Бал в Негритянском квартале. Первая глава

БАЛ В НЕГРИТЯНСКОМ КВАРТАЛЕ
Глава 1. «Народного мстителя» ограбили
 -Витьку грабанули, слыхал?
-Слыхал, ещё бы не слыхать.
Действительно, не услышать Витьку Тюрёва, прозванного мужиками «народным мстителем», было мудрено. Он служил местным рупором, который каждый день вещал со скамейки у подъезда его дома. А вещание исключительно в обличительном стиле, почему мститель, и исключительно пронзительным воплем. Разорялся Витька всё больше на политические темы. Он истошно орал: «Гады! Коммуняки проклятые! Всех вешать!». Это значило, что он посмотрел по телевизору какой-нибудь фильм с обличением кровожадных служак Советской власти или прочитал какую-нибудь газету с напоминанием о сталинских репрессиях и социалистических дефицитах. Витька просиживал на скамейке большую часть дня, время от времени разражаясь воплями. Окружающие к тому давно привыкли и на Витьку обращали мало внимания. Спорить с ним выходил разве что совсем древний, под девяносто, дед Рюков. Дед был родом с Урала, уверял, что маленьким мальчишкой застал в тех краях гражданскую войну и видел самого Василия Ивановича Чапаева, отчего его называли «чапаевец». Но спор «чапаевца» с «народным мстителем» протекал крайне непродуктивно. Витька окончательно входил в раж, брызгал слюной и матом, и дед уходил от греха подальше. Правда, в последнее время Витькин репертуар поменялся, чему дед должен был обрадоваться. Теперь «репродуктор» орал со скамейки: «Демократы сволочи! Ворье! К стенке ставить!». Тюрёв прежде работал слесарем по ремонту на заводе, но там случилось несчастье, и какая-то болванка упала ему на ногу. С тех пор стал он инвалидом на скамейке. Но пару раз за день поднимался и, припадая на покалеченную ногу, делал прогулки в разные стороны от их квартала. Обычно при этом продолжал выкрикивать свои обличения. Ковылял маленький, одутловатый, неопрятный, в короткой куртке защитного цвета из «секонд-хенда», к которой прирос, как и к сумке-набрюшнику, где держал что-то, что должно быть под рукой. Вот при такой прогулке вчера Витьку и прихватили лихие люди. Наверно, на его набрюшник глаз положили. Пригрозив ножом, сорвали сумку и забрали из неё две тысячи рублей. Поэтому мститель со вчерашнего дня, отставив политические темы, разорялся о бандитской стране, где на каждом шагу уголовники. Свою информированность о случившемся с Витькой и подтвердили в разговоре на бегу Широков и Дроздов, соседи по дому в их Негритянском квартале.
Этот квартал образовали семь 4-этажных домов – первых «хрущёвок» в городе 1961-63 годов постройки. Ныне как на подбор уныло-серые, облезлые, с осыпающимися балконами. У Дроздовых был случай, когда зашёл в гости дальний родственник мужа, ныне работающий в ОКСе мэрии, и придя после пары рюмок в благодушное состояние, вспомнил, как он, будучи петеушником, тренировался на этих домах выкладывать стенки. А хозяйка, домовитая Алла Дроздова, руки в бока, пошла на него с претензией: «Так вот из-за кого у меня в квартире все углы кривые!». Опешившему гостю пришлось убеждать, что не он один причина кривых углов. Когда-то получить квартиру в этих первых многоэтажках считалось удачей. Но те времена давно прошли. В городе выросли кварталы куда более высоких, просторных и комфортных домов. Всё молодое, перспективное, жадное до жизни переместилось туда. А здесь постепенно сложился «отстойник» из пенсионеров, да тех, кто жил в ожидании возможности куда-то переехать. Своеобразный деревенский посёлок из хорошо знающих друг друга людей. Легко враждующих и легко объединяющихся вокруг какой-то подброшенной им жизнью проблемы. Они  состарились вместе с домами, самим ликом своим в морщинах трещин и осыпей напоминающими пригнувшегося под тяжестью лет ветерана. За прошедшие десятилетия эти дома лишь однажды видели косметический ремонт «к Олимпиаде», когда им подкрасили и обновили фасады. А в нынешние времена «победившей демократии» говорить про какой-то ремонт было вообще смешно. Название «Негритянский квартал» прилепилось к этому месту; оно пришло из той поры, когда неграми считали обитателей трущоб, живущих плохо и бесприютно на фоне благополучия «белых».
Алексей Широков уже лет пятнадцать был обитателем Негритянского квартала, но до сих пор не ощущал себя здесь своим. Всё старался побыстрее прошмыгнуть и поменьше вступать в разговоры с соседями. Сейчас он, правда, приостановился, уже отойдя от подъезда, и помня свою злосчастную рассеянность, столько раз приводившую его к печальным последствиям, стал проверять содержимое карманов. Извлёк связку ключей, паспорт – «вот она, демократия, без документа, удостоверяющего, что…и шагу не сделаешь», пустой бумажник, наполовину скуренную пачку сигарет с зажигалкой. Добрался до маленького, дамского кошелька в кармане пиджака и привычно пересчитал мелочь. Двадцать восемь рублей восемьдесят копеек. Если цифры мысленно сложить, получится восемнадцать. Самое его число. По поводу таких своих манипуляций Широков говорил: «Я совершеннейший  атеист, но имею одно суеверие – арифметическое». Суеверие заключалось в том, что перед каждой отправкой по делам из дома он пересчитывал свои копейки и радовался, если сумма составляющих их цифр равнялась девятке, делилась на девятку или на девятку заканчивалась. Поскольку девятка была его счастливое число-талисман: он на свет появился девятого числа девятого месяца. В данном случае получилось восемнадцать – на девять делится. Ободрённый таким благоволением к его планам, Широков перетряхнул газеты во взятом с собой большом полиэтиленовом пакете и зашагал по протоптанной множеством ног тропке, пересекавшей квартал по диагонали. Напоследок оглянулся на свой дом номер 36 (опять девятка!) по улице Малой. Вообще, дома квартала относились к двум улицам, Малой и Гражданской, по поводу чего остряки ехидничали – мало, мол, гражданского в этом месте и этих людях. Оглядев свой дом, Широков никого и ничего не увидел, кроме мрачно нависавшего с балкона четвёртого этажа Юрки Хурмандуба. 
Юрка Ганьшин, по прозвищу Хурмандуб, был сыном Аллы Дроздовой от первого брака. Дроздовы жили над квартирой Широкова, и к тому на балкон частенько летели окурки, которые бросал вниз Юрка, но высказывать какие-либо претензии по этому поводу было бесполезно. С Юркой предпочитали не связываться. В те редкие дни, когда он не напивался, Юрка либо дрых до одурения, либо стоял часами на балконе и сосал одну за другой сигареты. «Трезвый не подойдёт, нет», - говорили про него мужики. Подходил Хурмандуб действительно исключительно набравшись, да ещё хорошо набравшись. Тогда смеялся грубым басом, подначивал, подбивал выпить ещё. Стоял покачиваясь, высокий и массивный квадрат со всклокоченной головой. А те, к кому он лез, отводили глаза и старались говорить с Юркой поаккуратнее, зная, какими подвигами он занимается. Ганьшин был «хлыстом» и почти каждый день отправлялся с компанией таких же мелких рэкитеров на рынок, да к ларькам и  магазинчикам собирать дань деньгами или, на худой конец, продуктами. На кого компания Хурмандуба работала, не разглашалось, но ясно было, что не только собственная наглость и нахрапистость ими двигала. А в дни отдохновения Юрка вот так, тяжело дыша рано заплывшей жиром грудью и сощурив глаза, мрачно оглядывал с балкона двор.
Что-то пробегало в нём в этот час трезвых мыслей? Или такие люди подобны несчастным, которых настиг сокрушающий мозг инсульт («удар» по-старинному) и лишил памяти? Так что для них исчезло прошлое и будущее и сохранилось только существующее в данный момент. Так что жизнь их, как у какой-нибудь амёбы, есть только реакция на сиюминутные раздражители. А по идее, могло бы Юрке что-то и привидеться при взгляде на этот двор. Он вырос в нём. Вырос в те времена, когда клубнику называли викторией, а по первой букве автомобильного номера можно было узнать, из какой он области. И прозвище прилипло к нему тогда же. Вышел во двор Сашка Ярин с половинкой хурмы в руке и начал её грызть на глазах Юрки, которому тогда было лет двенадцать. Юрка, прежде хурму не видевший, позавидовал и попросил: «Дай помидорчика». А Сашка небрежно:
- Это хурма, дуб.
-Ну, тогда хурмандуба дай.
Грянул смех, и Юрка стал Хурмандубом. Но не  обиделся и только улыбался, когда так называли. Добродушный, круглолицый был мальчишка. Услужливый. Иногда не в меру. Это он, когда какая-то не совсем в себе старушка подошла на берегу нашей мелководной речки к компании мальчишек и, пожаловавшись на тяжелую жизнь, объявила о желании утопиться, стал с готовностью показывать бабушке место, где утопиться точно получится. Бабушку, видно, такая Юркина забота покоробила, и она, зайдя в воду по колено, тонуть раздумала. Вернулась на берег, отжала низ длинной юбки и побрела продолжать свою тяжкую жизнь. Юрке вспомнить бы тех дворовых  ребят, вспомнить, что там, где сейчас сушат на длинных верёвках  бельё, стояла высокая мачта; из неё они сделали флагшток и каждое утро на линейке поднимали красный флажок. Несколько лет подряд в каникулы здесь устраивали то, что называлось летний пионерский лагерь. И Юрка с фотографии того лагеря смотрел с красным галстуком и красной матерчатой пилоткой на голове. А потом выросшие ребята, один за другим, покинули их двор и разбрелись по жизни. Его, оставшегося, каким ветром занесло от мачты с красным флажком в базарные «хлысты»? Повод для раздумий. Но вряд ли на раздумья был способен Юрка Хурмандуб.
                ххх
Широков, между тем, направлялся по адресу единственной в этом квартале его подписчицы, Петровой. Он выпускал два раза в месяц коммунистическую газету «Буревестник». «Буревестник» представлял собой «театр одного актёра», где Широков состоял и журналистом, и редактором, и корректором, и распространителем подписки, и почтальоном по доставке. Он был профессиональным газетчиком и до событий, которые называл «демократическим бардаком», находился в штате горкомовской газеты. Но грянул август 1991-го, и горком разбежался, как и его журналёры. Все потом приспособились, все юркнули в новую норку. А он, полностью именуемый Алексеем Ивановичем Широковым, остался при своих интересах – категорическом неприятии всей этой «романтики капитализма» с её победными реляциями о появившейся «первой проститутке» и «первой бирже труда». Полгода болтался безработным. А потом появилась в городе организация РКРП (Российской коммунистической рабочей партии), и Широков устремился к ней. Он не раз повторял: «Я раньше был не лучшим членом партии. Но эта пакость сделала меня коммунистом». В организации Широкову, как журналисту, поручили издание газеты, названной «Буревестником», и это отнимало теперь все его силы и время. На газету и на личное Широкова прожитьё из партийной кассы выделялись скудные, но всё-таки какие-то деньги. И сейчас он привычно принялся за пешую доставку вышедшего номера.
Адресов доставки было немного, не более 60-70, и справлялся он с ними за полдня. Мог бы и ещё скорее, если бы не проклятые кодовые замки на подъездах. Они заставляли мечтать о магическом «сезам, откройся!», который бы их распахивал. Но магическим словом Широков не обладал, и для проникновения в подъезды частенько подолгу стоял у дверей и ждал оказии, пока кто-нибудь из жильцов не войдёт или не выйдет. С бабушкой Петровой, правда, чуть ли не единственной из его получателей, такой необходимости не возникало: она при подписке сообщила код замка, и он значился в «подписном блокноте» Широкова. Алексей нажал четыре искомые цифры, и замок глухо брякнул. Он открыл дверь и учтиво предложил давно сидевшему на крыльце толстому рыжему коту: «Прошу вас». Кот с достоинством, не торопясь проследовал в подъезд, а вслед за ним стал подниматься по лестнице и Широков.
Наличие людей с самыми простенькими фамилиями, - Ивановых, Петровых, Васильевых, Захаровых и т.п., - показывает, насколько близок данный населённый пункт к «почве». Если их много, значит, население здесь не сильно перемешанное пришлыми, сохранившее что-то от первоначальной патриархальности. Исходя из такого критерия, их городок был средним. Ивановы-Петровы встречались, но не в большом количестве. Петровы, к которым шел Широков, жили на третьем этаже. Улыбчивая, немногословная бабушка и её мрачноватый, насупленный дед.
Дверь ему открыла бабушка. И сразу закивала, заулыбалась. Алексей хотел просто сунуть ей газету, но бабуля пригласила в комнату, шепнув «денежку хочу вам дать». Широков зашёл, после чего дед, такой же сухонький, как его старушка, но повыше ростом, демонстративно удалился на кухню, кивнув ему еле заметно головой. Широков ничего не знал об этих людях, но даже при беглом взгляде легко было догадаться о долгой совместной жизни двоих, в которой один любит покричать и постучать кулаком по столу, а другая – негромкой, сглаживающей воркотней разряжает обстановку. Бабушка Петрова показала в спину удаляющегося деда и тихонько сказала в порядке объяснения – «Демократ». Она протянула Широкову сотенную бумажку своей помощи газете, и тот искренне поблагодарил. Когда Широков уже надевал ботинки в прихожей, дед Петров, не выдержав, видимо, напора желчи, выскочил из кухни и обратился к нему с раздражённым:
- Что вы всё нагнетаете в своей газете? Буржуи грабят, буржуи разворовали…Не можете никак сообразить, что по-другому сейчас и быть не может. Наворуются эти, бизнес окрепнет и потом организует всё как надо, как в цивилизованных странах.
Широков, которому порывы его горячности много раз приносили неприятности, неоднократно убеждал самого себя не вступать в полемику с «продуктами телеящика». Но тут очевидный идиотизм и цинизм приведённого в пользу воровства довода вывел его из себя и заставил забыть все обещания быть сдержанным. Он заговорил чересчур резко:
- Как же, наворуются! Это когда же клоп насосётся и начнет порядок наводить? Да для него порядок и есть – кровь пить. Глупый ваш аргумент!
Дед Петров, опешивший от такого энергичного отпора, замолк, а Широков выскочил за дверь. Спускаясь по лестнице, невесело подумал: «Теперь, может, и эти подписчики отпадут». Настроение ему немного поправил Гриша Загураев – моложавый пенсионер из соседнего с тем, где жили Петровы, подъезда. Гриша сидел, скучая, на скамейке и остановил устремившегося было продолжать свой путь Широкова:
- Чего ты всё бегаешь? Остановись, посиди. Вот рассуди. Сегодня по телеку сообщили, что губернатор штата Нью-Йорк ушёл в отставку, поскольку уличён в связях с элитными проститутками. И поделом. Скромнее надо быть. Зачем ему понадобились непременно «элитные»?
Широков, ещё минуту назад переполненный скверными эмоциями, - негодованием на человеческую тупость и злостью на свою несдержанность, - невольно рассмеялся и действительно присел ненадолго на скамейку. Гриша, а если в полный рост, то Григорий Степаныч Загураев, словно создан для того, чтобы утверждать универсальный тезис – «жизнь забавна!» Казалось, усмешка никогда не сходит с его сухощавого, с маленькими усиками лица. Причём, усмешка саркастическая, поскольку Гриша во всём обнаруживал смешную, житейски приземлённую сторону. Он даже популярные и трогательные песни превращал в их циничную противоположность. Какой-нибудь утешительный куплет, вроде «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…», в его переделке звучал как «Поплачь, девчонка, навек дожди…» И дело было не в какой-то Гришиной злости, а в его вечном подмигивании окружающим насчёт истинной цены всех словес. Дескать, мы-то знаем, чего тут накрутили. Он всю жизнь просидел в плановом отделе здешнего леспромхоза, и там был более всего известен как человек, по любому поводу произносящий: «Есть на эту тему анекдот…». Люди туповатые его не любили, люди смышленые, напротив, к нему стремились. Начальство из-за его острого языка относилось с осторожностью, но терпело, поскольку дело своё Загураев выполнял вполне прилично. А выйдя на пенсию, Гриша стал для Негритянского квартала своего рода местным Сократом. Утром, оставив жену Валерию, не покидавшую из-за распухших ног квартиру, он выходил из дома под предлогом какого-нибудь дела, - скажем, зайти в Пенсионный фонд, - и несколько часов кряду кружил по городу. Не пропускал знакомых и полузнакомых, чтобы не вступить в разговор в обычной своей манере усмешки и подтрунивания. Всё увиденное, вычитанное, подслушанное и все сплетни в его подаче превращалось в тот же самый «есть анекдот в тему…». Сейчас этот «стебок», как называли Загураева некоторые им задетые, сидел рядом с Широковым и листал какую-то книжку. Алексей с удивлением заметил, что это школьный учебник физики. Но Гриша тут же пояснил:
- Смотри, портрет. Андре-Мари Ампер; написано, что он ввёл понятие электрического тока. Я сегодня дома розетку чинил – дёрнуло током. Вот гляжу теперь на портрет. Приличный с виду человек, француз к тому же, а такое удумал!
Гриша лукаво улыбнулся через свои усики и прокуренные зубы, а Широков, вновь рассмеявшись и поощрительно махнув ему рукой, поднялся со скамейки. Окончательно сбросив недолгое огорчение, пошёл себе продолжать путь по подписчикам газеты.
Когда часа через два, разбросав все газеты по ящикам, вернулся во двор, единственным изменением там было возвращение ограбленного вчера Витьки Тюрёва в обычное его состояние. Боль от утраченных двух тысяч рублей Витьку не покидала, и он, сидя на обычном своём месте у подъезда, вопил про страну сплошных бандитов снизу доверху. Жена его не унимала. Она с утра уходила от Витьки на другой конец города к дочери, - «Глаза бы мои его не видели», - и там возилась с малолетней внучкой, возвращаясь только поздним вечером. Гриша Загураев тоже никуда не делся. Он стоял, покуривая, возле Витьки, и отчаявшись, видимо, того разговорить, тонко попрекал «народного мстителя»:
- От разных мы с тобой обезьян, Витя. Я так свою вижу: кроткая, тихо сидит на ветке, никому не мешает, чешется себе. А ты всё орешь, народ пугаешь.
Широков помрачнел и насупился; ему после газетного похода хотелось перевести дух, а тут этот нескончаемый ор. Между тем, возле Витьки стал появляться народ. 
Подошёл недавно вернувшийся с работы Эдик Мартышкин, долговязый черноволосый мужичок под пятьдесят. Эдик был молчун, но имел одно интересное свойство – изрекать внезапно во всеуслышание какое-нибудь энергичное проклятие или ругательство. Бывало, стоит среди людей в полной задумчивости и отрешённости и вдруг, искривив лицо, бросает нечто такое, что повергает окружающих в полное смущение и недоумение. А это он просто отдался своим мыслям, и они его привели к моменту, на котором требуется поставить выразительное клеймо. Вот и сейчас Эдик смотрел-смотрел на орущего Витьку, а потом громко выпалил: «Стерва!» Женщины здесь должны были бы принять оскорблённый вид. Хотя Эдик, вне всякой связи с Витькиными воплями, просто вспомнил, как вчера поздно вечером, когда машина-«мусорка» уже проехала, он понёс ведро с мусором к контейнерам на задах городского ДК, а там… А там происходила у бомжей любовь. Один, прислонив к стенке и нагнув другую, обрабатывал её сзади. Эдик изумлённо замер с ведром в руке и простоял до конца любовного действа. А «раба любви», быстро натягивая свой туалет, имела ещё нахальство сказать неподвижному Эдику: «Здесь нельзя мусор выкидывать». В её адрес он и запустил, с опозданием на сутки, свою «стерву». Так что женщинам не на что было бы обижаться. Из женщин в тот момент здесь находилась одна Лосиха.
Лоси из числа примечательных жителей Негритянского квартала. Он, она и работающая парикмахером дочь Эльвира 35 лет, до сих пор не замужем. Он был эстонцем, и говорили, что его отец в своё время просто перевёл свою эстонскую фамилию Пыдер на русский – так появились Лоси. Неизвестно, от прибалтийской ли основательности или чего другого, но Лось свято придерживался правила «начатое должно быть закончено». Распространял это правило на любые житейские дела, в том числе на еду и напитки. Он точно не сбежал бы с «демьяновой ухи», а сидел бы там до обморочного состояния. Повышенное чувство ответственности за полное, до крошки, использование всего и вся было его несчастьем и причиной его стычек с окружающим миром. Жена его, называемая за глаза Лосихой, имела нрав спокойный, незлобивый и по возможности смягчала порывы сверхответственности супруга. Она имела одну страсть – аккумулировать все сплетни, сдобрить их полётом своей фантазии и обойти с этим грузом квартиры знакомых, от чего имела ещё одно прозвище – «Последние новости». Сейчас Лосиха стояла возле орущего Витьки и не столько его утешала, сколько сообщала переполнявшую её информацию «по поводу»:
- Такой же случай был неделю назад с нашими знакомыми с Вокзальной улицы. Мужик зашёл в «Сотку» пива попить. Выходит – его по башке чем-то. Пока валялся, карманы вывернули и всё забрали. Сейчас такая жизнь страшная! Не знаешь, откуда прилетит.
Неизвестно, сколько бы продолжалось это разглядывание жертвы налёта-Витьки Тюрёва, но тут спустилась со своего четвёртого этажа деятельная и решительная Алла Дроздова. «Нечего орать!, - прикрикнула она на Витька. – Чего ты тут высиживаешь? Надо идти в милицию - писать заявление. Мужики, ведите его». Из мужиков тут оставались Широков с Эдиком Мартышкиным. Гриша Загураев, потеряв интерес к Витьке, давно переместился в другой конец двора, чтобы подкалывать Игорёшу Тарунова. Игорёша – «бомбила». Он каждое утро спозаранку ехал на своей легковушке на автостанцию, где такие же, как он, частные извозчики бросали жребий, кому в какой очерёдности ловить пассажиров на Питер. Если Игорёша возвращался не слишком поздно, то он обязательно вылезал с «полторашкой» пива к столику возле площадки для сушки белья. Прежде за этим столиком до темноты «дуплились» и делали «рыбу» доминошники. Но теперь домино ушло в прошлое, и за столиком разве что совершал свой пивной ритуал Игорёша – демонстрировал полноту и безмятежность своей жизни. От этого его вместо фамилии называли просто «любитель пива». От этого он, молодой ещё, нет сорока, всё наливается и расплывается на глазах. К этому круглеющему не по дням, а по часам эпикурейцу и пристроившейся рядом с ним жене и прицепился Гриша Загураев со своей «исторической справкой»:
- В старину, пишут, враги осадили город, но согласились выпустить из него женщин и разрешили женщинам взять с собой самое дорогое. А женщины вынесли в мешках, что бы вы думали? Своих мужей! Вот я и говорю тебе, Татьяна, тренируйся заранее мужа выносить. А то придёт час – не осилишь. Да и мешок заранее готовь, побольше. 
Тем временем, бабы, прихватив за компанию Широкова с Эдиком, повели Витьку Тюрёва в милицию. По пути к компании присоединился вынырнувший из-за угла Олешко. Его привлекли громко выраженные призывы обратиться «в инстанции». Общение с инстанциями – главное дело в жизни отставного военного Анатолия Олешко. Глядя на его низенькую коренастую фигуру с вечно вытянутым в напряжении лицом, оживляющимся при возможности сообщить подробности движения по кабинетам посланных им бумаг, трудно представить, каким он был в своё время офицером-командиром. Потому что ныне Олешко – профессиональный «правдолюбец». В его «хрущёвке» святое для него место – шкаф-секретер с выдвигающимися самодельными ящичками. В ящичках строго пронумерованные карточки, а на каждой из них тема обращения Олешко к властям, адрес и время обращения, в какой срок получена «реакция» и что она собой представляет. «Я воздействую письменно», - говорил он про свою картотеку. В секретере же находились рассортированные «по направлениям» ответы. В основном, естественно, отписки. «Не дают Родину любить конструктивно», - произносил по этому поводу свою любимую фразу Олешко. К тому же он был непременным посетителем всех возможных пресс-конференций и «встреч с общественностью», смертельно надоевшим завсегдатаем в редакциях всех местных газет, куда приносил свои длиннющие, «от Адама и Евы», жалобы. При разговорах от него стараются отделаться; мало у кого хватает терпения выслушивать бесконечные повествования о том, куда он что заслал, куда это переслали, и что из того получилось. Но в то же время мужики в Негритянском квартале свои обличения зажравшихся и заворовавшихся начальников частенько заканчивали выводом: «Надо Олешко тему подкинуть. Пусть напишет. Ему ведь только скажи…»
Так что «правдолюбец» легко и просто влился в команду идущих добывать права для Витьки Тюрёва. Идти было совсем недалеко, на соседнюю улицу, но и на этом пути «жертва» стал спотыкаться, хромать больше обычного и упирать на то, что «х… толку». Однако Алла Дроздова с Лосихой тащили его настойчиво и всё-таки привели к дверям этого источника правопорядка. 
Отдел милиции с давних времён находился в небольшом двухэтажном здании обычного для всех домов улицы желтоватого цвета. О том, что это место особое, напоминали лишь забегавшие в него люди в форме, да выезжавшие со двора машины ПМГ. В советские годы с торца того же здания располагалась «Кулинария», куда горожане ходили за пирогами, да салатами. Но так обстояло дело до наступления «демократии», а с её приходом внешность отдела преобразилась. Здание продлили пристройкой, прикрыв мирную «Кулинарию». Со стороны фасада его облицевали гранитной плиткой зловеще-серого цвета и сделали высокое крыльцо со ступеньками, а со стороны двора обнесли металлическим забором. Прежняя шутейная формула «отдел не дремлет» теперь требовала уточнения и поправки на «отдел показывает зубы». Весь облик отдела подтверждал – не зря слова «криминал» и «мафия» прочно вплелись в наш язык. В доказательство того у дверей стоял милицейский сержант с автоматом. К нему подвели женщины Витьку Тюрёва, ноги которого уже решительно отказывались идти, имея Широкова, Эдика Мартышкина и Олешко в качестве эскорта. При этом Лосиха, обращаясь почему-то к милиционеру во множественном числе, сочла нужным напомнить о гуманности: «Мальчики, чего же вы нам оружие тычете? Для чего? Иной человек вас испугается и не подойдёт». Но сержант только снисходительно усмехнулся. Видимо, посчитал, что подобные вопросы, зачем оружие улице показывать, могут задавать только какие-то недавно прилетевшие марсиане, ничегошеньки не знающие о здешней жизни. В дверь, охраняемую этим автоматчиком, просто так было не попасть. Алла Дроздова несколько раз жала кнопку звонка, прежде чем «сезам» открыли. Тогда стоявший за ней Широков распахнул  дверь резким рывком, и вся процессия проследовала в переднюю отдела – дежурную комнату.
Надо отметить привычку наших граждан открывать дверь в любое присутствие резко, рванув её что есть мочи, да ещё сделав при этом мрачную, насупленную физиономию. Поскольку они не ждут ничего доброго от попадания в нутро госучреждения и заранее уверены, что встретят там сопротивление своим желаниям и планам. Впрочем, в данном случае такие ожидания были вполне справедливыми. В «дежурке» находились двое, старший из них лениво поинтересовался, что сюда привело данную группу граждан. «Вчера было ограбление…», - начала серьёзная Алла, но Лосиха её перебила и затараторила: «Заявление пришли сделать. Что вот его ограбили. Прямо в нашем квартале. Двое их было…» При этом она энергично тыкала в сторону совсем поникшего Витьки. «Ну, что у тебя, Витёк, стряслось?»- Спросил старшой, обнаруживая, что ему хорошо знаком сей персонаж. «Две тысячи забрали», - выдавил Витька, глядя в пол.
- Две? – радостно оживился милицейский старшой. – А мы заявления принимаем  только начиная с пяти тысяч ущерба.
- Но там ведь разбой. Ему ножом угрожали, - не сдавалась настойчивая Алла.
- Да был ли нож? – Старшой с сомнением посмотрел на Витьку. – Ну, ладно, пиши.
Витька с грехом пополам, под диктовку той же Аллы Дроздовой написал. Заявление дежурному сдали. Но по всему было очевидно, что через энное время придёт отписка в духе «не дало результата», «не обнаружено», «прекращено». Знающий толк в бумагах Олешко заинтересовался напоследок: «Под каким номером зарегистрировали заявление? То есть как ни под каким? Но ничего, я сразу запрос направлю». После этого несколько обескураженная холодным приёмом делегация вернулась в Негритянский квартал, а члены её, немного посудачив о «ментах, которым лишь бы ничего не делать», разошлись по домам. Широков вытащил из своего не запирающегося почтового ящика бесплатную, якобы «заряженную» экстрасенсом газету с рекомендацией прикладывать к больным местам, усмехнувшись – «Идиоты». Достал ещё рекламу какой-то фирмы, пробурчав, - «Как я до сих пор жил без шведской косметики?», - и поднялся на свой этаж.
…Рано утром на следующий день Витька Тюрёв сидел на своей привычной скамейке, но почему-то не орал. Эдик Мартышкин постоял возле него, как обычно отрешённый и задумчивый, потом громко сказал в чей-то адрес «сволочь!» и зашагал на работу.
Александр Ставицкий