Каюк

Посвящается моей подруге Аньке Каплан.


"Душа невидима, но она и только она – видит."   
Талмуд
               
  В комнате наступила тишина. Наконец-то этот орущий комок в ползунках заткнулся. Каюк зевнул и прикрыл веки. Он пытался заснуть, но мешали шум в голове и ноющая боль в лапе. Целый день он слушал плач ребёнка, наблюдал снующую туда-сюда хозяйку дома и незаметно для неё выщипывал у себя на груди и крыльях последние перья, старательно, одно за другим. Каюк менял свою судьбу… Перья медленно парили вниз, где их подхватывал лёгкий ветерок из окна и разносил по всей комнате. 
Семечки в кормушке давным-давно съедены, огрызок от яблока аккуратно разжёван. Попугай зевнул и переступил с лапы на лапу. Звякнула цепочка, и голое тело покрылось мурашками.  
  
  По-попугаевским меркам Каюк был очень молод, ведь попугаи какаду в неволе могут прожить более пятидесяти лет, а у него жизнь только началась. Он не помнил, где и когда родился, кто его отец и мать, зато хорошо помнил своих первых хозяев – Абрама Яковлевича и Ревекку Марковну Ставинских. Это были добрые, замечательные люди, они так о нём заботились и никогда не обижали…..

  Они жили в небольшой комнате коммунальной квартиры, расположенной на втором этаже двухэтажного кирпичного полуразвалившегося дома. Абрам Яковлевич, кругленький и лысоватый мужчина, работал бухгалтером в жилищном управлении, а Ревекка Марковна – его жена, худощавая, с угловатым печальным лицом и жиденькими завитушками на голове - в районной библиотеке. Оба были уже немолоды, детей не имели. По вечерам тихо ужинали при свете настольной лампы и разрешали Каюку ходить по столу и таскать еду из тарелок. Супруги тихо разговаривали между собой, косясь при этом на дверь и боясь, чтобы кто-нибудь из соседей снова к ним не зашёл.   
  
  Попугай хорошо помнил ту комнату: высокий потолок с потрескавшейся и в некоторых местах отвалившейся лепниной по углам, с бронзовой  люстрой посередине, по которой Каюк любил лазить, деревянный крашеный пол, довоенная мебель с красивыми книжными полками. Одну из стен комнаты украшали две картины в золочёных рамах кистей неизвестных художников с пейзажами. Высота потолка давала какаду возможность летать, что он с удовольствием и делал. 
  
  Каюк был подарком. Не в смысле поведения, а в смысле реально преподнесённого на шестидесятилетие Ревекке Марковне. Он был доставлен в коробке из-под обуви, перевязанной голубой атласной лентой. Абрам Яковлевич купил его у подпольного портного Шмули, который был его давнишним приятелем. Шмуль имел небольшой собственный дом с крохотным палисадником и потихоньку занимался всем подряд: приторговывал самогоном, шил замечательные брюки, лечил зубы и разводил птиц: кур, голубей, и если получалось - попугаев. В тот год у Шмули получилось «опопугаить» свою любимицу Фиону через не очень любимого одноглазого и вечно неприятно орущего попугая Федю. Сообразив «на троих», на свет появились два замечательных птенца. На момент покупки они только-только оперились, имели вид ощипанных кур и не имели имён.
  
  Абрам Яковлевич долго выбирал, накручивая круги вокруг клетки, то присаживаясь, то поднимаясь на мыски и тыкал указательным пальцем то в одного, то в другого. Шмуль, торопившийся куда-то уходить, в конце концов, не выдержал и сказал:
- Всё, каюк, забираешь этого!
Он выловил из клетки ближайшего птенца и посадил его в обувную коробку. Абрам Яковлевич опешил:
- Какой каюк?
- Каюк, говорю тебе! На тебе твой подарок! - Шмуль протянул «упакованного» попугая, - тащи своей Ривке.

  После всех торжественных речей и совместных усилий по пересадке «подарка» из коробки в клетку, беготни с поилкой, газетой и прочими предметами птичьего быта, усталые, но вместе с тем ужасно довольные супруги Ставинские сели, наконец, за стол.
- А как мы его назовём? – спросила Ревекка Марковна.
- Что значит «как»? Его зовут Каюк, мне Шмуль сказал, – постукивая указательным пальцем по прутьям клетки, ответил Абрам Яковлевич.
- Каюк? Это же пиратское имя! -  Ревекка Марковна сморщила нос. – Я бы хотела назвать его Мефистофелем… или Фаустом.
- Ривочка, это слишком мрачно! Может быть, Бахус или Пегас?!
- Какой Бахус, Абрам?!...  Тогда уж лучше Сократ или Диоген или, может быть, Соломон?!...
- Какой Соломон?!.. Ты хочешь, чтобы на нас обиделся Соломон Львович? Только через мой труп! Лучше уж назови его Вованом! – Абрам Яковлевич выпучив глаза, неприличным жестом показал на стену, за которой жила семья Петровых во главе с Иваном Пантелеевичем, вечно пьяным заводским клёпальщиком.
- Тише ты! Каким ещё Вованом?!... Попугаи умные птицы, и имя должно быть соответствующее! Может Карлом назовём… или Фридрихом? – Ревекка Марковна загадочно улыбнулась. – Никто не догадается, что он назван в честь Ницше или Мюнхгаузена.
- Ну, давай-давай! Ты его ещё Иосифом назови, чтобы все думали об этом, - Абрам Яковлевич направил указательный палец в потолок, - а он был бы - тот! – указательный палец переместился в сторону книжной полки, на которой стояла Библия.
- Что ты, никакой политики! И Библию спрячь, иначе твой Вован припишет тебе все смертные грехи на свете! Сколько раз я тебе говорила, вступай в партию, а ты: «нет-нет»!
- Ривочка, ты же знаешь, мне придётся рассказать ИМ про отца! Времена, конечно же,  изменились, «оттепель», как они говорят, но к вере всё равно относятся недоброжелательно! 
- А я тебе о чём?! Убери Библию с глаз долой! Яков Самуилович (чтоб у него на том свете ничего не болело), - Ревекка Марковна воздела глаза в потолок, - был лучшим раввином Воронежа, и если бы не лагеря, прожил бы ещё лет десять, наверное… Но он ТАМ, а мы-то - здесь!..
Супруги замолчали. Попугай, освоившись в клетке, неприятно «заскрипел». 
- Боже, Абрам, что это? 
Попугай, перелезая с жёрдочки на жёрдочку, разошёлся не на шутку. Широко открывая свой маленький клюв, он горланил, как ненормальный.
- Может у него что-то болит? – предположила Ревекка Марковна, прикрывая одно ухо ладонью.
- Три часа назад у него ничего не болело! Он ангелочком смотрел на меня и молчал, и Шмуль, дай бог ему здоровья, молчал! 
- Шмуэлю Авигдоровичу пламенный привет! Даже друзья бывают шлимазлами!… Он подсунул тебе больного попугая! Смотри, эта птица ни на секунду не перестаёт орать!.. Сейчас на этот ор сбегутся все соседи!
 
  Не успела она это произнести, как в дверь громко стукнули. Стук сопроводился мощным толчком и дверь сразу же распахнулась. В комнату ввалился Иван Пантелеевич собственной персоной: небритый, с отёкшим лицом и в неизменной, видавшей виды тельняшке, растянутой на вороте от постоянных «душевных терзаний».    
- Сосед, ты что, порося тут режешь? - спросил он.
Его взгляд метнулся по комнате, ища источник неприятных звуков. Увидев клетку с попугаем, Петров-старший хрюкнул и без церемоний шагнул к ней.
- Петька! Серёга! Идите сюда! – заорал он. – Смотрите, что тут Ставинские притащили…
  
  В комнату, поочерёдно стукнувшись с разбега о дверной косяк, вбежали его белобрысые сыновья-погодки: семи и восьми лет соответственно, и так же без всяких стеснений прилипли к клетке.
Попугай от такого скопления людей ошалел ещё больше и, шлёпнувшись с жёрдочки вниз на газету, заорал пуще прежнего. 
Петька с Серёгой, не обращая внимания на крики, просунули пальцы между прутьев, пытаясь дотянуться до попугая.
- Он всегда так орать будет? – сморщился их папаша.
Ревекка Марковна умоляюще посмотрела на мужа. Уловив её испуг, Абрам Яковлевич распрямил плечи и решительно втиснулся между клеткой и соседом. 
- Иван Пантелеевич, я попрошу вас удалиться! – стараясь скрыть волнение, произнёс он. - Шуметь на занимаемой площади разрешено до десяти вечера!.. Сейчас только восемь! Я вас попрошу! – и Абрам Яковлевич, расставив руки в стороны и выпятив грудь, попытался сдвинуть Ивана в направлении двери.
- Чего-о-о?!! – почесав шею, протянул клёпальщик, стоя, как скала.
- Я вас по-про-шууу, Иван Пантелеевич! – попытка повторилась с лёгким тараном.
Петька с Серёгой, выдернули пальцы из клетки и синхронно открыли рты.
Сосед был на голову выше несчастного Абрама Яковлевича, да и воспитан в простой рабоче-крестьянской семье...
- Я сейчас возьму и голову сверну твоему попугаю на хрен, понятно?! – без всяких политесов брякнул он.
Ревекка Марковна охнула. Она сложила ладошки в молитвенной позе и попыталась исправить положение.
- Иван Пантелеевич, у меня сегодня юбилей, пожалуйста, откушайте пирога с рыбой и выпейте рюмочку за моё здоровье! Ребята, - обратилась она к Петьке с Серёгой, - садитесь пить чай с конфетами….
  
  Абрам Яковлевич «сдулся» и опустил руки. Он с надеждой посмотрел на Петрова-старшего. Тот радостно заулыбался, отодвинул Ставинского в сторону и, плюнув на попугая, шагнул к столу. Петька с Серёгой, отпихивая друг друга, с грохотом примостились на деревянных стульях рядом.
  
  Попугай, оставшись один, успокоился и затих. Неуклюже перебирая лапами по жёрдочкам, он подлез к стеклянной поилке и начал макать в неё клюв. Абрам Яковлевич, единственный оставшийся у клетки, увидев это, умилился.
- Абрам, садись за стол, - позвала его жена. 
- Рива, смотри, он воду пьёт! – призывно замахал рукой Абрам Яковлевич, оборачиваясь.
- А мы выпьем водочку за хозяйку дома! – пророкотал сосед, поднимая рюмку и указывая ею на Ревекку Марковну. – Дай Бог тебе здоровья, соседка!
Ревекка Марковна натужно улыбнулась и положила на фаянсовую тарелку Ивана большой кусок пирога. Крякнув, клёпальщик выпил и с шумом вобрал в себя воздух.
- Ты чего прилип к своему попугаю, сосед, иди сюда, выпьем вместе, обмоем, так сказать, твою птичку, - сосед разом откусил полпирога.
- Смотрите-смотрите, он орех грызёт!!! – продолжил Абрам Яковлевич.
- И мы сейчас что-нибудь сгрызём, - потирая руки, нагло оглядел содержимое стола Петров-старший.
Глаза его заблестели.
- Абра-а-м!!! – умоляюще протянула Ревекка Марковна.
- Ривочка, смотри, он пёрышки чистит! – Ставинский любовался птицей.
  Петька с Серегой, как щенки, навострили уши и, похватав из вазочки конфеты, подскочили к попугаю. Каюк, испугавшись грохота отодвигаемых стульев, забился в угол и снова заорал; а дети, прилипнув к клетке, как спруты запустили пальцы между прутьев, пытаясь до него дотянуться.
Абрам Яковлевич оторопел.
- Ребята, прекратите, вы его пугаете!
- Чё с ним будет-то? – икнул сосед. – Ревекка Марковна, вот это, - он указал пальцем на блюдо, стоящее на столе, - это что?
- Форшмак. 
- А это что? – палец переместился на следующую тарелку.
- Фаршированные куриные шейки. Попробуйте!
- А вот это? 
- Рыба фиш. Иван Пантелеевич, откушайте! – Ревекка Марковна, оглядываясь на мужа, безуспешно пытающегося оттянуть детей от клетки, как могла, отвлекала соседа. – Давайте, я положу вам на тарелку.
- Башмаки, рыбные шиши и вот это, пардон, называемое вами «шейки», я есть не буду! – Петров скривился и с извиняющимся видом приложил руку к груди. Затем, оглянувшись и заглушая всех, рявкнул: -  Прекратите орать! 
Все притихли, кроме попугая. Тот продолжал горланить. 
Петров-старший по-хозяйски налил полную рюмку водки и выпил. 
- Абрам, я тебя, как соседа, уважаю, но если эта тварь сейчас не заткнётся, ты вылетишь из квартиры вместе со своим попугаем! 
- Иван Пантелеевич!  – Ставинский снова начал «надуваться».
  Ревекка Марковна в отчаянии схватила клетчатый плед и быстро накинула его на клетку. Под пледом послышалась недовольная возня и затихающие звуки птичьей истерики. Через полминуты в комнате наступила тишина.
- Выпьем! – выдохнул Петров-старший.

  Тот вечер закончился более-менее благополучно. Каюк под пледом не шумел, дети, наевшись конфет, убежали в свою комнату играть, а Иван, выпив бутылку водки в одиночку, съел всё, что стояло на столе, не взирая ни на внешний вид, ни на замысловатые названия блюд. 
  Перед тем, как уйти, клёпальщик сунул в один карман своих растянутых штанов горсть конфет из плетеной вазочки, а в другой – яблоко, и с довольным видом удалился.

  Каждое утро у Ставинских начиналось с ритуала: с клетки снимался плед, набрасываемый на ночь Ревеккой Марковной в целях поддержания тишины в квартире, менялась газета, в поилку наливалась свежая вода, в кормушку сыпался корм.
- Доброе утро! – говорили супруги попугаю. – Приятного аппетита!
Каюк отвечал им длинным оглушающим криком.
  
  Через год он выглядел роскошно: белые пёрышки - одно к одному, игривый жёлтый хохолок и лукавые глазки-бусинки – всё это придавало ему задорный вид и привлекало соседей коммунальной квартиры.
  Ревекка Марковна была радушной хозяйкой, всех приветливо встречала, предлагала чай со сладостями и рассказывала истории про попугая. 
  
  Каюк шумел и постоянно мусорил, любил своим мощным клювом расщеплять всё, что попадалось на пути - и пластмассу, и дерево. Он делал это мастерски и постоянно. От его клюва в квартире страдало всё: и стулья, и большой дубовый шкаф, и книжные полки, и провода. Чтобы как-то сохранить мебель, супругам приходилось еженедельно притаскивать из ближайшего парка разные ветки и коряги и прикреплять их по углам. Для своего любимца Абрам Яковлевич приспособился делать специальные верёвочные лестницы и игрушки в виде дощечек и привязанных к ним различных предметов, начиная от дешёвых детских погремушек и заканчивая сломанной мышеловкой.
 
  Когда приходили гости, Ставинские старались прятать попугая в клетку, боясь, чтобы он кого-нибудь не покусал, а кусался он больно и часто. 
  Каюк всех узнавал и имел к каждому жителю коммуналки своё отношение. Например, он любил Вету Михайловну Файн, необщительную, сгорбившуюся от остеопороза семидесятилетнюю соседку, живущую в маленькой каморке возле туалета. Раньше эта каморка служила для всех чуланом, а баба Вета работала дворником на соседней улице и жила в бараке. С уходом на пенсию, ей для жилья в жилконторе выделили это странное помещение с маленьким квадратным окошком под потолком, из которого она практически не выходила.
  Единственной радостью для неё стал попугай. Вета Михайловна тихонько стучалась в дверь к Ставинским и долго извинялась за визит, стоя на пороге. Она всегда приносила для Каюка что-нибудь вкусненькое. Это могло быть простое яблоко или маленькая горсть изюма. Иногда она баловала птицу орешками. Каюк, увидев её, звонко щёлкал клювом, издавал горланный звук, а затем ненадолго затихал, поедая принесённые гостинцы.
- Каю-юшечка! – с теплотой в голосе говорила Вета Михайловна, поглаживая узловатой старческой рукой клетку с попугаем, улыбаясь при этом, как ребёнок. – Каю-юшечка!

  Ещё Каюк любил Евдокию Сашнюк, полную круглолицую соседку с нездоровым румянцем на щеках, работающую на местном хлебозаводе формовщицей, и её мужа Илью, жилистого весёлого здоровяка, вечно пахнущего бензином и работающего там же, на хлебозаводе, шофёром. Они приходили к Ставинским вдвоём, приносили с собой мешочек овса или пшеницы и наблюдали за попугаем, как тот, переминаясь на жёрдочке, расщепляет зёрна.
- Свистать всех наверх!.... Полундра!... Всем каюк!... – постукивая пальцем по прутьям клетки, игриво повторял из раза в раз Илья.
  
  Он был родом из Украины, из города Бердянска, где случайно летом и познакомился со своей будущей женой, которая в то время отдыхала у тётки. Илья влюбился сразу же и бесповоротно, бросил нажитое на юге хозяйство и переехал жить к Евдокии в Воронеж.
    Илья Сашнюк был сыном рыбака. Всё своё детство и юность провёл на Азовском море и здесь, в Воронеже, очень скучал по нему. Почему-то именно Каюк ассоциировался у него с родными местами и с мальчишескими грёзами о кораблях и пиратах.
- Ё-хо-хо и бутылка рома! – зычно пел сосед одну и ту же фразу, размахивая правой рукой и притопывая ногой.
- У-тю-тю! – вторила ему Евдокия.
- А-а-ааааааа!!! – горланил попугай.
Ставинские переглядывались, вздыхали и молчали.

  А вот с семьёй Петровых у Каюка не заладилось с того первого злосчастного дня. 
Иван стал заходить к Ставинским часто и бесцеремонно. Подойдя к клетке, он опускал на неё огромную пятерню и басил:
- Ну, что, не сдох ещё, тварюга?!
После чего обращался к Абраму Яковлевичу:
- Сосед, с тебя пузырь, твой попугай спать мешает!
  Ставинский раздражался, «надувался», пытался что-то ответить, но Ревекка Марковна успевала вовремя сгладить ситуацию, предлагая соседу «гостинчик детям». Для таких случаев у неё была припасена плетёная корзиночка с конфетами, печеньем и сушками. Корзиночка быстро доставалась из буфета и протягивалась клёпальщику. Тот нагло посмеиваясь, опускал в неё руку-ковш, набивал карманы сладостями и уходил.
  
  Были случаи, когда хозяева не успевали спрятать своего любимца в клетку, и тогда между ним и соседом начиналась настоящая война. Петров-старший непременно хотел потрогать попугая и протягивал к нему руки. У Каюка от страха начиналась истерика. Он принимался орать, размахивать крыльями, поднимать хохолок и судорожно перелетать с одного места на другое. В воздух поднималась взвесь из пуха, перьев, пыли и шелухи от зёрен. Клёпальщик в пьяном раже вставал в стойку, прикрывал одним кулаком челюсть, другим, как боксёр, пытался достать птицу, выбрасывая руку вперёд.
- Не надо! – в ужасе вопили Ставинские.
- Я тебя научу советскую власть любить! – выкрикивал Петров-старший, боксируя воздух.
  Заканчивалось всё очередным скандалом. На шум прибегали дети – Петька с Серёгой и жена Ивана - Варвара. 
  
  По молодости Варвара была очень красивой: стройная, с толстой русой косой, со вздёрнутым носиком и ямочками на щеках. Иван привёз её из села Семилуки, что в 20 километров от Воронежа. Он попал туда случайно, поехав со своим приятелем за город на рыбалку и заблудившись. Эту судьбоносную историю Иван рассказывал постоянно на общих праздниках и посиделках, и все жильцы коммунальной квартиры знали её наизусть. Но с той поры утекло много времени, Варвара располнела и подурнела, и выглядела старше, чем была. Она работала уборщицей в местной столовой и каждый день приносила домой тяжёлую холщовую сумку, пахнущую дешёвыми котлетами. Эта «волшебная» сумка и «кормила» всю семью Петровых.
Прибежав на крики, Варвара накидывалась на мужа и начинала лупить его почём зря, приговаривая:
- Чтоб ты сдох, зараза!
  Серёга с Петькой, привыкшие к скандалам, пихая друг друга, злорадно хихикали, а Иван, загораживаясь от жены, выкрикивал что-то про Троцкого, революцию и жидовские морды.  А Ставинские, прижавшись друг к другу, молча шевелили губами, то ли молясь своему Богу, то ли наоборот, проклиная всё на свете.
- Каюк нам, Ривка! - бормотал Абрам Яковлевич, после побоища закрывая дверь за Петровыми.

  В делах и хлопотах прошло три года. Ставинские вышли на пенсию, а Каюк научился говорить. 
  За это время не стало Веты Михайловны. У неё случился внезапный сердечный приступ, и приехавший на вызов врач, уже ничем не смог помочь. 
  
  Через неделю после похорон в каморку въехал новый дворник – пожилой татарин Камиль. Новый жилец был непьющим и аккуратным, здороваясь с соседями, прикладывал руку к груди и с уважением опускал седую голову, на которой немыслимым образом держалась старенькая, вышитая замысловатым узором тюбетейка. Жил он скромно и старался из своей каморки лишний раз не выходить. По-русски Камиль разговаривал с большим акцентом, чем сильно раздражал Петрова-старшего. 
- Обложили со всех сторон… басурмане…  Ни вздохнуть, ни пёрнуть! – нагло заглядывая в алюминиевую кастрюлю татарина, ёрничал Иван 
  
  Первый раз попав в комнату к Ставинским,  Камиль, как ребёнок, прилепился к клетке и, как Петровы-младшие, засунул палец между прутьев. Разглядывая попугая, он бубнил что-то по-татарски, похожее на заклинание «трах-тибидох», и цокал языком. Затем, оглядевшись и увидев испорченную мебель, погрозил пальцем Каюку и сказал:
- Нехорошо! 

  На следующий день Камиль притащил из дворнической старый черенок от метлы и вручил его Абраму Яковлевичу.
- На, Абраша, твоя попугай пусть грызёт! Это – хорошо!
Ставинский принял черенок из рук дворника как флагшток и, молча посмотрев на жену, пожал плечами.
Не прошло и двух дней, как Камиль принёс с помойки выброшенные кем-то облезлые оленьи рога и прямо с порога квартиры, не снимая поношенных ботинок, прокричал:
- Абраша, я тебе рога принёс!
Ревекка Марковна, готовившая в кухне куриную лапшу, выглянула на крик в коридор и обомлела. Татарская тюбетейка со страшными оленьими рогами уже «топала» к её комнате. Не раздумывая, Ревекка Марковна с половником в руках метнулась вдоль стены и оказалась впереди дворника. 
- Камиль Сулейманович, спасибо, но это уже слишком! 
Она как могла, держала оборону, размахивая половником, но «тюбетейка с рогами» не останавливалась.
- Абрама! Абрама!!! – выкрикивал дворник.
Возле своей комнаты Ревекка Марковна встала, как вкопанная, и раскинула руки в стороны, загораживая дверной проём.
- Что случилось?! – высунулся из-за её спины Абрам Яковлевич в очках, держа газету «Правда» в руке.
Увидев ветвистые рога, направленные на жену, Ставинский изумлённо открыл рот.
- Что э-это?! – выдавил он.
- Как, что?! Олень рога! На, они теперь твоя! – татарин с улыбкой поднял над головой свой подарок.
  Абрам Яковлевич, отодвинул жену в сторону, сдёрнул очки и вышел вперёд. Тыкая в рога то очками, то газетой он, как учитель ученику, стал объяснять дворнику про так называемую «эстетику жилого помещения» и «санитарно-эпидемиологические нормы проживания в коммунальной квартире», при этом Ставинский то надевал очки на переносицу, то вновь их сдёргивал, что свидетельствовало о крайней степени его возбуждения.
  
  На шум в коридор вышли соседи. Илья Романович, увидев рога, засмеялся и рассказал неприличный анекдот про неверную жену и дурака мужа, тем самым вогнав в краску и так возбуждённого Абрама Яковлевича.
- Слышь, ты! – почесав одной ногой другую, обратился Петров-старший к татарину. – Ты свои намёки басурманские брось, зачем Абраму твои рога?
- Зачем Абрама?! Это рога для Каюк! Пусть грызёт, полезно! – Камиль всунул рога раскрасневшемуся Абраму Яковлевичу и скрылся в своей каморке.
- Татарин еврею рога наставил! – заржал клёпальщик, облокачиваясь на стену и почёсывая волосатую грудь. 
  Все смотрели на Ставинского. В малиновой пижаме, с малиновым потным лицом, с перекошенными на переносице очками и с огромными обглоданными оленьими рогами в руках он выглядел комично.
- Сосед, с тебя пузырь! Рога надо обмыть, а то носиться не будут! – засмеялся Иван.
- К-а-аюкккк! – раздалось из комнаты. – К-а-аюккк!
Ревекка Марковна затянула мужа за пижаму в дверь и захлопнула её.
- Каюк нам, Ривка! – шмыгнул носом Абрам Яковлевич.
Он вынул из-за шкафа черенок от метлы и приложил к нему рога.
- Какого?! – Ставинский надул щёки и задёргал ногами. – Ё-хо-хо и бутылка рома!
Ревекка Марковна прыснула от смеха.
- У-тю-тю-тю! – проскипел Каюк.

  Чтобы не ругаться, Ставинские примостили в углу своей комнаты и черенок от метлы, и обгрызенные оленьи рога. Абрам Яковлевич потратил целый день, ошкуривая их. Получилось что-то среднее между замысловатой икебаной и языческим капищем. Белый попугай смотрелся на нём тотемной птицей.
  Каюку понравилось новое место. Он с удовольствием перелетал на него и лазил по костяным ветвям туда-сюда, помогая себе клювом и скрипел:
- К-а-аюккк нам, Ривка!
  
  Через пару месяцев от рогов остались лишь воспоминания и большой гвоздь в стене, на котором тут же появился криво сколоченный скворечник, принесённый откуда-то всё тем же Камилем.

  Незаметно дворник стал душой квартиры. К нему тянулись все, особенно женщины, так как пожилой татарин был балагуром, кладезью житейской мудрости и образцом экономии. Он любил детей и как-то ненавязчиво их поучал. Когда Камиль готовил своё фирменное блюдо – манты, в кухню на запах, как зверёныши, прибегали Петька с Серёгой и, чтобы никому не мешаться, усаживались на табуретки в углу. Камиль никогда не прогонял их, рассказывал братьям разные байки и кормил от пуза.
- Опять басурманскую конину жрёте?! А ну, брысь отсюда! – злился Петров-старший, заходя в кухню и прикуривая папиросу от газовой комфорки.
Дети быстро запихивали в рот остатки и, как хомяки с набитыми щеками, убегали.
- Зачем канина?! – возмущался татарин. – Это карова! Пятнадцать рублей кило.
- На сколько мои сожрали? На пять рублей сожрали? – пыхая вверх папиросным дымом, усмехался Иван.
- Зачем обижаешь! Детей кормить нада! Мясо нада, яйца нада, молока нада! Дети голодный нельзя!
- Ничё! Варвара притащит, чё «нада», а им - сколько не дай, всё «мала».
Прогнав Петьку с Серёгой, Иван усаживался на их место и командовал:
- Давай, накладывай на пару рублей!
Татарин незлобиво цокал  языком, а затем молча ставил перед носом Ивана тарелку и аккуратно шумовкой накладывал манты.
- Лучше б пельменей налепил! – с шумом высасывая горячий бульон из тестового мешочка, обжигаясь, выдувал клёпальщик.
- Шайтан тебе налепит! – по-татарски «трах-тибидохал» Камиль. 
  Если в это время в кухне находился кто-то ещё, то все затихали, связываться с Иваном никто не хотел. Гремели о кастрюли и тарелки ложки, стучали о доски ножи, а из глубины квартиры слышалось попугаичье:
- Что б ты сдох, з-з-а-ррраза! У-тю-тюююю!

  Первым информацию о сломе дома и расселении коммунальной квартиры принёс Камиль. Воскресным весенним днём, с утра, раздались трели всех входных звонков. Жильцы с заспанными лицами испуганно высыпали в коридор.
- Что случилось? – глядя друг на друга, спрашивал каждый.
Камиль, стоя у двери и держа в руках брезентовые рукавицы, громко, как на собрании, объявил:
- Наш дом будут сломать! 
- У-ууу, тоже мне новость! Пять лет говорят «сломать», а не ломают. Прогнило всё напрочь, скоро толчок на первый этаж провалится, – запахивая на груди байковый цветастый халат, зевнула Варвара.
- Камиль Сулейманович, Вы что-то новое узнали? -  Ревекка Марковна поправила на голове свалявшиеся кудряшки.
- Начальник Управления приезжала! Сломать будут! Дом на Ленина переезжать!
- Это где на Ленина? – все переглянулись.
- Говорили же, на Коммунаров! Там, вроде, пятиэтажку хотели строить, - сказал Илья Романович. 
- А у нас бабы болтали, что на Крупской….
- На Ленина! На Ленина!!! – выкрикивал татарин, вставая на мыски и размахивая сжатыми в кулаке рукавицами (сейчас он и сам был похож на Ленина).
- Когда «сломать»?! – перекрикнул всех Петров-старший.
- Через года! Через года!!! Бумага подписан! Начальника сказал! 
- С до-о-бррым утром! – раздалось из комнаты Ставинских. – Ка-а-юккк!

  Через пару месяцев случилось невероятное - Варвара и Евдокия одновременно забеременели. Если Петров-старший к этой новости отнёсся пренебрежительно спокойно, то Илья Романович был на седьмом небе от счастья.
- Голубушка ты моя! – обнимая на кухне при всех жену, говорил он.
- Илья, когда обмывать будем? – делая характерный жест рукой по шее, спрашивал Иван.
- Когда народятся, тогда и обмоем! 
- Вам теперь должны двухкомнатную дать! 
- Должны…  А вам, наверное, трёшку дадут.
- Дадут, если девка родится, а если опять пацан, то вилами по воде… Двушку дадут и - пардон! – Петров-старший хлопал в ладоши, выводил дробь об грудь и выписывал ногами замысловатые коленца.

  Ревекка Марковна не дожила до переезда. Она умерла тихо, во сне. Что с ней случилось, так никто и не понял. В последнее время она просто жаловалась на усталость. Абрам Яковлевич не разрешил делать вскрытие, сказав, что это её не вернёт, и резать несчастную он не даст. 
  
  Похороны были на следующий день и прошли незаметно. На кладбище тайно пригласили старого раввина с жидкой седой бородёнкой, который, чтобы не привлекать внимания, оделся в простой строгий костюм. Перед тем как гроб с усопшей, прикрытой саваном, опустили в могилу, он нацепил на голову кипу чёрного цвета и, раскачиваясь, пошептал какие-то молитвы на иврите.
- «И вернётся прах в землю как изначала, а дух вернётся к Богу, Который его дал», - сказал он в конце и, откланявшись, удалился.

  На поминки пришли все соседи, две приятельницы Ревекки Марковны по работе, друг Шмуэль Авигдорович и племянник Абрама Яковлевича – Борис, приехавший по этому случаю из Ельца. Соседи помогли организовать стол и всячески пытались приободрить плачущего Ставинского. На Каюка никто не обращал внимания. Он был заперт в своей клетке и сидел очень тихо, наблюдая за входящими и выходящими людьми, одетыми в чёрное.

  Через месяц у Абрама Яковлевича от переживаний случился удар. Он упал у себя в комнате, завалив на себя попугаичью клетку, и не смог ни встать, ни позвать на помощь. Если бы не Каюк, который разорался, как оглашенный, Абрам Яковлевич так бы и умер. Но на крики попугая заглянул Петров-старший и, увидев соседа в пижаме валяющегося на полу под клеткой, обсыпанного птичьим помётом, перьями и шелухой, вызвал Скорую помощь. 
  Ставинский выжил, но после инсульта его парализовало. Он не разговаривал и был очень плох. Врач сочувственно качал головой – не жилец... 
  Из больницы Абрама Яковлевича забирал вызванный телеграммой племянник Борис. Недолго думая, он принял решение перевезти Абрама Яковлевича к себе в частный дом, в город Елец, где проживал с женой и дочерью. 
  
  Из коммунальной комнаты Борис забрал только личные вещи дяди, книги, позолоченный семейный семисвечник - менору и две картины. Всё остальное: мебель, бельё, посуду и разную мелочь - он оставил соседям. Попугай был брошен на произвол судьбы.
 
  На следующий день после проводов Ставинского и племянника, квартиру залихорадило - началась стихийная делёжка имущества.
- Убери свои руки от шкафа, не твоё! – рычал Петров-старший, отодвигая Илью.
- Твоё, что ли? – давал отпор тот.
- Мы себе кровать возьмём и подушки, - поглаживая уже выпирающий живот, говорила Варвара Евдокии.
- Это с какого такого перепугу? – тоже выставляя свой живот, парировала та.
- Можете себе одеяло забрать и матрац, - впихивая в руки Петьке одну подушку, а Серёге другую, продолжала Варвара.
- Раз, два, три, четыре… – считал стулья Иван. – Вод ведь тварь, всю мебель попортил!
- Одиннадцать книжных полок!.. – вторил ему Илья. – Не делится...
- Полки можешь себе забрать, они нам не к чему! – хватая по два стула в каждую руку, отвечал клёпальщик.
- А нам зачем столько?
Камиль с грустным лицом стоял в дверном проёме и молча наблюдал за спорившими соседями.
- Камиль, помоги стол перетащить! – попросил Илья Романович.
- Нехорошо! Нельзя так!
- Что нехорошо? Чего нельзя? – останавливаясь, спросил Сашнюк.
Все остальные тоже, как по команде, остановились и замолчали.
- Живой человека хоронить нехорошо!
- А кто его хоронит? – спросила Евдокия.
- Абрама вернётся - комната пуста! – Камиль сдёрнул тюбетейку и вытер ею заслезившиеся глаза.
- Не вернётся твой Абрама, не переживай, - ляпнула Варвара, - вон, лучше попугая паршивого забирай, всё равно никому не нужен!
- Как это не нужен? – Иван с грохотом опустил стулья. – Ты чего, женщина, говоришь?! У тебя двое детей и третий на подходе… Детям домашние животные нужны!
Каюк в это время тихо сидел в прикрытой пледом клетке.
- Мы его заберём! – встала около клетки Евдокия. – У нас тоже дитё на подходе.
- Дура, зачем он нам?! Всю мебель попортит! – одёрнул её Илья.
- Папа! – заныли дети Петрова.
- Моя попугая! Моя! – дворник подскочил к клетке и аккуратно отодвинул Евдокию.
- Прям, как в сказке «Кот в сапогах», - хмыкнул Сташнюк, - только вместо Кота – попугай…
- Ладно, пусть забирает! – оглядывая всех, распорядился Петров-старший. - Забирай, черенков ему в углу натыкаешь…. А вы, - обратился Иван к детям, - если захотите, придёте к Камилю и поиграетесь… А нам и правда он не нужен, только мебель портить!
  Воспользовавшись всеобщей паузой, Камиль обхватил клетку, прижал её к груди и закосолапил к выходу. В своей комнатке он с трудом втиснул её в угол возле шкафа и только после этого снял плед.
- Я тебя научу с-о-оветскую власть любить! – встряхнувшись, проорал Каюк.
- Ой! Не нада про власть! Не нада!!! – испуганно зашикал дворник. – Завтра палка принесу, грызи и молчи, глупый птица!
 
   Татарин и правда, на следующий день принёс для Каюка пару черенков от мётел и старую погнутую раму от картины. Из этого хлама он соорудил нечто, похожее на противотанковый ёж и примостил это над клеткой. Теперь маленькая каморка превратилась в клетку для самого хозяина. Камилю остался свободным только маленький квадрат пола в середине, где для молитв он расстилал коврик – намазлык.

  В выходные на имя Ильи пришла телеграмма с печальными новостями из Ельца – умер Абрам Яковлевич. Все вышли в коридор, сочувственно поохали и повздыхали, перебросились между собой дежурными фразами: «Как жаль!», «Замечательный был человек!», «Все мы там будем!», а через пять минут коридор опустел и Абрама Яковлевича уже никто не вспоминал.
  
  По прошествии недели, вечером, явился участковый и опечатал дверь в комнату Ставинских.  Так как дом планировался под снос, то прописывать в него новых жильцов не полагалось. Все соседи, приоткрыв двери своих комнат, с любопытством наблюдали за милиционером, который старательно мазал клеем полоски белой бумаги и криво лепил их на наличники. Иван с Ильёй перемаргивались - всё нужное добро из опечатанной комнаты вовремя ими вынесено, распределено и растащено по углам.
- Эх, Абрама! Куда теперь Каюка девать? У Камильки места мала, птица не летать! Птица болеть будет! – стоя за спиной у милиционера, цокал языком Камиль.
- Чего он лопочет? – обращаясь к Петрову-старшему, спросил представитель власти.
- Не обращайте внимания, гражданин начальник, это ж басурманин, он всё время что-то лопочет! 
- Не сдох ещё, твар-р-р-юга?! – раздалось из каморки.
- Ох, глупый! – всплеснул руками дворник и испуганно шарахнулся к своей двери.
Серёга с Петькой засмеялись. Пузатая Варвара грубо дёрнув каждого за воротник, впихнула их в комнату. Милиционер, застыв с клеем и бумагой в руках, проводил взглядом татарина.
- Не беспокойтесь, это он не Вам! – брякнул Иван.
- А кому? – прищурился участковый.
Иван открыл рот, но ответить не успел.
- Я тебя научу с-о-оветскую власть любить! – проорал Каюк.
- Ой, глупый птица!!! – послышалось из каморки: - Не нада про власть! Не нада!!! 
Петров-старший гыгыкнул, обнажив щербатые зубы. 
- Ж-жидовские морды! Ж-жидовские морды! – это были последние понятные слова, что услышали собравшиеся, после чего из комнатки татарина послышались шлепки, грохот, «трах-тибидохи», шуршание крыльев и возня. 
Через минуту всё стихло.
- Антисемиты! – сделав умное лицо, вздохнул Иван.
- Кто? – спросил милиционер.
- Татары и ….., - Петров-старший перевёл взгляд на Сашнюка. 
Глаза мужчин встретились, и Илья, недолго думая, мягко задвинув Евдокию в комнату, спрятался за дверь.
- Иван, ты соображаешь, что говоришь!? – зашептал участковый, снимая фуражку и вытирая пот со лба.
- Волюнтаризм, говорю! – клёпальщик широко улыбнулся.
Милиционер сплюнул, поставил печати на наклеенные полоски и ушёл.

  Как не старался Камиль, Каюк всё же заболел. Сначала он перестал летать. Комнатка дворника была настолько маленькой, что несколько раз, попробовав перелететь с места на место, попугай, не рассчитав силу крыльев, больно ударился о стены. После этих несчастных случаев он только имитировал полёт, держась лапками за прутья клетки и размахивая крыльями. В такие моменты пыль и мусор поднимались вверх и, как снег, кружили по каморке, оседая повсюду.
Затем он перестал говорить. Перелезая по «танковым ежам», Каюк горестно орал, чем выводил из себя Камиля. Татарин прикрывал уши и ругался:
- Шайтан-птица («трах-тибидох»)… Зачем орать?! Говорить нада: «Каюка! Каюка!!!»
  
  В довершении ко всему, попугай стал линять. Его перья летали повсюду. Они собирались большими и маленькими клубками по углам и забивались во все щели. Пух цеплялся за одежду, лез в глаза и нос. Дворник, чихая и кашляя, залезал с веником и с тряпкой, то под стол, то под кровать.
-  Шайтан-птица… Подушка делать нада и на базар продавать («трах-тибидох»)!
  
  Выходя из каморки, Камиль старался не распахивать сильно дверь, так как за ним комьями вылетал птичий пух и осаживался в общем коридоре. Волей-неволей жильцы коммуналки растаскивали перья по своим комнатам, кухне и другим местам общего пользования. 
- Камиль, ты посмотри, во что превратилось моё пальто! – ругалась Варвара. – А на ребят посмотри, вся одежда в пуху!
- Надоело штаны чистить! – вторил Илья.
- Свет нет! Места мала! Птица болеть! – оправдывался татарин.
 Каждое утро Камиль выносил на помойку полное ведро перьев, опилок, шелухи и птичьего помёта. Окружающие удивлялись, как от такой небольшой птицы получается столько мусора?!
- Камиль, да удави ты его и не мучайся! – издевался Иван, встречая очередной раз дворника с ведром.

  В начале мая, с разницей в одну неделю, у Петровых и Сашнюков родились мальчики. Коммуналку залихорадило. Иван с Ильёй, смеясь и подтрунивая друг над другом, перетаскивали мебель, покупали коляски, пелёнки и прочие нужные и ненужные вещи. Оба папаши были довольны, они всё успели сделать вовремя: и родить детей, и внести их в списки на расширение жилплощади. 
  
  А в конце лета всем вручили ордера на новые квартиры. Одна половина жильцов старого дома переезжало на улицу Ленина, вторая половина - на улицу Коммунаров. Петровым досталась трёхкомнатная квартира, Сашнюкам – двухкомнатная.
  Вот тут-то и выяснилось, что Камиль в списки на новое жильё не попал (кто-то в жилконторе ошибся с подсчётами). Для переселения в новый дом, дворнику не хватило двух лет трудового стажа. Его вычеркнули из реестра и выдали предписание – срочно освободить комнату и переехать в общежитие при Управлении дорожного хозяйства и благоустройства, где ему полагалась только койка. Камиля эта новость страшно удручила. Он перестал балагурить, сгорбился и внешне постарел ещё больше. Упаковывая свои скромные пожитки, татарин тяжело вздыхал, трах-тибидохал и был сам не свой.
- А-аааааа! – раздавалось из его каморки.
- Глупый птица! Что делать? О-хо-хо!....
- Что же ты так убиваешься, Камиль? – спросила татарина Евдокия. – Подожди, через пару лет дадут и тебе квартиру…
На кухне они были вдвоём - Камиль складывал в коробку тарелки, кастрюли и разную мелочь, а Евдокия готовила еду.
- Возьми себе Каюка, а! – татарин оторвался от своего занятия и с мольбой посмотрел на соседку.
- Ты что, Камиль! Нет, не возьму, куда нам его!
- Возьми, очень прошу! 
- У нас ребёнок маленький, зачем нам попугай!?
- В общежития места мала, коменданта не разрешить! Возьми Каюка!
- Что ты заладил, как тот попугай: «Возьми, да возьми!»… - Варвара раздражённо бросила ложку в раковину. – Придёт Илья с работы, с ним и разговаривай!

  Вечером в кухне между мужчинами состоялся серьёзный разговор. Иван сидел и курил в углу,  неприлично развалившись на табурете. Илья обедал, примостившись у разделочного стола, с аппетитом откусывая чёрный хлеб и черпая большой ложкой густые ароматные щи, а Камиль, облокотившись о стену, теребил тюбетейку в руках и ныл:
- Илья, возьми попугай! Камилька взять не может, коменданта не разрешать!
- Камиль, не проси! У меня ребёнок маленький, мебель новая… Не возьму! – Илья направил в рот очередную ложку щей.
- Илья, возьми Каюка, пропадать птица! 
- Камиль, не возьму! – хлюпая и чавкая, повторил Илья.
- Илья, возьми!..
- Что ты как попугай заладил-то – возьми, да возьми! – Сашнюк с раздражением бросил ложку в тарелку.
- Чё, антисемитский попугай не нужен? – Иван выпустил в потолок папиросный дым, цыкнул языком и качнул ногой, шлёпнув тапком о пятку.
Илья насторожился. 
- Между прочим, участковый протокол составил… Написал, что татары с хохлами объединились - антисемитизмом занимаются и антисоветчину разводят! – Петров-старший картинно округлил глаза и вперился в Сашнюка.
- Че-е-его!? – Илья побледнел. – Не было такого! Когда это я с татарами?.. Какую такую антисоветчину?
Камиль охнул:
- Ай-яй! Камилька никогда с хохол! Камилька никогда про власть! 
- Участковый сказал, кто из вас попугая переучит антисоветчину говорить, того из протокола вычеркнет. А так - 70-я статья светит! – Иван демонстративно встал, грохнув табуретом, потянулся, почесал живот и вышел.
Камиль с Ильёй переглянулись.
- Давай сюда своего попугая, басурманин чёртов! – чуть не плача, сказал Илья.
- А-а-аа!?....
- Тащи его сюда, говорю! 
Дворник метнулся в каморку, с боем запихнул Каюка в клетку и притащил в кухню. Увидев попугая, Сашню обалдел:
- Кто это?!..
  С момента рождения сына Илья не видел Каюка. Оформление документов, хлопоты с младенцем и новой квартирой, а так же другие насущные дела отвлекли его от птицы. Он уже и не помнил, когда последний раз заходил к татарину и приносил, как раньше, взятые со склада хлебозавода зёрна.
Попугай выглядел плачевно. Он потерял большую часть своего оперения и походил на ощипанного петуха. Сквозь оставшиеся перья проглядывалось тщедушное тельце в мелких мурашках. Только жёлтый хохолок странным образом сохранившийся на голове в первозданном виде, придавал Каюку былую воинственность.
- Болеть птица! – вздохнул Камиль.
- Болеть птица?! – озлился Илья. – И ты хочешь, чтобы я его взял?
В коридоре послышался кашель Ивана.
- Тьфу, ты! Ладно, - сдался Сашнюк, - пусть пока на кухне поживёт, в выходные будем переезжать…  До субботы потерпит!
- А-ааааа! – заорал Каюк.
- Чтоб ты сдох! – прикрывая уши ладонями, прошипел Илья.

  На следующий день все обсуждали попугая. 
- У него, наверное, птичий тиф! – со знанием дела говорила Варвара, вытирая руки о передник.
- А это заразно? – брезгливо отстраняясь, спрашивала Евдокия.
- Для людей нет, а он - сдохнет!
- Может его выпустить, пусть летит куда хочет! Камильке скажем, что сам открыл….
- Шею ему надо свернуть, да и всё тут!  
В кухню с шумом и грохотом в одних майках и трусах ввалились Петька с Серёгой. Летние каникулы подходили к концу, и ребята на днях приехали из деревни, где гостили у бабушки. Оба вытянулись, поправились, загорели и похорошели.
- На, читай, если не веришь! – выкрикивал Петька, шлёпая брата по голове журналом «Огонёк». 
- Я эту «карму» каждый месяц меняю и чё?! - отбивался Серёга.
- Так ты же не налысо, а под «бобрик»!
- А если налысо, то чё?
- А если налысо и заклинание прочитать, то судьба меняется!
Варвара с Евдокией переглянулись.
- Ты что несёшь, идиот! Какие заклинания?! – подбоченилась Варвара.
- В журнале статья про Индию, – перелистывая страницы журнала, и тыкая куда-то пальцем, обиженно буркнул Петька, - там написано, что если хочешь изменить свою карму, то есть судьбу по-нашему, надо прийти к реке Ганг, остричь волосы – совсем, налысо, прочитать заклинание и бросить их в воду, чтобы течением унесло.
- И-ииии?! – одновременно спросили женщины.
- И-ииии!!!…. Жизнь поменяется, вот что!... Что ж тут непонятного?! – шмыгнул Петька.
- Что это с ним? – перебивая брата, изумлённо спросил Серёга, глядя на попугая.
- Вот это да! – присоединился к нему Петька.
- Похоже, он карму менять собрался! – захихикали братья.

  Настали выходные, и к дому одна за другой потянулись грузовые машины. Всё мужское население, объединившись, вытаскивало нажитый скарб из квартир на улицу и впихивало в грузовики. Солнце светило вовсю, было жарко, все нервничали и были на взводе.
- Куда ты прёшь? – Иван отвесил пендаль зазевавшемуся Серёге. – Иди, матери помоги коляску вытащить.
К подъезду приковылял Камиль с очередным черенком в руках. Он уже два дня жил в общежитии и специально пришёл помочь бывшим соседям с переездом.
- Где Каюка? – не здороваясь, спросил он у Ивана.
- Илья в машину загрузил, - кивая на один из грузовиков, ответил тот, прислоняя к дереву зеркало, обмотанное белой простынёй.
- Илья! Илья! – закричал татарин.
Из подъезда, неся прикроватную тумбочку на голове, вышел Сашнюк. Увидев дворника с черенком, чертыхнулся:
- Камиль, откуда ты их берёшь?
- Для Каюка палка, на!
- Брось в машину, помоги лучше вещи вытаскивать.
- А-аааааа! А-аааааа! – раздалось на весь двор из грузовика Ильи.
Иван, отвлёкшийся на соседей, дёрнулся от резкого звука, неловко оступился и, потеряв равновесие, навалился на зеркало. Все рядом стоящие услышали характерный хруст раздавленного стекла. Клёпальщик, нервный от духоты и похмелья, сжал огромные кулаки.
- Еврейское отродье! – заорал он и рванул к грузовику.
 Камиль, не выпуская палку из рук, рванул следом.
- Да чтоб вы провалились со своим попугаем! – ругнулся Илья, сбрасывая прикроватную тумбочку на асфальтовую дорожку.
Клетка с птицей стояла в кабине на пассажирском сидении. Несмотря на то, что двери были настежь открыты, внутри было жарко, как в печке. Полуголый тощий Каюк с жёлтым хохолком на голове раскачивался на обгрызенной жёрдочке и неистово орал. 
- Я тебя научу советскую власть любить! Удавлю сучонка! – Петров-старший,  запрыгнув на ступеньку кабины, рванул клетку вниз.
- Ай, шайтан, не трогать Каюка! – закричал подбежавший дворник, размахивая черенком.
- Иван, прекрати! – попытался вразумить соседа запыхавшийся Илья.
Но клёпальщик уже вошёл в раж…  Раскручивая за ручку клетку над головой, он рычал, как зверь.
- Обложили русский народ, жизни нет!!! Ни пройти, ни проехать!!! Одни татары, хохлы, да евреи кругом!!!.. –  с этими словами клетка с попугаем полетела в сторону детской песочницы.
- А-ааааа! – раздалось уже из песочницы.
- Шайтан! – опуская черенок на голову Ивана, проорал Камиль.
- Ух ты! – присел Илья.

  Вечером того же дня все трое сидели на втором этаже пятиэтажного дома на улице Ленина в кухне двухкомнатной квартиры Сашнюков и обмывали переезд. У Ивана на голове красовалась огромная шишка, у Камиля заплыл левый глаз, а у Ильи алела ссадина на подбородке. Мужчины были уставшие, но довольные. Ивану пришлось тяжелее всех, так как ему досталась квартира на пятом этаже, но переезд состоялся, и теперь всех ждала новая жизнь. 
На столе по-походному расстелили газету, огромными кусками нарезали краковскую колбасу и хлеб, открыли банку с солёными огурцами и откупорили бутылку с водкой. 
- Ну, за мир между народами! – поднимая стакан, провозгласил Петров-старший.
Все согласно кивнули (даже непьющий Камиль позволил себе чуть-чуть), чокнулись и выпили, зашуршали, зачавкали.
- Эх, Ривка, эх, Абрама! – завздыхал Камиль.
- Чё ты заныл? Они там у Христа за пазухой теперь, в раю обитают: не пили, не курили, книжонки свои читали и никому не мешали, - рассуждал Иван.
- А вы знали, что у Абрама папаша ихним раввином был? – спросил Илья, тыкая пальцем вверх.
- Да ты чё? Попом?
- Не попом, а раввином! У евреев – раввины! - Илья откусил хрустящий солёный огурец. – Он у него в лагерях сидел, как враг народа.
- О-о-о! А я смотрю, Абрам какой-то не такой был, не советский, что ли! Очёчки свои нацепит, и нагло так - «Извольте, Иван Пантелеевич, выйти вон!».
- Зачем плохо говоришь? Абрама - хороший человека! – стукнул по столу кулаком Камиль.
- Угу, а теперь другому хорошему человеку с его антисоветским попугаем мучиться! – Иван запихнул кусок колбасы в рот.
С верхнего этажа послышались звуки пианино. Кто-то монотонно заиграл гаммы. Мужчины притихли, прислушиваясь.
- А-а-а-а-аа! – раздалось из комнаты. Каюк явно подпевал в такт инструменту.
Звуки пианино стихли, замолчал и попугай. Гаммы повторились, «запел» и Каюк:
- А-а-а-а-аа! 
- Вы слышали? – оживился Илья.
- Угу, повезло тебе, сосед! Концертный зал Дома союзов! – заржал Иван.
- Каюка! – татарин заулыбался.
За стенкой на пианино заиграли простенькую мелодию: «Тра-та-там, та-там, та-та!».
- А-аа-аааа, а-аа, аааа! – вывел похожее Каюк.
- Вот это, да! Мужики, поёт! – Илья даже подскочил.
- Песня петь! – подтвердил Камиль.
- Ты замолчишь или нет!? – услышали все раздражённый голос Евдокии, шум крыльев и характерные звуки ударов свёрнутой газетой.

  Прошло больше недели. Сашнюки обживали новую квартиру. Они расставили мебель, повесили  в большой комнате на одну стену - книжные полки, на другую - красивый цветастый ковёр. Купили трёхрожковую модную люстру, бежевые в мелкий рубчик шторы, огромный торшер, а на пол - коричневый палас. Маленькую комнату определили спальней. В неё поселились супружеская кровать, шкаф и люлька ребёнка. Клетка с попугаем неприкаянно перемещалась туда-сюда: из одного угла комнаты - в другой, из кухни - в коридор, с балкона - снова на кухню.
- Господи, как он мне надоел! – ругалась Евдокия. – Что нам с ним теперь делать? Зачем ты его взял?
Илья молчал. Он и сам толком не понимал, как повёлся на глупую шутку Ивана. Какой-то внутренний страх победил в нём здравый смысл. 
- Жалко птицу! – только и сказал он.
- А нас тебе не жалко? Ты посмотри, сколько мусора от него! Голый уже сидит, а я перья до сих пор по всей квартире собираю. Орёт, как ненормальный!... Пианино ещё это!!!... Ты не знаешь, кто там на пианино играет?
- Знаю! Дочка нашего технолога нового Льва Семёновича Файна.
- Как ты сказал? Файна?! – Евдокия задумалась. - А ты не помнишь фамилию дворничихи, что до Камильки в чулане жила? Она ещё всех так странно называла – «Илюшечка», «Ванюшечка»…. Еврейская фамилия…. На «Ф»….
- Нет, не помню, - подумав, ответил Илья.

  Ссорясь и мирясь, Сашнюки всё же нашли постоянное место проживания для Каюка. Его поселили в углу большой комнаты, возле серванта. Евдокия до последнего сопротивлялась, не желая выпускать попугая из клетки, чтобы он (не дай Бог!) не испортил мебель, и Илье пришлось найти кое-какой компромисс. Он распилил пополам тот самый злополучный черенок, помнивший множество трудовых мозолистых рук и голову Ивана Петрова. Одну из получившихся частей Сашнюк прикрепил в углу комнаты так, чтобы конец её упирался в дверцу клетки. На ногу попугая (не без труда) было надето кольцо с небольшой цепочкой, которая другим своим концом петлёй обхватывала черенок, что позволяло птице свободно перемещаться по палке туда-сюда и залезать в клетку, но не более того. 
  
  Концерты «пианино с попугаем» продолжались каждый день. Каюк, услышав первые ноты гамм, возбуждённо поднимал жёлтый хохолок, приплясывал и пытался подражать звукам, чем страшно злил Евдокию, возившуюся с ребёнком. Женщина накидывалась на него со свёрнутой в трубку газетой и, мутузя ею несчастного почём зря, загоняла в клетку. На клетку накидывался плед и выпускали узника из «темницы» только тогда, когда пианино затихало.

  Как-то раз по осени, когда Илья был на работе, а ребёнок спал, в дверь к Сашнюкам раздался звонок. Евдокия открыла. На пороге стояла круглолицая, коротко стриженная черноволосая девочка лет десяти, в школьной форме, в аккуратных коричневых башмачках и с папкой нот подмышкой.
- Здравствуй, девочка! Тебе, кого?
- Здравствуйте, тётя! Меня зовут Аня, и я живу в квартире на третьем этаже, над вами, - девочка подняла руку, показывая, где находится её квартира.
Евдокия кивнула, она догадалась, что перед ней стоит дочка нового технолога хлебозавода.
- А меня зовут Евдокия Григорьевна. Это ты играешь на пианино? 
- Да!.. Я учусь в музыкальной школе на Ленинском проспекте. Скажите, а кто у вас всё время так звонко кричит? – девочка вытянула шею, стараясь заглянуть за спину Евдокии.
- Проходи! – отступая на шаг, пригласила та. – Только говори тише, ребёнок спит.
Девочка вошла и остановилась в прихожей. Из комнаты послышалась возня и металлический звон цепочки.
- Заходи, не бойся! – подтолкнула женщина гостью.
Аня шагнула в большую комнату и, увидев птицу на толстой палке, остолбенела:
- Попугай! А что с ним? Почему он лысый? – девочка с любопытством подошла поближе к Каюку.
- Это он так карму меняет, – засмеялась Евдокия.
- Что меняет? 
- Судьбу!
- А как его зовут?
- Его зовут Каюк…
- Ка-ю-юшечка! Ка-ю-юшечка!  – жалобно протянула девочка.
Попугай встрепенулся.
- Ка-ю-юшечка! Ка-ю-юшечка! – вдруг повторил он, старческим голосом.
Евдокия обомлела. 
- Скажи, Аня, а ты слышала когда-нибудь про Вету Михайловну Файн?
Девочка насторожилась.
- Подумай, пожалуйста…  Вета Михайловна Файн… Ей сейчас было бы лет 75.
Было видно, что девочка занервничала.
- Может быть, это моя бабушка? Но она умерла…. Ещё до войны… 
- Умерла? – Евдокия задумалась. - А у вас фотография Веты Михайловны есть?
- Есть, только она очень старая...
Девочка сбегала и принесла фотографию. Евдокия, взяв в руки маленький пожелтевший снимок, охнула - на неё смотрела молодая Вета Файн, дворничиха из каморки их бывшей коммунальной квартиры. Вета была красивой: выразительные глаза, тёмные вьющиеся волосы и улыбка…. 
- А кем была твоя бабушка?
- Папа говорил, что врачом.
  
  У Евдокии засосало под ложечкой. Страх! Непонятно откуда взявшийся страх заполнил её душу. Женщина не знала, как ей поступить - рассказать Файнам о том, что бабушка Ани все эти годы жила на соседней улице и работала простым дворником? Что тихая и скромная Вета Михайловна еле-еле сводила концы с концами и умерла в чулане коммунальной квартиры никому не нужная и одинокая? Кому нужна теперь эта правда? И вообще, нужно ли ворошить старое?...
«Как странно, - думала Евдокия, - как переплетаются судьбы…  Вот тебе и привет с того света!»….
- А-ааааааа! – заорал попугай.
Из спальни раздался плач ребёнка. Лицо Евдокии в секунду исказилось. Выронив из рук фотографию и совершенно забыв о девочке, она закричала:
- Ах ты, зараза! Чтоб ты сдох, еврейское отродье! 
Схватив свёрнутую газету, она стала неистово бить Каюка. Тот не удержался на палке, соскользнул и повис вниз головой на цепочке.
- Не надо! Евдокия Георгиевна, не надо! – завизжала Аня.
 Девочка расплакалась и уронила папку с нотами на пол. Ноты веером разлетелись по паласу. Евдокия пришла в себя.
- А знаешь что, – сказала она, поправляя выбившуюся из причёски прядь волос. - Если хочешь, забирай-ка ты его себе! 
- А можно? – вытирая слёзы, спросила девочка.
- Можно!!!...

  Аня тащила большую тяжёлую клетку с попугаем на третий этаж. Преодолевая ступеньку за ступенькой, девочка с трудом поднимала свою ношу. Шаг за шагом, напрягая тельце и подпихивая клетку худыми острыми коленками, она шла к своей цели. Аня была счастлива.

  Каюк, вцепившись в жёрдочку, притих. У него страшно болела натёртая лапа, но он терпел. Он был свободен! Нет того ужасного металлического кольца, царапающего кожу, нет цепочки, не позволяющей ему летать, нет ненавистной свёрнутой газеты, а главное - нет людей, которым он не нужен. Из клетки белыми невесомыми бабочками вылетели два последних пера и запутались в волосах девочки.



* Художник Игорь Куролесов ("Попугай" гуашь/акварель  февраль 2018г.)