Серебряный свет

ИСТОРИЯ МЫТАРСТВ БЛАЖЕННОГО ТЕОФИЛА




Откровение, полученное через исповедь, как проповедование культурного образа жизни, имеющее целью познать существование человека на земле как время, отпущенное миру для покаяния.

(Покаяние – это перемена ума)

Мой друг, смени гнев на милость.
Если милость уйдет, то гнев со временем уляжется.
И если потом ничего не будет, то ты не станешь упрекать себя за то, что не искал для себя иного покоя, кроме того, какой тебя посетил откровением.




Часть первая
Искушение



Борьба чувств
Одна дворянская семья разоряется, и отец семейства хочет отдать младшего сына в монастырь за долги.

Во дни великих событий, утраченная милость и любовь приходит в мир иной стороной. Ставшая служанкой, теперь таинственно освобождается от уз совести. И своим дерзким голосом призывает проснуться от земных и древних чар, чтобы войти в область тайн и мифического, просветившись светлым и чистым потоком небесных грез. И на деле все выглядит просто и до умилительного невинно.

Однако не так думают об этом те, кто хочет себе представить наиболее важное из этого: горизонты и перспективы. Для того чтобы, возымев власть над сим малым и незначительным чувством, затем вылиться вместе с общим потоком в мир совокупного и относительного земного величия.

Так в дальнейшем, взойдя над всем и всему дав начало, исходя из себя самих, отдавая преемственность и предпочтение себе.

А как угодить и отдаться самому Богу? Этому мудрецу вечности, что, как океан света во вселенной, приемлет и твою светлую струю, и вмещает все капли твоего разума, данные этому ветреному и суетному миру, в котором лишь колыбель и навыки зачатков.

А какие игры в мире затевают кумиры! Среди проходящих мимо, тлеющих стихий они пытаются отвлечь от созерцания Бога. Но все в этом случае и остро, и просто: наш закон и дает, и забирает, оставляя нас самим себе, а конец очень часто означает начало.





Время, в котором живет человек, насилует его волю. Но в своем веке человек испытывает снисхождение Божие к своей немощной природе, которое проявляется по принципу очищения в среде, по мере своего в ней движения.

Он пьянеет от этого наваждения, но остается прост. И его блаженство – это созерцание танца тех стремительных событий, которые, в общем, и формируют его сознание. Однако он естественно на них реагирует.

Воля, служащая человеку основой сознания и ориентиром в жизни, сковывает человека своим служением неизвестному ему владыки. И как породистая лошадь выходит из-под контроля, так и эту волю нужно еще укротить.

Это необычайно чуткая сфера в области человеческого характера. Она либо рассекает сознание, либо преломляет его восприятие на множество тонов и контрастных оттенков.

Не нов тот пример, когда отец семейства не может предоставить своему сыну лучшего образа жизни. И, обращаясь к высшему суду и милосердию, в каком-то случае наглядно демонстрирует на своем примере пророчество Божьего промысла. И в тайне от мира дает ему в жертву приношение: свою собственную волю отдает тому, кто может предрешить исход жизни целого рода.

И тут очень важно то, что кроме перемены ума мы не можем найти ничего из истинного изыскания той воли, что дана нам для осознания образа Божьего и раскрытия личности человека.
Конечно, удивительно то, что в такой ситуации можно видеть различные образы становления жизни данного Теофила в той истории, которую от него ждут в его похожие на него люди. Но у него в данном случае только один выход – это самосовершенствование.

И что он будет делать, попав в стремительный поток земных страстей и пороков?
Рисковать собой в борьбе с этим потоком?
Или стараться удержаться на плаву и, отмечая движение мира, быть в фарватере власти этой стихии?
Или все же решит престать к берегу, не дожидаясь, пока течение ослабнет и поток обмельчает? И так он сможет выйти из него победителем…

Но силы не равны, и исход этой борьбы так просто понять. На его месте мог оказаться каждый, и все же исход не ясен.



Сын влюбляется в бедную девушку и, опасаясь гнева отца, приходит к гадалке. Он просит у нее возможности тайно добиться близости со своей возлюбленной.



В вопросе становления характера нет прямого подхода. Сам вопрос – тайна, и она разрешима по мере ее восприятия, поскольку вопрос в отношении человека всегда открыт в сторону его свободной воли. Ибо Бог, создав мир, ни одно существо так не возлюбил, как человека.

И это видно из того, что Он не насилует волю человека и не дает ему испытаний сверх силы. Если Бог дает человеку крест, то дает и силы его нести. А в этом случае блаженна кончина преподобных у Господа. Ибо муки за Христа не бывают продолжительны, и они не такие обширные, как муки язычников.

Если они могут быть, то только эти муки созидают и придают прежде павшему дальнейшую чистоту, и пресекают затем любой грех и грязь. После этого Бог позволяет человеку дерзкое отношение к своим немощам. Но это показывает практическое изменение жизни сего человека к нравственности, в сторону веры и заповеди.

Отсюда мы видим, что Бог допускает в мире премудрость, но только ту, которая может составлять его наглядную картину. Эту картину всегда можно поправить и направить ее мотив в нужную сторону. И здесь есть одно обстоятельство.

Если человек не верен Богу, то, как святой может быть не прав перед миром?

А если мир не мудр, то как он может быть мудрее святого?

Но на то и Божие немудрое мудрее мудрого мирского!




Из всей мудрости мира выбирай чистоту, и тогда ты достигнешь красоты. А достигнув красоты, уже не будешь нуждаться ни в каком-либо богатстве, ни в свидетельствах власти.

Но когда выстоишь в этом противоборстве и сподобишься силы, победив искушение могущества, станешь мудрым, и никакая мирская истина не поколеблет тебя.

Ибо твоей истиной будет мир покоя того, кого мир распял, считая это безумием, но нам это – спасение!

Множество самых различных путей есть в мире для того, чтобы не знать его правды и не видеть его простоты. Но в итоге жизнь в простоте сердца и есть самая главная мудрость мира. Ибо из благодатной почвы появляются благодатные всходы, а из дерзкой – дерзкие.

Вот поэтому, оставаясь нетронутыми, мы ждем совершенства от Творца. Это единственное, что может по-настоящему дать нам жизнь, жизнь с избытком.



В стремлении юноши к любви с девушкой из низшего сословия нет ничего, что могло бы быть ему на пользу.

Но положение его критическое, и ему нужно выжить. Его безумие в паре с животным эгоизмом может помочь ему отречься от погибающего мира и будто из огня спастись. Так он попадет в мир новый, переменив гнев на милость.

Как бы из одного, более сильного горя с шумом и дерзостью перейти в другую область, что имеет меньшие последствия. Ему всего то и нужно продержаться, пока произойдет перемена сферы влияния и переоценка ценностей в его кругу обитания.

Но здесь еще новое обстоятельство: любовь к девушке дает Теофилу стимул дополнительного здоровья. Это его залог стихийной волны в мирских страстях, в преходящей земной жизни. Одно его намерение сблизиться с ней греет его сильнее, чем горе в его доме и разрушенной жизни.

Он становится слеп к ужасам улицы, но ему также видны перспективы связи с миром, надежды сблизиться пусть не с реальным, но здешним образом жизни.

Как часто эта страсть делает нас заложниками своей судьбы! Но если бы не кабала его родственников, то он, Теофил, не смог бы предузнать своего высокого жребия. Его небесная ветвь так и осталась бы недосягаемой тенью высшего разума.

По пути к своей девушке Теофил напивается в трактире. Он почти до нага проигрывается в карты местным гулякам.
За него вносит залог какой-то нищий. Он говорит юноше, чтобы он шел и искал любовь. И юноша, понимая правоту слов своего освободителя, идет к своей девушке.

Противостояние миров и культур в этом мире опытному глазу всегда видно на лицо. И, порой, для того чтобы перейти из одного мира в другой, нужно умереть в одном из них и воскреснуть в новом, будучи принятым в ином качестве.

И часто этот переход – иносказание. За ним скрывается каторжный, неприглядный на первый взгляд, внешний труд соотечественников и побратимов по желанию… Принять и унаследовать будущий, совершенный мир в том виде, в каком он может быть ими познан.

Но вместо прямого результата – искушения, испытания, суды и дилеммы. Этим миром предлагают жить уже здесь и сейчас, так, как если бы два мира сошлись и совместились в сердцах их последователей.

Но прежде чем пройти в мир избранного нужно очиститься. И это возможно так же, как то деяние: если человек согрешил, то он должен совершить поступок, который исчерпает его грехопадение. Так он может поступить в близкой надежде на покаяние или же сам сотворить подвиг очищения.

Если человек хочет войти в рай, то ему, прежде всего, нужно возместить в себе меру греха. Ворота в рай видятся ему судом совести, где человек попадает в театр абсурда и очищается, проходя через, но не погружаясь в безумие.

И этот его грех является сценой тайного суда, ареной страстей, искупаясь от которых он мало помалу обретает смысл происходящего. Вся совершающаяся над ним процедура суда от комедии до драмы оттеняет добродетель человека.

В этом процессе человек приобретает заповедное качество, конечно же, далекое от замысла Творца, но позволяющие ему избавиться от привязанности к миру.

По мере восприятия человеком своей немощи, Бог показывает достоинства человека и рождение его новой истории. Это происходит, потому что человек отчуждается от греха и сопереживает обретаемой добродетели.







Девушка отвергает Теофила. Простым чувственным людям близка игра земных страстей и иллюзий. Девушке, конечно, хотелось любви, но она затмила все ее существо. Она оставила тлеть ее бесценную и бессмертную душу в ненужной суете и банальных бытовых мелочах. Она время от времени погружала ее в мимолетные утехи и шаткие настроения.




Приятие чьей-либо любви – есть безотчетное дарение своей собственной. Без ответа, без контроля, без обсуждения выбора.

Точно так же человек, отдаваясь в руки своего свидетеля, все равно, что отдается самому Богу.

Тайна этого в том, чтобы быть посредником друг у друга перед Богом. Так совершается совершенствование человека в мире, который прежде был дан во свидетельство бытия Божия.

Если при этом сокрушении сердца в жертве праведной духа возникают хотя бы слабые влечения и близость восприятия родственного человека с человеком, если при этом сообщается друг другу личная связь с миром и Богом, и это хранит в себе благочестие, то жертва праведна и блаженна. Выбор в этом случае не последний, а мотив был оправдан.

И отношения совершенны, как у имеющих отношения двух нормальных личностей, чей характер сохраняет мир и будущее, несмотря на ту реальность, которая может не принимать в расчет их первоначальную культуру и видеть их общее, нормальное восприятие жизни.

Но что тогда, когда эти отношения не состоялись?

Что если они были изначально отвергнуты на начальном этапе пути?

Неужели сама идея плоха, и ее вместилище не может быть приемлемым и состоятельным?

Сам образ многозначителен, и чтобы его обрести мало одной ориентации. Важна и суть глубины переживания образа, а он может располагаться в какой-либо идее или в целом контексте.



Классическое знание само по себе не может быть дерзновенным, ибо безумие в нем – это отбор ценностей на предмет соответствия и испытания этого в действии.

Но всякий раз это происходит в виду закоренелых и злостных пренебрежений законом. И тогда всеобщий покой и всецелое процветание насаждается безумием мятежа.

Но если это так, то зачем существует закон? Может ли невежда оказаться в элите и стать равным свету?

Что может быть достоверно для человека, если он отдает свое понимание тому, что ему не принадлежит? Вера, богатство, знание, красота, сила?

Все преходяще, как и то, что форма жизни ветхая, и до суда она такой и остается.

Но что же, наконец, истина: если она относительна, то ее суд рационален?

Но тогда совесть! И надо полагать, что совесть должна быть по любви!

Порой, настоящее признание – это не получение результата напрямую, а наблюдение себя и опыт участия в мире. Это не означает прекращения нормальной жизни, но говорит о ее перемене на новый, лучший лад, что дает мужество и выносливость во время жизненных изменений.


Но что же тогда в сути своей представляет собой нормальная жизнь?

Ее прямое понимание связано с трактовкой в свете правосудия и высшего представления этических ценностей. По сути, все самое лучшее без примесей и притязаний может быть собрано в том, что человек обычно понимает, не уходя в тайну представления.

Но в этом нужно утвердиться, поскольку имеющееся в наличии может рассеяться под наветом стихий и ничего не оставить взамен. Тогда как прошлое может пройти по кругу и вернуться в чистом, сконцентрированном виде.

И если в сознании нет опоры к усвоению окружающего, некого светлого радостного чувства, освящающего всю жизнь, то прошлое может стихийно ворваться и стать неудобоваримым для восприятия сути происходящего.

Поэтому Теофил перенес любовь девушки с личного восприятия на поиск веры. А ее отказ он расценил, как призыв к постижению сущего и поиск источника настоящей реальности.

Прямыми словами ему было отказано в прежнем, но предложено последующее за этим будущее. Ожидание этого момента могло созреть в Теофиле, образом небожителя, которого ожидала награда, как воздаяние похода по плоти за известным финалом.




Часть вторая
Обретение креста




Страсти по фарисею

От отчаяния Теофил вступает в тайное общество, уходя из дома. Он делает это для того, чтобы добыть таким путем любовь отвергнувшей его девушки, чтобы в тайне явиться к ней могущественным принцем.



Великий момент волевого выбора. Многие воспринимают свой мир и свое время, как данность. Но мы знаем, что мы здесь пришельцы.

Единственное, что может нас удержать в этом мире в нашем немощном состоянии – это любовь. Мы обречены скитаться здесь без учителя и наставника.

В немощи своей мы должны убедиться в научающей нас воле Божией. Через голод и скорби мы должны доказать самим себе любовь к нам нашего отца и владыки.

Но на первый взгляд это курьез. Ведь мы окружены на этой земле ближними, и мир не дает видимой печали и тоски. Однако утешаясь этим миром, мы в животном состоянии видим его диким и оставленным на свое рассуждение.

Как можно понять, что из всех сторон знания и умения мы все же ничтожны без любви Бога? Пытаясь утвердиться, мы приобретаем жизнь из косвенных и приходящих начал, но только извращаем нашу жизнь, не пытаясь видеть ее без прикрывающих этот мир пелен промысла Божия.

Но, чтобы узнать свое одиночество, мы приходим рабами и жертвуем своей свободой, пытаясь найти близкую нам мудрость через тех, кто лишь воображает любовь, а на деле там нет даже ее искры.

В какой-то момент мы безответно любим ближнего и видим себя через него. Мы понимаем, что если не будем понуждать любовь, то не сможем ее достигнуть.




Обстоятельства того круга, в котором находится Теофил, в том, что его ставят перед фактом.

Когда в ходе определенных событий он выходит на распутье, тогда он ощущает давление, в котором его вынуждают принять одну из сторон.

Он не принимает положения, когда ему нужно поклониться и потом опуститься. Но только так его могут принять, чтобы указать на его место перед своим сообществом. Но он добровольно стоит на своем и в итоге принимает нормальный финал.

Любовь, что это? Рок или наваждение?
Только увидев ее нежный, девственный, золотой свет мы можем понять, что это – дар, ибо это – частица Бога.

Любви нельзя научиться, ее нельзя ничем приобрести. Ее можно только принять в дар, который не от нас, но от благодати Божией.

Лишь из веры в благодать мы можем сблизиться с любовью нашими надеждами и, передав волю свою ей в жертву, желать с ней общения, будучи огражденными ее святостью.

Живя в простоте сердца, мы можем достичь того, что из нашей исповеди, любви к Богу, любовь Его к нам и нашей жизни прольется Его волей. Не гася и не забывая ее, мы будем ее носителями.

Будучи верны ей, мы погрузимся в ее свет. И тогда станет ясно, что мы ею освящены, что выбраны ее свидетелями.

Не по заслугам, но по дару общения станем проповедниками того, что даже в пустыне мира мы можем быть голосом разума и светом премудрости. Не предлагая своего, будучи послушными этой любви в самом выборе и поклонении тому, что мир может быть ее колыбелью.

Мы поймем, что не можем построить здесь ей храма, но сами можем быть ее храмом, так как она не требует себе служения. Мы лишь ревнуем любовь к своей вере, и образ, прежде павший, теперь вопиет об исцелении.

Мы же не требуем своего разумения, ибо его довольно на каждого мудреца, но хотим быть в ее премудрости, так как она помирила нас, немощных, с Самим Богом.




Но все тщетно. Юноша понимает заблуждение сектантов: в погоне за материальным благополучием они фальсифицируют представления о Боге и благочестии. Они погрязли в мирском разумении, а не в Божием, и прибывают в разврате, оккультизме и придворных интригах .Они погрязли в том, чего Сам Христос заповедовал бояться, ибо говорил, что они идут по стихиям и преданиям мира, как не по Богу.

Любовь не приемлет посредников, но исключительно к нашим немощам мы видим тех, кто становится свидетелями нашими и ходатайствуют о нас перед тем, кто в тайне. Ибо настоящая вера не знает мирской премудрости, а перемена ума отличает человека от животного, ведь человек может себя контролировать и разумно ограничивать.

Могут ли они быть тайно зрителями?
Если они отделены от прочего мира, для нашего же сохранения в нём, то из глубины своего положения наши свидетели – наши наставники.

Но ради чего они могут быть таковыми?
Или ради мира нездешнего, или ради Бога, который видит все тайное, но для нас пытается сохранить нашу чистоту и терпение.

Идя туда, где нет нашего разумения, и, Бог спрашивает нас о том, в чем наша вера?
Вера нам дается не в ум, а в сердце. Ибо, поняв этот мир, мы незаметно становимся его рабами.

Но если поймем отчасти тот мир, то в Боге мы становимся рабами того, что в нем свято. В нем чистота и невинность, и наше рабство этому– всего лишь тень от совершенства, которое мы должны познать в свете.

Но если мы будем об этом только говорить, но это не станет нашим умом, то все тщетно, ибо за нас будет говорить лишь наше чрево.

Если любовь дает повод к распутству, то это от нечистого нрава, а ведь мы должны прежде очиститься любовью и принять ее в себя, как дух что научает и утешает нас, когда мы понуждаем ее войти в нас. Но если это всего лишь вид, то прежде того, кто соблазняется ею, мы видим то, что не имеем в нас ее обряда.

Можем ли мы обойтись без искусства?
Но тогда откроется магия, и мир сказок заметно помрачнеет на фоне всего прямолинейного, и неприкрытая мораль будет сплошным спором, а не игрой.

Но кому нужны игры, если они прикрывают агрессию? Ведь, может, самый главный упрек искусству в том, что оно требует жертвы автора?!

Прежде всего, эта жизнь научает нас хитрости, ловкости и выгоде во всем, а, в конечном счете, и к гордыне.

Но если мы идем не поддаваясь, боремся с искушением, то становимся чище любой науки и любого искусства.

Ведь из нас идет поток той премудрости, что и составляет соборное знание.

Мы между собой то тело, которое находится в чистоте и послушании. Это тело образует мир, который врачует нас, делает способными учиться тому разуму, что в вере выше наших сил и познаний.




Можно ли обогатиться верой? Это богатство не материальное, а скорее бесплотное.

Если человек богатеет в Боге, то он нищает для мира, прежде едва ли можно было сказать о том, что ему может быть место здесь, между людьми на земле.

И если он в Боге – мудрец, то для мира – безумец. Но может ли он «исцелиться» и стать знатным?

Его богатство – это бедность и послушание, безбрачие и смирение перед Богом. Все же есть мир, который похищает его дух, и тут на помощь приходит обряд, за который многие пролили свою кровь.

Несомненно, та любовь, что приходит к нам от Бога, ценна тем, что она возвышает нас и облагораживает в этом мире вечностью и небесной чистотой. И это несмотря на наши грехи и заслуги.

Поэтому неважно, что человек умеет и что у него имеется в собственности, важнее то, на что он готов и что он из себя представляет.




И тогда Теофил идет в храм, чтобы добыть прощение у своего отца.
Но здесь есть одно обстоятельство: оказавшись во власти рока, Теофил больше не может напрямую соединять земное и небесное.
Эти пути пересекутся лишь в исполнении Теофилом принятой им воли от Бога, которая очистит его и прославит в своей вотчине.

В этом мире мы не одиноки. Но мы не может собраться с духом и объединится в своем изъявлении воли, составить цельное общество, которое могло бы быть началом для мира.

Мир не принимает того пути, на котором мы были бы его царством. Этот мир преходящ и временен, но его пути определяет Бог.

Самим искать в нем какой-либо смысл – это безумие. Мало того, что он утопает в тленных и приходящих стихиях: здесь еще есть и бездна лукавства, которым сатана опутывает мир.

Как часто в этом мире мы видим его отражение в тех, кто больше материального ничего не ценит...

Но что же в этом мире можем ценить мы, если в последние времена чудеса и тайны не исполняются, наблюдаются только ложные знамения и откровенные бедствия?

Если мы будем стараться сохранить то, что имеем, то мы будем заботиться о своей чистоте, без неистовства и истерики. Станем спокойно хранить тот покой, который дан нам изначально.

Если удастся сохранить это в своем обыкновении, мы можем быть восхищены в мир истинного света и чистоты.

Не имея прежде своих познаний о жизни, мы можем верить тому, кто все сотворил, и так познаем и мир, и себя.

Но если будем расхищать то, что дано от сути нашей, то не оставим следа и от себя самих.



Наверняка, принятие чистой стороны любого вопроса в знаниях мира ставит человека перед крайностью меньшинства.

В любом деле его непринужденная позиция делает его странным и не дает ему соответствовать делу здесь и сейчас!

Но в том то и дело, что выстояв в своем выборе и выносив это в себе, он, этот истец, становится чистым от прочих судов.

Исчерпав это на своем месте, он один стоит прямо на фоне общего запустения, являясь ориентиром мира и столпом общества!

Единственное познание перед Богом человек может принять, лишь раскаявшись в своих грехах. И познать свое ничтожество без него.

Терпение в этих различных испытаниях может закалить его, воспитать в нем благонадежный характер.

Когда терпение скорбей может быть ему умом и сделать его естество золотом из глины, тогда человек поймет свое послушание духовной пищей.




Постоянно находясь в ожидании и бдительно рассуждая, человек постепенно переходит в волю Божию и Бог отсекает в человеке страсти.

Но неужели лишь рассуждение о своих немощах и свобода от страстей может быть единственным умом и сердцем человека?

Конечно же, не все так, но если человек не имеет сильных привязанностей к миру, то он может быть расположен к Богу.

Духовная жизнь и борьба за духовную жизнь, по сути, не всегда одно и тоже. Но без одного нет и другого.

И, скажем, можно уединиться в своей одинокой келье и молиться, но можно ходить и бороться, проповедуя эту молитву. Однако неизменно то, что открывается правосудие, и плата здесь – чистота слова и жизни.




Но отец Теофила умирает от долгов и ссоры с сыном. Они так и не помирились, и не простились при жизни.
Вотчина и родовое имение Теофила неким образом означают собой переход от пустыни в Божию ниву, где жнецы берут и плевелы, и зерна и отделяют одно от другого. Так получается то, что будучи язычниками через нищету духа одного и падение других переходит в правовое поле промысла Божия. Жизнь, прежде знакомая с млада, становится духовной битвой за души и сердца.

К Богу можно придти только по любви, и от того какая это любовь, к кому она обращена: к миру или небу. И если сначала был капитал человеческий, то жертвуя в нем малой кровью, в своей свободе человек видит этот капитал источником духовной пищи, которая, будучи материей, теперь становится духовным светом, как ризою перед лицом Божиим.

Какими мы можем быть, когда творим свои дела, делая это во имя Бога?

Можно ли довольствоваться этим миром и одновременно обладать дарами духовными?

Может ли духовная благодать укрепляться среди неверующих, и в чем ее благостное священство?

Мы можем только соблюдать свою чистоту и не выходить с ней из-за стен келии. Но можем и идти в мир, и нести волю Божию среди людей.

Но примется ли благодать Божия, если мы будем ее благовествовать не только нищим и грешникам, но царям и вельможам?

И что из того, что это может быть не обязательно?

Факт остается фактом: там, где эта благодать, она может дать спасение. И Бог сам устраивает ее славу и суд.

Но может ли таинство дать больше плода, чем открытое благовестие?

Если вера нужна больше душе, а не телу, то эта вера не должна выходить из храма, ибо за его пределами она не может быть услышана и будет отдана на попрание.




Порой в случае рассмотрения жизни труд человека незначителен. Поскольку главная его мудрость – это соответствие своему голосу совести.

Что-либо вопрошает, либо говорит в человеке. Он всего лишь открывается для следующего вздоха, чтобы облегчить и высвободить свою волю там, где он находится в сфере тайн и фантазий. Но истинная реальность открывается через страх навредить любви Божией!

Пусть успешные и искусные идут в мире от своего ума широким путем. Но вера – это тайна, и ей надо служить.

И если есть те, кто говорит, что это служение только книга, то им можно противопоставить живого Христа и сказать, что он был причтен к разбойникам, а не воссел на престоле и в храме во имя себя.

Он пострадал и омыл своей кровью всех следующих за ним, но так и не выдал миру своей любви к человеку, оставя это тайной родства Бога с человеком.




Только ли своими делами мы познаемся? Или же через противоречия мы может познать только веру?

Когда мы можем откликнуться на чужую беду: будучи в немощи или в силе?

Но, так или иначе, не имеет значения то, что мы будем делать, главное же из наших дел – вменится ли это нам в праведность, так как наша сила – это не мир, но Бог, сотворивший его.

Но если мы терпим грехи мира, как свои собственные, то неужели Бог нас не видит?

Может быть, это не так уж и важно, ибо, терпя все это, мы в итоге идем навстречу Богу, и Он может принять нас, как если бы мы приняли хотя бы одного во имя Его и так исповедали себя миру.




Часть третья
Милосердие




Рассуждение духа
Тогда юноша уходит в трущобы. Там, скитаясь и испытывая нужду, он пытается достичь просветления.
Ибо в своих трудах он пытался забыть долг перед отцом и неудачную любовь к девушке.
Ибо его желания все-таки имели характер нарождающегося в нем романтизма.
В действительности же он хотел любви, хотел славы перед своим отцом, но теперь это носило характер чего-то большего, чем земные стремления.

Человек этого времени несет на себе груз тягот и проблем мира.

Он их не видит, но, порой, самое малое внимание к его душе может решить или повлиять на его участь.

Становясь черствым к пониманию мира, он говорит духом Божиим, дабы рассудить мир к добру.

Но мир не ищет его ума, и вряд ли ум мира несет в себе королевскую кровь. Поэтому, получив каким-то чудом сострадание к себе, этот человек видит мир угасающим.

Но до конца он, этот дар, не теряет своего цвета, ибо дар, данный ему в мире, присутствовал как тайна, а не как реальная сила.

Дар этот, будучи кровью Господней, дар мира Господня, в этой земной жизни все-таки остается серебром храма.

И этот человек искупает в нем свою душу, как бы идя навстречу к Богу, он испытывает духовный брак с ним.

Его невеста – слава мира, та затаенная радость перемен, видеть которую мешает гордыня.

И человек, тот самый Теофил, дает ей, своей славе и совести, залог того очевидца, который созерцает переустройство мира. И он не разрушается, что странно, но перерождается и, не прося взаимности, приносит в залог этой мирской славе действие его тепла в недрах сообщества своих соотечественников.

И видя тот поток сознания, который был вызван его понуждением, Теофил замечает, что его лик в этом мире – есть чаша воды, несомая по кругу учения правды, но не греха.



Теофил думает, что работой над собой он может открыть в подвижнической жизни духовное завещание для своей вотчины.
По его мнению, на этот момент это должно было быть раскрытием тайны века, его культуры, его веры и некоторой живой связи между людьми и Богом.
Это должно было быть некоторой историей, описывающей век, даже если бы это был пример его собственной жизни.
Может быть, прямого учения здесь бы не существовало, но это было бы своего рода поводом для обсуждения духовной жизни поколения.

Порой самое смелое воображение и материальная практика – ничто, бессмыслица. Поскольку на самом деле, пытаясь создать то же, что видишь и к чему прикасаешься, получаешь всего лишь изображение мира, наверняка его зеркальное отражение.

Скопировать и воспроизвести в точности до мельчайших деталей мир и существующие в нем вещи– это и есть в большинстве своем знание мира.

Но, предварительно поменяв в этом труде дикость мира на систему, подчиняя его себе, можно тем самым заставить работать эту копию и приносить излишек, давать некоторую прибыль с того круговорота стихий, что происходит обычно в мире.

Но если это не продублировать и не объединить в общую и единую систему, то это останется осмысленной и покоренной стихией с правильным направлением и начальной целью.

В таком случае это нечто может выйти из повиновения и контроля, и впоследствии может стать изумительным хаосом или творческим беспорядком. Или же просто утопией.

Но если это не вяжется с предрассудками людей и понятием мистики разрушения, что имеет над собой лишь принцип диктата, то понятно, почему множество благих и ценных плодов мира сейчас видятся вожделенно или становятся фанатизмом, неким наркотическим дурманом века.

И почему мы из рутины и фальши с канцелярским произволом пытаемся метать бисер перед свиньями?

Думаем, что глина может заключать золото, только потому, что порой она дороже духовного дара свободы и любви.

Сегодня, пожалуй, не важны философские и художественные труды.

Наука и религия еще никогда так не конфликтовали в сфере социальной адаптации.

И в то же время человек за простой кусок хлеба, как за запретный плод, не продавал свою душу, как сейчас это делают те, кто разглашает таинство исповеди.

И исповедь стала банально скучна, и проповедь озлобляема сиюминутным.

И сама жизнь уже, как тяжелый труд, и историю ее принято изживать, как безумие.

Но есть и такие, кто делает это гением и классикой своего времени.

Настоящая свобода, если рассматривать это в Боге, как ни парадоксально, прежде всего, неволя для человека.

Будучи в послушании, этой свободы очень хочешь. А получив ее, не знаешь, что же с ней делать. Но многие и не догадываются, что по сути свободны... Но как!

Они не связаны властью и откровением, однако же дать им это, значит попросту раздеться до нага и выйти в дикий мир. А так они –родное тело этого мира. Вот поэтому слово в них – огонь поглощающий.

Какая наука ждет нас, исходя из немощи мира?

Можем ли мы быть приняты Богом со властью?
Или нас подавляют уже в зародыше?

Что есть совершенное знание: игра или спорт?

И зачем человеку массовое сознание, ведь однажды оно может взорвать то, что под большим секретом дается индивидуальности?

И чем особенно ценно знание общества перед индивидуумом?

Когда его паритеты не обсуждаются на широкой публике?
За этим всегда стоит взрывная стихия человеческих страстей, ибо мир не может безболезненно перенести ту животную волну, которая затем кончается неожиданной и резкой переменой ума, спровоцированной супостатами.

По своей внезапности без рассуждения это подобно инфаркту или припадку бешенства.

Эта перемена рвет связь в мире между теми людьми, которые еще должны созреть в сути своей через движение масс в мир тот, который они видят только в том качестве, где у них есть хотя бы образное восприятие своего вида.

Их род может доминировать, преобладать в поле определения их социальной доктрины не всегда механически, но чувственно.

Однако, поднявшись общей моралью над стихией, они могут олицетворять собой портрет личности, в восприятии которой будут сознавать эпоху обыкновения того человечества, которое сможет воспринять откровение Божие!




Но Бог открывает, этому юноше, Теофилу то, что Бог хотел видеть его чистым от сует мира и непостоянных капризов, дабы он стал неиспорченным злом мира.
Занимаясь посторонними и напрасными делами, он в далекой степени от настоящей правды переживет так скорби житейские.
В этом явится исполнение совершенных надежд, заповеданных в святых заповедях и канонах.

Искомо к нраву человека, его слово может быть более повествовательно, чем поучительно, беря ум искушенного, продвинутого и испытанного страстями мира.

Можно так говорить и на научной кафедре, и на одиноком острове: знание его правды и крови всегда будет иметь один рабский дух.

Но если это аскеза, то она будет принята в итоге миром, а лукавство, несмотря на свое присутствие в мире, все же не долговечно. И поскольку мир Божий, то все, что в нем – тоже Божие. И так лукавство будет изживаемо в мире, так как в силу своего эго мир все же косноязычен.

Сходить к неистовству, чтобы испытать некое благо, общепринято.

Но чтобы не спеша, тихо и милостиво придти к миру с Богом,– это видится большим горем.

Вот я и говорю, что мир не спешит приходить к узким дверям храма, за одной лишь надеждой о том, что в итоге они, люди, не узнают искуса и страстей, лишь войдя в храм.
Зачем человеку открывается любовь Божия?

Здесь есть внешняя сторона. И она первая воинствует в человеке, как не заслуженный прежде дар.

Она показывает торжество немощного человека над мудрыми мира через святость креста.

Но она же показывает и нищету того, кто впоследствии с великим дерзновением входит в ее свет, как царский сын.

Мы много переживаем о том, чтобы наша правда была пригодна на практике, чтобы она была удостоена какого-то дела. В общем, была бы пригодна в деле.

Но много ли толку в том, чтобы насиловать душу некими трудами, если не просто предаваться чистоте созерцания, в которой чистота непринужденного течения естества жизни.

Ведь в простоте сердца заложены основная мораль и вся святость мира.

И если бы мы не соперничали и не состязались в инакомыслии друг с другом, то, наверняка, утомившись бессмысленной борьбой и мирскими мерилами, меряя свою жизнь, все же нашли бы в себе силы отыскать иную реальность в себе.

Наверняка, та явь, что идет через весь материальный мир и уходит в мир небесный, есть некоторая основа к поиску смысла в земной пустыне скитальца-человека.

Но что нам с того, если мы видим себя в сложных сферах эфира рабами и ничего не сможем сделать без рабского подчинения тому, кто в итоге и рассудит нас, как смутьянов и мятежников, дикарей и невежд.

Его гуманность к нам можно видеть в том, что этот свет для нас не явен и он, не смотря на это, все-таки тайна.

И если он открывается, то так, чтобы не уничижать нас, готовых в крайних привязанностях дойти до неистовых страстей фанатиков и деспотов.






Монахи сохранили историю его, Теофила, в тайне, написав его житие и собирав средства на постройку храма.
И, молясь о нем, построили храм, где спасались люди разного сословия.
В идеале, отбрасывая житейское и скорбное, неожиданно для себя Теофил представил в своей жизни поэтическую сказку о промысле Божием, в которой он, Теофил, был оторванным от корня, но все-таки попал в благодатную почву.
Мытарствуя по различным путям, он показал ту неувядаемую красоту духа, которая явилась светом для людей во время перемен, в их скорбный час.

Вот потому мир и держится главным образом на тех, кто может подставить щеку и плечо, подать руку.

Но есть и такие, которые делают это не бесплатно, а из лести. Они настолько изворотливы, что даже сознавая свою немощь и ничтожество, владеют всей ситуацией.

И у них будет все получаться, но у них не будет души. И им будет верить народ, и по их уму будет протекать кровь народа.

Не потому ли, что когда зверь болен или ранен, он бросается на охотников?

Или, скажем, вряд ли может здоровый человек терпеть разврат и унижение среди рабства и безумия, не веря в то, что и тот, и другой искренен и порядочен?

Он будет играть с ними в поддавки и лицемерить, пока не потешит вдоволь свою гордыню и эгоизм.

И сделает он это для того, чтобы забыться с ними в одной страсти, уйдя в забвение.





И вот юноша видит благополучный век, в котором ему открывается чистая жизнь и счастливое будущее расположенных к нему современников.
Век, в котором протекает священнодействие тайны Божией, откровение миру своей воли и своей любви, век того краткого мгновения счастья, когда мир открывается в своей истории первозданным раем Божиим.
Но чтобы увидеть этот мир, нужно отрешить от его пороков и страстей, тайн и грез.
В итоге мир открывается чем-то таким, что мы сейчас находим в Церкви Христовой.
Ибо это сад, та обетованная земля, где собраны жертвы и плоды добра. Они окружены светом сердец и ликов тех людей, того незначительного народа, который и составляет благословение мира.

Что мы ищем в мире?
Венцов, славы или дружбы между людьми сильнее, нежели служения ангелов?

Но нельзя обрести их служение, не достигнув милости Самого Бога!

Ангелы связывают этот житейский роман Бога и человека в одну живую историю, в которой кратким путем сосредоточена жизнь избранных современников.

Они видят то, что в этой истории происходит движение мира и настроение народа.

Несомненно, человек, который понимает это, лидер в одном из направлений нашей жизни, и в его сердце есть та кровь, которая есть живое здоровье народа. В некотором понимании она же, его кровь, является духовной пищей для современников.

Как это? А так: он – живой источник и оригинал, с подобия которого была положена определенная часть современного образа жизни.

И сознание, которое отразилось в нем, это подтверждение того обряда, который изначально утратил в народе свою силу. Благодаря молитвам церкви он вернул в нее ту часть людей, которая и внесла залог за свое время.

Это произошло в том месте, где он своими плечами поддерживает собор, который в тяготах и скорбях состоит из терпения множества членов.

Он может быть, по сути, нерадивым в их глазах, но в его сердце крест, который в свое время восстановил связь Бога и падшего человечества.

Но надо понимать, что это – жест добра и благочестивой воли, в которой ощущается веяние тихого ветра.




И только в конце он видит любовь женщины.
И эта любовь больше относится к его душе, чем к телу, что еще раз понимается им, как духовный дар.
Этот дар радует его чувственное состояние на земле.

Прими эти слезы радости на свою ладонь. Ты знал печаль и восторг, и пусть это серебро в суетном мире будет тебе трепетным и чутким утешением утонченных чувств. Поскольку они, эти чувства и эти слезы, могут облегчить твою тоску.

Любовь-беглянка, ты – мечта!
В моих глазах твоя природа не нова!
Но сколько раз, тобою пресыщаясь я,
Затем бывал в тяжелом опьянении ума?

Тепло твое я вспомнить все стараюсь до темна.
Но разве не нова ты, словно золото царя?
И в блеске ига рокового ты – та лилия,
Что тело дивным даром обрела.

Над миром бренным голубь, пролетая,
Несет в ковчег мой розу и росу.
Могу ли я послушно Богу
Принять его, и не перечить року,
Ведь слава эта есть венец пророку,
Что тихо бродит среди лилий, колыша траву?

Тебе надежду я дарю и свет знакомого тепла,
И пусть душа твоя сияет в этом даре естества,
Без претензий и взысканий, без ответа и заслуг
Улыбнись ты и сознайся в благой радости, мой друг.

Как роса тихонько тает над рекой,
Я дарю тебе немыслимый покой.
Раз, сорвав цветок однажды, лишь свободу ощути,
Насладись нектаром этим, видеть сказку научи!

Мнимый путь, в дорогу лишь тоска,
Кубок брачного вина
Выпит правдой сей до капли, что на дне,
Есть ли ласка на земле,

Где так тихо и печально тают в вечности века?
Не гони любовь от сердца никогда,
Дух свой странником прими,
Разгони рукой сомнения и уста мои вкуси.

Когда в године трудных искушений
Я рок свой дерзко через исступление превознес,
То в правде долгой, утомляемый хождением,
Я утешение Бога в мир несчастный горестно принес.

Предпочитая часто слово,
Я из орудий страшного греха
Себя отдал в иск правосудия святого
И гений свой, и ум истца,
И юность в браке благого Творца.