Щедрость Тлегевина

Берегом реки шел Иртен, небрежно напевая себе под нос простецкую мелодию из тех, что по душе его землякам. Еще вчера здесь бушевал ураган, прилетевший из пределов Севера, и следы его разгула встречались на каждом шагу: там валялась вырванная с корнем береза, здесь – обломки разбитой в щепу рыбацкой лодки, выброшенной на камни бурливыми водами реки. Лежали в беспорядке куски кровли, сорванные с крыш ветхих построек, приходилось обходить сломанные сучья, поваленные ограды. Пейзаж кругом представлял собой печальное зрелище, в особенности – старый храм бога Тлегевина, простоявший не одну сотню лет, а теперь полуразвалившийся, с выбитыми ставнями и сорванной с петель дверью.

Иртен переступил порог, бормоча молитву. Внутри храма царил хаос: ветер нанес туда сорванные с деревьев листья, ветви, всевозможный мусор. Статуя божества, низвергнутая порывом вихря с пьедестала, валялась на полу; ступни бога лежали на постаменте, а голова уткнулась в плиты пола, по которым от места падению разбежались извилистые трещины.

- Боги! – воскликнул Иртен, войдя в разоренный стихией храм. – Как допустили вы, чтобы ураган надругался над святилищем одного из собратьев-небожителей? Куда смотрели вы?!

И он попытался воздвигнуть статую Тлегевина на ее законное место. Прежде ни врывавшиеся в храм бури, ни пламя пожара, ни подземный толчок, однажды потрясший Вагкемскую равнину, не смогли сдвинуть хранителя гармонии с гранитного пьедестала. А ныне ветер-богохульник поглумился над мольбищем и священной статуей. Накажут ли боги Афла, хозяина ветров, за дерзкую выходку его детища? Не может стерпеть такое кощунство мудрый Тлегевин! Иртен попытался поднять тяжелую фигуру бога. Обливаясь потом, напрягая все мышцы, бормоча молитву, он с упрямством фанатика пытался вернуть божество на подобающее ему место. С пятидесятого или шестидесятого раза это удалось. Притом несколько попыток едва не закончились непоправимой трагедией: казалось, бога уже удалось водрузить на гранитное основание, но статуя начинала угрожающе шататься, едва удерживаемая в вертикальном положении нечеловеческими усилиями юноши – и он вновь вынужден был опустить ее, и, едва отдышавшись, начинать свой тяжкий труд сызнова.

Наконец, он из последних сил взгромоздил бога на пьедестал. Оказалось, что при падении Тлегевин отбил изрядный кусок от пьедестала. Но хуже всего было то, что на голове божества теперь змеилась трещина, не заметная издали, но хорошо различимая вблизи. А ведь, согласно религиозным представлениям вагкемов, священный предмет, будучи поврежден, теряет и часть своей святости. «Надо будет законопатить и замазать трещину, чтобы жрецам не пришло в голову убрать старинную статую, которой поклонялись многие поколения путников, и заменить ее новой, какие сотнями ваяют оламские ремесленники-халтурщики», - подумал Тлегевин. Он сбегал домой за глиной и краской, и новь принялся за работу, стремясь сочетать быстроту и тщательность, чтобы внезапно пришедший жрец (он жил неподалеку) не застукал его за этим занятием, внезапно воротившись в мольбище, и чтобы следов непрофессиональной «реставрации» не было заметно. Вроде получилось… Что же до подножия статуи, то, попираемое ступнями божества, оно святостью не обладало, так что пусть стоит себе со щербиной – наглядным свидетельством того, на что способен разгулявшийся северный ветер. Затем Иртен аккуратно подмел храм, расставил опрокинутые бурей светильники, перевел дух, стер пот со лба и поднял взор на божество.

Тлегевин, величественный покровитель искусства, поэзии и гармонии, с каменной цитрой, прижатой к каменной груди, взирал с высоты пьедестала на смертного человека, и, казалось, губы его беззвучно благодарили Иртена за заботу о своем изваянии. В каждом изображении, сотворенном рукой художника, живет частица божества и через тысячи выбитых в камне и раскрашенных краской очей смотрит на дела людей. Жрецы говорили, что Тлегевин щедр и всем, кто, повинуясь не долгу службы, но голосу сердца заботится о его святилищах, воздает сторицей – об этом рассказывают тексты, начертанные на пергаментах, и устные предания.

Чем дальше шел Иртен, тем чаще встречал он следы разрушения. Вот здесь рухнувший тополь преградил дорогу, вот тут слепая стихия разрушила казавшийся добротным дом, в котором обитала семья крестьян, но пощадила ветхие надворные постройки. Даже памятник старому императору не устоял и повалился ничком на брусчатку площади; вокруг низвергнутого исторического персонажа суетились рабочие, пытаясь поднять павшего жертвой вихря государя посредством канатов, рычагов и блоков. Обрушились заборы, выставив напоказ наготу сельских дворов: скудные грядки, чахлые кустики смородины, вишневые деревца, амбары, хлева, рассыпанные штабеля запасенных на зиму дровишек.

Подходя к дому, почти не пострадавшему от ночной бури (лишь часть ветхого забора повалила да пару непрочно державшихся кусков черепицы смела с крыши) он заметил, что мать стоит возле входа в дом и внимательно рассматривает что-то, лежащее у ног. Иртен распахнул калитку. Мать подняла глаза на сына. В лице ее застыло удивление:

- Вернулся? Взгляни-ка на это.

Она подняла лежавший в пыли предмет, оказавшийся многострунной цитрой. Инструмент был не новым, корпус его избороздили мелкие трещинки, по крайней мере, двух струн не хватало, одна торчала, полусорванная. Откуда цитра взялась в его доме? Неужели вихрь занес? Но он утром обошел весь двор, и ничего подобного ему на глаза не попадалось.

- Вот только что вышла на крыльцо, смотрю – лежит себе, - ответила мать на его немое недоумение. – Кот обнюхал, пробовал когтями на ней сыграть, струна звякнула, отскочила, ударила его по носу – тот мяукнул и убежал.

- Как же она здесь оказалась? – вопрошал Иртен.

- Вот и я не знаю. Может, на крышу ночным ветром забросило, а она оттуда и упала, - говорила мать со столь же недоуменной интонацией. – И что нам с нею делать? В роду певцов и музыкантов не было. Подарим кому-нибудь? Может, Кельгиру? Он играть умеет, а поет – заслушаешься.

- Дареное не дарят, - отрезал Иртен, забрал цитру и ушел в дом.

«Щедр же бог Тлегевин. – досадовал Иртен за ужином. – Кто, как не он, ниспослал мне эту старую, ненужную безделушку?» Он вспомнил, как несколько лет назад староста общины Нург обнаружил во дворе своего дома старинный глиняный кувшин, набитый серебряными и золотыми монетами. Он клялся землякам, что это богатство свалилось с неба. Накануне этого достопамятного случая также разыгрался ветер; более того, по окраине селения прошел смерч, вырывавший с корнями деревья и сокрушавший ветхие, заброшенные постройки. Как утверждали старики, это смерч разрушил тайник в старом здании и унес с собой клад в старинном сосуде, который потом упал во дворе старосты. «Может быть, это и так. Но кто послал смерч, как не могущественный бог? – размышлял далее Иртен. – Ведь староста общины был и старостой храма Тлегевина, неустанно заботившимся о святилище. Так бог гармонии вознаградил верного слугу. А мне по моим скромным заслугам – игрушку-цитру».

И еще вспомнил Иртен о мастере-резчике Тлинаре, изваявшем статую бога Тлегевина, которая ныне украшает один из столичных храмов. Сначала скульптора достойно наградили жрецы, а спустя некоторое время он, заядлый рыболов, поймал в водах Фарлекемина – нет, не исполинских размеров щуку, не громадного лосося, не осетра величиной с морскую акулу, а золотую диадему какого-то древнего правителя. От нее несло тухлой рыбой, ее столь густо облепили водоросли, исказив даже очертания предмета, что рыбак собирался выбросить находку обратно в реку. Но в лучах утреннего солнца сквозь слой тины блеснул желтый обод, и Тлинар принялся тщательно чистить дар реки, пока не предстало миру сокровище. Видать, Тлегевин в сговоре не только с хозяином ветров Афлом, но с владыкой речных вод Ниребом.

И другие божества награждали своих верных почитателей, знал Иртен, щедро одаривали тех, кто приносил им обильные жертвы, часто молился, поддерживал порядок в храме. Одни внезапно исцелялись от давнего и тяжкого недуга, другие неожиданно становились обладателями сокровищ, в третьих пробуждался доселе дремавший талант. Многих наделили боги. Но никому еще в доставалась в дар старенькая цитра. Неужели Тлегевин не нашел ничего более ценного, чтобы отблагодарить своего преданного адепта? Глубоко вздохнул Иртен, взял в руки инструмент, пробежался пальцами по струнам – когда-то он пробовал играть на цитре, но вместо музыки под его пальцами рождалось лишь жалкое дребезжанье.

Вот и на этот раз не получилось извлечь даже самой простой мелодии. Иртен отложил цитру и улегся спать. Сон легко овладел усталым от трудов телом и умаявшейся в заботах душой.

… Приснилось Иртену, как он, дабы развеять скуку, снова взял в руки цитру и забренчал на ней, сначала без слов, а потом, придумывая наугад слова, затянул песню. И смеялись земляки, стуча согнутым пальцем по лбу – спятил, дружок: ну какой из тебя бард? И мать охала, и попрекала сына праздностью: все с утра трудятся  на пашне, не разгибая спины, один он, наказание божье, только и знает тренькать. И вернувшийся из города, куда ездил на заработки, отец грозился порвать струны и выкинуть прочь «безделицу для бездельников».

Но сами собой слагались песни, и совершенствовалось мастерство игры на цитре. Скоро Иртен стал кумиром земляков, прежде насмехавшихся над ним. Рождались мелодии, складывались песни – и лились, подобно трелям певчего дрозда. Незатейливы были сюжеты песен, повествующие о нехитрой жизни обитателей селения, их радостях и горестях. Сам Кельгир стал завидовать Иртену и однажды вызвал его на певческий поединок. В конце концов, лучшим песнопевцем в округе люди признали Иртена. И Кельгир согласился.

Вскоре Иртен стал ходить от селения к селению и радовать их жителей своими незатейливыми песенками. Иногда публика платила странствующему певцу. Однако денег благодарных слушателей хватало лишь на карманные расходы. Постепенно Иртен разнообразил свой репертуар: пение его особенно нравилось молодым девам, и он начал слагать баллады о любви, дабы еще сильнее услаждать слух и умилять души прекрасных созданий. В скором времени бард стал кумиром женского населения всей округи. Но, хотя женщины и девицы были без ума от его песен, самому Иртену творения на любовную тему не нравились: неискренними казались ему ученические подражания песнотворцам прошлого.

Так продолжалось до тех пор, пока в своих странствиях с цитрой не повстречалась ему красавица Намтес. И, полюбив ее, он стал слагать песни во славу своей избранницы. Когда же они поженились, стали вместе ходить по градам и весям: он играл и пел, а она подпевала.

Но завидовали другие песнопевцы успеху Иртена. Однажды соперники подстерегли его в одном глухом селении и напали, стремясь  разбить цитру и навсегда отвадить певца от его искусства. Но жители села, что поначалу потешались над бродячим бездельником, который поет, когда другие трудятся в поте лица, вдруг бросились на подмогу певцу, и злоумышленники ушли, охая, с помятыми боками. С тех пор ни один завистник не смел помешать ему, страшась гнева поклонников таланта. И слава Иртена летела, опережая его, и песни его зазвучали даже там, где он никогда не бывал. А между тем в несколько лет Иртен обошел полстраны. И везде видел несправедливость, и кривду, и обман, и злобу. Тогда он почти перестал петь о любви и стал обличать неправду мира. Не по нутру пришлись его новые творения властям предержащим. И однажды Иртена арестовали по приказу оламского губернатора, ушей которого достигла одна, особенно язвительная песня, и решили сгноить в тюрьме. Но через некоторое время врата узилища растворились – и Иртен вышел на свободу, ему вернули отобранную цитру и пожелали счастливого пути. Оказалось, что песни его достигли слуха некоторых высоких особ в столице, втайне любивших слушать крамольные сочинения. Они-то и вступились за поэта и распорядились выпустить его из темницы.

Однако еще не раз власти пытались укоротить дерзкий язык певца: песни его запрещалось исполнять, и, хотя самого Иртена не трогали, боясь прослыть гонителями таланта, нередко доставалось тем, кто рисковал распевать его резкие и дерзкие куплеты. Народ же преисполнялся еще большей любви к поэту. Наконец, цензоры Вагкемии, видя тщетность и бессмысленность предпринимаемых усилий, перестали преследовать свободное слово-песню.

Иртена приглашали и во дворцы знатных вельмож, и жилища городских обывателей, и в хибары бедняков, и в землянки нищих и отшельников. И он пел равно для всех. Иногда, когда песням внимали состоятельные соотечественники, ему перепадала кое-какая плата. Эти незначительные гонорары быстро истрачивались на самое необходимое. Ибо богачи щедры на почести, но скупы на вознаграждение.

И песни его как сотни звонкоголосых птиц продолжали разлетаться по стране, и у певца появилось множество подражателей. А иные стали приписывать его песни себе! Причем нередко бывало и так, что люди, исполнявшие баллады Иртена, не знали имени автора; другие певцы безбожно перевирали его слова и мелодии. А иной раз чужие песни объявлялись творениями Иртена. И так продолжалось еще немало лет. Он стяжал славу, но мало заработал своими песнями. Давно умерли родители, лачуга его обветшала, жена захворала и умерла, оставив на его попечение сына. И теперь Иртен редко выходил за пределы селения, проводя все дни в заботах о скудном хозяйстве и растущем наследнике. И вот к нему в дом зачастили гости из разных концов Вагкемии, чтобы услышать голос прославленного барда вживую. А он, оставив хлопоты по дому, пел незнакомцам, а они записывали слова. И музыку тоже – затейливыми крючками, значения которых он не знал.

Но опять не всем по душе пришлись творения странствующего барда. Маститые сочинители утверждали, что слова его песен вульгарны, убоги, косноязычны, сюжеты примитивны. А музыканты и певцы смеялись над его простенькими мотивами: как может называться песнотворцем человек, не владеющий даже нотной грамотой. Да он цитру неправильно держит в руках! Но в этих словах критиков сквозила банальная, плохо скрываемая зависть к певцу, чьи песни знает и перепевает народ, а их творения известны лишь горстке эстетов.

Слова его песен расходились во множестве списков, и барды объявили Иртена первым среди равных в своем творческом цехе. Тем временем незаметно подкралась старость. Выросло новое поколение бардов, которые пели иные песни и смеялись над Иртеном, считая его замшелым стариком, а его творения – никому не интересной архаикой. Их же песенки были веселы и беззаботны, молодежь охотно подхватывала их и разносила по свету. И жизнь этих песенок была не долговечней мотыльковой. Иртен же, вопреки всем модам, сосредоточился на философском осмыслении прожитой жизни, его песни были глубоки, как воды Фарлекемина, они обобщили опыт многих поколений, живших прежде, и путь самого Иртена.

Затем появились другие слагатели песен, чье слово было не менее веским и авторитетным, чем слова былых критиков, ругавших Иртена за простонародность. Они решительно ниспровергали старых кумиров, громоздя на пьедестал новых, себе подобных. И один из них, которого звали Гатланк, однажды объявил, что время Иртена и его последователей давно прошло, что он почем зря защищает ветхие идеалы и трухлявые устои отжившей культуры.

В их песнях были задор и напор, беспощадная правда и безграничная фантазия. Они легко упраздняли старые законы стихосложения и песнетворчества и утверждали собственные.

Иртен стал символом всего косного, отсталого, мракобесного, молодежь в песнях высмеивала старую цитру и бродячего барда, повторяющего мнимые истины и житейские банальности, всем давно набившие оскомину. Народ стал забывать его баллады, предпочитая. Наконец, однажды выросший сын упрекнул отца за старомодность его песен и еще за то, что муза Иртена, нажив ему преходящую славу, не одарила его богатством, как иных. Эти слова окончательно подкосили певца. Спящий Иртен увидел себя, лежащим в гробу в окружении нескольких неутешно рыдающих земляков, когда-то, в годы легкомысленной юности смеявшихся над «звонкоголосым трутнем», и седовласого Кельгира, былого соперника.

А потом он узрел, как на месте его убогой хижинки вырос то ли дворец, то ли храм, в главном зале которого у подножия высокой беломраморной статуи Тлегевина высился и он, Иртен – в полный рост, с цитрой в руках. И седой Гатланк просил прощения у давно ушедшего певца за свое былое молодецкое насмехательство, называя Иртена Учителем и кланяясь его каменной фигуре. Он сам с недавних пор стал объектом насмешек и унижений от дерзкой и жестокой поэтической юности, отвоевывавшей место под солнцем у патриархов прошлого. И еще увидел Иртен хрестоматию, несколько страниц которой занимали песни его и Гатланка, обязательные для заучивания. Так Его Величество Время примирило недругов…

И когда вся картина жизни и посмертного величия прошла перед ним, воскликнул Иртен:

- О Тлегевин, многославимый бог гармонии! Зачем ты решил одарить меня песенным даром, а не зримыми и осязаемыми богатствами мира, как других? Неужели я так и умру среди бедности и запустения? Тлегевин, ведь ты известен среди богов своей щедростью…

И после этих слов увидел Иртен руины дворцов, где когда-то бурлила жизнь, купеческие особняки, ставшие обиталищем бездомных кошек, заброшенные могилы великих мира сего – замшелые, треснувшие памятники, на которых уже невозможно было разобрать имена. И свою могилу узрел Иртен: за ней ухаживали до скончания веков, под надгробием певца всегда лежали живые цветы. Его глазам предстали некогда великие империи, созданные грозными завоевателями, которые рассыпались вскоре после смерти их основателей, он видел и поверженные в прах изваяния этих блистательных полководцев и могущественных властелинов, над которыми глумилась чернь. Превращались в бесформенные обломки и мраморную крошку низвергнутые монументы былым правителям. Но победно высились памятники ему, великому барду-песнотворцу, чьи творения на сотни лет пережили своего создателя. Иртен не сразу узнал в прекрасных изваяниях себя – неприметного, невзрачного, легко теряющегося в однообразной толпе сотен таких же, как он, человечков. А еще созерцал он горы книг некогда прославленных сочинителей, давным-давно забытые читающей публикой, покрытые плесенью забвения, изъеденные древоточцами и термитами, обратившиеся в пыль и труху, разорванные на обертки и самокрутки. А над грудами никому не нужных фолиантов звенели его, Иртена, песни, на разные голоса, на разных наречиях.

И услышал он величественный и торжественный, как пение медных труб, глас Тлегевина:

- Все вещественное неизбежно разрушается, даже горы однажды превратятся в скопления стертых камней, и река перестанет течь, и обмелеет море, и города обратятся в прах. И лишь слово и музыка – бесплотные неосязаемые, передаваемые из уст в уста, а не из рук в руки, как золото и медь, переживут сотни и тысячи земных лет. И мои статуи неизбежно разрушатся, лишь я – бесплотный, незримый, неосязаемый пребуду всегда, пока звучат слово и музыка.

…Утром Иртен, едва  встав с постели, починил струну, неспешно настроил старую цитру.

Звуки цитры, робкие, неуверенные, словно первые шажки младенца на жизненной дороге, прозвучали в тиши комнаты. Вслед за ними родились первые, неуклюжие зарифмованные слова, больше напоминавшие гуканье того же младенца, чем чеканные строки наделенного священным даром поэта. Это были первые шаги Иртена на пути к бессмертию, первые фразы той долгой и удивительной речи, которой бог Тлегевин беседовал с людьми устами певца.