Козёл Яшка, баба Дуся и Павлин

               
             По Яшке можно было сверять часы. Он нарисовывался на комбинате строительных материалов, ни раньше и ни позже – в начале рабочей смены. Козёл появлялся в сопровождении четырёх козочек, которых оставлял пастись вдоль железнодорожных путей, а сам исчезал.
 
 В помещении конторы склада грузчики тормозки не оставляли, там всегда было очень жарко. Когда бригада мужиков уходила на склад,то пакеты с едой забирали с собой и клали их в штабеле, между железобетонными плитами.  Там, даже в жаркую погоду было прохладно. Но в обед многие из них оставались без тормозков. Сначала грешили на птиц, но однажды застали Яшку на месте преступления. Как ни старались мужики повыше спрятать пакеты, как только ни маскировали их, эта рогатая скотинка, так они полюбовно называли Яшку, оставляла многих без обеда. Его прогоняли, а он появлялся снова. Яшка прыгал со штабеля на штабель, как горный козёл. Рогами для защиты или нападения никогда не пользовался. Если сердился, то застывал на месте, глядя в упор своими жёлтыми глазами. Потом его губы  начинали дрожать и за этим следовал плевок. Все знали, кроме новичков, что в этот момент нельзя поворачиваться к нему спиной – получишь копытом такого пендаля под зад, что мама не горюй.    Мужики, хоть и гоняли Яшку, но симпатизировали животному и угощали его остатками еды, даже приносили отходы со столовой. Козёл до конца обеденного перерыва не покидал территорию склада, ждал перекур. Посмеиваясь над причудой козла, кто – нибудь из бригады угощал Яшку сигаретой. Получив долгожданный «десерт» - он исчезал.
                Его хозяйка, баба Дуся, приходила в конце смены. В летнее время она   подрабатывала уборщицей. Мыла полы в цехе и конторе склада. На вид ей было лет шестьдесят. Это была грузная женщина, среднего роста, с незапоминающейся внешностью.  Поражали её руки. Заскорузлые, узловатые пальцы со стёртыми  поломанными ногтями. Широкие, все в тёмных трещинках и глубокие, как ковшики, ладони. Руки человека, который всю свою жизнь занимался тяжёлой физической работой. Жила она на хуторе, в двух километрах от комбината. Держала скотину, птицу и конечно был огород. Баба Дуся обладала властным характером, мужицкой хваткой и явным дефицитом общения. Во время мытья полов она выкладывала все новости своей  хуторской жизни. В основном она любила говорить о взаимоотношениях «петуха общипанного», так она называла мужа, с живностью. Корова его на дух не переносит, всё норовит на рога поддеть. Правда с козлом дружит, не знаю  чем уж он его подкупил. С курами не ладит. Стоит ему войти в курятник, как там поднимается такой гвалт, что выноси всех святых. Куры начинают летать по всему сараю и на лету нести яйца. Петух взлетает ему на спину и клюёт, пока он, отбиваясь от него, не выбежит из курятника.
-  Вот и сегодня ругала, принёс половину колотых яиц. Ему, видите ли, свеженьких захотелось – бубнила Дуся, выжимая тряпку. А я яйца для дочки коплю, она в городе живёт.  Деток у неё, аж пятеро. В выходные зятёк приедет за молочкой.  Творог, сметану, масло заготовила для них.Разве сравнишь с магазинным!
 Закончив уборку, она снимала косынку и, обтирая ею потное лицо, облегчённо вздыхала, присаживаясь передохнуть. Уходила, не прощаясь, тяжело переступая опухшими ногами в шерстяных носках, обутыми в резиновые галоши.

 Муж бабы Дуси появлялся на складе тоже в конце смены. Из  боязни встретиться с супругой, он выныривал из-за штабелей плит всегда неожиданно, бочком и короткими перебежками, оглядываясь по сторонам. Мы знали, что его путь лежит в  посёлок к пивному ларьку. Куда стекались любители бочкового пива после рабочего дня. Был он небольшого роста, худощав и сутул. Вокруг розовой лысины венцом пушилась белоснежная седина. Убедившись, что Дуся ещё не пришла на склад, он принимал бравый вид и пружинящей походкой подходил к крановщицам. Раскланивался перед ними и артистичным жестом поправлял, у ворота клетчатой рубашки, воображаемую бабочку. Представлялся он всегда одинаково.
-   Здравствуйте, красавицы, прошу любить и жаловать. Меня зовут Павлин Ефимович. Далее следовала пауза, во время которой взгляд его серых глазок становился печальным и отрешённым, а женщины затихали. Он начинал говорить Есенинскими стихами «Не жалею, не зову, не плачу…». Ещё мгновение и исчезала его сутулость, отчего он казался выше ростом, а  его невыразительное лицо становилось одухотворённым. В глазах появлялся магический блеск. Он читал стихи самозабвенно, жестикулируя, и с таким наслаждением, что порой казалось – это не Сергей Есенин, а он, Павлин, так нежно любит, буйствует и хулиганит. К неудовольствию женщин его чтения часто прерывались мастером смены. И тогда  Павлин Ефимович, под аплодисменты обожаемой публики, пружинящей походкой и в прекрасном настроении, удалялся в сторону посёлка. А крановщицы, улыбаясь, расходились по своим рабочим местам.
  Хуже обстояло дело, если за чтением стихов его заставала баба Дуся. Ещё издали она начинала кричать : «Ах ты, петух общипанный! Опять свой клюв открыл, раскукарекался! Ишь хвостяру распушил!               
 Заслышав её голос, он скукоживался и бочком, с оглядкой на жену, убегал в сторону посёлка. Это была жалкая картина, никто не улыбался, все расходились в полном молчании.
 Однажды бабу Дусю положили в больницу, подлечить ноги.  Перед уходом она, рассказав хуторские новости, сообщила, что продала корову.
- Ноги шибко болят, а её обихаживать надо.

 Через две недели она пришла увольняться.
Присев "на дорожку",помолчала. И, оглядев женщин, сообщила: "А Павлин – то корову пропил". 
                - Как пропил?  Вы же её продали!- загалдели женщины и в недоумении уставились на бабу Дусю.                -    Продала. Да вырученные деньги в клубки с шерстью замотала. А он эти клубки кому – то по дешёвке толкнул. Видите ли, денег ему мало оставила, петуху общипанному! А яйца! А куры! Козье молоко, картошка! Он, видите ли, курице голову не может отрубить. Петух драный.               

Уходила она, как обычно, не прощаясь. С того дня на складе никогда не появлялись: ни козёл, ни баба Дуся, ни Павлин. Ещё долго мужики вспоминали шебутного Яшку. А женщины, жалеючи бабу Дусю, с грустной теплотой вспоминали Павлина Ефимовича.