Бульдозер уже уехал, нагромоздив перед крыльцом гору снега, застившую полнеба.
– Ничего себе, Монблан, – пробормотал мой спутник, прикидывая, с какой стороны лучше обойти ее.
Я вздохнула: сколько еще будет нагорожено этих преград на нашем пути…

На лестничной площадке вкусно пахло гороховым супом. Я достала ключ и напрягла слух: может там за дверью деловито звякают ложками, и все обойдется? Сытые благодушней… Но в доме набухала как туча грозная тишина. Мы молча разделись в прихожей. Я поймала его быстрый как зарница взгляд: все будет хорошо. Он шепнул: «не бойся», обдав мне щеку теплым дыханием.

Домашний ареопаг заседал в креслах, стоящих по бокам журнального столика. На фоне бордового ковра во всю стену выделялись суровые бледные лица. Гостю указали на стул. Мне было велено идти в свою комнату. И закрыть дверь.
Тщетно я прислушивалась к голосам, сердце колотилось так громко, что сквозь шум крови в висках, я различала только неясные звуки. Обморочная темнота лилась в окна, подступала к глазам. Надо было встать, зажечь свет, но я боялась пошевелиться, разрушить внутреннюю сосредоточенность, по которой, как по проводу все мои силы утекали сквозь бетон к одинокому стулу, нелепо стоящему посреди комнаты.

Дверь открылась.
– Иди обедать, – без выражения сказала мать.
Я вскочила, споткнувшись о дипломат, который, оказывается, сжимала коленями все это время, и кинулась в прихожую, готовая прошибить лбом стены, охваченная страхом, что больше не увижу его.
Он одевался. Не сказав ни слова, я сдернула с вешалки пальто, и мы выскочили из квартиры на лестницу, выбежали из подъезда на темный, заваленный сугробами двор. Желтые пятна оконного света лежали у нас под ногами, зимняя тишина тонко пела в ушах. Он развернул меня к себе, и я увидела серебро слез, блеснувшее глазах, как плотва в черной воде: «Я же говорил, все будет хорошо».
Я верила и не верила. Ноги отказывались держать меня. От облегчения мы повалились в мягко скрипнувший снег, и небо, развернувшееся перед глазами во всю ширь, дохнуло на нас холодом.

***
Через дорогу от школы на задах Талнахской был магазин учебной книги «Горизонт». Я частенько заходила туда погреться, полистать новинки. В тот день мне везло. Сначала я углядела только что вышедшую «Биохимию растений», потом подвернулось новенькое издание «Историй из Геродота». Дома у нас такая книга была, только замусоленная и без картинок. Я заколебалась. Денег хватало лишь на одну. Отложив Геродота, я стала листать «Биохимию» – лапы зачесались. Истории о нашествии персов, Марафонской битве и сражении у Фермопил подождут…

Я увлеклась и не слышала, как кто-то подошел. Знакомо пахнуло валидолом.
– Ну здравствуй, – сказал историк.
– Здрасьте, – неприветливо буркнула я.
Он протер запотевшие от мороза очки и по птичьи наклонил голову:
– Что тут новенького? О, Геродот! – он вытащил книгу из под моего локтя. – Какая удача!
– Она моя. Я себе ее отложила, – повинуясь внезапной вредности, заявила я.
– У вас есть еще? – историк показал книгу продавщице. Та покачала головой. Классный «папа» заметно огорчился, а я исполнилась тайного злорадства. Тогда он сделал попытку меня переубедить.
– Зачем тебе пособие для пятого класса? – произнес он тоном опытного педагога, обращавшегося к неразумной школьнице.
– У меня скоро будут свои дети – это для них, – я вложила в ответ все презрение, на какое была способна.
Историк, привычно ожидавший почтения к старшим, взглянул с горестным недоумением: и это моя ученица?
Так тебе и надо! – я мысленно показала ему язык.
– Ну что ж… – он с сожалением возвратил мне книгу.
Усилием воли я отодвинула от себя «Биохимию».
– Один рубль, двенадцать копеек в кассу, – равнодушно сказала продавщица.

***
– А ты оказывается мстительная. Я не знал, – заметил тот, кто готов был ждать меня вечно. Он сказал это без видимого осуждения, но я все равно чувствовала, что разочаровала его. Злая радость моя погасла.
– Он сам виноват, – возразила я без особой убежденности, – зачем было доносить на нас?
Тот, кто умел меня ждать, пожал плечами:
– Он за тебя беспокоился. Скажи он о своих опасениях тебе, а не отцу, ты бы его послушалась? – я молчала. – Вот видишь…

Маленькая победа, только что казавшаяся справедливым возмездием, вдруг предстала тем, чем в сущности и была – глупой выходкой, ребячеством, недостойным без пяти минут выпускницы. Меня охватил стыд и раскаяние. Я зашвырнула книжку в угол, точно она была виновата. Потом, подумав, подняла.
– У тебя найдется ручка?
Он похлопал себя по карманам и протянул мне обкусанный с одного конца карандаш. Я открыла обложку и наискосок написала на форзаце: «Анатолию Васильевичу от ученицы 10 «б». На добрую память!»