Психи. Пьеса для чтения

Все реплики произносятся без звука, то есть особым «беззвучным» голосом, какой бывает иногда в мыслях. Голоса раздаются как бы в голове зрителя и одновременно снаружи, над самым ухом. Тембр лишен всяческой обработки, приглушен и, несмотря на присутствие разных голосов, избавляет от концентрации на совершенно лишних здесь измышлениях о внешности и обстоятельствах жизни их обладателей.

АКТ 1

Сцена пуста. Это полная и абсолютная пустота, на сцене нет не только декораций, а нет даже задника, арматуры, боковых кулис и вообще чего бы то ни было в этом роде.
Про освещение трудно сказать что-нибудь более или менее определенное.

Странные неидентифицируемые звуки, напоминающие одновременно шаги нескольких ног по деревянному полу в глубине сцены и мягкую перестановку мебели.
...................

- Какой-то псих разлил здесь воду. Посмотрите, пройти же нельзя.
      - Это не разлил. Это лужа на асфальте. Недавно был дождь.
- Все равно. Это свинство лить все время воду где ни попадя. Тем более с неба.

- Так вот, наша цель - двигаться вверх... Все время только и только вверх, любое другое направление ошибочно и даже вредно. Впрочем, начать с того, что понять, где верх, а где не верх уже крайне трудно, хорошо, если вообще возможно... Пришли.
- Стена совершенно гладкая, и подняться по ней невозможно.
- Не гладкая она. И вообще это не стена.
- Только мухи могут ползти по этой стене.
- А она где-нибудь кончается? Там, наверху?
- А ты уверен, что туда - это верх?
- Не знаю. Говорят, да. Но стена кончается.
- Чем?
- Ну, наверное, бесконечностью.

- И никто ничего не знает наверняка. Мне надоело. Никто не знает, зачем мы собираемся лезть по этой дурацкой стене и куда, куда, куда. Книжек начитались, вот и сами туда же.
- Не лезь. Сам же хотел.
- Да не стена это.
- А откуда я знаю, что именно этого я и хотел?
- Тише. Или мы лезем, или мы не лезем. Вот тут есть удобное место.
- Табурет выкинь. Он тебе еще тыщу раз по дороге попадется.
- Правда? Этот самый?
- Этот - не этот. Откуда я знаю.

Шорохи, звуки падающих камешков, шелест негромкого ветра.

АКТ 2

Картина 1
На сцене совершенно темно, по мере привыкания к темноте глаз выделяет неясные контуры странных предметов.

- Видишь, слова творят. Ты говоришь: Кошки орут. Вот ночная бабочка бьется. Дождь пошел. - И все это появляется: кошки, бабочка, дождь...
- Ну и что? Что ты предлагаешь нам - отказаться? От слов? Или от кошек? И бабочек?
- Да нет, нет. Потому что это бессмысленно.
- Словами пользоваться тоже бессмысленно... Кроме того, слова, по мнению некоторых, всегда все портят.
- Да нет, не портят. Потому что портить нечего. То есть, нет ничего, что можно было бы испортить...
- Да знаем, читали. Что нового еще на эту тему?
- Вот именно, мы все читали. В том-то и наша беда, что мы все читали. И так ничего и не...
Замолкает.
За окном уже некоторое время орут кошки (дальнейший разговор проходит под их аккомпанемент) сейчас, поначалу, почти ласково, переливчато-нежно:
-Мяа-аау...
- Давай об этом не будем говорить. Про это уже все написано.
- Боишься, что слова все испортят?
- Нет. Просто все уже написано. В любой момент можешь взять и прочитать.
- Так почему бы об этом и не поговорить?
- Потому что треп.
- Если ничего нет, то почему треп хуже чего-нибудь другого?
- Мя-а-а-ау. Мяуауааау!
- Потому что он бесполезный и ни к чему не приводит.
- Какая может быть польза, если ничего нет. Совсем ничего. Ни пользы, ни непользы.
- Мия-а-аааау!
- Ну нет, знаешь, к этому надо еще прийти самому. И потом, что-то ведь все-таки есть. И мы должны к этому чему-то двигаться, приближаться. А треп - это только треп. Для нашего движения  в нем нет никакой пользы...
- Как раз очень может быть даже и есть. Вот я тебя сейчас слушаю, и передо мной открываются некоторые горизонты... Возникают, знаешь ли, мысли. Кроме того, ты так хорошо объясняешь, мне сразу становится ясно. Пока ты говоришь. Как же в разговорах нет пользы, если именно есть! Произносятся разные вещи...
- Но не по двести же раз.
- Ааа... Человеческое восприятие вообще инертно. Да и память что-то порою сбоит. А вот когда разговариваешь…
- Ну не треплись. Об этом тоже написано. Читал ведь.
- Тогда получается, в мире вообще про все написано, и говорить не о чем.
- Вообще-то так и есть.
- Тогда будем молчать!
- Будем молчать.
Молчат.
- Меа - а - уа - ау - ауу! А - а - ааааа -ааууу!
Постепенно перекличка принимает драматический оттенок.

- Только молчать тоже нет смысла. Ты сам говорил.
- Ну да. Потому что нет смысла.
-Так же, как и говорить.
- Абсолютно так же.
- Тогда лучше говорить.
- Мауа -а -ау -аааау! Мэау - у.
- Интереснее.
- Да. Поэтому люди всегда говорят.
- Или молчат.
- Или молчат.
- Ми - я - а -айяу - у - у!
Мяв становится отчаянным криком:
- Йяааа-ааа-ааа-ааауууауууу!!! Уааааааааааааааа!
- Интересно, куда все собаки подевались?
Пауза.
- Сейчас появятся.
Кошки смолкают. Приближается отчетливо шелестящий шорох, сопровождаемый мерным дыханием и приглушенными рыкающими звуками.
После недолгой возни - несколько шумовых пассажей, разбегающихся в разные стороны, и все смолкает совершенно.
.................
- Включи чайник.
- Сейчас. Ааа!
Деревянный грохот.
- Что случилось?
- Тут стул.
- Я же говорил. Уже темно, Надо включить свет.
- Где тут свет?
- Там, за шкафом.
- Значит, здесь есть шкаф?
- Теперь есть.
Снова звуки передвигаемых предметов шаги и стук по деревянному полу.
- Это шкаф?
- Где? А, да, это. Свет левее, чуть сзади...
Включается свет.

Картина 2
Переходит непосредственно из первой: включается свет.
На сцене - грозовая площадка.
Это открытая площадка очень высокого дома. В пустом широком проеме видна обширная панорама предгрозового неба. Некоторые тучи висят очень низко, видны их ободранные края. Фиолетовые, синеватые и с оттенками стали, с желтыми и белыми прожилками, они создают картину феерическую, необычайную. Небо неуловимо изменяется, живет, движется. Изредка по едва видной внизу линии горизонта проходят, беззвучно вспыхивая, зарницы.
Линия горизонта представляет собою далекие крыши разной формы и высоты и разнообразные трубы. Площадка освещена из проема, предгрозовым желтоватым светом.
Раздаются голоса:

- Это просто прямоугольник воздуха.
- Я буду рад, когда такое станет возможным.
- Никогда не верь тому, что говорят. В самом бытии больше правды, чем в том, что о нем говорят.
- Настоящее небо отличается от не-неба тем, что в первом нет ничего конкретного. Только  больше и больше простора. Если в полете вы приближаетесь к чему-либо, значит небо, в котором вы летите, не настоящее.
- Выключите радио.
- …
- Да выключите же радио!
- Я не могу выключить твое радио, ты, только ты можешь это сделать.
- А ты... Ты где?

- Ты тоже радио?
- Тише.
- ТЫ... ТОЖЕ... РАДИО!!!
- Его охватило отчаяние.

- И осталась.
- Одна.
- Стена.

На протяжении следующего монолога, ближе ко второй его половине, на сцене появляются рабочие, они неторопливо и деловито набрасывают что-то вроде парусины  на выступающие части декораций, вытягивают из-за кулис безликий парусиновый задник и затягивают им проем и стены грозовой площадки. К концу монолога сцена - вся, кроме пола, оказывается затянутой этой светлой тканью, а рабочие осматривают свою работу и уходят. После этого свет начинает гаснуть, и полное затемнение наступает перед следующим актом.

- Все, все лучше, чем это. Слышите? Кто-нибудь! Раз я говорю, значит кто-нибудь должен и слышать. Слышишь? Слышишь? Ты. Ты... Или есть только я? Но я же говорю почему-то. Все, все лучше, чем это. Пусть будет жизнь. Слышите? Слышишь? Слышу? Нет, не так. Если есть я, значит должен быть ты. Ты. Где ты? Ну где? Ну выйди, не прячься! Сделай, пожалуйста, чтобы жизнь. И я пусть тоже буду где жизнь. Пусть кошки. Пусть будут собаки, пусть дети... И старушки, и продавщицы. Я буду где ты захочешь. Кем ты захочешь. Если продавщицы исчезнут как вид, пусть будут те, кем они станут, когда сделается как ты задумал. Потому что я - верю тебе, потому что ты не мог задумать плохо. Только пусть это будет.

Я знаю, как это, я помню напряжение тела, созданное полетом, помню, как выглядят сверху горы, как колышутся деревья, переливаясь там, подо мной, листьями, как поблескивает вода, когда летишь вдоль рождающейся волны, и прохладная влажная пыль попадает в ноздри. Я помню, как еще не взошедшее солнце появляется искрой над горизонтом, а ты, то есть, я сам - поднимаеюсь над тополями, - и желтой ослепительной точкой бьет в угол глаза, и где-то вот тут, под ложечкой, рождается жар и восторг. И счастье: жизнь, вот, оказывается, ты какая. Счастье разливается подобно этому свету, который, как я вдруг понимаю, и не исчезал никогда, – разливается за пределы моего тела, и тесного вместилища моих мыслей! Нет, конечно, не тесного, оно не может быть тесным, ведь его придумал ты. Но оно кажется тесным, когда выглядываешь наружу, где тебя неизмеримо больше. Ведь вот я лечу, а кому я лечу, ведь не могу же я лететь себе самому… Я помню воздух, текучий, как вода, прохладный до колкости, щиплющий предплечья и пальцы, я помню, как становился одним целым с этим воздухом и с уходящей постепенно все дальше и дальше землей.
Но если ты хочешь, слушающий, если тебе действительно нужно, то пусть этого не повторится больше. Пусть, я вернусь на землю. Я буду делать простые дела: ставить чайник, подметать пол… Теперь все равно не будет как прежде. Я искал тебя вне, я буду искать и дальше, внутри себя или во всем, что увижу. Просто потому что уже не смогу не искать... Я буду ступать по твоей земле, взглядывая в небо лишь искоса, как все, почти забыв, почти не веря в эту вот возможность полета. Пока ты сам не позовешь меня.
- Пока
- Ты
- Не позовешь
- Меня.

 - Ты, главное, позови.

АКТ 3

Картина 1
Сцена затемнена, но некоторые ее части подсвечены очень тусклыми желтоватыми пятнами. Расположение пятен по ходу действия меняется без всякой логики. Иногда на протяжении действия на фоне задника кто-то проходит, останавливается, зажигает спички, переставляет что-то легкое и невидимое (стул или табуретку) и уходит, на время оставляя сцену пустой.

- Поставь чайник. Темно.
- Да, уже опять темно. Надо включить свет. Но эти отсветы на стенах… На поверхности плиты… На крышке чайника… И на моих руках – вот они, мои руки, а там, куда я не смотрю, сложенные на коленях твои, на них свет почти не попадает, и все-таки они видны в сумерках, и вот одна кисть приподнялась, рукава не видно, но он есть там, в темноте, - так вот, приподнялась кисть с полуопущенными пальцами, как любят писать художники, - и потерла светлую область – лицо – потерла его где-то рядом с переносицей. Я не смотрю, я по звуку знаю, что ты это сделал. Я зажигаю спичку. А потом отстраняюсь, и спичка выхватывает из темноты все – и лицо, и твою опускающуюся руку, и, видимо, меня, потому что она у меня в руках, эта спичка, а я мгновение не вижу ничего, потом сразу все, и включаю газ, и гашу ее, спичку, и выбрасываю в темный кружок ведра в теневом углу. И ты  смотришь заблестевшими глазами на синеватые лепестки пламени, а чайник, который давно не чистили…
- Но ведь ты же понимаешь, что еще недавно не было здесь никакого чайника.
- Если и не было – разве это сейчас важно?
- Ну понятно. Продолжается мир привязанностей. Пришли туда, откуда так яростно уходили. Помнишь стену?
- Говорят, это была не стена.
- Не важно.
- И что стена? Не вижу противоречий.
- Ну как же. Уйти, оторваться… Вертикаль в неведомое. При-вя-зан-нос-тей. Ну кто так чайник держит! За ручку держи, дальше от носика, и не поднимай высоко, когда льешь. Смотри, уже лужа... А чего ты ржешь, собственно? Уметь наливать из чайника – это нормально. И не нормально не уметь! 
- Вот я и говорю. Чайник, который давно не чистили – просто из разгильдяйства, вообще-то на кухне довольно чисто, и в темноте поблескивают белые бока чашек - так вот, чайник из эмалированного металла, красный в белую крапинку, горячо курится паром из носика и издает характерный удар, когда его ставят обратно на плитку, но уже не на огонь, а рядом с горящей конфоркой. Конфорку гасить не хочется, какое-то подобие очага все-таки. И весь этот спектакль только из-за того, что здесь ты. Ты сидишь в темном углу, снова потираешь переносицу, а когда угол пуст, тогда исчезает и чайник . Превращается в  безымянный гулкий предмет, на который даже досадуешь, что он нужен. Чтобы в животе время от времени становилось тепло.
- Но ведь есть живот. А значит, есть и еще что-то…
- Хм. Вот об этом я и не подумал. Понимаешь. Я все время слышу шелест. Режу хлеб, а крылья так и шуршат над ухом. Нет, не мои, конечно. Но крылья. И я уже не знаю, что именно существует.
- Хлеб?
- А что такое, собственно, хлеб? Иногда мне кажется, что когда я ухожу с кухни, атомы предметов снимаются с мест, разлетаются, расплываются в разные стороны, перемешиваясь между собою. Да и как этот хлеб оказался здесь? Из какого пространства перетек он сюда, с характерным видом своим, с румяным своим запахом, со всеми своими свойствами. Говорят, он тяжело достается людям, где-то там, на полях, далеких от нас как саванны Африки. А что это значит? Вот я закрываю глаза, и мне сразу кажется, что я лезу и лезу по той же стене, лезу по ней, сидя с тобой на кухне, лезу в присутственных местах, и даже во сне продолжаю лезть. А какая польза от этого?
- Польза?
- Ну вот эти саванны Африки… То есть, поля… Получается, выбирая кухню, я выбрал и стену. Я не оказался на тех полях. Выбирая кухню, я думал, что отказался от крыльев. На самом же деле…
- А почему ты решил, что надо от них отказываться…
- А что с саваннами Африки?
- Приглядись. Посмотри внимательно. Что ты видишь? Внимательнее. Еще внимательнее.
- Так это… Та самая? Та же самая?
- Не в табуретке дело.
- Но табуретка та же самая? Помнишь, там, у стены. Ты сказал, оставь ее, она еще встретится. Так она та самая?
- А разница? Разница какая? Разница, я спрашиваю, какая?

Короткий смех.

- Ты… Ты знаешь что-то? Ты кто?

Снова короткий смех.

- Ладно. Ладно, я не буду спрашивать. Я не буду спрашивать слишком много. А ты не исчезнешь?
- Поставь еще чаю.

Картина 2
Ночное освещение. Задник представляет собой глубокое, подсвеченное разными красками горное звездное небо. Видна заснеженная вершина. Внизу угадывается пейзаж с огнями. По снегу движутся медленно две фигуры в яркой альпинистской одежде, соединенные веревкой. Звучит размеренная музыка – легкий аккордовый фон и мерные контрабасовые удары, под которые фигуры ставят ноги.
С затаенным шальным пафосом звучат стихи:

Мы вышли и вошли,
Не победив,
Но и не проиграв еще сраженья,
Вкруг нас как воздух
Движется мотив,
Соизмеряя каждое движенье
И силы наши
С голосом своим,
За каждым шагом
Открывая более,
Он подгоняет нас лететь на волю
И шепчет нам:
Простор непобедим.

Попав на отдаленную планету,
Найдешь фрагмент младенческой кроватки
И прочие знакомые предметы,
Разбросанные в страшном беспорядке,
Присыпанные почвой инородной,
Подернутые красноватой пылью, -
И снова путь тернистый, но бесплодный
Ведет к непониманью и бессилью.

Но пульс шагов
И мерный стук в груди
Вернет нам песнь
Потерянного ритма
И мы смиримся
С тем, что позади
Не видно ни следов,
Ни алгоритма,
А впереди
Цепочка диких гор
Лучам и ветру
Подставляет спины,
И каждый склон,
Проигрывая спор,
Нам открывает новые вершины.

Двое в это время оказываются на вершине и оглядывают окрестности. Они утаптывают снег, переминаются с ноги на ногу, заглядывают вниз, потом смотрят вверх.
Сверху опускается почти зеркальное отражение вершины и останавливается, недосягаемое для альпинистов. Те внимательно разглядывают появившееся, совещаются, потом один из них достает ледоруб и привязывает к нему веревку. Размахивается. Ледоруб летит вверх и втыкается в снег отражения. Человек проверяет прочность конструкции и, страхуемый снизу вторым, начинает лезть наверх. Музыка продолжается. В ней, накладываясь на нее, слышно пение небольшого, немного нестройного хора, в котором угадываются слова:

Мы победили, мы поем, вкусив
Мотива светлый нерушимый дух.
Непобежденный кружится мотив,
В одну упряжку связывая двух.
Мы победили, встав на потолок,
Который тут же сделался как пол.
Несоразмерный нам самим поток
На нас нахлынул и сквозь нас прошел.
Мы здесь, мы живы, силы отыскав,
Когда нас прежних унесло как дым.
Мы победили, наконец, поняв,
Что, в сущности, никто не победим…

Музыка удаляется, альпинисты лезут. Пейзаж с огнями и ночное освещение понемногу гаснут, несколько раз мигая, будто при неисправности лампочек, но так и не угасают полностью.

ЗАНАВЕС

На поклон выходят парами: рабочие сцены с табуреткой, альпинисты с ледорубом, люди в темном трико со стулом и красным чайником в крупный белый горошек. Слышатся записанные аплодисменты.

Январь 2010