Карабкаться до конца

Встреча была назначена в метро Новослободская, на перроне.

Чиша вышла из вагона, и сразу узнала его. Он ждал ее в распахнутом длинном пальто, черном, тяжелом. На голове – сдвинутый набок каракулевый пирожок. Седая бородка – клинышком, усики полоской оттеняют верхнюю губу. Невысокий, худой, но все равно занимал как будто много места, оттеснял других одним своим видом. Глаза яркие, черные, да и весь он посверкивал, несмотря на убывающий к финалу возраст. Держался он независимо и весело, поглядывал свысока на публику, подходит слово – хорохорился.

Чиша поздоровалась, не испытывая особого волнения, хотя ожидающий был сравнительно известным писателем – можно было бы и встрепенуться. Но,в смысле возраста, этот  человек из энциклопедии был так недосягаемо далек от Чиши, которой едва минуло 20 с куцым хвостиком, что она иначе, как формально, относиться к нему не могла.

К тому же, встреча была деловой. Чиша писала диплом о давно ушедшем из жизни авторе, свидетельства его друзей могли помочь ей сделать текст более убедительным и нарядным. Путем несложных переходов с телефона на телефон, она нашла одного из таких друзей -  Радова, Ониса Яновича, и вот он перед ней. Еще по телефону Радов предупредил, что несколько занят, должен выступить на предприятии, но с Чишей все равно готов встретиться – она может составить ему компанию, а потом они побеседуют.

Радов сразу по-родственному ухватил ее за рукав, утянул в вагон подошедшего поезда, они расположились на сиденьях, и он тут же вытащил из кармана тоненькую бело-красную книжечку, какие издавал тогда журнал «Огонек». Раскрыл, с вовлекающей в собственное настроение улыбкой посмотрел на нее, и заговорщицки спросил:
- Дружить будем?
- Конечно! – Чиша тут же поверила его искренней улыбке, и порадовалась тому, что новый знакомый, которого она немного опасалась – все-таки, известный человек, может быть, гордый, неприступный – оказался таким простым и сердечным.

- Тебя как зовут? – спросил писатель. И, услышав ответ, достал ручку, и стал надписывать книжку. Чиша, вытаращив от любопытства и удивления глаза, следила за возникавшими буквами:
«Чише Шориной в начале нашей дружбы!», - проступило на странице. Число, дата. Буквы вышли волнистыми, потому что поезд шел, и рука пишущего подрагивала в такт движению. Но вот точка поставлена, и Чиша с писателем одновременно посмотрели друг на друга. Писатель – покровительственно, Чиша – с восторгом. Немного напускным, так как стремительность, с какой Онис Янович определил их будущее, поразила ее, но разве что самую малость. Ей, конечно, было приятно такое начало знакомства.

- А иллюстрации к этой книжке сделал мой сын Парис, - сказал писатель.
Чиша опять немного удивилась тому, что он называет книжкой тоненькую брошюрку, величиной с ладонь, а иллюстрациями – несколько черно-белых штриховых рисунков, новаторством не отличавшихся. Но энергично кивнула в ответ на сообщение, и поцокала языком – оценивая предъявленное как бы по высшей шкале.
Писатель тут же добавил к своей записи только что сообщенный факт: «Рисунки моего сына Париса».
Вручил Чише книжечку, схватил за руку, и они выскочили из вагона. Радов, как видно, хорошо знал дорогу, шел быстро, Чишу от себя не отпускал, и, после недолгого спурта, они оказались в проходной какого-то предприятия.

- Выступаю во время обеденного перерыва, - сказал писатель. – Время еще есть, идем в буфет.
Он сразу начал говорить Чише «ты», и это было не удивительно. Ее молочно-восковой возраст другого обращения не заслуживал.
Буфет оказался в подвале, писатель  нашел его безошибочно, и, войдя, потянул Чишу к стойке.
- Бутерброды будешь?
Чиша смущенно отказалось, она никогда не могла есть, если ситуация бывала хоть немного неординарной, а данная как раз и являлась таковой.

Писатель уговаривать не стал, придвинул к себе чай, тарелку с бутербродами, густо намазанными черной икрой – Чиша посмотрела на них равнодушно, никогда такого не ела, и потому интереса не испытывала – и, не обращая внимания на новую подругу, с удовольствием стал угощаться.
Тут к нему подбежала какая-то девушка в спецовке, зачастила словами, мол,его уже ждут, и он, на ходу дожевывая, отослал Чишу в зал, а сам отправился куда-то с девушкой.
Следующие минут сорок Чиша провела в зале, где сидело еще человек двадцать зрителей, но вообще-то могло бы поместиться гораздо больше. На сцене все это время заправлял писатель, и специальным, подначивающим смеяться голосом, читал короткие юморески.
Несмотря на подначивание, никто не смеялся, и Чиша прятала глаза, ей было жалко писателя – известного, из энциклопедии, честно старавшегося насмешить публику, но привета не нашедшего.
Когда, после окончания мероприятия, Чиша с новым знакомым снова встретились, она ждала, он поделится огорчением от того, что успеха не имел, как-то оправдается. Но он был весел, бодр, вел Чишу к метро под руку, расспрашивал о теме диплома, об институте, о городке, из которого она приехала. Очень быстро они снова оказались в вагоне, и Радов сказал, чтобы она возвращалась в общежитие. Уже поздно, и говорить о герое ее диплома времени нет. Но пусть она, предварительно созвонившись,  придет к нему домой, и вот тогда...

Через несколько дней Чиша стояла перед  указанным ей домом в центре Москвы. Пробиралась она к нужному подъезду через какие-то арки, плутала, но все-таки искомую квартиру нашла. Писатель открыл дверь, они очутились в длинном пустом коридоре, в конце которого стоял холодильник, а на нем спал большой серый кот.
- Кастрат! – объявил писатель, указывая на кота.
Чиша решила, что это такая порода.
За коридором оказался еще один, перпендикулярный ему, из него они попали в гостиную, к овальному столу у окна, на котором стоял самовар, лежали в тарелках какие-то сушки, а за столом сидел человек.

Писатель быстро ее познакомил с ним, сказав, что это артист Мусич, и они с этим Мусичем продолжили начатый до ее прихода разговор, который, как видно, очень обоих интересовал.
Про какие-то скетчи, потиражные, интриги Пиррова и Ницкого, которые не дают Мусичу развиваться. Маленький Мусич, весь какого-то серенького цвета, с прилизанными волосами, страдал, припоминал все новые эпизоды, доказывавшие коварство Пиррова и Ницкого, и Чиша постепенно сообразила, что имеются в виду исполнители миниатюр, которых  она не раз видела по телевизору, и опять удивилась, что такие известные люди на правах обычных, к тому же, мало симпатичных персонажей, включены в простой домашний  разговор. 
Радов, беседуя с Мусичем, все-таки о ней не забывал. Он вертелся, подливал чай, который Чиша, как обычно, стеснялась пить, похлопывал по руке, подмигивал, кивал головой – мол, подожди, и до тебя дойдет очередь.
В какой-то момент он ухватил руку Чиши, стал мять, не глядя на ее обладательницу, как бы в забывчивости, и вдруг, прервав на полуслове страдальца Мусича, спросил ее:
- Хочешь посмотреть комнату, в которой жила Триахова?

Чиша поразилась тому, что писательница Триахова – мировая знаменитость, оказывается, была знакома с таким легкомысленным человеком, как Радов – она уже решила про себя, что он поверхностный и ненадежный -  и даже жила у него!
Ну, кто же не захочет посмотреть комнату Триаховой? Чиша читала ее короткие рассказы – возвышенные, печальные, знала некоторые наизусть, Триахова ей очень нравилась.

Радов, не обращая внимания на Мусича, повлек Чишу за руку в комнату, дверь которой выходила в гостиную. Дорогу им загородила этажерка, к которой Радов подтащил Тишу, и дождался, пока она разглядит  фарфоровые и керамические фигурки, стоявшие на полках. Все они изображали Радова! Вот его узнаваемая седая бородка клинышком, вот усики, вот широкая улыбка – Радов с руками в карманах, Радов на фоне какой-то афиши, Радов на сцене... Объект внимания художников стоял рядом, и удовлетворенно похохатывал. Видно было, что он ужасно нравится самому себе, и доволен, что Чиша увидела, как он красив и популярен – столько изображений может быть только у великого человека!

Потом они вошли в комнату, и Чише показалось, что она попала в длинный пенал, заканчивавшийся грязноватым окном, сквозь которое  проглядывали серые стены здания напротив.  В левом углу стояла узкая то ли кровать, то ли кушетка, застеленная каким-то простеньким покрывалом.
- Тут она спала! – с гордостью сказал Радов. – Можешь сесть!

Чиша с благоговением уселась на краешек кровати мировой знаменитости. Радов пристроился рядом, и, не медля ни минуты, повалил Чишу на подушку, запустив руку в пуговички на блузке. Пуговички были ложными, под ними находились кнопки, и потому расстегнуть блузку Радову удалось мгновенно, к тому же, Чиша промедлила с сопротивлением,  не успев  сориентироваться в том, что происходит. Радов принял ее замешательство за согласие на продолжение банкета, присоединил к первой руке вторую, и стал поудобней устраиваться на поваленной навзничь Чише. Глотая воздух, она попыталась вывернуться. Действовать грубо ей не позволяло уважение к Радову – все-таки, пожилой человек, из энциклопедии... Придавленная писателем,
Чиша пискнула: - Триахова вас не одобрила бы!

Радов тут же сменил горизонтальное положение на вертикальное, секунду подумал, уверенно возразил – одобрила бы! – и, как ни в чем ни бывало, продолжил свое черное дело.
Но Чиша уже вполне пришла в себя, без всякого пиетета оттолкнула Радова, быстро  застегнула блузку, и вышла в гостиную.

Там, за столом, Мусич уныло пил чай.
Следом за ней показался Радов. Наверное, он вообще не умел смущаться. Потянул Чишу к столу, и, будто продолжая разговор, спросил:
- Правда, скромная комната? Тебе понравилось?
Чиша не поддержала его светский тон, и сказала, что ей пора идти.
- Мусич тебя проводит! – воскликнул Радов, и так быстро распрощался с обоими, что они и не заметили, как очутились на улице.

Падал мокрый снег.
Мусич, считая, очевидно, Чишу вхожей в дом Радова, восхвалял хозяина. За легкий  нрав, за открытый образ жизни, за самовар, который никогда не сходит со стола, за многочисленных гостей, которые то и дело сменяют друг друга – вот где  всегда можно найти поддержку!
Потом Мусич вернулся к рассказу о своих переживаниях, повторил историю про обидчиков – Пиррова и Ницкого, бессовестно интригующих против него... но он их все равно любит!... ах, если бы вернуть их расположение! Радов должен помочь ему в этом!.. Все это было Чише не слишком интересно, хотя она жалела Мусича, и немного гордилась тем, что он разговаривает с ней, как с равной. А она кто? Никто. Всего лишь студентка!

Звонить Радову  еще раз Чише не слишком хотелось, но надо же было, в конце концов, поговорить о герое ее диплома!
Радов ничуть не удивился звонку, и предложил встретиться в Актерском клубе, где как раз намечался вечер памяти Триаховой.
Чиша в жизни не была в этом знаменитом Клубе, куда имели доступ только приобщенные-посвященные, и, конечно, согласилась. К тому же, встреча на публике гарантировала ей безопасность.

У входа ее встретил Радов, под руку с какой-то девушкой, провел в зал, посадил их рядом, и умчался на сцену, где должен был присутствовать среди ведущих вечера.
Девушка оказалась сотрудницей Бюро пропаганды. Это она организовывала выступления писателя – существенный для него приработок.
Девушка по-свойски рассказала Чише, как дорожит ею Радов – ой, он такой юморной, ни на кого не похож!

Радов, сидя на сцене в темно-синем, нарядном, очень шедшем ему костюме, периодически находил подопечных девиц глазами, кивал, и махал им рукой, ничуть не смущаясь тем, что вечер уже начался. Другие ведущие пыжились, говорили высокие слова, и только Радов выпадал из общего тона. Он неподдельно веселился, вставал, уходил за сцену, возвращался, пил выставленную в бутылочках воду, и свободно общался с близко сидящими зрителями. Казалось, он принимает гостей в собственной квартире, так по-домашнему он вел себя.

Между тем, на сцену вышла модная поэтесса, в узкой юбке, с разрезом чуть не до талии, и начала высоким, залетающим вверх на концах фраз голосом, рассказывать о том, как возила Триахову на своей машине любоваться храмами, и как эта машина подводила ее, ибо была она, эта поэтесса, еще неопытным водителем, и какое великодушие и понимание проявляла при этом Триахова. Сорвав аплодисменты, поэтесса извинилась, и сказала, что спешит еще на один вечер, ее ждут...Подобрав свою умопомрачительную юбку, великолепная и счастливая – настоящая  небожительница, она исчезла в кулисах, а оттуда вышла, и сменила ее пожилая дама, тоже автор стихов.
- Не слышала, что тут лепетала Элла, - свысока отозвалась о предыдущей ораторше дама, - а я имею сказать следующее... И новая выступающая строго, четко повела свою речь, без всяких этих модуляций голосом и сверканий бедрами из-под юбки. Фи!

Радов только на минуту подбежал по окончании  вечера к своим девушкам, наспех попрощался, и, облизывая яркие, очень красные губы, куда-то умчался, весь на крыльях успеха. Его маленькая, остроумная  речь про Триахову снискала немалый аплодисмент.

Чиша давно  разуверилась в том, что Радов найдет время для разговора о ее дипломе, справилась без него, и, когда искомый труд был перепечатан начисто и переплетен, позвонила писателю с тем, чтобы дать ему получившееся на прочтение:  может, ему интересно, все-таки речь шла о его друге. Она чувствовала себя в некотором долгу перед Радовым – за то, что пригласил ее на вечер Триаховой, а потом еще раз – тоже на какой-то мемориальный вечер в Клубе.

Радов обрадовался звонку. Уже была весна, прекрасный день, он предложил погулять, пообещал рассказать, наконец, о своем друге – не для диплома, просто так, приватно, назвал еще несколько громких имен, и тоже посулил рассказы об этих людях – сплошная энциклопедия!
Чиша воодушевилась, и доверчиво помчалась по знакомому адресу. На холодильнике все так же восседал толстый кот, но Чиша к тому времени уже узнала откуда-то, что кастрат – это не порода. Поумнела.:)

Радов небрежно швырнул врученный ему диплом на стол, обнял гостью, и опять, без всякого разбега и предупреждения стал Чишу сжимать, приближать и атаковать. Но первый урок пошел впрок, Чиша с силой отстранилась, и сказала нарочито будничным голосом, глядя Радову прямо в глаза: - Вы, наверное, считаете меня дурой?
Ей казалось, что его упорное нежелание говорить с ней серьезно, использовать только как существо другого пола, именно это и означает.
Радов остро глянул на нее, перестал сопеть, сразу как будто устал, вышел в другую комнату, двери которой были широко раскрыты, и оттуда крикнул:
-Забирай свою книжку, и уходи!
Книжку! Наверное, он так привык к тому, что сам пишет книжки, и его знакомые пишут книжки, что и Чишино творение, которое было всего лишь студенческой работой, назвал книжкой.
Чиша так и сделала. Взяла свою книжку, и молча вышла, тихо прикрыв входную дверь.

Годы покатились. Она очень редко вспоминала о Радове, и, конечно, с некоторым презрением. Вот, пожилой дядечка, и так был не по возрасту резов. Ребенок был резов, но мил. Да, он и мил был по-своему. Как искренно он улыбался, и махал им с девицей из Бюро пропаганды рукой – будто они были главными в зале. Как они смущались, и съезжали по креслам ниже, чтобы исчезнуть из его поля зрения. А он вытягивал шею, и продолжал им махать, радовался.

Так снисходительно думала Чиша про Радова долго, пока его тогдашний возраст не перестал казаться ей из ряда вон выходящим, ибо она сама к нему приблизилась на пугающе короткое расстояние. И тогда она окинула картину давно ушедшего в небытие прошлого другими глазами.
Вспомнила, что всего через несколько лет после ее знакомства с Радовым, он ушел из жизни. Она была в это время в другом городе, прочитала об этом в газете, и не поверила, что это возможно. Такой живой, веселый, свободный, в своем ярко-синем, нарядном, единственном на все случаи жизни костюме... и на последний случай, наверное, тоже.
Постепенно она привыкла к мысли, что Радова на свете больше нет. Иногда попадалась на глаза надписанная им на второй минуте знакомства книжечка – «... в начале нашей дружбы».  И эта самонадеянность уже не раздражала, а трогала Чишу – наступательным жизнелюбием, отрицанием унылых стереотипов.

В какой-то из весенних дней, когда жить было нечем, а жить все равно хотелось, Чиша вспомнила опять маленького Радова, в тяжелом, зимнем, тянущем к земле, пальто. Подумала, что ему тогда, вопреки всему, хотелось быть стремительным, увлекающим, победительным покорителем крепостей. Таким, каким он не раз себя, наверное, в жизни чувствовал. Вот перед ним девица, едва за 20, и, видно, не вредная, легкая добыча, открывает рот, что бы он ни сказал. Почему бы не смять ее, не побороть сопротивление, он столько раз проделывал этот трюк, сможет и сейчас! Растоптать свое одиночество, как поганку,  испугать надвигающееся небытие непослушанием, перестать ощущать его страшное, ледяное дыхание в затылок. Согреться возле глупой, не ценящей своей  молодости самочки - не может быть, чтобы она оттолкнула его, ведь он всегда побеждал, он заставит ее слушаться...
Вспомнила Чиша и то, что некролог о Радове занимал всего несколько строк, не слишком-то его ценило литературное начальство. Со всех сторон отталкивали, будто Мусича, а он не хотел быть Мусичем.
Надо было не так себя с ним вести... не так. А как? Надо было найти простые, объединяющие в человеческом, слова, сесть с ним на продавленную Триаховой коечку, сказать с  дружеской теплотой:
- Онис Янович, вы замечательный -  и как автор, и как человек...

Это было бы значительным преувеличением, ну, и что, может, он именно этих слов ждал хоть от кого-нибудь?.. И дальше: - Давайте поговорим не о каких-то посторонних авторах, а о вас...

Ведь это же обидно,когда тебя воспринимают только как друга некой знаменитости, в то время как ты сам  - тоже автор, и тоже с биографией, о которой тебя почему-то не спрашивают, будто тебя и на свете нет. Но все не так! Это того, другого, нет, а я – вот он! Успейте, спросите! А они все не о том...

И еще можно было бы спросить про дружбу, он же сам это слово написал на своей книжке. Давайте в самом деле дружить – хотите?

Он, конечно, ответил бы...  не хочу! не подлизывайся, забирай к чертям свою книжку о том, другом, что ты в этом понимаешь? это я знаю, каким он был  -  уходи!..

Разве ему нужны были увещевания и сопливые разговоры? То, что ему было нужно, то, что нужно каждому человеку, жизнь отмеряет слишком скупо, да и дает ли вообще, сполна, сколько хочется?..

Но карабкаться все равно нужно, до конца. Как Радов? И как Радов тоже! Кто как умеет.