Зелёный глаз

    Трудно понять человеческую душу, но душу свою собственную понять ещё трудней. (А. П. Чехов)

Смотрясь очередной раз в зеркало, вновь… и вновь убеждаясь, что глаз то у меня зелёный, но никак не чёрный. Вестимо, что и второй тоже. А чему дивиться, будто впервые вижу. Нет-нет… знамо, что зелёный, а не цыганский и не угольный, как у моей тёщи. Вот вам крест, не вру.
Ведь… и уродился, как сказывала мне маменька, таким. Уж… родне ли моей не знать — какой я глаз прищуриваю, замышляя куда-то слинять или, к примеру, пыхнуть. Хрен ты их проведёшь. Разом догадаются, ибо изучили все мои манеры, повадки и привычки.

— К чему, – спросите, – я про глазницы свои, вдруг, помянул.
Вопрос, безусловно, интересный… для меня.
— Да к тому, что если глаз мой так добр и светел, то и никакой порче, казалось бы, не могу подвергнуть неугодную мне личность.
Но это только — казалось бы…
Давно, граждане, я стал замечать воздействие зелёных своих окуляров — на окружающие меня: явь, реальность и действительность, на определённый ход совершенно неподконтрольных ни мне, ни законам логики… процессов.
Не дай Боже, порадовать мне своим зелёным оком… какую-либо красотку-пиранью; не приведи Господь — стрельнуть зеницей ока, например, на желанную фурию, с интересными манерами в сплошном разливе майской травы. Всё… либо я пропал, либо у неё расторжение брака.
И хотя я персона не совсем религиозная и ни разу не причащался, но верую в Высшие силы. И хотя я персонаж вовсе ненабожный и не говею, аки бывшие коммунисты во Власти, но всегда, знаете ль, прошу помощи у Всевышнего, и Он мне во всём помогает. А коль в церкву скачу — сайгаком, то не чините препятствий и не закрывайте шлагбаум. Знать, не только приспичило или загорелось.
А нужда-с… Ага.
Вне всякого сомнения — респект и глубокое уважение Господу нашему. Может для кого-то и дурь всё это, но никаких сомнений, что всех нас преследует Божеская кара и тому есть многочисленные мои подтверждения и наблюдения.
— И не хи-хи… и не гы-гы… И держитесь-ка, ради Христа, и от меня лучше поодаль! Токсичен я, граждане, и сам себя уже начинаю бояться.
Однажды, даже… после купания в проруби, слёзно уболтал батюшку трижды освятить после меня воду, дабы другие в озере не утопли… не ушли с концами под лёд.
Ну-ка, братцы, поройтесь в своей памяти и будьте уверены, что и вы будете преследуемы такими же сомнениями, аки я. И это, видите ль, не дурацкая какая-то выдумка умалишённого.
Это есть сущая реальность и вот вам тому пример.

Так, будучи — прокурорским чином, я всегда, по средам, принимал кающихся граждан, да грешных проказниц: по их, сугубо волнующим... интимным вопросам. Кому-то оказывал содействие и помощь, кого-то, на всяк случай, брал на карандаш, кого отправлял в околоток, кого исповедоваться к попу, а кого-то и посылал — к ebene fene.
Но поделом…
Так, знаете ль, иногда допекали алиментщицы, получавшие со своих бывших сродственников-буровиков — в разы больше, чем был мой должностной оклад… со всеми премиальными и командировочными выплатами. А это уже не могла возмочь или сдюжить сердечная моя нерва. Так, бывало, доймут, что после них — обчешешься весь. Икота замучает.
Нервишки, видите ли… Стресс. На ровном месте.

А единожды… Гляжу, что чуть не вышибая дверные косяки, ко мне ломится, нахалом, уголовная морда, якобы, с архиважной для него просьбой. А татуирован, скажи, от бровей до самого мизинца на ноге.
В шлёпках.
Принял… Как не принять. Нет-нет… с такими индивидуумами, граждане, не забалуешь и держись от них, как можно дальше. С оными типами только на: «Будьте-с… любезны!»… И держи ухо востро. Этим личностям отвечай конкретно: статья, срок, наличие солнца в местах пребывания и иные условия содержания. Всё… ни больше ни меньше, ибо доброту и близость они воспринимают — за слабость и мягкотелость.
За немощь.
Тут уж… не до сантиментов, и упаси вас Боже — завести речь… о петухах. Попишут. На перо посадят. Точка.
Так вот… врываясь, тот фрукт, не присаживаясь, бросает с порога.
— У меня, - сказывает, - гражданин-начальник, к вам необычная просьба… Помоги-де, - заявляет, - мне на зону попасть! Я, дескать, только откинулся, но мне, крах, как обратно надоть.
Назад.
— Порешать, мол, необходимо свои личные проблемы. Однако, вишь ли, чтобы ненадолго. Туда-де… и назад! По-быстрому... дабы одна туфля там, а другая уже здесь! Да и зима наступает, а мне тут, среди строителей Коммунизма, не совсем комфортно, да и перекантоваться, в холода, не у кого. А там и тепло, и шконка своя, и хаванина сносная, да и корешки лепшие заждались.

— Ё… хана, бабай! – говорю, поперхнувшись. – Ты что, «на слабо»… меня берёшь или кипишь здесь замутить хочешь! Я, знаешь, щёки надувать не буду. Хотя… и просьба твоя необычна, но готов сей фокус для тебя сотворить! Какие могут быть в нашем положении трудности!
— Гляди-кось, – поучаю, – вона… в окно — участковый Садыкин чешет! Беги, и заверни на стоеросовую ту фигуру матом, трёхэтажным — на весь прошпект наш, Интернациональный, и тут же… по фуражке его, по макушке. А дабы всё было эффектно, по сопатке ему… по сопатке! Такой фейерверк будет, что и судьи, ухмыляясь, с превеликим удовольствием определят меру наказания по запросу гособвинителя! Вот тебе и новый срок! Весело… ненадолго, да и будет над кем покуражиться с корешами в камере.
— Уж… я то, – сказываю, – похлопочу, ибо сам затейник и озорник!
В душе.
— Не-а… – заявляет, – гражданин-начальник, за тот картуз красный, мол, ноне судьи навинтить могут! Не введи, дескать… рецидивиста в искушение! Так впаяют, что мама не горюй! А мне это ни к чему! Мне бы лишь на зиму. Мне бы только на полгода!
— Тогда, идёшь-ка, ты, – говорю тому перцу, – прямо по Крестьянской — до кинотеатра «Юность»… не сворачивая. Тормознув у стеклянного универмага, подбираешь силикатный кирпич, а лучше два и, дожидаешься наплыва покупателей. Ну… а на глазах скопившегося люда, бьёшь-разбиваешь, к чёртовой матери, и витрины и прилавки, как можно сильнее запугивая сторонних граждан.
— Окей! А как в кутузку загремишь, то я добьюсь, как комфортных для тебя условий, так и краткосрочного осуждения! На три месяца!

Возможно, граждане, вам невдомёк всё это слышать, а может и смешно. Но мы сговорились… ударивши по рукам, однако, не суждено было сбыться данному договору, по независящим от нас, странным и загадочным обстоятельствам.
Я, тем часом, помнится, поднялся на второй этаж, дабы чайку купеческого у секретарши испить. Тело же моего посетителя бросилось зачем-то рассматривать график приёма граждан. Там же, нарезая круги со шваброй в руках, шастала и уборщица.
Откушавши чая, спускаюсь я вниз.
Захожу в кабинет… к столу, да так и застыл в чацком раздумье. Хлопаю, знаете ль, бегающими своими зелёными, не видя на его полированной поверхности архиважной какой-то и значимой для меня вещицы.
— Мать твою! Где часы! – кричу я, разглядывая себя в зеркало. – Ну… не дурень ли! Оставил кабинет открытым. Хорошо… сейф с делами и пистолем запер.
Тут-то и заработал язык тела… и стал я елозить на коленях под столом, под стульями. На шум вбегает уборщица, такая вся: модная, расфуфыренная, накрашенная мадам, позапрошлого столетия, с поднятым накрахмаленным воротничком… пронафталиненной блузки, а я уже пою песнь, рыская на столе, на подоконнике, желая отыскать свои наручные… с позолотой, часы.

— Дорогой блинною, да ночкой постною…

— Вот, – сказываю, – уважаемая вы наша, Нина Васильевна, и оставь ноне кабинет открытым, вот и доверь его охрану вам и некому уголовному элементу, который здесь, чёрт-те… зачем отирался. А главное, милейшая вы, Нина свет Васильевна, консультируя тюремную ту рожу, я бросился изучать на нём картины Третьяковки, не удосужившись даже узнать его фамилии. Теперь вот придётся фоторобот составлять, да по татуировкам его разыскивать… И опять же, часы жалко! Ведь они мне дороги… и даже не тем, что с позолотой, а тем, что с дарственной надписью флотских моих ребят-подводников.

— Тю… А что, – молвит наша уборщица, – его, мол, искать, да ещё и по наколкам, коль он с нашей улицы — Ворошиловской.
И я тут же, чмок, чмоки… Нину, дочь Василия, а сам к аппарату. Прошу дежурного по РОВД направить опергруппу на задержание того, вороватого и наглого плута, похитившего дорогие мне часы.
А через час звонок… и мне сообщают.
— Вы, дескать, прокурорский чин, не серчайте только, да и не собачьтесь напрасно, но интересующая вас личность, сбита на перекрёстке автомашиной.
Насмерть.
Вы, мол, не костеритесь, но и часы ваши — в пыль. При этом-де… работниками инспекции установлено, что вины водителя транспортного средства не имеется.

Вот те… сюрприз, так сюрприз.
Это было равносильно случайно выстрелить самому с двустволки, дуплетом — по своим причиндалам. Ага... по мотне. Я и о часах забыл. Не то, чтобы, граждане, я в претензии к покойному, но все-таки… все-таки. Что это, чёрт бери…
За воздаяние.
Да ты хоть подпрыгивай теперь выше своих портков, но увы… факт остаётся фактом, и мгновенная карма настигла вора, укравшего мои часы. Ну… не думал, да и не помышлял я ему делать пакость, а тем паче — желать смерти. Это, знаете ль, не по-русски. Не по-советски.
Не по-христиански… как-то.
Если что я и делал, то лишь матерился. Но разве это у русских является — злодеянием. Нежели кто из близких мадам и слышал поток моей отборной матерщины, то лишь восхищались её мелодичностью. Ага… её бархатистостью, нежностью и музыкальностью.
Царство Небесное, конечно, покойнику… и землица бедолаге пухом. Не жил, можно сказать, на этом Свете. Всё по тюрьмам, да по зонам… и такая нелепая кончина. Ну, видимо, по пагубной своей привычке — прихватил мои часики. Да чёрт бы с ними. Ну-с… право, с каким смертным не бывает. Подумаешь, ну… позарился. Присмотрел… в беседе.

— Страдаю ль, – спросите, – я оттого.
— Я страдаю всегда. А тогда, видите ль, был просто потрясён. Сражён.
Будешь, поди, озабочен оным известием. Будешь, пожалуй, озадачен таким непредсказуемым событием, коль мои мнимые причуды несут то хаос, а то и смерть. А я, вроде как — ни при чём. А я, будто бы — не при делах. Вне всякого сомнения, я невиновен, но каждый раз сам себя успокаиваю и умиротворяю, сопровождая процесс утешения оптимистическим нотками.
А сам опять в зеркало носом, носопыркой — не почернел ли глаз, не изменило ли цвет око моё зелёное, бесовское. А кто и чем может помочь мне. Ничем. Остаётся только косить глазом на Образа в углу и креститься, замаливая как прежние, так и настоящие грехи.
И зная, что меня преследует злой рок, и я притягиваю к себе несчастья, над входной дверью поприбивал подков аж... от пяти жеребцов и кобылиц, чёрт-те… какой породы, племени. Думал, что спасёт. Ан нет, хренушки, опять то же самое.

Помнится, последним високосным годом, судом рассматривалось гражданское дело о признании права собственности на долю имущества моих пращуров в одном из хозяйств уезда.
А результат рассмотрения простенького хозяйственного спора таков… У судьи, что была вся в ситцевом одеянье, принявшей незаконное решение, упокоился родной братец. От инсульта. У адвоката Крола, приобщившего к материалам дела ложные сведения, ни с того ни с сего, закрыл очи родной его брат.
Зажравшуюся от воровства, председательшу Березуцкую, участвующую в процессе, накрыл климакс, с головой, что вот-вот, думается… поперхнётся или испустит дух. От психоза… Ибо какая-то обиженная мадам, с косой, так и дышит ей в крашеную прядь затылка.
Вот и думается мне, а не Закон ли это бумеранга.
А не из-за циничного ль вранья оной ехидины, у супруга её внезапно отняли тогда почку. А завравшийся в суде зять её, Громобаб, принятый в семейный клан с испытательным сроком, стал, вдруг, страдать падучей: то в одном гнезде, гадёныш, хлопнется, то в другом ложе громыхнётся.
Угу… трахнется.
Да, конечно, я на всех участников процесса обижался. Да, вестимо, бунтовал, клял и кляну эту воровскую семейку — на чём Свет стоит. Да чтоб им, жлобам, повылазило. А укажите-ка мне перстом своим указующим на того, кто оное беззаконие стерпит, не возмущаясь.
Не матерясь.
— Тю… Та не делайте же мне смешно! – как говорят в Одессе. И увольте, ибо в происшедших тех, тяжких последствиях, я не причём.
Ну, таки… это же: не кошмар, кошмар! А на что же можно обижаться, коль это отнюдь и не ругань, а всепоглощающая, идущая из самого сердца, симфония. Да… и не брань — это вовсе, а напев бурлящего горного ручья в Майкопе. Звёздный дождь. Песнь души, когда всё становится фиолетово и хочется пуститься в пляс.

— Здесь, люди, просто какой-то дьявольщиной попахивает! Тут, народ, какой-то чертовщиной смердит! Просто античная трагедия, либо это всё мои бурные идиотские фантазии. Ведь выходит, что я им, усопшим, смерть накликал. Намолил.
Тьфу-тьфу, и где тут рядом древо то… под рукой.
Ведь это, верно, тот самый ход событий, который ни коим образом не зависит от воли человека.
— Мне ли, знающему о кармическом бумеранге, не понаслышке, вымаливать смерти сторонним лицам, которых я и близко не знавал. Мне ли, испытавшему: и закон притяжения и закон палки, молить кому-то беды.
— Да упаси Богородица! Я, видите ль, не кусок паразита и это, в конце концов — не цирк с конями. Это же люди... какими бы они подлыми ни были. Я же… из тех, из советских, и ещё не потерял берегов, где парадом правит: не только Закон и право, но и мораль. Нравственность.
А всё-таки, держитесь, граждане, ради Бога, от меня поодаль!