Дочки-матери - 4

ДОЧКИ-МАТЕРИ – 4

/ эротическая повесть /

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ


7.


Но однажды сбылось. Он явился в отсутствие матери, небрежно отстранив, застывшую в радостном изумлении, с замирающим сердцем, следящую за каждым его движением, подразумеваемую падчерицу. Бедняжка, разинув рот, и не затворив дверь, поползла за ним в комнаты, потрясённая предчувствием, долго ею лелеянным, тогда, как соседи, прильнувшие к «глазкам», в полной мере разделяли её чувства. Какое-то время прошло в молчании, как если бы задался целью испытать девичью скромность на прочность: ритуал, не им придуманный, но им проверенный, смягчая, таким образом, осознание, что, сама идущая в руки, «победа» недостойна настоящего соблазнителя. А она не догадывалась о его ухищрениях, поскольку ничего, кроме распахнувшейся плоти, не ощущала в себе в его присутствии.


– Мамы нет дома, – произнесла, не слыша себя, а только догадываясь по шевелению губ о своём с ним общении.


– Вот оно что! Кто бы мог подумать! – его насмешливая лёгкость, и прежде в нём замечаемая, но не к ней относящаяся, воспринималась её пылающим воображением, как залог и награда, о которой не смела мечтать. Ведь сейчас он с нею, как с другими, значит, считает взрослой и вообще… Что могло означать это «вообще», самоопрощение или самоукоризну, не станем догадываться, поскольку требовать связного мышления, тонкую ниточку которого можно было разглядеть лишь под очень сильным увеличением, или преувеличением, нам не под силу, да и не нужно.  А он, как бы угадывая её смятение, обернулся, взял за плечи, и, сильно, но приятно сжимая, приблизил к себе. Она подняла на него глаза, а в них, как в открытой книге, прочитывался ответ, исключающий сомнения в его, над нею, власти. Не раз отрепетированная и, мысленно закреплённая в сознании, сцена совращения, позволяла ему так вжиться в роль, как вживается режиссёр в пьесу, дотянувшую до сотого представления.


Но она не была «сотой», а, если пьесой, то ещё ненаписанной. Радостное ощущение первой реплики,  едва легшей на, нетронутый размышлениями о возможных последствиях, акт самоотдачи, сменялось сомнением, искать объяснение которому, только терять драгоценное время. Да и зачем? Обычная девчонка, не хуже других, но и себя не лучше. Не от того  ли привлекательна, что женщины, им прежде братые и отпущенные, именуемые «мясом», должны были долго трудиться, дабы  получить то, что ею добыто без труда, если не считать за труд, наивность и глупость. От неё пахло свежестью, только что пробившейся травы, и то, что скосить её предстояло ему, заставляло сердце биться в ритме «чача», как поётся в одной польской песенке, ибо от недолгого пребывания в Закопане, остались воспоминания, сравнимые с тем, что должно было произойти сейчас.


– Разденься.


Она ответила радостью, осветившую лицо, как если бы, где-то глубоко внутри спрятанный фонарь, зажёгся от соприкосновения с сердцем. Чтобы облегчить дыхание, расстегнула на кофточке верхнюю пуговицу, но, заждавшиеся руки, выскочив, будто охотники из засады, пробежав по вздрагивающему телу, словно по струнам хорошо знакомого инструмента, доделали остальное.


– Не бойся, – помогая ей расслабиться, шепнул, целуя в шею, и вдруг нежно, а, главное, неожиданно для себя, обнял губами мочку уха, отчего сделалось пунцовым.
 

– А я не боюсь, – ответила, стараясь укротить чувство, похожее на испуг, но им не бывшим. Разве, что немного растерялась, не упуская, однако, ни малейшей детали и даже штриха, которыми пользовался соблазнитель.  Ведь, при переходе в новое, ещё непривычное состояние, скованная ожиданием и восторгом, девушка совершает открытие, а не идёт по проложенному следу.


В постели, прежде считавшейся не отменяемой принадлежностью матери, Клаве вдруг показалось, что много теряет от возможного с нею сравнения. Но вид, жадно пьющего из бокала, ею преподнесённого, упокоил сомнения, и даже позволил воображению расставить вешки на местности, прежде недоступной, вообразив себя распорядительницей на этом пиршестве страсти и  безрассудства, и, значит, в её власти длить или ограничивать его восторги. Но ощущения новобранца любви неустойчивы, и то, что минуту назад казалось лёгким, превратилось в тяжесть, которую жалко бросить, но приходится нести. А он, не показывая вида, что заметил перепады любовного давления в её поведении, не стал объяснять, что долго удерживать иллюзию удаётся только опытным любовницам, знающим, что  решающую точку ставят не они, а природа. А посему возвращение к прежней реальности, вполне предсказуемое, не заставило себя ждать. Так или иначе, но каждый снова занял отведенное самому себе место, отчего не только не стало хуже, но даже воспринималось, как облегчение. Плохо угаданное, но остро прочувствованное, ушло, как бы смытое налетевшей волной, от чего, в запотевшем от напряжения теле, боль прогнозированная, обернулась булавочным уколом, а то, чего так долго ждала, закончилось прежде, чем осознала. Он тяжело вздохнул и откинулся на спину.


«Теперь я женщина», –  подумала заворожено, повторяя ещё и ещё, словно не веря в случившееся: – «Теперь я женщина»! И одновременно с «новым актом гражданского состояния», стал пробиваться шепоток неудовлетворённости, всю вину за которую, в сумятливости и нетерпении брала на себя. А он, чему-то улыбаясь,  легко надавил пальцем на вздёрнутый носик, устремлённый на него напоминанием новой встречи, и произнёс наставительно, как пасторское послание:


– Не забудь о нашей тайне. – И, прочитав в глазах непроизвольный вопрос, повторил: – Наша тайна — наша и ничья более. Не предавай!


– Зачем?


– Что, зачем? 


– Предавать?


– Причин для этого сколько угодно. Из выгоды, простого хвастовства, неумения хранить тайну.


– Я сумею, – сказала и, подумав, добавила: – Своих тайн не раздаю.


Борис Иоселевич
/ продолжение следует /