Глаза

Глаза
Картина, которую я видел перед собой, мало чем отличалась от клишированных этюдов писательского быта и мук творчества. Темная комната, света настольной лампы хватает только на стол, заваленный бумагами, руки писателя, лежащие на этом столе, и его лицо с бегающими в поисках тех самых слов глазами. Голова писателя периодически поворачивается в сторону окна, он надеется, что вдохновение придет к нему откуда-то извне, из-за пределов этой вот комнаты, оттуда, где ночные городские огни, невидимые звезды и снег. Вся сцена уже до боли приелась нам и писателю в частности, и любой элемент в ней – клише, артефакт, утративший свою ценность десятки лет назад, уже не несущий для нас того прежнего очарования писательского места – места рождения целого мира в пределах бумажного листка, которое так нам нравилось в домах-музеях писателей и в голливудском кино. И эта чашка с остывающим кофе справа, недочитанный роман слева, стихи на стенах – все это уже было тысячи раз до писателя с другими писателями, и он боится, что сам законсервирован в этом антураже, и его творчество тут же и неспособно выбить крышку, чтобы вырваться наружу. И он пишет, и он ищет пути выхода, возможность пойти против современных трендов псевдоискусства, безвкусности и невежества, он хочет создать что-то реальное, настоящее, такое же вечное, как труды тех, кто сидел в таких же комнатах до него. Он ищет свою мысль – Мысль. А фигурка Пушкина безучастно выглядывает из-за ноутбука и больше не служит талисманом так и не пробудившегося гения.
Я вижу, как писатель предпринимает очередную избитую попытку обрести музу. Перед ним рисунок: идеальной формы губы, малиновая помада, приоткрытый рот, идеально ровные белые зубы, прикусывающие ягоду ежевики, чуть глубже – язык, который вот-вот ее коснется. Писатель хочет эти губы, они укалывают его в сердце, вызывают странное смешанное ощущение томления, страсти, желания, нежности и тоски. Он мысленно дорисовывает на листке лицо, волосы, шею, и призрак выходит из двумерных рамок, становится объемным, принимает знакомые контуры и плавно и мягко входит в разгоряченное воображение писателя, отметает слова, заполняет пространство красками, переменчивыми образами; и писателя берет отчаяние от невозможности нарисовать их, он понимает, как тщетны и мелочны попытки описать их словами, как мало значит слово и как ограничены возможности языка…
Или это его, писателя, возможности ограничены? Или это мало значит? Или это его попытки тщетны и мелочны?
Губы по-прежнему перед ним, а художник работает в соседней комнате. Она ненавидит, когда ее рабочий вакуум нарушается, когда в него вторгаются другие, и писатель, чьи поиски вдохновения снова заканчиваются любимой женщиной, остается в темной клишированной комнате. Он встает, подходит к окну и опирается на стекло. Фигурка Пушкина не смотрит в его сторону: она отвернулась, ей претит и вызывает жалостливое омерзение это духовное бесплодие.
Дверь робко открывается. Писатель резко оборачивается и видит художника. Она молчит. Он тоже; может быть, она зашла сюда в творческой задумчивости, и в таком случае его голос нарушит гармонию ее мыслей, настроений, задумок? Или это он боится заговорить, потому что так и не нашел тех самых слов?
Не произнося ни звука, она входит, держа в руках листок. Рисунок. Новый, она только что его закончила. Художник подходит к столу и кладет рисунок на клавиатуру ноутбука. Ее голова немного опущена, взгляд избегает прямого контакта с писателем. Оставив листок, она делает шаг в сторону и отворачивается к книжному шкафу.
Как же он любит ее! Я вижу в лице писателя всю радость встречи, счастье быть с ней в одной комнате в это мгновение, надежду, что она избавит его от мучительных поисков тех самых слов, вдохновения, Мысли, что она любит его, что вечер был не напрасен.
Писатель подходит к столу, украдкой поглядывая на художника. Он берет листок, чуть приподнимает его и тут же опускает.
Его тело стало легче. Что-то внутри словно сорвалось и устремилось в пропасть, в вечную невесомость, уже не оказывая никакого давления. Ноги вдруг потеряли твердость стойки, и свободная рука железной хваткой впилась в спинку стула. Пульс участился, писателю стало жарко и холодно одновременно, хотелось лихорадочно глотать воздух. Брови писателя обескураженно поднялись, он посмотрел на художника, потом на рисунок и затем снова на мастера.
Секунды ползли, но комната находилась в абсолютном обездвижении. Все замерло, и двое людей казались не живее фигурки Пушкина на столе, которая без интереса обозревала остановившийся мир.
Мгновение, повремени!
Я приблизился к писателю, чтобы рассмотреть рисунок. Черно-белый, три пары прекрасно прорисованных глаз. Первая пара – лукавый, кокетливый, пленительный женский взгляд из-под приопущенных век. Да, он любил этот взгляд, восторгался им, посвящал ему стихи и боялся, что сойдет от него с ума, если художник ничем ему не ответит. И в тот миг, когда этот взгляд прямо обратился к нему, писатель почувствовал себя не просто счастливым – он пережил тот самый религиозный экстаз божественного откровения, который был доступен только оракулам, не способным связно проповедовать из-за разрывающего нутро блаженства. Писатель искренне считал и говорил художнику, что только этот взгляд приводил его по ночам к письменному столу с чашками кофе и фигуркой Пушкина.
Вторая пара – испуганно-влюбленные глаза мужчины. Писателю был знаком и этот взгляд: так он смотрел на художника с момента их первой встречи вплоть до того мига блаженства и нередко после, в припадки страха, что он никогда не станет тем, кем хочет стать, что он не ровня художнику и что художник его оставит. Расширенные зрачки, в которых отражались ужас перед неудачей и собачья преданность и бесконечная страсть к судье, выносящему важнейший вердикт в жизни того, кому принадлежал этот взгляд. Но в этот раз взгляд принадлежал не писателю.
Третья пара – печально закрытые глаза. Писатель не отваживался смотреть на них; он вперился в мужские глаза, пытаясь отыскать сходства с собой в бровях, ресницах, зрачках, морщинках, форме переносицы. Спустя некоторое время он вновь посмотрел на художника. Она стояла почти не дыша, всем существом чувствуя присутствие и мысли писателя, но не решаясь прямо взглянуть на смертельно раненного зверя. Эти глаза были не его.
Не нарушая тишину, писатель положил рисунок на стол, так и не став изучать заключительную его часть. Она уже была не так важна, как первые две. Он вышел из комнаты, и она слышала лязг пряжки ремня, приглушенный стук ботинок в прихожей и шум открываемой и закрываемой двери. Что делал художник дальше, я не знаю.
Я вышел из комнаты, и дороги назад мне не было.

Свистунов А.С. февраль 2018 г.