С. П. Шевырёв. История Поэзии. Чтения 3 и 4

ИСТОРИЯ ПОЭЗИИ
Чтения адъюнкта Московского Университета
СТЕПАНА ШЕВЫРЕВА

ТОМ ПЕВЫЙ,
содержащий в себе историю поэзии индийцев и евреев, с приложением двух вступительных чтений о характере образования и поэзии главных народов новой западной Европы

ЧТЕНИЕ ТРЕТИЕ

Обширное значение Истории Словесности вообще. - Разбор Истории Словесности Л. Вахлера. – Я отделяю для себя часть: Историю Изящной Словесности. – Объем ее. - История Из. Словесности Фридриха Шлегеля. – Я отделяю Историю Поэзии от Истории красноречия. – О поэзии. – Два учения. – Против нигилистов. – Против материалистов. – Слова Жан-Поля. – Заключительный вывод.


Посредством слова человек выражает всякую, собственно ему, как человеку, принадлежащую жизнь, а именно: умственную, нравственную и художественную во всех бесконечно различных видах и направлениях. Посредством слова выразив эту жизнь для себя, передает он ее и потомству. Слово есть выразитель и проводник всего человеческого образования. Человечество живет в народах: так и слово человеческое живет в языках. - Отсюда мы видим, как обширно, как необъятно значение Истории Словесности. Все, что только от первых звуков слова человеческого до настоящей минуты, все, чем только от первых слов Адама, если бы мы могли знать их, до последнего номера самого позднейшего журнала выразили свою человеческую жизнь на бесчисленных языках и наречиях: Индейцы, Персы древние, Китайцы, Египтяне, народы Арамейские или средней Азии, Финикияне, Евреи, Греки, Римляне, Арабы, Скандинавы, Персы новые, Провансальцы, Италиянцы, Испанцы, Португальцы, Шотландцы, Англичане, Французы, Немцы, Богемцы, Поляки, Русские и проч. и проч., - все это входит в полную Историю Словесности. Потому ею объемлются: История языков в самых первых их началах; История всех наук, как словесного выражения жизни умственной человека, во всех их бесконечно-разнообразных отраслях; История законодательств, как словесного выражения нравственной деятельности человека; наконец, История красноречия и поэзии, как выражения гражданской и эстетической его жизни в слове. Мы теряемся в этой массе слова человеческого! Для такой полной Истории Словесности не собраны еще и материалы: всякий ученый, занимаясь своею наукою и, следо-вательно, Историею оной, трудится над сею полною Историею Словесности. Видя из этого, что такая многообъемлющая наука есть общий труд всех ученых, мы усматриваем отношение, которое все науки имеют к ней самой. Мы видим, что все оне содержат в ней свой удел, свою часть, ибо всякая наука имеет свою литературу. Кому слово не нужно? Кому не нужна такая обширная История Литературы? - В таком-то обширном объеме понимал Историю Словесности немецкий Профессор Людвиг Вахлер и начертал ученым образом составленную по народам, эпохам, по разным отраслям духовной деятельности человека, номенклатуру писателей и их сочинений с полным и верным означением годов и заглавий. Сочинение такого объема не могло, разумеется, иметь отчетливого духа критики [1] . Оно приняло вид библиографии или вид всемiрного, но неполного каталога. Идеал такого сочинения был бы именно всемiрный каталог Литературы: к этому идеалу приближается каталог, например, Парижской или Геттингенской библиотеки. Но неизмеримо далеко от него отстоит сочинение Вахлера. Это род каталога Грефова, распределенного по материям. Здесь вы находите: историю училищ всякого рода, ученых Обществ, книгопечатания, газет и журналов, библиотек, потом национальной Словесности: под этим разумеется История Поэзии и Красноречия в обширнейшем смысле; - потом встречаете Историю учености; это всеобщая литературная энциклопедия: - здесь содержится литература всех наук в следующем порядке: Энциклопедия, Филология, изучение восточных языков: Еврейского, Сирийского, Арабского, Ефиопского, Персидского, Армянского, Коптского; изучение разных живых языков и наречий Азии, Африки и Америки; - далее следуют: История в обширном смысле, т.е. всеобщая История человечества - древняя, средняя и новая; История Европейских государств каждого отдельно, Церковная История, - География, Статистика, Хронология, Генеалогия, Геральдика, Нумизматика, Дипломатика; - вдруг Философия, - Политические науки, Хозяйственные, Педагогика, Математика, чистая и прикладная, как то: Механика, Гидростатика, Навтика, Оптика, Астрономия, Военные науки, Естественные науки: Физика, Химия, Естественная История, Зоология, Ботаника и Минералогия отдельно, Медицина со всеми ее сложными частями, включая даже и скотоврачевание; Юриспруденция, Феология с своею Апологетикою, Догматикою, Полемикою и проч. и проч. Это энциклопедическое воззрение сходится несколько с воззрением Тирабоски в его Истории Италиянской Словесности. Он обыкновенно начинает кратким очерком Истории политической, потом предлагает историю того, что государи сделали в пользу наук; после историю Университетов, школ, Академий, библиотек, книг, открытия древностей, путешествий, потом наук, как то: Богословия, Философии, Математики, Медицины, Юриспруденции гражданской и духовной, наконец Изящной Словесности, куда входит История, иностранные языки, Поэзия Италиянская; Латинская, Грамматика и Риторика, Красноречие и изящные искусства. Такой объем, несмотря на неправильность распределений и сбивчивость понятий, возможен еще для Истории Словесности в одной стране; но всю Словесность мiра обнять в таком размере есть мысль несбыточная. В таком случае, гораздо лучше и удобнее прибегать к форме Атласов и всемiрных карт, как напр. Атлас Лесажа для Всемiрной Истории. Такого рода Атлас для имен составлен теперь во Франции Г-м де-Манси под названием: Atlas historique et chronologique des litt;ratures. Paris, 1830.
Из сей-то всеобъемлющей Истории Словесности я отделяю ту часть Истории слова человеческого, в которой из трех вышеозначенных деятельностей выражается исключительно деятельность художественная, и избираю ее предметом своих занятий. Я не считаю нужным здесь объяснить вам, что такое художественная или эстетическая деятельность человека? Предполагаю, что это должно быть совершенно вам известно из лекций Эстетики. Слово, как явление или форма эстетической жизни, есть цвет всего слова человеческого и называется словом изящным. Посему-то История изящной Словесности, исключительная область моих занятий, возвышается, по значению своего предмета, над прочими частями Истории Словесности и образует независимую и самостоятельную науку.
Поэзия и Красноречие суть два исключительные проявления изящного слова. Оне различаются между собою не по форме, а единственно по цели. Поэзия есть искусство самобытное; в ней слово служит красоте; оно есть живая ее форма; оно выходит здесь на степень жизни свободной, самостоятельной. Красноречие же употребляет изящное, украшенное слово, для цели жизни ученой или гражданской. Здесь изящество слова уступает первенство истине и убеждению. Красноречие бывает Ученое, Историческое и Ораторское. Всякая наука имеет потребность в слове как орудии; всякая наука имеет свою Словесность. По сему Красноречие Ученое должно быть сокращено в своих пределах, когда вводится в область Истории Изящной Словесности: иначе мы впадем снова в ту же необъятность предмета, о которой прежде говорили. Поелику все науки сосредоточиваются около Философии и от нее заимствуют свое направление; к тому же и явления изящной Словесности подвергаются ее влиянию: то в Истории Словесности ограничивают область Ученого Красноречия рассмотрением сочинений философов, сообщавших главное направление умственному мiру человека. Из прочих же наук обращать можно особенное внимание на Теорию изящной Словесности, как науку всех ближе относящуюся к предмету нашей Истории и всегда непосредственно подвергавшуюся философскому воззрению века. Таким образом, Фридрих Шлегель в своей Истории Словесности предметы ее ограничивает: Философиею, Историею, Красноречием в тесном смысле, т.е. ораторским, и наконец Поэзиею, во всех ее видах [2] . История каждого из этих предметов, входящих в Историю Словесности Шлегеля, предлагается у него совершенно отдельно, и нисколько не показано взаимное их влияние друг на друга. Потому-то сочинение Шлегеля представляет одну только мнимую наружную связь, а внутренней не имеет.
Ф. Шлегель не систематик: он не следует примеру других немцев и не силится вбить Историю Словесности в тесную рамку какого-нибудь умственного логического построения. Так делает напр. Аст в своей Истории Поэзии и другие. Шлегель нападает вообще на немецкий систематизм; он не любит его. Он негодует также на исключительные немецкие теории о формах Поэзии; находит, что гораздо бы было важнее определить теорию содержания Поэзии, ибо этою теориею определились бы отношения между Поэзиею и жизнию, которые составляют главную тайну науки Поэзии, тайну неразгаданную. Сочиняя свою Историю Словесности, он имел в виду пособить этому недостатку. Вот его собственные слова:
«Определить истинное и точное отношение Поэзии к настоящему и прошедшему: вот задача, касающаяся до самой глубины, до внутренней сущности искусства. Вообще наши теории, кроме некоторых общих, пустых и почти всегда ложных воззрений на искусство и на прекрасное, кроме таких же определений, ни к чему не ведущих, -  содержат по большей части рассуждения о формах Поэзии, которых знание хотя и необходимо, но весьма недостаточно. Теория же Поэзии в отношении к содержанию едва ли существует, хотя она несравненно была бы важнее, ибо ею определилось бы отношение Поэзии к жизни. В предлагаемых чтениях я старался пособить этому недостатку и излагал такую теорию везде, где только встречал к тому повод». Такое устранение от теории было причиною того, что книга Шлегеля потеряла в мертвой связи, но за то выиграла в жизни. Я не предложу вам теперь полного и подробного разбора всего сочинения Шлегеля; но постараюсь предостеречь вас только от несправедливых, однако иногда привлекательных его мнений, которые проистекают в нем от его веры, от его личного образа мыслей, от мнений, так сказать, его религиозной совести. - Ф. Шлегель был сначала протестант, но потом обратился к католицизму, который принял в нем, как в немце, мистическое направление. Он новообращенный Католик, Мистик и Богослов. В его душе не остыло еще это борение, вследствие которого он оставил веру Протестанскую для Католической. Еще горячи в его душе впечатления от занятий Богословием. Все это отразилось в нем, как критике, и мешало его беспристрастию. От того он в Истории Слова видит символ Истории Слова вечного, как он сам говорит в конце своего сочинения. От того в его лице мешаются Критик и Мистик. От того он часто темен и недоступен для Русского переводчика.
Из этого господствующего Западно-Католического образа мыслей проистекают многие его суждения; напр. отчуждение его от Реформации, устранение от Якова Бёма и мысль о невозможности народной философии, мысль совершенно Католическая. Калдерон у него первый поэт и даже выше Шекспира, потому что выражает идею апофеозы Христианской; потому что Калдерон, как Испанец, католик - фанатик и Лирик. В Данте порицает Шлегель грубость Гибеллина и строптивую вражду против Папы. - Он видит возможность спасения мipa в новой школе Ламенне [3] , к которой он сам принадлежал, а в поэзии Ламартина выражение обновленного истинного современного духа. - Для него Гёррес, известный Мюнхенский Профессор, Иезуит и ревностнейший поборник католицизма в Германии, есть в высшей степени ее писатель национальный. Боссюэту он отдает преимущество перед прочими писателями Франции все по той же причине, т.е. как красноречивому поборнику католицизма. - Шекспир у него только поэт естества, но не постигший совершенной загадки жизни, и уступает Калдерону, как поэту веры, постигшему в глазах Шлегеля сию загадку. Здесь чувство Католика мешает чувству беспристрастного критика. Вообще о философии Ф. Шлегель судит немилосердо. Самого Канта он порицает. - Им руководствует идея сильная и прочная: начало истинной философии он видит в подчинении знания Вере, философии Откровению; но к сожалению, эта идея приняла в нем одностороннее католическое направление.
От открытий на Востоке, от занятий древностями и вероучениями Индии он ждет также пользы для распространения Католической религии. Может быть, здесь уже чувство ученого завлекало его в какие-то мечты несбыточные. Для него вся Поэзия есть Романтическая, ибо должна быть выражением любви или высшего стремления духа человеческого. Словом, Немецко-Католический мистицизм положил свою печать на все это сочинение, и этой-то односторонности взгляда должно остерегаться и не совсем доверять Шлегелю там, где в его мнении проглядывает или может проглянуть Католик. Во всех прочих его воззрениях ему можно следовать. Нельзя не заметить однако, что История древней Словесности у него очень слаба в сравнении с Историею новой Романтической Словесности. Особенно Греческие писатели все характеризованы слабо. Это проистекает от того, что он более устремлялся на занятия так называемою Романтическою Литературою или Литературою средних веков, ибо он был одним из главных поборников возобновления Романтической Поэзии в Германии, и от школы Шлегелей пошла страсть к готическому и к среднему веку.
Возвратимся к предмету. Я сказал, что в сочинении Шлегеля нет никакой связи между Историею Красноречия и Историею Поэзии; но я никак не думаю, чтобы эта связь и существовала. Эти два предмета легко друг от друга отделяются. По сей-то причине, я рассудил от Истории Красноречия отделить Историю Поэзии и, стеснив себя таким образом в предмете, расширить его собственные границы в изложении. Влияние Красноречия и наук на Поэзию в своем месте, когда оно существовало на деле, само собою изложится. Некоторые еще сливают Историю Поэзии с Историею прочих изящных искусств: это также имеет свое основание. Поэзия с ними была в непосредственном сношении, - и это влияние взаимное должно быть также необходимо замечено. Но Поэзия имеет уже сама свою самобытность: она так обширна, и по богатству своих произведений, и по кругу своих действий, в отношении к прочим частям человеческого образования, и наконец в отношении к Истории языка, что История Поэзии должна быть непременно самобытною наукою.
Отделив от Истории Изящной Словесности вообще Историю одной поэзии, я выигрываю в единстве предмета и направления, что весьма важно для науки. Красноречие и поэзия не по одним законам в народах развиваются; к тому же и явления их разнообразны. С другой стороны, сосредоточившись в Истории одного предмета, гораздо легче и удобнее развивать около него Историю и тех, которые имеют с ним сношение. А предметов, которые входят в сношение с Историею поэзии, как увидим мы ниже, довольно.
Ограничить предмет своих занятий Историею поэзии, я постараюсь предварительно создать себе идеал такой Истории, олицетворение которого будет постоянным предметом трудов моих; а для этого я должен прежде изложить мои мысли о поэзии.
Определить значение поэзии есть все то же, что определить ее отношение к жизни. В этом-то состоит главная задача; потому-то поэзия гораздо лучше, многостороннее определяется в Истории своей, нежели в эстетике. В этом отношении слова Шлегеля, которые я привел прежде, совершенно справедливы. Всякое определение мертво. Поэзия будет трупом, формулою, если мы захотим заключить ее в границы тесного определения. Надобно оживить ее в себе, ее почувствовать, узреть ее; надобно, чтобы мертвое определение перешло в живое ее созерцание, чтобы теория поэзии перешла в ее Историю.
Вообще все способы смотреть на поэзию разделяются на два главные, совершенно противоположные друг другу воззрения. Одни говорят, что поэзия есть самобытное, ни от каких внешних обстоятельств не зависящее, безусловное творение человеческого духа. Сюда относится учение всех идеалистов немецких. Все немецкие эстетики, - кроме Жан-Полевой, которая есть на них сатира, разрушающая все системы, - все эстетики имеют, по большей части, это воззрение. Жаль-Поль называет такого рода  идеалистов нигилистами, потому что они хотят создать мiр поэзии из ничего.
Другого рода воззрение, совершенно противоположное первому, говорит, что Поэзия есть верное подражание жизни, рабская копия с природы. Такого рода эмпириков называет Жан-Поль материалистами, ибо они искусство приковывают, так сказать, к веществу, к материи. И то и другое воззрение ошибочно. Обе эти крайности систем уже не существуют в такой силе, как прежде; оне стали сближаться между собою. Однако еще большие следы и той и другой видны в теперешнем воззрении на поэзию, и следы этих теорий отразились во многих школах искусства, во многих произведениях.
Разберем первое воззрение - Жан-Полевых нигилистов и представим все, что можно сказать против них. Поэзия, по их учению, есть исключительное произведение духа человеческого. Развернем историю, ибо закон, который не оправдывается главными ее явлениями, несправедлив. Вникните в поэзию величайших поэтов, каковы Гомер, Дант и Шекспир: это первое и самое блистательное тройственное созвездие на богатом небе поэзии! Не видим ли во всяком их стихе след того, что они жили; что они глубоко изучали природу; что они проникли в мiр действительный до самой сокровеннейшей его глубины; что они в нем все заметили - от Бога до червя? Как на всех их произведениях горят следы этой жизни! Развернем биографии поэтов, эти лучшие, занимательнейшие страницы Истории поэзии. От темных преданий о жизни Гомера, этого генерического лица, нам осталось только, что он был кочующий певец-нищий и слепец. Первое говорит против нигилистов, второе за них. Видно и сочинители биографии Гомеровой имели это двоякое мнение. Не посредством ли этой кочующей жизни Гомер так глубоко изучил людей и природу? Прочитавши Илиаду и Одиссею, мы, по внушению здравого смысла, должны непременно согласиться с этим: чтобы так рассказывать сражения, - чтобы с такою подробностию описывать раны, надо было непременно Гомеру или Гомерам бывать в сражениях, самому их видеть, самому ранить и быть ранену. Чтобы так изобразить путешествие по морю, чтобы так рассказывать все подробности этого странствия, надо непременно Гомеру быть самим Одиссеем. Гомер, если и ослеп, то после: он жил и видел, и потом ослеп, и все, виденное им прежде, перенес в поэзию. Вот величайший символ того, что есть поэзия. Краткое темное предание о Гомере есть лучшее ее определение.
Вникните в жизнь Данта: не в своем ли изгнании изощрял он в себе этот верный взгляд на природу? Не из источника ли несчастия, этого глубокого источника жизни, почерпнул он свою поэзию? Не выстрадал ли он ее вне своей Флоренции? - Взгляните на этого бедного Камоэнса: он в юности влюблен страстно и несчастно; он солдат и моряк; он в первом сражении теряет глаз; несчастный в отчизне едет в восточную Индию; он - в изгнании на острове Макао; в одной руке, по его же словам, у него книга, в другой - меч; в одной - перо, в другой - шпага! Вот символ истинного Поэта! На одинокой скале острова, на берегу моря, он воспевает подвиг Васко де Гамы! Вот кабинет Поэта! - Возьмите Шекспира: если бы он не прошел всей лестницы жизни общественной от смиренного дома отца его, который продавал шерсть, до чертогов Елисаветы, вышел ли бы из него этот великий практик? - Возьмите Тасса и Мильтона! Какими страданиями была искуплена их поэзия! Возьмите этого Байрона, который жил еще на глазах наших. Не из его ли жизни текла его поэзия? - Гёте сам говорит, что первою его поэтическою школою были: мастерская ремесленника, тронная Государей, Государственные архивы во Франкфурте. Везде вы видите, что поэты жили; что им нужна была жизнь; что в ней черпали они поэзию; что они - самые верные сыновья и друзья природы. Жан-Поль прекрасно выражается: «Для чистого, прозрачного стекла поэта необходимо нужна подкладка темной жизни: тогда только это стекло он превратит в зеркало, отражающее жизнь».
Возьмите еще примеры другого рода. От чего, например, эпическая поэзия, требующая подробного и верного описания предметов, требующая опытов, наблюдений, никак не удается молодым людям, не привыкшим еще к подробностям, потому что глаза их не остановились ни на чем? Для этого нужен опыт, удар жизни. Все эпические поэты довершали свои поэмы уже в зрелых летах. От чего, например, Романы - род также близкий к эпическому и требующий непременно житейской опытности - нисколько не удаются литературной молодежи ни во Франции, ни у нас? Он требует опытности личной. Все Романисты стали писать в зрелых летах. Валтер Скотт принялся за Роман 35-ти лет. Манзони также. Ричардсон долго был типографщиком и вел большую переписку для своего заведения, прежде нежели принялся за Клариссу, за Романы в письмах. - От чего молодые люди скорее увлекаются лирическим родом? От чего их трагедии изобилуют лиризмом? От того, что лиризм не требует никаких запасов природы и жизни; он льется из души собственной, хотя и здесь глубина поэзии требует глубины жизни, глубины ран и ощущений душевных. От чего молодые люди любят летать своим воображением в неизвестные страны - в Италию, в Грецию, на Восток - и там искать идеальных сюжетов? От того, что там легче строить воздушные замки. - От чего в своих Романах или Поэмах они любят выводить героем живописца или поэта? Потому что ему легче вложить свои собственные мысли и ощущения.
Жизни, жизни требует поэзия. Жан-Поль говорит: «Молодому человеку лучше должность в службе, чем книга; в старости - обратное. Молодой человек во цвете сил извлекает часто природу из Поэмы, вместо того, чтоб из природы извлекать Поэму». Должно заранее вникать в эту жизнь, в эту природу. История и природа - две великие наставницы поэта. В них тайна поэзии. Их-то изучать надо.
Перейдем к Материалистам. Они также неправы: История также сильно обличает во лжи их односторонний взгляд на поэзию. Их обличают биографии тех же самых поэтов, которых я привел в доказательство против Нигилистов. Поэзия не есть рабская копия с природы и жизни: в ней с полною свободою действует фантазия человеческая. Эпическая поэзия отличается каким-то удивительным спокойствием, ровностию духа в поэте: этому должна бы соответствовать и жизнь поэта. Напротив: большая часть эпических поэтов вели самую бурную, самую несчастную жизнь, как то: Гомер, Дант, Камоэнс, Тасс и Мильтон. - Драматическая поэзия отличается от эпической сильными движениями деятельных страстей, кровавыми внезапными катастрофами, одним словом, бурею жизни. И что же? Большая часть драматиков вели жизнь тихую, спокойную, счастливую. Таковы: Софокл, Еврипид, Лопе-де-Вега, Гёте. Самый Шекспир, кроме первого побега, был вообще очень счастлив в жизни. Этот страшный Виктор Гюго, который своими кровавыми сценами производит судороги во всем партере и одною чертою пера поднимает его с места, этот Гюго, говорят, есть очень кроткий и добрый отец семейства. Каким же образом жизнь бурная эпических поэтов переходит в спокойное созерцание, напротив, жизнь спокойная драматиков выражается в бурях поэзии? - Как разрешить это противоречие, если не предположить свободной творческой силы в фантазии человека, которая по-своему перетворяет данные от жизни и природы? –
Темно предание о Гомере, что он был слепец, но о Мильтоне мы знаем точно, что он ослеп. Где же, если не в духе своем, созерцал он то, что представил в поэзии? Дант не изобразил ли нам мipa невидимого, мiра подземного и небесного, которого верно он не видал телесными очами? Где же создался этот мiр, где он принял образ стройного и целого мiра, если не в его духе?
От чего одна и та же природа, одна и та же жизнь, в разных поэтах отражается различным образом? Не показывает ли это свободного творчества души человеческой? - От чего, когда нас бьет лихорадка страсти, мы писать стихов не можем? - Возьмите Лирическую Поэзию: не вся ли она льется из свободных движений души человеческой? Конечно и она требует жизни внутренней, но от чего Лира одного поэта всегда уныла, задумчива, несмотря на то, что он веселого характера? У другого же бывает напротив.
И как не признаться, как не согласиться, если мы верим в бессмертие души, что многие тайны, многие тайны жизни мы предчувствуем, постигаем прежде, нежели оне нам откроются; что мы часто разгадываем многое в жизни, прежде нежели проживем это? Отсюда сочувствие наше с ближними, отсюда сочувствие поэтическое, отсюда сочувствие с мiром невидимым, надземным. – «Поэзия, - говорит Жан-Поль, - может близко подлетать к одинокой душе и слышать самое тихое ее слово, которым она выражает свое бесконечное горе или радость: будь же она Шекспиром и скажи нам это слово. Как часто человек, в буре страсти, не слышит голоса собственной души своей: - но этот голос да не укроется от поэзии, как самый немой вздох не утаится от Божества! Разве нет известий о другом мiре, которые доносятся к нам на крыльях поэтов? Разве нет мipa, который начинается там, где уже нет чело-века, - мipa, который мы предчувствуем? Взгляните на умирающего, одиноко лежащего в своей мрачной пустыне: около него стоят живые вдали, как низкие облака на небосклоне, а он одинокий в своей пустыне живет и умирает: мы ничего не знаем о его последних мыслях, о его последних видениях; но поэзия своим лучем, как молнией, рассечет мрак пустыни, и мы проглядываем в последний час одинокого».
А каким образом объясним мы идею, которая незримо присутствует во всяком великом произведении поэзии и соединяет его в одно стройное целое, дает ему и значение и цель, если не признаем свободной творческой силы в духе человека?
Довольно, кажется, против Материалистов. И те и другие попраны. «У Нигилиста, как говорит Жан-Поль, нет вещества, а потому нет и оживленной формы; у Материалиста вещество не оживляется и потому также нет формы: в обеих крайностях исчезает поэзия. У Материалиста в руках - глыба земли, но он не может вдунуть в нее души оживляющей; Нигилист хочет оживить душою, но нет у него этой глыбы. Истинный поэт, в сочетании искусства и природы, будет действовать подобно устроителю парка, который к своему искусственному саду умеет присоединить все окрестности природы; но эту ограниченную природу он окружит бесконечностью идеи и природу посредством мысли перенесет в небо».
В этих неопределенных поэтических словах Жан-Поля заключается разгадка тайны. Жизнь, природа дают богатое вещество поэту; но идея художественная, идея бессмертная есть собственность бессмертной души его.



ЧТЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Дополнительные замечания к предъидущему. -  Как в поэзии отражается жизнь народов? - Как в поэзии отражается жизнь поэта? - Идеал Истории поэзии. - Польза национальная. - Преимущество Истории поэзии над Пиитикою. - Разделение. Три главных периода. - Этнографическое дополни-тельное разделение. - Причины, побуждающие меня предложить Историю поэзии вообще. - Первый вопрос в этой науке. - Разные мнения о начале Поэзии. - Первое начало ее в создании языка. - Поэтические элементы языка
человеческого.


В прошедший раз, ММ. ГГ., я не успел извлечь одного полного результата из всего сказанного мною против двух противоположных и односторонних воззрений на Поэзию. Время не позволило мне надлежащим образом округлить этот результат, уничтожить противоречия и сомнения, какие могли бы в вас возникнуть, и, наконец, применить этот результат к Истории Поэзии, потому что изложение мое, как я вам сказал прежде, должно быть и в теоретических вопросах чисто-историческое. Вы могли заметить, что самый вопрос о Поэзии я старался вам решать практически, приводя события, развертывая беспрестанно Историю, ибо дело мое - История, а не Теория.
Против Нигилистов Жан-Поля, которые отвергают участие внешнего мiра в Поэзии, я привел биографии славнейших поэтов, которые вели жизнь самую бурную, исполненную превратностей. Против Материалистов, которые отвергают свободное творчество в Поэзии, я привел также историческое событие: жизнь поэтов эпических и драматических, находящуюся в обратном отношении к их Поэзии. Эпики, по большей части, вели жизнь самую бурную, самую страдальческую: эта жизнь напитала их; опытность, плод этой жизни, запечатлела яркий след на каждом их стихе; но эта жизнь бурная перешла в них в спокойное и ясное поэтическое созерцание: таков характер Эпоса.
Драматики, напротив, вели жизнь спокойную, тихую, и она выражалась у них в Поэзии совершенно иначе, переходила в бурю, в сильное движение страстей: такова Драма. Это превращение или обратное отношение жизни поэтов к их Поэзии, я привел против Материалистов, но не в пользу Нигилистов, Оно ясно свидетельствует присутствие свободной творческой силы в душе человека, силы, которая по-своему преобразует жизнь внешнюю.
В некоторых из вас, при разрешении такого утонченного вопроса, который держится между двух крайностей, могло возникнуть сомнение. Вам, может быть, показались странным противоречием эти две страницы в биографии двух Поэтов:
«Камоэнс с мечем в одной руке, с лирою в другой, Камоэнс на море, на скале острова Макао! А Гёте в тиши своей семьи и кабинета!». Когда вы сравнили бурную жизнь первого с мирной жизнию второго, - вам могла эта последняя показаться не жизнию в отношении к первой. Так и вообще, счастливая и спокойная жизнь Поэтов драматических, избранных мною для примера, в сравнении с жизнию Эпиков. Дело в том, что все Поэты живут по преимуществу перед прочими людьми: они все одарены большею степенью жизни, чем обыкновенные люди, потому что одарены большею степенью страдательного, воспринимательного чувства. Поэты все как будто составлены из этого чувства; они очень похожи на это растение, которое Французы называют чувствительным [lа Sensitive]. Явления, для других обыкновенные и скользящие неприметно по душе не-поэтической, оставляют на душе поэта глубокое впечатление, переходят в жизнь его. Поэты-струны, натянутые на все человечество; всякое чуть заметное движение сотрясает их; они - та Эолова арфа, которая своими гармоническими звуками доносит вам о малейшем дуновении ветерка. - И в мирной семейной жизни, читая книгу Истории, поэт умеет жить, потому что жить ему необходимо; потому что он создан для того, чтоб жить за других.
Конечно, Гомер, судя по темным преданиям и по его собственным песням, Дант и Камоэнс, судя по их биографиям, особенно по биографии последнего, весьма богатой редкими приключениями, конечно, эти поэты, кажется, более жили, чем другие, потому, что жизнь их богата событиями внешними, видимыми, осязаемыми... Но можно ли написать историю всех частных впечатлений, происходящих в душе поэта середи его мирной семейной жизни; можно ли уловить невидимую биографию души его, живущей непрерывно, принимающей жизнь от всякого явления?
Поэты драматические, которые вели спокойную, мирную жизнь, жили не менее. Это счастливые плаватели, но все-таки плаватели: их море тихо, безбурно; небо ясно; ветер им попутен; но они свободною волею своей фантазии, порывом мысли драматической, превращают эту тишину в бурю; воздвигают морские волны; тьмят небо тучами; они хотят кораблекрушения. Гомер, Тасс и Камоэнс - плаватели несчастные: жизнь их покрыта горами волн разъяренных; корабль их - ладья; с неба сыплют на них молнии и громы; но творческая сила души человеческой еще более здесь торжествует. Она укрощает эту бурю; она уравнивает эти волны и наводит на спокойное, ясное море - спокойное, ясное небо, и это чудо есть действие идеи эпической. И тем и другим поэтам однако нужно море, нужна стихия, без которой не могут они совершить чудесного подвига души своей.
Повторю же опять сказанное мною заключение, которое будет теперь для вас яснее. Жизнь, природа дают богатое вещество поэту; но идея художественная, идея бессмертная есть собственность бессмертной души его. Бесконечная душа поэта принимает в себя жизнь и природу, несущие к нему все свои сокровища, все временные дары свои; он силою мысли творческой претворяет их в стройные и вечные создания, ибо он один посвящен в тайны гармонии жизни и слышит ее чутким слухом. Он один из смертных существ способен в нестройную массу, в мертвое вещество, вдунуть мысль, душу живу.
Применим же все это к нашему предмету - к Истории Поэзии. Посмотрим, каким образом жизнь человечества, с одной стороны, и свободная фантазия народа и Поэта, с другой, действовали в оной и участвовали в произведениях поэтических?
Всякая значительная эпоха жизни человеческой, в которой было богатое и деятельное развитие сил, нашла свое отражение в Поэзии. Таковы, например, преимущественно две первобытные эпохи в жизни человечества, начавшие древний и новый мiр Европы. Им соответствуют два самородные типа в Поэзии, два Эпоса. Первоначальный мiр Греции, это столкновение Азии с Европой, этот переход из периода жизни пастушеской и земледельческой в мiр войны и гражданственности, нашел свое отражение, свое верное зеркало в блистательных эпосах Гомера или Гомеридов. Другой, подобный же первобытный мiр в отношении к Западу Европы, мiр Рыцарства, мiр развития личной силы человека, нашел также свое отражение в Рыцарском Романе или в Романтическом Эпосе. Таким образом, всякая несложная эпоха жизни человеческой, в которой богато и полно развивались силы ее деятельности, находит непременно самое верное и полное отражение в поэзии. - Когда же человеческая жизнь становится сложнее в своих стихиях, когда явления ее развиваются подробнее; когда жизнь, так сказать, дробится, рассыпается на мгновения, теряет характер массы; - тогда и поэзия дробится, покидает характер огромной поэмы и уже не массами, не полными энциклопедическими поэмами, но в родах более отрывочных – песнями, драмами, сатирами и проч., выражает эту жизнь огромную, невместимую.
Но каким же образом совершается отражение каждой из эпох человеческой жизни в Поэзии? Жизнь человеческая, во всяком периоде сильного своего развития, всегда сама оставляет яркие следы своих впечатлений на том человечестве, где она развивалась. Эти следы преданием переходят от поколения к поколению. Сначала все эти предания, все эти впечатления отрывчаты, разбросаны, рассеяны; это - изустные рапсодии; это - первый период Поэзии, период общенародный в обширном смысле... Тогда весь народ становится Поэтом; тогда песня ходит из уст в уста, летает по народу как соловей; но по мере того, как жизнь из настоящего переходит в минувшее, эти отрывки сливаются, срастаются и, наконец, находят стройное целое в свободной фантазии одного человека и одушевляются его творческою мыслию. Тогда наступает второй период Поэзии человеческой, когда она делается искусством, собственностью частных лиц.
Троянская война двумя веками отделена от своего Гомера или Гомеридов и на сколько веков от того, кто дал форму Поэмы нестройным рапсодиям! - Век Карла Великого и рыцарей его времени - на расстоянии слишком трех веков от своих Труверов и еще более от Ариоста. - Крестовые походы - на большом пространстве времени от певца их Тасса. И так, вы видите из этих примеров, что жизнь, чтобы слиться в одно светлое, художественное целое, чтобы образовать мiр полный, чтобы перейти в стройную Поэму, - должна непременно отдалиться от нас, улететь в небеса, принять образ планеты, - и тогда-то лучи ее, собираясь во всей полноте своей, падают в фокус какого-нибудь земного гения; он следит эту планету своею свободною фантазиею; он живет в ней; он роднится с нею; он овладевает ею; он одушевляет ее своею мыслию; притягивает ее к себе; он снова силою искусства, силою воскрешающего воображения, возвращает нам эту жизнь с неба на землю и временное, улетающее делает у нас вечным.
Но поэт прикован к своей земле, к своему веку, к своему народу. В какой бы мiр ни улетала его фантазия, - он все-таки не может оторваться от того мiра, в котором сам живет и в котором развивается перед ним жизнь живая. Где возьмет он краски жизни для олицетворения того мipa, который улетел, если не в том мiре, среди коего он сам живет и чувствует? Потому-то эпоха поэта кладет всегда свою печать на его произведения, кладет ее невольно: это не мертвая печать, а печать живая. Через душу поэта, как через призму, проходит все его окружающее и раздробляется в чудную радугу. Его фантазия властна летать по странам мipa идеального, но жизнь и народ требуют своего. Он властен искать прекрасного, где ему угодно, но в жизни своей найдет он только форму, в которую отольет свой кумир красоты. Счастлив поэт, если та эпоха, которую он воспевает, есть плод жизни его собственного народа. Тогда в нем человечество и народ его сливаются воедино; мiр идеальный и действительный для него - одно и то же; поэзия и жизнь обнимаются в душе его - и он, как поэт, венчает в себе гражданина: двойное торжество, двойная жизнь и поэзия! - Однако, и любую эпоху из жизни человеческой он может переносить с неба на землю, но с тем условием, чтобы он нашел сочувствие между тою эпохою и своею и оживил ее красками своего века и своего народа.
Таким образом, в любой сильной эпохе жизни человеческой почерпает поэт содержание своей поэзии, ибо источник ее там, где сильна жизнь; но форма или тип, в каком он выражает это содержание, носит всегда характер его собственной эпохи. Эту форму поэт-творец создает сам из стихий жизни, его окружающей. Есть такие, однако, периоды в Истории поэзии, когда эпоха содержания и эпоха поэтической формы, эпоха жизни и поэзии, близки друг к другу: таковы времена поэзии первоначальной.
И так, всякая эпоха человеческой жизни, в которой мы видим богатое развитие деятельных сил, находит в поэзии свое особенное отражение, свой оригинальный тип, в физиономии которого участвует всегда национальность того народа и свободная фантазия того поэта, в которых эта эпоха находит свое отражение. Таким образом, все народы, принявшие участие в поэтическом образовании человечества и имевшие влияние друг на друга, завещали нам созданные ими оригинальные типы поэзии, истекшие из их собственной жизни, типы, в которых через их национальность отражались эпохи жизни всего человечества и олицетворялись поэтически идеи сих эпох. История поэзии должна в порядке исторического шествия народов отобрать от каждого из них то, в чем запечатлел он свое поэтическое воспоминание о жизни человечества, то, что сам произвел своего, и то, что заимствовал от других; с одной стороны, определить отношение этих созданий к их источнику первобытному, к эпохе, откуда они взяты, потом к современной им жизни, а с другой, степень художественного их достоинства. Так можно сравнить Историю поэзии с бесконечною галлереею, в которой по одной стороне блестят богато убранные ниши и в них оригинальные типы поэзии, а напротив их, в идеальной отдаленности, раскрываются эпохи жизни человечества и какого-нибудь народа, которые в поэтических типах, как в зеркалах, отражаются идеально, под вечным законом красоты, под вечною ее мыслию - собственностью бессмертной души поэта, в себе ее носящего.
Отсюда мы видим, как История поэзии связывается с Историею человечества, которая объясняет материалы и формы оной, и с Эстетикою, которая определяет степень вечного достоинства сих форм и извлекает из бесконечно-разнообразных явлений поэзии общие ее законы.
Если бы мы могли в подробности рассказать таким образом всю Историю поэзии человеческой, как развивалась она у разных народов по очереди, и описать происхождение всех оригинальных типов оной, то История поэзии, так рассказанная, представила бы нам вместе полную и живую науку сего искусства. Вот тот идеал исторической Пиитики, который я себе составил, и приближение к коему будет целию всех моих усилий и всего моего изучения.
Вызвавши все народы на такой поэтический общий суд и отобравши от них оригинальные образцы их произведений, мы в заключение должны спросить и себя самих, как последних во всяком образовании: какие оригинальные образцы мы Русские вложим в общий капитал Поэзии? Если же не найдем их, то определим, по крайней мере, происхождение тех, которые у нас находятся, и, если можно, бросим сознательный взгляд на будущее, богато открывающееся перед нами. Вот та национальная польза, которая должна быть извлечена из науки, мною вам предлагаемой. Не мое дело извлекать такое применение в Истории нашей поэзии, но я должен был только намекнуть вам на него, ибо для чего заниматься чужим, если не для того, чтобы извлекать отсюда пользу для своего и посредством сравнения лучше узнавать себя?
Из сказанного извлеку еще примечание о существенной пользе такой исторической Пиитики, примечание, которое, может быть, сбудется на ком-нибудь из вас, ММ. ГГ. Я позволяю себе эту надежду потому, что в ней вижу единственную награду моих трудов и усилий.
Историческая Пиитика, или История поэзии, имеет то преимущество над Пиитикою, логически построенною в науку, что не замыкает явлений поэзии в какой-то магический, очарованный круг, сковывающий ум гениальный так, что он переступить его не в состоянии, но, расставляя эти явления в перспективе, разоблачая перед ним все поэтические сокровища минувшего, открывает ему, вместе с картиною настоящего, вместе с надеждою на жизнь будущую, ряд пустых нишей, ожидающих его деятельности. Таким образом, наука, облеченная в Историю, не только питает силы гения изучением прошедшего, но и бережет свободу его фантазии, отверзает ей поприще. Она говорит человеку: вот то, что ты сделал, но твое назначение - идти далее. Если ты - талант, разумно избирай те формы, которые завещали тебе народы предшествовавшие, но не искажай их; если ты - гений, твори новые. Жизнь перед тобою; обними ее, если чувствуешь в себе силу к такому объятию, - и жизнь тебе скажется поэзиею.
Мне предстоит пройти с вами только одну часть этой всемiрной Истории поэзии, т.е. Истории поэзии новых народов Западной Европы, но я должен взглянуть на нее в связи с целым, должен извлечь ее из всемiрной Истории поэзии: иначе не может она иметь ни ясности, ни полноты, ни значения. Взглянем же на наш предмет в отношении его к целому, а для этого предложим разделение Истории поэзии согласно с лучшими критиками немецкими.
Некоторые разделяют всю Историю искусства, а следовательно и поэзии, на три обширные периода, из коих первый объемлет искусство восточное или Азиатское, как преддверие к Европейскому, Греческому; второй - Греческо-Римское, или так называемое классическое; и, наконец, третий - искусство Германское, или искусство ново-Европейских Христианских народов, коему северное язычество служит таким же преддверием, каким Греческому искусству служило восточное. Так напр. делит искусство Амедей Вендт в своем сочинении [4] . Это есть мнение последователей Гегеля, которые в общей Истории человечества принимают три эпохи: Азиатскую, древне-Европейскую или Греко-Римскую и ново-Европейскую или Германскую, по участию, какое в ней приняли Германские народы. Общий характер сих эпох отражается и в каждой отрасли стремления человеческого. Потому и искусство следует тому же разделению. Оно согласно с тем идеалом Исторической Пиитики, который мы себе составили.
Этому разделению скорее можно последовать, нежели тому, которое в своей Истории Словесности начертал Вахлер. Он приковал ее периоды к периодам всеобщей политической Истории и также разделил ее на древнюю - до варваров, среднюю - до реформации и новую - до наших времен, объемлющую три последние столетия. Древняя История Словесности содержит у него четыре периода: 1) Темные времена, лишенные всякого содержания; 2) от Моисея до Александра Великого, от 1500 до 336 г. перед Р.X.; 3) от Александра до смерти Августа, или до 14 лет по Р.X. и 4) от Тиберия до переселения народов, или до 400 л. по Р.X. Средний век (400 - 1500) заключает в себе два периода: 1) до Крестовых походов или 1100 г.; 2) до всеобщего восстановления ученой жизни в Европе. Новая История Словесности объемлет XVI, XVII, XVIII столетия (1500 - 1800). Мы видим здесь, что История Словесности находится в совершенно материальной зависимости от Истории всемiрной. Справедливо, что она имеет с нею великие соотношения; но несмотря на то, как особая наука, она должна б была или своими собственными явлениями определять различные эпохи своего бытия, или явлениями общими у ней с Историею человечества. Иначе, в каком значении, например, имена Моисея и Александра Македонского могут быть гранями для полной эпохи Словесности? Здесь Словесность Еврейская и Индейская, принадлежащие совершенно особенному периоду жизни человеческой, чем Словесность Греческая и Римская, и имеющая с сими последними характер совершенно разнородный, соединены вместе. Какое влияние смерть Августа и начало царствования Тиберия могли иметь на ход Словесности? Темные времена, отделение, взятое из Истории всеобщей, совершенно ничтожны для Истории Словесности. - В таком ошибочном распределении пострадала и История поэзии. Все произошло от того, что автор желал начертать Историю Словесности в самом обширном объеме; а так как материалы для нее еще только в отрывках собраны, то для приведения их хотя в насильственную целость он должен был заимствовать историческое деление оных из всеобщей Истории.
Мы примем прежде-сказанное разделение, как более удовлетворительное. В нем, по крайней мере, всякий период Поэзии имеет свою особенную, полную характеристику и, согласно с принятым началом, что Поэзия должна быть идеальным отражением жизни, соответствует своему периоду и в жизни человечества. Таким образом, наша галлерея, как мы назвали Историю поэзии, разбивается на три главные и огромные отдела, из которых каждый носит свой особенный характер и представляет свою особенную жизнь. Эти отделы суть: Восточный или Азиатский, Греческо-Римский и наконец Германский или Христианский. Однако должно заметить, что восточная поэзия у Амедея Вендта принимается только за преддверие в отношении к Греческому периоду, и период восточной поэзии называется вводным или вступительным (vorgriechische Kunst), тогда как она имела свое самостоятельное и полное развитие. Во-вторых, в период Германский войдут Арабская и ново-Персидская поэзия, имеющие совершенно особую характеристику.
Потому я считаю за нужное к помянутому разделению присоединить этнографический последовательный план Истории поэзии в том порядке, как народы следовали один за другим. Такое этнографическое дополнение будет собственно частною характеристикою, принадлежащею Истории поэзии, и оно живым телом облечет тот скелет периодов, который одинаков у ней с Историею всего человечества.
В первом отделе нашей галереи - в отделе Восточном - являются Индейцы, Китайцы, Персы и Евреи. По недостатку сведений материальных, этот период может быть предложен только в отрывках, не имеющих связи между собою. Об этом периоде говорят более в том отношении, как словесные явления оного имели влияние на Европейскую литературу. Потому иные дают этому периоду эпизодическое место при начале Христианского, ибо поэзия Библейская имела сильное влияние на первую Христианскую. Так поступил Фридрих Шлегель в своей Истории Словесности. Но по какой же причине он поместил Индейскую Словесность вместе с Еврейскою, когда первая не имела с нею одновременного влияния на Европу? Основываясь на подобной причине, следовало бы скорее дать место Индейской Словесности в начале нашего столетия, когда трудами Англичан памятники ее начали деятельно разработываться и когда она возъимела очевидное влияние на Словесность Английскую. Мне кажется, что все-таки правильнее дать периоду восточному его собственное историческое место, если бы мы предприняли излагать Историю всемiрной поэзии, а не исключительно Европейской. Тем более это необходимо, что сей период, хотя и мало нам известный, имеет великое всемiрное значение, свою идею, и повторяется в первых стихиях поэтической Истории каждого народа, как мы после увидим.
Второй период должен обнять, по очереди, поэзию Эллино-Греческую, Александрийско-Греческую, как Поэзию перехода, и Римскую, замыкающую древний мiр.
Третий отдел, собственно наш, начинается первоначальными стихиями поэзии Германского мiра, которые развиваются в Скандинавской, Бретонской, Норманнской и собственно Германской поэзии. Это - одни начатки, брошенные с севера. С Востока, через Запад Европы, является восточная поэзия, дающая первое движение Европейской. Потом последовательно развиваются: Провансальская, Лангедуйская, Италиянская, Испанская, Английская, Французская, Немецкая с Датскою и Шведскою, племен Славянских и наша отечественная.
В первых двух моих беседах с вами, ММ. ГГ., я растворил вам двери в это последнее отделение и, вошед в него немного с вами вместе, указал вам мельком на главные, блестящие ниши, украшенные лучшими произведениями народов, в нем действовавших. Но вы видели сами, что, говоря об Италии, я должен был, хотя немного, растворить двери Греко-Римского отделения, а иначе нам было бы в нем темно. И тут вы уже могли видеть, что вдруг взойти в наш период невозможно; что если История поэзии есть галлерея, то в нее входят из дверей в двери, и одно бы осталось средство взойти прямо в наш период: - упасть в него нечаянно. - Считаю за необходимое, прежде нежели я войду с вами в назначенное для нас от отделение, изучить два первые, т.е. Восточную и Греко-Римскую поэзию. Считаю также необходимостью изложить причины, которые побуждают меня к этому.
Причины, которые с первого взгляда представляются, суть следующие. Восточная поэзия в лице Еврейской в Греко-Римская имели влияние на всю поэзию Европейскую. Следы этого влияния, особенно Римского, на редком типе Европейской поэзии не заметны. Виргилий, например, есть корень всей Западной классической поэзии. От него пошло ее дерево. И так, вся эта древняя стихия, вошедшая в новую поэзию, останется для нас совершенно загадкою, если мы ее особенно не рассмотрим. Следовательно, историческое изложение наше для полноты своей нуждается в таком изучении.
К тому же самая новая жизнь и новая поэзия не могут быть для нас ясны, определенны, если мы не вникнем в значение другой половины человеческой жизни и поэзии - половины восточной и древней. Я не могу, в течение своего курса, избегать беспрестанных сравнений, которые невольно сами собою представятся, и должен буду всегда ссылаться на то, что вам неизвестно. Всякий предмет в своем одиночестве никак не может быть ясен и определен, если нет около него других предметов для сравнения.
В Истории Словесности есть много периодов, сходных между собою по значению. Так, например, Италия в отношении к художественной жизни имеет в себе много сходства с древнею Грециею. Так Германия своею филологиею, критикою, своим эклектизмом, имеет большое сходство с Александриею, которая, может быть, тем же была в древнем мipe, чем Германия в новой Европе. Римский эклектизм походит частию на Германский, частию на наш, - и со временем, так как жизнь наша еще более заключается в будущем, чем в минувшем, со временем, мы представим, может быть, еще гораздо большее с ним сходство. Из таких аналогий, из таких сравнений и выводов общих, основанных на данных явлениях, извлекаются и общие законы для самой науки. Каким же образом мы постигнем эти законы, а следовательно и значение каждого особого явления в нашей Истории, если не обозрим всего целого, прежде нежели с особенною подробностию взглянем на часть свою? Это - естественно и сродно всякому учению.
Увлеченный этими причинами, я решился предварительно исследовать Восток и древне-Европейский мiр, и, таким образом, в возможной полноте предложить вам всю Историю поэзии.
Первый вопрос, который представляется нам в полной Истории Поэзии всего человечества, есть вопрос о том, когда человек в первый раз был Поэтом? какое чувство жизни впервые выразил он поэтически, и какой форме оно было им выражено?
Во тьме, покрывающей первую жизнь всего человечества, всего труднее уловить ту минуту, когда человек впервые развил дар поэзии, полученный им от неба вместе с прочими дарами, другими словами, определить начало поэзии. Если где позволено прибегать к предположениям и выводам a priori, то конечно в подобных нашему случаях, где История отказывает в событии положительном. Многие употребляли во зло это право при объяснении начала поэзии. Приписывали его внушению какого-нибудь отдельного чувства души человеческой. Иные называли это чувство удивлением ко вселенной и думали, что новосозданный человек, лишь только взглянул на нее в первый раз, как выразил свое чувство импровизованным гимном. Другие приписывали рождение поэзии чувству благодарности к Творцу; иные думали, что она была первым излиянием любви. По всем этим мнениям поэзия вначале была Лирическою; первые именуют род оной Гимном или Одою, вторые Элегиею. Овидий, как поэт чувства, как поэт элегический по преимуществу, думал, что человек в первый раз был поэтом у запертых дверей своей любезной.
Другие полагали, что первая поэзия употреблена была на сохранение памяти дел человеческих, что она была плодом человеческого тщеславия. По этому мнению первая поэзия была эпическая, историческая. Во всех этих мнениях мы ясно видим, что они проистекли из личного свойства тех, кому принадлежат.
Положительно доказано, что поэзия существовала прежде письменности. По мнению ученых, едва ли не окончательно утвержденному, великие произведения поэзии были уже собственностию народов прежде, нежели они знали письмо, так напр. Илиада и Одиссея у Греков, Веды у Индейцев. Но само собою разумеется, что поэзия не могла существовать без своего орудия - языка; что прежде нежели человек является поэтом, он является нам творцом языка своего. Но не с даром ли слова тесно сопряжен в человеке и дар поэзии? Самое создание языка есть уже в человеке первый, хотя еще не самобытный, поэтический подвиг его духа. Человек, как творец языка, в первый раз является поэтом.
Если вообще все первоначальные изобретения человека покрыты тьмою неизвестности, то как должна быть непроницаема тьма, покрывающая изобретение слова, которое есть первое необходимое и исключительное орудие предания и первая причина света в Истории! Однако, великая Книга первобытной Истории человечества, книга Бытия, Божественные сказания коей подтверждаются исследованиями всех новейших ученых, сохранила нам предание, которое имеет глубокое историческое значение. Приведем слова самого Писания: «И созда Бог еще от земли вся звери сельныя, и вся птицы небесныя, и приведе я ко Адаму видети, что наречет я: и всяко еже аще нарече Адам душу живу, сие имя ему. И нарече Адам имена всем скотом, и всем птицам небесным и всем зверем земным». В этом Божественном сказании мы видим, что человек, воцаряясь над мiром от Бога, в первом своем подвиге явился творцем языка и поэтом; что он все низшие создания видимого мiра тотчас перевел в свое царство духовное и усвоил их себе своим словом; что язык есть от века его держава над мiром; что человек, как создатель языка, есть царь вселенной.
И Библейское предание, и простое рассуждение наше согласуются в том, что слово, первая черта, отличающая человека от прочих тварей, было самым первым изобретением человеческим. Конечно, темна история первобытного языка, как мы уже сказали; но если бы мы могли знать сей язык, то он бы сам был для нас своею историею. Единственное средство к достижению сего знания есть занятие теми языками, которых первобытная древность несомненно признана. Вероятно, они содержат в себе еще многие развалины языка первоначального. Кроме того, всякий язык, особенно наш и корень его, язык Словенский, родство которого с Санскритским и Эллинским более и более утверждается исследованиями ученых, имеют в себе сии стихии первобытные, изучение коих есть один из важнейших предметов современной учености.
Здесь не место излагать мне историю изобретения языка, как явления мысли человеческой в слове: я должен показать только элементы поэтические, участвовавшие в его создании. Другими словами, я должен смотреть только на одну поэтическую сторону первоначального языка. Незнание восточных языков, и потому ограниченность сведений в этом предмете, и пределы времени не позволяют мне распространяться об этом: я дам только некоторые намеки.
Язык наш составлен из гласных и согласных. Гласны буквы суть свободное, самостоятельное выражение души человеческой, в коих не участвовали никакое подражание природе, никакой намек со стороны ее. В пяти звуках: а, э, i, о, у, человек самопроизвольно [sponte suа] выразил впервые свои собственные чувствования. Возможность и побудительная причина произнесть сии буквы заключались единственно в нем самом. Потому я и говорю, что изобретение оных принадлежит исключительно одному человеку. Первое явление гласных мы видим в междометиях всех языков  [5]. - Согласные же звуки рассеяны в природе. Человек имеет в себе способность их произносить; но природа своими звуками намекает ему на оные. Скажут, что гласные звуки слышны также в природе, в крике некоторых зверей; что этими звуками она могла ему также намекнуть и на гласные. Но где же в природе, если и найдется что-нибудь схожее, эти чистые, свободные, музыкальные гласные, открыто произносимые человеком? Самая согласная, столь нестройная, столь неопределенная в природе, получает всю определенность только при гласной, когда на нее опирается. Сильным доказательством моей мысли служит то, что гласные, все без исключения, присутствуют во всех языках человеческих, тогда как некоторые согласные часто отсутствуют или переходят в более мягкие или жесткие, по влиянию климата и природы. Это доказывает, что гласные суть звуки первой необходимости и первого изобретения человеческого; что природа не намекала о них человеку. Их бытие так свободно и независимо, что из них человек мог бы составить себе хотя ограниченный язык. Возьмите известный полустих Гомера: ;;;;;; ;;; ;;;;;;. Здесь восемь гласных звуков сряду, а язык Греческий есть самый гармонический в древности. - Согласные же звуки, как я сказал, слышны в природе. Вот почему во всех словах, означающих какой-нибудь шум, есть подражание тому звуку, на который природа намекает человеку, и во всех языках сии звуки одинаковы, что особенно свидетельствует их первоначальность [6] . В названиях многих животных звучит согласная, слышная в крике, который они издают  [7]. Так человек первобытный, еще близкий к природе, по внутреннему побуждению рассказывая подруге своей о том, что он видел или слышал, подражанием переносил сии звуки в свои согласные. - Между тем как согласными передавал человек предметы природы, - чистыми гласными сообщал он свои собственные чувствования. Оне - первая музыка, в которой вылилась душа его, тронутая ощущением. Некоторые отметают междометия от стихий языка собственно человеческого, утверждая, что человек в выражении чувствований не есть еще человек, а животное, и потому местоимение и глагол признают первыми частями человеческой речи. Но междометия разве выражают одни только грубые животные ощущения, по которым человек родня и прочим тварям? Разве не выражают они чувствований той души, которая создана для мысли и слова? Разве удивление, смех, восторг, сострадание суть чувствования, общие человеку с прочими животными? Не виден ли уже в этих ощущениях проблеск мысли? Не суть ли они исключительная собственность того творения, которое будет мыслить? Удивление предполагает сравнение, хотя еще безотчетное, в его зародыше; смех также не может быть без сравнения, ибо основан на чувстве противоречия. Потому животные не удивляются, не смеются. Восторг первоначальный не есть ли полутемная полнота души, в которой начинает пробиваться свет мысли, не есть ли мерцающее утро жизни внутренней? Сострадание не есть ли первое выражение того нравственного сочувствия между людьми, которое есть зародыш всей общественной жизни человека? Есть ли оно в животном? Для того, чтобы иметь сострадание, надо уметь чувством переноситься в чувство другого: это недоступно для твари, скованной эгоизмом животным; это возможно только для той души, которая может сознавать себя отличительно от другой и великодушно отрекаться от чувства своей жизни для того, чтобы перенестись в чувство жизни другого.
Чувствования суть, мне кажется, первобытный хаос духовного мiротворения в человеке. Так и междометия, в которых посредством гласных они выражаются, суть первый, малый зародыш всего бесконечного слова человеческого. Первоначальность их доказывается их сходством во всех языках. Здесь, разумеется, должно понимать междометия первоначальные, а не производные. Ими особенно изобилует поэтический язык Греции. В Трагедиях Греческих есть целые стихи, наполненные этими междометиями, целые припевы хоров. Беспрестанно звучит горестное ;;; в устах страдающего Филоктета.
Гласные и согласные суть вещество, из коего развивается полный мiр языка. Таким образом, в материальном образовании сего последнего участвуют те же две силы, какие видим во всей художественной деятельности человека: с одной стороны, подражание природе или уподобление оной себе; с другой, самобытное, самопроизвольное выражение чувствований души своей. В языке, как в первом явлении поэтической деятельности человека, видим те же условия, какие и в развитии поэзии, как искусства особенного и самостоятельного.
Замечено, что чем древнее язык, тем более изобилует он метафорами. Языки восточные особенно отличаются сим обилием от языков Европы; так и наречия простонародные - от наречий общества образованного и ученого. Метафора есть также одна из развалин первобытного языка и одно из первых поэтических явлений его по образовании. Она проистекает в человеке, как я сказал, из того же присутствия в нем двух способностей: воспринимательной и деятельной; из возможности его, с одной стороны, принимать в себя ощущения от внешнего мipa, с другой, населять природу своими чувствованиями, придавать ей свою душу, переливать в нее свою внутреннюю жизнь. Сие последнее стремление особенно сильно бывает в первой юности человека, когда он еще не в силах отделить себя от природы, когда он живет с нею в близком соприкосновении и считает ее бытие продолжением своего. Стремление сие выражается и в первом слове человека метафорою, в искусстве вообще – символом. Это сближение природы с духовною жизнию нашею доставляет богатый поэтический запас языку. В этом отношении особенно любопытно изучение языков древности и востока.
Но язык, хотя в создании оного и обнаруживается в первый раз поэтическая деятельность человека, есть только материал для поэзии, есть только ее орудие. Где же первое явление самой поэзии? Что оно выразило и в какой форме было это выражение?


ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Handbuch der Geschichte der Litteratur von D. Ludwig Wachler. Zweite Umarbeitung. Leipzig. 1822 - 1824. 4 части.
  2. История древней и новой Литтературы. Соч. Фридриха Шлегеля. Перевод с Немецкого. Две части. СПб. 1830.
  3. Т.е. в прежней его школе, а не в новой, уничтожающей веру.
  4. Ueber die Hauptperioden der sch;nen Kunst, oder die Kunst im Laufe der Weltgeschichte dargestellt von Amedeus Wendt. Leipzig. 1851.
  5. Исследующие изобретение языка в логическом отношении отметают междометия, которые, по мнению многих, как наприм. Блера, суть первое явление языка; но должно вспомнить, что я смотрю на язык в поэтическом отношении.
 6. Так например, р слышно в громе и звучит равно в словах: ;;;;;;, tonitru, donner, tonnerre, thunder, trueno, гром; с в свисте и словах: ;;;;;;, sibilare, sauseln, siffler, silbar, свистать; б или в (ибо известно, что первоначально эти буквы были одно и то же) в блеяньи и словах: блеять, ;;;;;;, balare, belare, b;ler, bl;ken, balar; м в мычаньи и словах: ;;;;;;;;, mugire, мычать. Такими звукоподражательными словами особенно изобилуют языки Греческий и Словенский, как два из первоначальных.
 7. Это согласно и с словами Писания, которое говорит, что первый человек называл животных. Он, именуя их, верно отличал их теми признаками, какие всякое животное имело, и особенно по крику их. Названия животных, в коих звучит согласная, слышная в их крике, суть развалины сего языка первоначального. Ими изобилует особенно язык Словенский.