Матка. Глава 3. День

     Уже знакомый хайбол (с настоящей соломиной), не  дожидаясь моего вопрошающего удивления, подтянул всё остальное (“со скоростью обработки визуальной информации с поправкой на механику шеи и глаз”). Звуки немного задерживались, поэтому я просто с наслаждением купался в чарующем образе… (в этом месте немного отвлёкся на мыслительный процесс: ”А, собственно, чей образ? “Ма-ей”, любимой, матки, жены, милой, амазонки, моей? Откуда я её знаю? – причём, кажется, всю жизнь знаю. Кто она? ”).
   
     Снаружи она, смеясь, что-то говорит,  и медленно, стараясь не растрясти, подталкивает коктейль двумя руками ко мне поближе (мы сидим за низеньким столиком): и эти движения превратили её в маленькую любопытную змейку (волосы туго на голове стянуты, как ермолка золотая); и вот уже мои ладони помогают её ладоням, и головы уже встретились лбами (“Прохладный…”), и розовая пена, по случаю оказавшаяся в центре мира, лопается от счастливого самодовольства, одаривая своим ш-ш-ш-ипучим ароматом. А внутри – в тишине, – обнимает  меня, отчего уже я: – пуш-ш-ш-усь удовольствием.

     Звуки вернулись вместе с вопросом: “А ты за что держишься?” – и кисло-сладким во рту. “Погоди, я что, правда, упал в обморок? А ты –  Ева? ” – я резко выпрямился и, наверное, очень смешно выпучил глаза. Расхохоталась, руками всплеснула, птичек-смешинок стаю подняла, закружила.

– Мне – двадцать девять, и то девчонки на работе: “Старая”, – говорят, а Еве – сколько было бы? А? – отсмеялась, со мной уже. – Ты ещё не слышал, значит, а мне забавно стало, от того,  как ты собираешься.  БабаТо говорила: “Чтобы быть живым, надо за что-то держаться, а чтобы быть человеком, надо знать, за что держишься”. А потом я гадала,  почему ты собираешься не на мне, а на хайболе, – за что в нём держишься? Может на его огромности и значительности, а может на прозрачности. Или это – соломина, из которой можно сделать Масленицу и весело спалить в положенный день;  или ногами до-о-ол-го месить её с глиной, обжечь на солнце и построить дом. Последнее из того, что я успела придумать, была клюква: мшистое лесное озерко, ранняя весна, ты – босой, или совсем голышом, – переворачиваешь толстую, обсыпающуюся в ладонях снежную плиту, искрящуюся тысячей солнышек на сломе, и, после восторженного: “Вот это да!” – счастливый, наслаждаешься взрывающейся на зубах, самой сладкой на свете клюквой,  с ускользающими  кристалликами льда. И может, ты там не один…, – я только про тебя придумывать могу… Хочу...

     Так за что ты держишься?

– Живые клюквинки в льдине мне понравились больше всего, – во рту слад-ко… А ответ, экспресс-ответ…  – жизнь. Не знаю,  насколько это согласуется с  теорией БабаТо, но от этого коктейля я оживаю даже больше чем от зелёного твоего. И, про БабаТо твою:  она мне уже как родная стала, как прабабушка, что ли.

– Сейчас свежую порцию принесут, – (и внутри обняла меня крепко-крепко). Пей и дальше сказку слушай. А может показать лучше? – спросила сама себя и скользнула взглядом по занятым столикам.   Про амазонок слышал? Вот от них плясать и начнём. Видишь парня в синей рубахе и девушку в белой блузке? – слегка наклонила голову в нужную сторону. – Можешь рассматривать, – не заметят, и рассказывай, что увидел.

– Обыкновенные отдыхающие (“А мы опять на море, воздух-то морской”.) Что-то едят. А парень, кстати, больше говорит, чем ест, а девушка наоборот.  Х-м-м…, как она глаза к тарелке опустит, он к ней в блузку почти запрыгивает, вырез – глубокий. Похоже, ей это неприятно, а он не замечает, – горит весь.

– Одна моя знакомая, – психолог, говорит об этом явлении так: ”Слюнявит взглядом мой зад”. На пузыри их теперь посмотри.

– На какие пузыри? Я не умею.

     Взяла меня за руку, и я уже не видел столиков, людей. В воздухе плавали два пузыря. Девушка (почему-то было понятно, что это она) была как яйцо, с метр высотой, светло-серого цвета. А парень – как красная С-образная сосиска. Эта сосиска периодически подскакивала к яйцу (заметно сжимавшемуся и темнеющему в этот момент) и начинала тереться снизу, обильно выделяя коричневую пену-слизь. “Так это когда она опускает глаза”. Потом сосиска испуганно отскакивала, а яйцо подрастало, сбрасывая с себя бурую грязь. Вдруг, как лучик тонкий блеснул в сторону сосиски: она вытянулась и, будто привязанная к палке, обмякла, теряя краску. А яйцо побелело, больше не сжималось и вдруг посмотрело на меня. “Ой”. Пузыри исчезли: повеселевшая девушка болтала с парнем.

–Ты видел самое начало – первую стадию почкования. Так амазонки обеспечивали себя мужским материалом.  Принцип понятен? Будущий клон теряет контроль над своим пузырём, по собственной воле теряет, заметь, и часть его переходит в собственность хозяйки.

– Жёстко... А я тоже…?  Мне так неловко… за этого парня…

– Примерно так, но не тоже… Можно про нас с тобой вечером поговорим?  Кстати, девчонка две пуговки застегнула.  – “Ма-я” улыбнулась радостно и светло, и я опять ощутил живительные струи, текущие из её живота в мой (“Пузырь?!”).

     Успокоено кивнул. 
 
– Глубину почкования определяла хозяйка в зависимости от предназначения “мужчины”:  его пузырь как бы сдёргивался с самого себя, полностью копируя структуру, и “затвердевающую” какое-то время.  И на это время процесс – обратим.

– Но как? Мы всё-таки в материальном мире, – кости, мясо, откуда это бралось? И ещё: ведь они должны были быть похожи, – клоны.

     Пальчиком что-то нарисовала на запотевшей стенке хайбола: “Это – наш вожделенец”, – строго погрозила ему, и, повернув ко мне (это был упрямый смайл), продолжила рисование. Второй картинкой оказался угрюмый смайл: “Это – пушечное мясо”, – “А это – слуга”, – третья картинка блаженно улыбалась, закатив глазки почти под макушку.

– Никто и никогда их не узнает. Даже если они встретятся друг с другом, просто разойдутся. Это и называется “отрезанный ломоть”.

– А как же родители?

     Посмотрела на меня внимательно и тепло (буквально! тепло).

– Не волнуйся. С родителями всё в порядке – пространственная разделённость дитяти для них несущественна: клон встраивается последней бусиной в линейное родительское восприятие ребёнка. Да, если отпочкованные каким-то чудом окажутся в материнских объятиях, их пузыри, возможно, сольются. БабаТо считала, что в притче про блудного сына, это, с Божьей помощью, сделал отец: отпочковал “своего по праву” (без материализации конечно) и отпустил бунтаря, а вернувшемуся – “пал ему на шею и целовал его”. “Был мертв и ожил, пропадал и нашелся”. Вот так…

     А про материальность очень хорошо сказал Киплинг:

                Он молился всерьёз
                …
                Тряпкам, костям и пучку волос –
                Всё это пустою бабой звалось
                …

     Очень самокритично, конечно, (раскинула руки и продекламировала пафосно-печально:

                Я узнаю себя в чертах…),

но “узкие места” верно подмечены. Не поспоришь: мужской ум – творец человеческой цивилизации. 

     Тело восстанавливается  из образа, “прошитого” в пузыре. Достаточное количество (процентов семьдесят) мышечной массы и фасциального аппарата  “затвердевает” за несколько часов – “строительного материала” в воздухе предостаточно, а полностью восстанавливается дней за девять, после чего начинают расти сухожилия, ногти, волосы. Всё это время матка поддерживает (тонизирует) новое тело своими импульсами.  Костная же структура воспроизводится только за несколько месяцев: неорганика – уже из пищи. А вот с одеждой – никаких тайн и чудес. Набедренная повязка – самая обычная тряпка…

     Всё, хватит лекций. (Нашла глазами официанта и, с помощью нехитрых быстрых знаков, улетевших на крыльях улыбки, “материализовала” свежий коктейль и воду для себя.)

– Здорово, намного эффективнее, чем у ящериц. (Запустил руки в шевелюру и, – разлохмаченный, – многозначительно уставился на умничку мою).

     В её глазах мелькает удивление  – на миг они чуть темнеют; уголки рта начинают разбег – на щеках появляются ямочки (даже не ямочки , а так - намёк), и тут же исчезают; глаза раскрываются – свет льют: и вот она уже заливисто хохочет: “Ах ты, хитрюга. Мужчина! – двухсуточный”.

– Прости, но твои! волосы имеют природу фантомной боли: ты их видишь и чувствуешь, я их только вижу, а для всех остальных ты выглядишь неважно. Я тебя отпочковала очень глубоко: там! остались только автоматизмы, которых ты поэтому и не вспомнишь. Никогда… Вечером, хорошо? – напомнила, уже согревая меня.

– Я хочу потанцевать с тобой… Не знаю, танцуют ли здесь? – с сомнением оглядел неширокие проходы между столиками.

– Тебя это смущает?..

      И снова я видел, –  теперь уже нас, – снаружи: обнявшихся и медленных, медленных; и изнутри – ещё более медленных, фантастически медленных, невероятно огромных и цельных, мы – одно и мы – двое, как вселенная и как то, что раскручивает эту вечную спираль...
 
– Как тебя зовут? Я хочу назвать тебя по имени, – прошепталось само, как звёзд голоса в августе…

– Я тоже этого хочу, – ощутил на губах поцелуем (мне показалось) робким. – Ты выберешь имя сам. Когда останешься! – крепко обняла, – смело.
                (продолжение следует)

                2018, февраль