«Павильон у реки» –повесть московского писателя, главной сюжетной линией которой становится запутанный и противоречивый, эмоционально напряженный роман героя с его случайной знакомой из социальной сети, переросший в поиск и сокрушительную потерю женщины – верной спутницы и лучшего друга. Переживания и боль неожиданной утраты прочно срастаются в канве повествования с элементами мистицизма: фантазиями, снами-воспоминаниями и попыткой пройти сложный путь от одиночества, выбрав «другой поворот». Чувственность и сопереживание герою повествования переплетаются с мастерским отражением его юных и зрелых лет, в мини-эпизодах с участием ярких, характерных второстепенных персонажей, каждый из которых помогает открыться главному герою и прояснить его чувства к любимой – чистосердечной искренней девушке, живущей сегодняшним днем, не задумывающейся о мнениях окружающих,- и уникальный характер, решает вдруг герой, живущий реалиями наших дней, это мистический дар. Так ли это?
;
Надо сделать выбор между реальным миром и выдумкой,
это непросто, они бывают так похожи.
Глава 1. Под куполом
20 февраля 2014 года
Шел конец зимы, февральским днем было ясно и солнечно, но к вечеру повалил снег. Крупные хлопья таяли в лужах, лишь по краям подернутых льдом.
Я стоял в арке купола на входе в метро «Белорусская» Кольцевой линии, другую сторону площади скрыл снегопад.
Порыв ветра обсыпал меня крупным липким снегом. «Ветер в руках Божьих», – я вдруг вспомнил красивую фразу, такую надпись – да над метро «Аэропорт»! Но некстати быть похожим на снеговика, впереди ведь свидание, я зашел под купол и отряхнулся.
Я закурил и вытянул телефон: почти восемь вечера. Махнули двери метро, из них вышла красавица – в темном пальто, чуть выше колен, на «модельных» ногах. Она встала в метре от меня и улыбнулась – нет, не мне, а вокзальной площади: «Я никуда не спешу, мне снегопад по душе…».
Она прошла рядом и встала у края купола, прямо перед снежной стеной, и точно – она никуда не спешила и никого не ждала. Девушка улыбалась, не доставая телефона, чтобы уткнуться в него, куда-то трезвонить, а спокойно стояла: красивый друг площади и снега, ¬она дарила свое расположение миру и его неказистым, но любимым обитателям.
Не та. И почти – без минуты – восемь. Закон подлости работал жестко, перемалывая лучшие ожидания и самые светлые надежды на вечер. Стоите вы, ждете свою спортивную подругу, с большой грудью, с каким-то подарком, и впереди у вас тысяча первый вечер чепухи. Или, как у меня, первый вечер – в очередной попытке бегства от одиночества.
Сейчас, вот прямо сейчас, меня накроет вал рутины, глупых разговоров с очередной заурядной, но высокомерной особой, от которой останется в памяти счете в кабаке, или – неплохо бы – об очередных объятьях, и то их отравит ее непременное «Еще, еще, о да, да!..», почерпнутое в эротических клипах, но это можно и выключить, сказав: «Не верю!».
Я отравил свой вечер рутиной. Я осознал это по наставшему штилю и тишине – знак ясный. Жизнь уронила рядом настоящий, граненный в «Хайленд кат» бриллиант – чужой и всеобщий одновременно, как в Алмазном фонде.
Да, именно, «Алмазный фонд, выставка «Жизнь представлялась иначе», просроченные билеты недействительны».
…Года три назад я бродил по кинотеатру на московской окраине в поисках какой-то конторы и случайно заглянул в зал, а там шел тренинг уличных знакомств. Спикер – загорелый подкачанный парень с есенинской копной волос – развивал мысль перед аудиторией будущих сердцеедов:
– И ваше фальшивое счастье в его секундном блеске – граненый стакан с розовой мутью, – и на столе стоял стакан, полный клубничного йогурта. – Мути отлили сполна. На дне стакана – вставная челюсть, которую вначале принимаешь за подвеску из жемчуга. Некоторая ясность приходит, когда допиваешь эту розовую жидкость. Или вдруг ты жадно делаешь глоток.
«Есенин» выпивал йогурт до дна, вытаскивал из стакана и демонстрировал залу вставную челюсть:
– Пить год, десять лет и всегда понимать: ты хотел по-другому! Ты не читаешь! – он обращался к зрителю в темном зале, – ты думаешь, что прочтешь все на пенсии? Ты не доживешь до нее, если не прочтешь рассказа «Шесть дюймов»! Там такой, как ты, незаметно становится шести дюймов, – спикер отмеривал пальцами пятнадцать сантиметров от ширинки – и используется женщиной в соответствии с размером для определенной игры… Ну, ты меня понял!
– Да! – кричала аудитория.
– И он плюет ей внутри, он заодно подыгрывает ей в пике больных фантазий! Она выдергивает и тебя выносит из мути, ты же кончил - в нее, так пусть она полежит! Плюнуть – твое единственное спасение! Плюнь!
Спикер смачно плевал на пол.
– Ты думаешь, она придет к тебе, когда заболеешь? Забросит «дела» – салоны и фитнесы?
– Нет! – подхватывали зрители.
– А окончательно они протухают к двадцати восьми, – вещал следующий тренер, эдакий «пожилой ковбой», поджарый, высокий, с седыми и коротко стриженными волосами. – Мне пятьдесят два, я отец герой – одиннадцать детей, и муж герой – у меня было четыре жены! Я продолжаю…
Он заводил публику, он говорил о своих похождениях, речь сопровождалось примерами успехов, «пруфами» на экране, где была фотография «ковбоя» в зеркале, в его стоматологическом кабинете, в обнимку с очередной, сороковой за год, полураздетой симпатичной юной дамой.
– Вот эта, она с третьего курс МГУ. Ты задай ей все вопросы, ВКонтакте, вот, зеленым, ссылка на ее аккаунт. Если она окажется дочкой вице-премьера, дай знать! А вот эта, этим летом, она замужем, и даже целый месяц. Но их плоть слаба. И вовсе не только на песках в Анталии! (Смех, аплодисменты). Я научу тебя, как оживить в ней эмоции турецкого пляжа, но в самой дешевой пивной, в спальном районе!
– Но что тебе делать сейчас? Как понять, что было на самом деле? Как перестать купаться в розовых воспоминаниях, ты же утонешь в них? Открой компьютер и возьми свою выписку со счета в банке! За какое время? От ее первого «привет» и до последнего «пока». У тебя ушло денег больше, чем ты потратишь за всю жизнь на горячую воду, – третий спикер делал долгие паузы. Мастер чуда совместного творчества размышлял со своим слушателем.
Я стоял, вспоминая шоу, и настроился скверно. Я не пикапер и не женоненавистник, и можно с ними спорить.
За спорами время бежит незаметно.
Я вдруг понял, что расстроен предстоящей встречей.
Так, – очнулся я, – моя ставка – лишь свидание с сайта знакомств, чего нового ждать от розовой и густой химии. И еще раз украсим жизнь жеманством, шаблонной беседой? Есть почти минута. В метре от меня стояла настоящая красавица, и я скинул капюшон парки.
– Вы боитесь снега? Не бойтесь, что ж вы, там давно синее небо!
Она обернулась. Темные волосы были собраны в низкий хвост.
– Эх, вы! Взрослая, а все в сказки верите!
Она засмеялась, и девяносто шесть граней разбросали свет под каменным куполом.
– Катя!
– Екатерина – хорошее имя!
Я записал ее номер в контактах телефона: «Екатерина, Белорусская, февраль».
Мы больше не разговаривали, а просто стояли под куполом. Соседство с красивым, но уже знакомым человеком, и неизвестность будущей встречи – это опьянило. Я буду великодушен на этом свидании, кто бы ни пришел!
Я часто обманывался в ожиданиях от людей, появлявшихся в жизни из интернета.
Мы говорили с Соней по телефону один раз, накануне, она была кратка: «Привет, приятно, поняла, давай в семь». Я помню, что не составил впечатления о ней по голосу. Но почему-то понял, что обязательно увижу ее на следующий день.
В ожидании совсем скорого события, например, прихода поезда, я всегда вдруг смотрел на свою жизнь с неожиданной стороны. От фейерверка ясности и улыбки Кати, как от глотка водки с шампанским, до «Северного сияния». На самом легчайшем морозе были такие же легчайшие ясные и сторонние мысли.
«Чувство высоты, – вдруг подумал я о работе, – ко мне липнут неудачники. Черепахи, которым хочется летать. Они исчезают, получив пинка, который выводит их на орбиту. Но почему они звонят через годы? Да вспомнить, как первый раз захлопали их золотые крылья... Мусор человеческий. Как можно вообще воодушевить этот контингент, как у них что-то выходило, даже с моей подачи? Мне тридцать шесть. Хорошие тридцать шесть, а значит… Значит, я опять услышу голос из помойки, – и обернусь на него. Суки, – я улыбнулся, – я был для них «Синей птицей». А вот мне…». Я не успел додумать, Синяя Птица выходила из метро, и я шагнул ей навстречу.
И я обернулся на Катю: прекрасные глаза, точь-в-точь как у принцессы Леи, молящей рыцаря Оби-Ван Кеноби: «Не забудь меня в помощи, в моей борьбе со Звездой Смерти!». Так определенно и открыто женщины смотрели часто. Правда, очень давно, когда в углу возле метро стояла палатка с пивом и чипсами, и из нее лилась музыка, – под куполом было повеселей.
Катя смотрела мне в глаза.
Февраль – месяц странных и красивых подарков и коротких волшебных историй. Я кивнул: «Позвоню…». Накатила слабость и подогнулись ноги – много думаю сегодня – и я что-то сказал. Она опять улыбнулась, кивнула головой. Мне было явно плохо. За ней, в арочном проеме, я увидел безоблачное синее дневное небо, но через секунду опять вернулся снежный вечер.
;
Глава 2. Lanconia
20 февраля 2014 года
Деревянная дверь метро «Белорусская – Кольцевая» закрылась за Соней. Она была в синем приталенном пуховике и джинсах, меня она узнала сразу. Один трудный шаг: я оторвался от стены и подошел. Внезапная слабость, и это наваждение дня и чистого неба.
Соня остановилась в трех метрах от входа, с шутливым восторгом взмахнула рукой и улыбнулась.
Она была высокой, примерно моего роста – 183 сантиметра, классические шесть футов. Темные пушистые волосы, глаза серые, я это знал по фото на сайте знакомств. Я давно отучился от привычки рассматривать лица взглядом скульптора. И, отряхивая снег с рукава, мельком, как бы невзначай, как советовал камердинер Дживс, глянул на нее впервые: тонкие волевые губы, высокие скулы, ясный волевой подбородок, нещипаные брови. Она не хотела быть красивой современной девушкой. Но у меня сжалось, а потом быстро забилось сердце, – я вдруг понял сразу, кто мы с ней, откуда, и куда мы идем.
– Привет! – сказала она наиграно. Это был профессиональный, как я понял дальше, «привет». – Тебе спасибо, что не опоздал: я всегда жду на свиданиях.
Я опешил – она могла сказать первой фразой, что ее внимание не ценят.
– Привет, Соня! Ты хороша собой, и очень дружелюбно выглядишь.
Комплименты не лучшее начало общения, но я уже понял, что она мало об этом задумывалась.
– Вот спасибо, Константин!
– Ты дважды прекрасна! Ты не обманываешь людей, которые ждут хорошего общества, – я подумал, что выдал что-то витиеватое.
Мы шли от «Белорусской» по Грузинскому Валу, болтая сквозь ледяную стену, обычную при новом знакомстве. Сразу чувствуется, пытается ли собеседник растопить ее со своей стороны. Она хотела и старалась.
– Ты похож на Киану Ривза, в фильме «Константин – повелитель тьмы», – сказала она.
– Ривз в этом фильме особенно нехорош.
– Ты что, у него такой голос, очень сильный, мне вообще кажется, у него лучшая мужская речь в кино.
– Я надеюсь, я больше голосом похож, – мне стало интересно, все напоминало первые свидания.
– Нет, ты внешне похож, твой голос я пока не поняла, – ты расстроился? Константин, ты же принимаешь меня за дуру, скажи честно, – вот тут, именно на этой фразе, она начала меня удивлять. Она развернула меня за руку, сразу быстро поправила мой шарф, – это вышло очень просто и естественно, – посмотрела на меня и отпустила…
Я был знаком с неприятными теориями, с этими всеми «касаниями, которые сразу сближают». Но ее жесты были откровенным и чистым дружелюбием.
Мы перешли улицу. Я смотрел, пытаясь замедлить сердцебиение, на ее профиль. Он отличался, он был другой, не такой, как у девушки, о которой я расскажу ниже. У Сони – высокая тонкая горбинка на тонком носу, чуть выступающий подбородок. В ней было что-то хищное – сокол, пока неоперившийся. И она чуть улыбалась, – улыбка не покидала лица, естественная, простая, и очень легкая.
Она была довольна какими-то своими житейскими обстоятельствами, как и этому вечеру.
Мы дошли до кафе под названием «Хмельная чарка», очень многие свидания и встречи я проводил тут.
«Чарка» была легендой района, она открылась в декабре 1997 года. Она простояла все исторические эпохи – удержалась и до Угара Нефти, и во время Угара, и после Угара, – и все без изменений интерьера: высокая широченная деревянная стойка, картонные панели «под кирпич». Частый в девяностые, не сказать, чтобы повсеместный, вариант убранства кафе – деревянные длинные столы и такие же скамьи на плиточном полу.
Публика была благодарна заведению – люди тут взрослели, женились, сооружали детей, спивались, сходили с ума или заделывались важными барами, – но все они либо мелькали в «Чарке», либо становились ее постоянной и верной клиентурой.
Заведение закрылось пару лет спустя после описанных здесь бесконечно печальных событий.
Но в этот день мне казалось, что я вел ту же девушку и, самое главное, туда же. Я был взволнован и наслаждался моментом, пока можно понимать как угодно – история не обрывается.
Мы подошли к входу. Я курил, она ждала. Она засмеялась какой-то моей шутке, я увидел полупрозрачные брекеты. И спокойное уже сердце начало новый разбег, и я опять рассматривал ее – «невзначай», развлекая рассказом об истории места.
Ей было двадцать семь лет.
Но внешне она была девочкой-подростком – неоперившимся соколом, чуть гордым, улыбчивым и с изящной горбинкой в профиль. Было ли дело в брекетах, или в свежем лице, в искренних манерах, в прямой простоте, – я так и не уловил это ощущение вечной первой юности, и поделиться ею не могу. Я открыл дверь «Чарки» и пропустил ее вперед. Она зашла осторожно, я глянул на нее сзади. У нее были очень широкие бедра, и талию подчеркивал прилегающий пуховик.
А на темно-синем пуховике были напечатаны в узкую полосу два белых оленя, морда к морде, а над ними, уже истертая, стояла надпись – «Lanconia».
;
Глава 3. Солянка
20 февраля 2014 года
Мы прошли зал, где за столами шумели две компании, и поднялись на три ступени.
Я провел ее к небольшому столу в дальнем закутке. Два обычных стула, барный гвалт не сильно слышен, и можно сидеть, что-то рассказывать и слушать – например, под бокал обычного разливного пива.
Сложное меню, и вычурные названия блюд и напитков прекрасны годятся на тему для разговора. Изучение, заказ и обсуждение блюд и напитков – это отлично займет время встречи, где неважно, о чем говорить.
Девиз таких мест, как «Чарка», – это «Ничего лишнего». Знакомые названия, можно обойтись без расспросов и экспериментов.
Фоном шла узнаваемая музыка. Что слушать и насколько громко – да на усмотрение компаний в баре, а чаще бармена, знавшего вкусы своих постоянных клиентов.
«Alphaville», «Depeche Mode», «Аквариум», Серов, «Браво» – музыкальное сопровождение было не более позднего времени, чем год открытия «Чарки», и это было неплохо, звучность и репертуар определялись настроением клиентов, которым бармен шел навстречу безвозмездно. Все свои, коренные, связанные-перевязанные десятками лет соседства, знакомства, романов, но чаще просто давней школьной дружбой и этим баром. Каждому из посетителей было что вспомнить и о чем поговорить.
Соня сняла пуховик, повернулась, повесила его на вешалку, постояла, изучая место, а я рассматривал ее, мысля штампами всех своих встреч. «Широкие бедра, узкая талия, а вот интересно…».
Она села напротив, я взял меню. Доносились ароматы кухни, где готовили закуску для компании внизу. Взять пива, и к нему мясо, маринованное в квасе с медом? Простые человеческие радости развеют любое наваждение.
Но я опять посмотрел на Соню и опять удивился: такие тонкие запястья…
Она пришла на встречу после работы, но усталости в ней не ощущалось. Я знал, что она работает воспитательницей и преподает английский в частном детском саду. Впрочем, «с детьми отдыхаешь»: я вспомнил мнение одной знакомой – преподавательницы музыки.
Соня сидела напротив, подперев голову левой рукой и улыбаясь. Она смотрела на меня – совершенно естественно, как старая знакомая.
И я принял эту природную близость, как будто мы были когда-то вместе. Я не воспринимал ее как чужого человека. За эти пять минут я уже знал, что говорить, что ей понравится и чего она от меня ждет. Я конечно, глубоко ошибался.
«Я вернулся домой», – я глядел на нее. «Четырнадцать лет – это примерно четырнадцать тысяч километров». Я подумал про Колумба, рухнувшего на испанскую землю, сойдя с корабля после возвращения из путешествия.
Мы сидели за столом друг против друга, без сложностей и стеснения, как если мы уже все на свете обсудили. «Мы вместе лишь десять минут, я себя накручиваю, надо поговорить. Надо поставить обычную пластинку».
– Два меню, пожалуйста.
– Чай? – спросил я. Она сидела вполоборота: ясный профиль, высокий зауженный лоб, сильный подбородок, тонкая горбинка, полуулыбка, – хищный, красивый сильный птенец. Неужели ей двадцать семь?
Пусть ей будет двадцать два, как той, на этом же месте, поиграю-ка я в Машину Времени, да поговорю о чем-то, на автопилоте.
– Да, давай, – она резко повернулась.
– Какой?
– Какой хочешь, ты же любишь просто чай, – она вспомнила нашу переписку.
– Я на секунду, – сказал я. – Мне к бару, надо отвесить поклон, вон там Славик. Это старый друг, он редактор на телеканале «Спорт», – порисовался я и отскочил к стойке.
– Привет, Слав!
– Красивая ляля у тебя сегодня, – заметил Слава, бритый на висках, с закрученным пучком крашеных волос.
Он улыбнулся, продемонстрировав отличные вставные зубы, и добавил, словно вынув мысль из бурной реки в моей голове:
– Породистая она. А вот я свою любовь с воскресенья тут ищу, пятьдесят четыре года послезавтра, а живым подарком и не пахнет.
– Прости, мне собраться надо.
Слава понимающе кивнул.
– Два по пятьдесят, – сказал я бармену, он налил, и я выпил стопку, затем сразу другую: залил топлива в Машину Времени.
Пока водка смывала пыль с настроения, которая поднялась у метро, я смотрел на пьяного Славу. Он сидел тут сто лет, как он говорил «сыздетства», с открытия. Я вдруг сказал ему.
– Но у Лизы были карие глаза!
– Точно, – не удивился пьяный Слава, – но грудь тоже трешка, и рост такой же.
Ответил, уставился в телевизор и все забыл.
От водки я думал ясными вспышками. «Они близнецы, ах нет, черт, они одной породы! Или нет, они очень похожие дальние родственницы. Они троюродные сестры», – я закурил, бармен протянул пепельницу.
Вспомним. Мы сидели с Лизой именно за этим столом – с Лизой, в 1999 году. Черт, почему я не попросил нож тогда, и не сделал зарубку, на столешнице? Когда же это было? 25 Января, Татьянин день – это наше знакомство, а потом… а потом мы шли в кино, из подъезда друга. Мы обнимались на пожарной лестнице, и перед метро зашли сюда с мороза. Это точно был февраль...
«Юный паж», всплыло слово из прекрасного «тогда», стало больно, сладко.
– Седьмое чувство, – сказал я Славику, – водка возвращает чувство времени.
– Верно, – сразу согласился Славик, – только не налегай! Чувство пространства она у тебя забирает. Помнишь, как тут отмечали 60 лет Победы. Олег, – замахал он бармену, – Костик вот, персона нон грата, и ты ему только кофе наливаешь, помнишь, давно тогда?
Олег ухмыльнулся, закивал.
Я вернулся за столик, Соня крепко держала раскрытое меню, двумя руками.
– Ты же с работы, и есть хочешь? Здесь солянка хороша.
Она улыбнулась, уже по-другому, смущенно.
– Таня, – говорил я официантке, – можно две порции солянки, и – ты пьешь вино? Два бокала вина.
Я придумал странный ужин.
Нам принесли поднос, положили тарелки, приборы, корзинку хлеба.
Она очень осторожно взяла ложку, левой рукой. «Черт, и она левша», подумал я. Вечная игра судьбы, да пора привыкнуть.
Вдруг я увидел, что рука, которой она поднимала ложку, затряслась. Она аккуратно начала есть, очень осторожно поднося ложку ко рту, расплескала и опустила ее в тарелку. Она выпрямилась, сложила руки и посмотрела на меня.
Я кивнул, открыв меню – «продолжай, я занят своим». Соня ела. Она расплескивала суп на полпути и виновато улыбалась, краем глаза я это видел, и все понял, и смотрел в меню, по сторонам. Я поднял бокал и начал разглядывать через него свет телевизора на баре.
– Я ничего не понимаю в винах, – сказал я, – но мне на свет кажется, что это сделано из сливы. Да, мне в туалет, – прости, я прямолинеен, – и встал.
Нежно пьяный, хмельной, добавил вдруг:
– А ты поешь, пока, мой сокол…
Она улыбнулась.
Я запер дверь в туалет, включил чуть воду, – она успокаивает, стоял и думал, закурив сигарету.
«По порядку. Она же ни капли не нервничает. Значит, у нее болезнь Паркинсона или что-то в этом роде. Но она конечно, просто вылитая та, анфас. Глаза только серые. Я не ошибаюсь. Да и Славик, здорово он окунул в прошлое… Он помнит всех красивых встречных баб, – не память, а архив Госфильмофонда, я даже грудь не успел рассмотреть, а уже верю старому бесу. А к чему такой подарок...».
Я вернулся за стол, и мы начали говорить, она рассказывала о работе, детях в ее саду. Она любила путешествовать и была по всей Европе, и в Америке, впрочем, кого этим удивить.
«А Перу станет моей тридцать третьей страной, – говорила мне красивая бухгалтер за этим же столом, неделей раньше, – до этого я была в ...», я просил счет, и девушка переключилась на Карелию, снегоходы и их модели, а потом на горы-пятитысячники в Африке. Она хотела выговориться и уйти. И ушла, но без моего восторга – ожидаемой награды за ее усилия в пользу всех контор по продаже легких и опасных приключений.
Но Соня рассказывала просто, ясно, без изнурительных подробностей, перечислений мест и цен:
– Я жила в хостеле. Среди бритоголовых англичан, они приехали на футбольный матч, и у самого старого (противный такой, похожий на ящерицу) на пузе был портрет Горбачева, татуировка.
– Чем он был похож на ящерицу?
– Да он был вылитая ящерица! Красный такой, лысый, со складками на шее, и у него не мигали глаза.
– Ты похожа на своих детей.
– Чем?
Так чем? Соня была легка. Парой дней позже меня оштрафовали у метро за курение у входа. Я просидел в очереди в полиции два часа, штраф оформляли честно, и опоздал на работу. На работе я был неспокоен. Она позвонила и прониклась моими перипетиями:
– Бедный джентльмен!
И рассказала, как полиция оштрафовала ее за банку коктейля на пляже Лонг-Айленда в Нью-Йорке. Внезапно далекая и другая суть волнующей темы, и интонации голоса, – она умела сразу успокоить.
Сейчас она доела, мы пили вино. Подъем бокала ей давался легче, хотя я перестал обращать на это внимание. Мы болтали. Она иногда спрашивала у меня разрешения на очевидные вещи.
– А можно, я пойду и попрошу еще бокал?
– А ты можешь потом проводить меня до метро?
– А можно, я сниму жилет? – и она сняла безрукавку, в которой она весь день отработала в детском саду, и осталась в обтягивающей водолазке. Славик не ошибся в размере бюста.
– Я совсем не читаю, так, кое-что. Я смотрю фильмы на английском языке, я люблю пару кинотеатров. Если хочешь, то можно, мы сходим? Ты же знаешь язык?
– Вот ты левша, – спросил я, – тебя переучивали в детстве?
– Нет, не переучивали, детей нельзя переучивать на правую руку, это было признано в стране в 1986 году. А ты? Ты пьешь то с левой, то с правой руки. Ты такой забавный! Ты любишь пояснять жестами, – она показала, – вот ими двумя. Но ты дважды сменил руку для пояснений. Я думала, что я смотрю на тебя, а потом на твое отражение в зеркале, а потом – опять на тебя. Ты в разговоре зеркально меняешь позу!
– Да знаю я. Я просто амбидекст, обоерукий. Вот смотри, я напишу и правой, и левой рукой свое имя.
Я взял ручку и в стотысячный раз блеснул своей особенностью.
– У тебя совсем разные почерки, разными руками, но иначе не бывает!
Соня взяла ручку в левую руку и написала на моей визитке, под именем на ней «Константин Абольников», и через запятую – слово gentleman.
Разгул кругом набирал обороты, и один из ветеранов «Чарки» оплатил песню, которая заполонила помещение:
Нам бы жить, и вся награда,
нам бы жить, нам бы жить,
а мы плывем всё рядом...
Стало плохо слышно, что мы говорим друг другу. Я осторожно взял ее за локоть, именно так, как она это сделала при встрече. Я начал учиться у нее.
Соня уже не улыбалась, как обычно, довольная своими делами. Она положила руки на мои плечи и чуть потянула меня вверх. Я встал с ней вместе – «Все хорошо, мы одного роста, это совсем хорошо», – и перестал думать. Мы смотрели друг на друга. Я старался ее запомнить. Длинные внутренние углы широко поставленных глаз, – сокол.
Она что-то сказала, я ничего не слышал, кроме «Ах, зачем война бывает, облака, одно, вон то, что справа – это я, и мне не надо славы, ничего уже не надо…».
Я подумал, что, наверное, она спросила: «А ты можешь?».
Мы целовались там, наверху, над баром, в полутемном закутке, через стол, глаза в глаза. Я был пьян? От чего? Я был счастлив.
;
Глава 4. Клуб левшей
20 февраля 2014 года
Я пришел домой, было около двенадцати.
Да, я не левша, я амбидекстр, то есть человек, который относительно одинаково владеет обеими руками. Но я и не правша – и, стало быть, я краем, но вхож в загадочный Клуб левшей...
С момента появления социальных сетей я устал удивляться: все люди, наиболее расположенные к знакомству, контактам и беседам со мной, были левшами!
Открытое заинтересованное общение «оттуда» начиналось с моего простого «привет». Непонятную любезность левши не я не спутаю с любой иной, с тех пор, как четвертый особенно душевный собеседник был вырван мной из виртуального мира. Помнится, разговор съехал из рабочей плоскости в неподдельно искренние пожелания счастья, лучшей доли, и в советы, как мне достичь того и другого.
Тогда у кафе я увидел невысокого толстяка, лет пятидесяти, с синими губами, я передал ему договор, мы закурили.
Держа сигарету в левой руке, он развил мысль, на которую он вдруг свалился в деловой переписке и звонках:
– Тридцать четыре года, Константин, это юный младенческий возраст, ты успеешь начать, закончить и опять начать сначала. Ты мужик, – он доставал платок, сморкался, – твоя звезда может взойти в любые годы…
Я стал вспоминать коллег по работе, вообще людей, с которыми у меня складывались теплые отношения. Вот почему я не задумался об этом раньше?
Под моими фотографиями в профилях соцсетей или сайтов знакомств не было подписи, что я не правша. Я гадал, я ставил свои разные фото, в профиль с одного боку, другого, я писал не просто «Привет», я сочинял сложные глупые конструкции. И все равно, неизъяснимая симпатия, и потом мое:
– Ты левша?
– Да, а почему ты спросил?
…Когда феномен стал совсем очевиден, я переспросил всех «жителей» моего Whatsup: «Простите за странный вопрос, но вы же левша?». Все, кто писал сердечно, и добро, и неподдельно вежливо, и по делу, ответили «Да».
Некоторые левши просто рвались меня увидеть вживую, в случаях с женщинами это не было связано ни с их, ни с моей внешностью и целями в жизни.
Одна юная особа, ей было двадцать, приехала из областного центра, мы встретились под колоннадой у консерватории, на Триумфальной площади. Это было единственным местом, которое она определенно знала в Москве.
Я подошел, к ней вязались какие-то натасканные на легкий разговор ребята. Правши, – чувствовала она и стояла с каменным лицом. Когда она увидела меня, она изобразила нечто вроде книксена – мне было лестно.
Мы чуть прошли по Садовому и завернули налево на дорожку, заканчивающуюся кругом со скамейками. Памятник Юноше с арфой в сквере, в глубине. Я встал, – «Я докурю», – я всегда делаю стойку перед своими памятниками.
…Вечностью ранее, осенью, я шел по этой дорожке к Юноше, уставшие гориллы-охранники, вставали со скамейки слева, и подходил невысокий толстячок.
– Санчо Панса – это я сегодня, но в переносном смысле, – смеялся он, жал руку, – я через час еду очень к очень высокому всенародному знакомому. У каждого свои ветряные мельницы, Константин. У нас с ним две мельницы, которые мы не поделили, – он загибал пальцы на пухлой ручке, – надо бороться за отечественный товар и за наше кино.
Он разворачивался, махал спутникам рукой, он любил зверообразную охрану. Мы с ним поворачивали к «Старлайту», справа от кольца скамеек.
«Тут, чувак, не бездуховная Испания, и борьба с ветряными мельницами – не тема для сатирических книжек в стиле Сервантеса, – думал я. – Мой русский Панса... По книжке лишь обещали, а тут он стал графом, со справкой. И черт, губернатором настоящего острова, жаль, не Сахалина!», – размышлял я о чем-то своем, глядя на огонек сигареты.
«И один из российских Рыцарей Печального Образа. Буквально, до запятой, сбывшуюся сказку можно показать двумя кликами на планшете», – я докурил.
Мы сидели в «Старлайте» на летней веранде, с очаровательной левшой, – московской ночью, очень ранней осенью, и говорили об известных левшах, роясь в телефоне на сайтах Великого Клуба.
– Смотри, Путин – вроде скрытый, но ваш человек! Билл Гейтс!
– Киану Ривз, – Константин, ты чуть похож, – и Пушкин! И, ого, Толстой!
– Клинтон, – отметил я симпатичных мне манерами и обаянием людей, – и Пеле. Вот, Пеле!
Я брал ее за плечи, она не убирала рук, и думал, что я нашел shortcut, заветный секретный ход, масонский знак в жизни: надо просто протягивать и пожимать левую... Лучше поздно, чем никогда.
На всякий случай я спросил:
– А у тебя есть же парень?
– Папа выращивает мне мужа, но он мне не нравится, он мне противен, – сказала она и потянулась опять за поцелуем.
– Так, – я ее отстранил, – что значит выращивает?
– Он ему звездочки, уже третьи, скоро дает, и должность майорскую, и поощрения постоянно.
– А кто твой папа?
Отец ее был главным полицейским соседней области, мы досидели в кафе и я, избегая безлюдных мест, совершенно измученный, повез ее на вокзал. Я сажал ее на поезд рано утром.
– Ты мне не нравишься, – сказал я ей твердо, – ты меня обманула.
– Чем? – она была в слезах.
– Нет никакого клуба левшей! Тебя просто все боятся, папа отвесит пятнадцать суток за поцелуй, очень романтично.
– Клуб есть, он тебе подарит главное событие в жизни. Пока.
Я шел по перрону и услышал сигнал sms. «Константин, если она вас любит, как написала, женитесь. Не таскайте ее по ночам. Будьте мужиком. Полковник Н…ов».
«Это же чикагский синдикат, а не клуб», – подумал я, ускоряя шаг и вспоминая вспыльчивость Пушкина с повадками Толстого, некстати... Потом вспомнил про толстяка Пеле и успокоился.
Потом я редко вспоминал Клуб левшей. Как они узнают, и почему они бывают обходительны со мной? Да мало ли загадок в жизни! И Клуб принимал мое ироничное отношение, его члены вносили в жизнь оживление.
Но сегодня, в последние февральские дни, Клуб выслал своего Чрезвычайного и Полномочного Посла, наделив ее всей полнотой обаяния и всем своим расположением ко мне. Клуб ироничен: его важнейшие послания передаст левша Соня, перевоплощение моей большой юношеской любви. Очевидный вывод, правда? Но тогда он не пришел мне в голову!
;
Глава 5. «...Я умею говорить женским голосом»
21 февраля 2014 года
Я встал от писка будильника, он сигналил мне в третий раз. Я пошел в ванную...
«Лучше выглядеть на хорошие сорок, чем на хреновые двадцать», – сказали за спиной на работе после новогодних праздников, а мне было тридцать шесть, и я знал: завтра спадет отечность, и вернутся мои двадцать, но хорошие.
Время меня щадит, весь «Портрет Дориана Грея» – детская сказка по сравнению со впечатлением, которое я произвожу на людей, встречающих меня раз в десять лет. Я вешу ровно столько, сколько я весил в восемнадцать. Я не поседел, у меня нет мимических морщин, и я вставил забавные зубы.
– Сейчас я угадаю, старик. Нити, гормоны и фитнес? – спросил меня однокурсник Вася на встрече выпускников университета, вдруг состоявшейся спустя двенадцать лет после окончания.
– Да нет, – я ложусь в девять, пока ты пивом давишься, – было ровно девять вечера, мы давились пивом.
– В точку, а утром в спортзал, к семи.
– В семь я еще сплю.
Впрочем, впрочем… лучше выглядеть на хорошие сорок, чем на хреновые двадцать.
«Как удачно, что я сразу привык бриться левой рукой, – думал я, – а у меня, амбидекстра, был выбор».
Моя правая рука – это сплошные последствия травмы с открытым переломом: длинные шрамы на плече и предплечье. Локоть сломан, ниже – оторванные почти до костей куски мяса, кожа на которые была пересажена или наросла сама, с боков, «краевым натяжением» – это такой медицинский термин.
Чудом и усилиями врачей, да и своими собственными, я сохранил руку и ее подвижность, и что важно, подвижность пальцев. Что так же важно, я ее сохранил эстетически, за вычетом непонятной, уже заросшей, круглой сквозной дыры в кисти.
Я всем сообщаю, что я подвижник SCART. Scаrt – шрам, аrt – искусство, а полностью это искусство шрамирования, с которым мне якобы нанесли по шраму внутри и снаружи, по длине всей руки.
Замечу, что эстетика SCART не всем понятна. Однажды мой знакомый допился до алкогольного психоза. Он поймал шпиона ЦРУ, обмывание звездочек затянулось на неделю. Сестры с мамой замерли на кухне под крики:
– Ша там, на галерке! – в ожидании перевозки с врачами.
А он стоял перед зеркалом в ванной и нарезал ножом на предплечье контур полученной звезды, десять точек которой были загодя размечены тлеющим бычком сигареты.
Долгожданный звонок в дверь.
Зашли две женщины в белых халатах, огромная пошла на кухню пить кофе с мамой. Крошечная медсестра зашла в комнату героя и убрала пистолет с горы виниловых пластинок в карман халата.
– Ой ты Боже мой, котенок! Все воюешь, а гражданская-то давно закончилась.
Свежеиспеченный майор по-детски засмеялся, и она уколола его выше звезды.
Потом стало страшно:
– Я умею разговаривать женским голосом, – сказало из спальни Оно глубоким бархатным голосом девушки на сеновале. Пять слов.
Мои заплаты от пересадки кожи на предплечье – наследство какой-то темной истории, которую я забыл по причине амнезии, сопутствующей травме. А следователи и прочие праздные интересующиеся, разумеется, не сумели восстановить события тех сложных недель рекордно жаркого лета.
Отмечу, что мои попытки вспомнить хоть что-то, вся масса разорванных образов – все свернулось к одной простой идее. Наверное, было так.
Утро перед рассветом самого жаркого за полвека лета. Пока темно, и влажный туман, и запах гари от лесных пожаров. Зеленая коварная болотная трясина, затянутая нежной ряской, в которой вязнет крепкий человек, одетый в охотничью куртку и кепку; ушел уже по пояс, и понял, что дна там нет. Я с ним дрался и проиграл, и сейчас бегу, бегу от него.
Он держит вертикальную двустволку и зовет меня, по имени и отчеству.
Я поворачиваю голову, спотыкаюсь на скользких бревнах. Выстрел, я падаю, хватаясь за руку… Я не помню, что дальше, но я твердо знаю, что мы c охотником квиты, и у меня нет к нему никаких претензий. «Не мстите за себя», – сказал апостол Павел в послании к римлянам. я соглашаюсь с ним.
И я просто живу и не думаю о травме, пока не обнаруживаю потерю диапазона движения, например, при поисках мелочи в заднем кармане джинсов. Слабое любопытство, короткие секундные взгляды на мои шрамы людей из толпы – что же, любое внимание бывает приятным.
Да, и мне жаль чужие татуированные руки.
– У вас очень хорошие предплечья, – сказал я официанту, – но вот эта злая рыба на одном, и неясные надписи, – это же увечья.
Моя очень взрослая спутница высказывала мне в гардеробе, что нельзя говорить с обслугой и не надо личных замечаний.
– Ты вроде заигрываешь с ним и выглядишь неэтичным геем. Не заговаривайте с обслугой, – указал апостол Павел вам, коринфянам.
– Это в каком месте я коринфянин?
Она повернула мою голову перед зеркалом:
– Разумеется, в профиль, ну и ты, к тому же, еще и лжеучитель: коринфяне страдали заблуждениями, которые они не стеснялись проповедовать, причем всем подряд, – она проявляла осведомленность, и в людях, и в древней истории.
Я повернул ее за голову, так же, в профиль зеркала туалета, некоторое время смотрел в отражение. Потом снял ее руку с ручки туалетной кабинки, дверь которой она рвала в нетерпении:
– Заколебали вы колебать неколебимое, – это апостол Павел сказал уже вам, евреям.
...В общем, вся эта история со шрамами на руке – о ней лучше сказать словами знакомого художника-акциониста, отнесенными к его опыту в чеченской войне:
– Впечатления любопытные, но осадок остался.
Я вспомнил вчерашнюю встречу. Движения Сони были осторожны, она брала со стола предметы очень деликатно, как если мы возьмем из рук продавца тонкую немецкую фарфоровую чашечку с двумя синими скрещенными мечами на донце, – в подарок маме.
Я подумал, что она ведь держит тонкую чашку всю жизнь. А я боюсь ее разбить пока лишь два года…
Когда в «Чарке» закончилась песня про облака, мы сели за стол, и она осторожно брала мою руку за ладонь, говорила что-то – и забавно, так же осторожно, возвращала ее обратно.
Я вышел из дому и отправился в клинику.
В дорогом медицинском центре я разрабатывал руку, которая никак не хотела восстанавливать стопроцентную подвижность во всех положенных ей степенях свободы. Все услуги центра были оплачены страховой компанией, по принципу «шведского стола». Часто администратор, подняв глаза от моей медицинской карты, предлагала мне пройти те или другие процедуры.
Я поздоровался.
– Константин, у нас новая программа психологической реабилитации, мы предлагаем людям, пережившим травмирующие события, услуги психотерапевта. У нас сейчас работает отличный специалист Лана, Московский медицинский университет, стажировки за рубежом, учеба в Германии, два года отработала в Министерстве чрезвычайных ситуаций.
Я, как обычно, напутал с расписанием врачей. Ждать физиотерапевта, специалиста, который занимался разминкой поврежденных конечностей, предстояло час. И я зашел к психологу, из кабинета которого выходила вальяжная дама.
В только что отремонтированном кабинете стоял стол, два стула и кушетка. За столом сидела очень приветливая улыбчивая девушка, симпатичная, чуть лопоухая, светлые прямые волосы. Она выглядела юной для всех своих рекомендаций и послужного списка. Ей шел белый халат, под которым не угадывалось одежды, – «Какого цвета у нее трусы, белые, понятно».
– Здравствуйте, Константин, сказала она, чуть покраснев, – я посмотрела вашу карту, у вас амнезия на травмирующее событие, вы явно переживаете подсознательно из-за недосказанности ситуации, вы ее не отпустили пока, а это вам непременно следует сделать.
Она говорила быстро, немного запинаясь.
– Здравствуйте, Лана.
– Я психолог, есть такая сфера…В общем, я дерефлексолог. Это эффективное направление клинической психологии. К сожалению, мои практика и опыт даны мне западными учителями, я только начинаю применять все на практике. Ваши рефлексивные мысли, все прошлые волнения не должны быть помехой в будущей, я уверена, длинной и успешной жизни.
Я не сильно переживал, я знал, что я квит со своим охотником. Раз зайдя в кабинет, я решил подыграть современной медицине:
– Да, разумеется, меня волнуют события, последовавшие за травмой.
– Это чудесно, что вы их помните, что ваше подсознание не проглотило детали, вы их мне можете изложить, если вам не трудно? Ваша карта начинается с момента: «Была проведена операция, в процессе которой и впоследствии …было три остановки дыхания», и вот смотрите, дальше…
Лана начала зачитывать какие-то неприятные перипетии моего лечения по больницам.
Кто же любит слушать описания своих неприятностей, в красках да деталях! А сухим изложением протокола или медицинским языком личные несчастья описываются куда омерзительней, чем пересказанные соседом, за бокалом пива.
Но привлекательность Ланы была сильнее порыва замкнуться, посмотреть на время и заспешить куда-то.
И еще в ней была забавная черта, которая смягчала всю суровость ее вступительных слов… Она краснела, читая карту, краснела, как на вступительном экзамене, постоянно поправляла волосы, смотрела на меня быстро и растерянно.
«Если вы постараетесь понять меня, вы поставите меня на свой уровень, а значит, унизите…».
И я сказал:
– Да конечно, Лана… Вам, безусловно, проще будет прочитать мои мытарства, с тем, чтобы мы их обсудили?
Я высокомерно решил, что она дура со связями. Блатная девушка, закончившая блатной медицинский институт, по хорошей специальности, устроенная в жизни, с серьезным папой и заботливой, чуткой мамой. Я в очередной раз забыл, что высокомерие – причина половины ошибок в жизни.
– Да, вы можете изложить события письменно, чтобы мы с вами поработали над текстом и нашли точки восстановления вашей самооценки и баланса, – согласилась Лана, – вот моя визитка, вы можете все написать и выслать по электронной почте. Напишите о себе в третьем лице, как будто рассказываете о некоем постороннем человеке, есть различные методики, – щеки ее опять покраснели, и она стала похожа на экзаменуемую.
Я кивнул головой:
– Имейте в виду, я не чужд литературных трудов, я напишу обширно, смачно. Любому автору польстит такой читатель, как вы.
– Не затруднит, – она покраснела, и закинула прядь назад, – сколько вам надо времени?
– На все – неделя, не больше.
Она встала, высокая, уместно худенькая. Вот черт, последнее время я видел только бесформенные задницы нескольких сотрудниц, все как на подбор толстые. А всего сутки – и общаюсь с двумя абсолютными красавицами, с Катей, у метро, а теперь с Ланой. Была и Соня, хорошая для меня. Так бывает.
– Кстати, послушайте меня, – сказала Лана, пока я надевал куртку, – в нашей методике психотерапии есть важный нюанс! Говорите или пишите о себе в третьем лице. И называйте себя высоко, даже высокопарно, например, князь, или граф… За этой дверью у вас власть и свобода.
– То есть тут я первый парень на деревне, и мне все позволено, – сказал я, с очевидным подтекстом.
– Почти, – она снова покраснела.
– Ну что вы, ну какой из меня тогда граф, раз «почти», – я смутился, – может, проще, витязь или рыцарь… Рыцарь подойдет?
– Хорошо, мой Лорд, – она засмеялась искренне, сложила ладони и очень естественно поклонилась.
И я, Рыцарь, вдруг задумался.
;
Глава 6. Два туза
21 февраля 2014 года, вечером
Николая, Колю я давно перекрестил в Колина, не помню в честь кого, возможно, госсекретаря США Колина Пауэлла. Мы вдвоем стояли на его лестничной клетке и аккуратно курили в окно. Я, полный впечатлений от вчерашней встречи, вообще-то опытный рассказчик своих впечатлений.
Но не хотелось нарываться на трезвящие замечания умнейшего друга.
– Не ожидал, Костик, знаю тебя циником, а тут еще один придавленный бабой подкаблучник.
Но я нарвался.
Я нарвался на Колина, перечитавшего «Брачный контракт» Бальзака:
– Я буду смотреть на тебя через пять лет, как Матиас, нотариус, на своего дурного клиента, графа Поля, которого разорила жена. Почитай, где он там лежал и спал, и в тридцать три выглядел на все сорок, и вообще Бальзак отличен.
– Да, и тем, что сейчас бы многое не пропустили, «Кузен Понс» вспомни.
– Почитай его письма. Как его выпускали из Бастилии, разрушенной на следующий день, – сказал Колин, поставив бутылку на подоконнике.
– А за что он сел?
– Да дал двум шлюхам что-то возбуждающее, одна насмерть отравилась. А так ты мне скинул фото той своей Лизаветы по Whatsup, узнал... Все не отпустишь. Тогда и сейчас?
Я-то скинул Колину фото нынешних Лизы и Сони, оба в профиль.
– Это же не Лиза, так, одна… я с ней вчера в кафе целовался.
– Да иди ты? – удивился Колин. – Две бабы, и так похожи?
Он достал телефон и стал рассматривать фотографии.
– Мерзавец, везет тебе, и ты ее специально в «Чарку» повел? Но все же разные, новая интересней.
– Да, разные, но одной, очень редкой, породы. Помнишь, как ты первый раз увидел Лизу, бухим? «Девушка… а вы чьих кровей будете?..». И ты спросил раз пять.
Нам было по двадцать два, Колин страдал из-за какой-то медички-первокурсницы, которая совратила его грязным поцелуем на скамейке в парке. Я ему принес «Темные аллеи» Бунина, ткнул пальцем на «Мама, дай револьвер!» – и вылечил.
И с тех пор, все четырнадцать лет, говоря о женщинах, мы менялись цитатами. Сначала из Куприна, Бунина, со временем – из Питигрилли, про то, что «проститутка берет деньги сразу, а честная женщина предоставляет кредит, вот и вся разница», и еще взрослея – чем-то из мемуаров жены Достоевского, который в свои сорок семь пил, играл, сидел в Монако в ожидании денег от знакомых князей, попутно делая ей детей, одного за другим, и занимая свои мысли «Бесами» или «Бедными людьми». В наши тридцать сей литературный обмен послушал взрослый циник финансист Витя, мы сидели в компании на его пятьдесят пятом дне рождения, он в третий раз женился на какой-то студентке и сказал:
– Закончите вы ребята, Библией, как я, «ищите себе влагалища не обветшавшие».
Я обрисовал ему встречу, и он сказал, потушив сигарету «Парламент» в банке с железной крышкой «Лещ обжаренный»:
– Это последняя страсть, Костик, которая куда опаснее первой любви.
– Откуда?
– Да «Яма» Куприна, там этот сутенер с проституткой разжигали в счетоводе последнюю страсть, не помнишь… Будешь звонить. Как с Лизой. А потом, как тогда, заб..дуешь, и потом женишься, и все повторится. Еще исполнишь, подранок. Ты здоровый лосяра, на самом деле… «First cut is the deepest» – первая рана самая глубокая, Костик, и она о себе напоминает…
Я шел темной зимней аллеей по Шота Руставели, только сейчас осмысляя вчерашний день.
Мне везло. «Жизнь дается только дважды», – это я уже знал. А сейчас открылось, что порой она раздает те же карты. Сыграть ими заново, в этот раз – жениться? А если откажет – тогда моя жизнь станет полна безвозвратных потерь.
Соня. Я оставлю ее рядом навсегда, через всех ее мужиков, и не совместные со мной, как с любовником, свадьбы, роды, разводы. Привяжу добротой, бесконечным терпением: девушки любят игры во friend zone, и эти игры, я знал, могут длиться десятилетиями.
Пусть она играет любой мотив. Я буду волокитой, достойным, но отвергнутым ухажером, исполню все арии неразделенной любви, которые ей понравятся. Но настоящий смысл будет другой: я ее сохраню навсегда. Да будет она другом, Вечным Другом.
Играй в любые игры, Вечный Друг, я их пойму. Но я не учел – Соня не любила играть.
Я вышел на улицу к остановке, было уже к полуночи, сел в безлюдный троллейбус. Пассажирами были я и грузный, невысокий, с отекшим лицом щетинистый человек средних лет, в шапке-ушанке, с тубой для чертежей, какие носят студенты-архитекторы.
Я сел на высокое сидение, он плюхнулся на низкое, спиной ко мне, достал книжку карманного формата, на английском, «The Princess», и погрузился в чтение.
Я смотрел в окно. Бежали вывески и дома Большой Грузинской улицы. И вспомнил, как друг, заядлый курильщик, рассказывал мне, что в троллейбусах в Тбилиси в 90-е годы закурить сигарету было абсолютно естественным жестом. Пассажир заговорил по телефону, да, – с грузинским акцентом, а я ухватил слова в книге, точнее одно, знакомое, – Lanconia. Я позже нашел в интернете и книгу, и ее автора, и помню, удивился – как связаны олени на пуховике Сони с придуманной кем-то восточно-европейской страной? Загадочный дзен китайских дизайнеров, вычитавших слово, состряпавших бренд, сшивших куртку и продавших ее Соне – года четыре назад.
;
Глава 7. Та
21 февраля 2000 года
Я лег на кровать и задремал, если точно, я просто лежал, с закрытыми глазами – я вспоминал. Та…
…После памятного вечера 24 января 2000-го года мы с Димой, с остатками стипендиальных денег в карманах (после покупки студенческих проездных осталось еще на десять бутылок пива), отправились на Татьянин день.
Татьянин день, то есть его самая главная часть, дискотека, проходил в холле на первом этаже Главного здания МГУ, ближе к выходу на смотровую. Вахтерши продавали пиво и сигареты.
Я вдруг увидел Лизу, которую встречал в университете в очереди в столовой, когда учился на первом и втором курсах.
В глазах меня тогдашнего, и не меня одного, Лиза была недосягаемой и непонятной красавицей, общепризнанной, в отличие от поздней ее реинкарнации.
Она была так же высока.
Прекрасная фигура, высокие ноги – все это можно встретить на любой окраинной дискотеке, и все это привлекает внимание на минуту-другую и забывается.
Высокие скулы, прямой нос, с тонкой высокой острой горбинкой, который придавал ей сходство с хищной птицей.
Мы встречаем в юности немало удивительных женщин и мужчин, но ее я запомнил надолго.
Однажды в столовой Лиза спрашивала о чем-то повара, и я увидел, что здоровяк пытается ей ответить, но теряется и краснеет, как школьник.
Меня это заинтересовало, я сел за стол напротив. Лиза быстро обедала. Я смотрел на нее, она не обращала внимания. Да, вероятно, очень легкое косоглазие… особенность взгляда? Она смотрела перед собой – на стакан с кофе, который она подносила к губам, и в то же время, куда-то вдаль по столовой.
«Это же два разных взгляда одновременно», – понял я, решив, что надо, чтобы она попросила меня о чем-то.
Я сходил за супом, и, когда шел мимо ее стола, пошатнулся и аккуратно пролил часть прямо на ее поднос.
– Ах, извини, пожалуйста! Давай я вытру! – все были на «ты».
Лиза первый раз в жизни взглянула мне в глаза. Она теперь не косила. Оба взгляда слились в один, смотрящий одновременно и вдаль, и на меня.
– Вытрешь? – ее взгляд теперь выражал просьбу, страстную просьбу. Взгляд женщины в один, совершенно определенный момент. Он был не «томный» или кокетливый, нет, это были глаза женщины на пике любви. Она смотрела ими на всех, не будучи, разумеется, влюбленной, а наоборот, целиком погруженной в учебу.
Такого не увидеть в обычной жизни, но в объятьях, в момент, когда там, внизу, нет сопротивления, и это уже не игра, чуть косящий, страдающий и ждущий чего-то взгляд я ловил – сквозь, вдаль, но и в мои глаза…
Она была большая умница, и если бы она закончила МГУ в 1980 году, то была бы на своем месте, – молодая ученая, часть академической среды.
Она была физически крепкой, умела ездить на лошади, а управлять моторной лодкой учили на геологическом факультете. Красивая геолог из советского фильма, нет, из книги, – Катя Татаринова, дочь одного из «Двух капитанов».
Лиза была старше на три года, она всегда приходила на Татьянин день. Окончив МГУ, полгода сидела без работы и, наконец, устроилась секретаршей в пейджинговую компанию. Ее туда взяли, когда, она, переломив предубеждения, надела мини-юбку и пришла на собеседование, красуясь перед мужичьем безупречными ногами.
Это было началом конца скромного человека со внушенной родителями ненужной мыслью, – добивайся всего сама, трудом и головой.
В пейджинговой компании она долго не могла привыкнуть к обстановке, и знакомиться с молодыми людьми ездила исключительно в МГУ.
Она закончила учебу – а я ее продолжал еще три года, а сейчас мы встретились, на Татьянином дне, и вспомнили эпизод с тарелкой: оба его помнили! Посмеялись и обменялись номерами.
…Лиза доехала до метро «Баррикадная», мы дошли до Шота Руставели на Большой Грузинской. Был уже февраль, когда я решился ей позвонить. Стояло минус 20 градусов. Вечер, народу никого, хруст перемороженного снега под ногами.
Я не решался ее поцеловать, несмотря на выпитую банку джин-тоника. Она грела мою руку на груди, под серой «облитой» дубленкой, и поцеловала первая.
Простота, вкупе с неординарной внешностью, – отличный повод влюбиться.
Мороз был лютый, словом, не самый лучший вечер для первого свидания бедного студента. Но Лиза не рисовалась.
– В метро, греться?
Мы изъездили на метро всю пустынную окаменевшую Москву, пока не добрались до скверика у дома Колина. Позвонили. И остались на ночь…
– А у тебя есть презервативы?
– Да, пачка целая, черные даже, – разочарованно сказал я.
...Лиза поразила. Она работала над моим членом ртом, глубоко заглатывая, теребила его языком. Затем достала презерватив, другой, третий, – мне было больно и приятно. Я опустил глаза и не поверил себе. Она натягивала третий или четвертый презерватив, делая из члена туго натянутый черный ствол. Яйца она вытягивала вверх, и презервативы набрасывала прямо на них. Получилось нечто вроде собачьего эрегированного члена, с раздувшимся шаром в основании.
Презервативы обхватывали плотно и не позволяли конструкции разрушиться в движении. Дальше она отрезала верх презервативов пилкой для ногтей – реверанс.
– Только не кончай в меня, – сказала она, задыхаясь, и повернулась, и низко прогнулась на ковре. Она стала вводить в мокрую себя мокрый, плотно обхваченный презервативами член. Мне было очень, очень больно. Вдруг вошли яйца, и что-то резко и страшно крепко сжалось. Она обхватила, мертво, надолго, на сколько? На свое усмотрение… Я вдруг понял, что испытывает «склещенный» кобель, это чувство невероятного, непреодолимого единства. Я постарался двинуться наружу, – я не освобожусь, – можно было только внутрь, сильно внутрь.
Она кричала, не скрывая страсти, или боли? – и не стесняясь перед невидимыми соседями. Пару раз она теряла на десять секунд сознание.
В эти мгновения я целовал ее. У нее крупно дрожали ноги, но я не мог освободиться, глядя в закатившиеся глаза. И понимал, что ее призвание – это звезда эротических фильмов. Нет, звезда кино о любви. Главное, чтобы камера выхватывала лицо, глаза и взгляд. Если это можно было бы назвать взглядом. Это были дурные, окосевшие, смотревшие одновременно в никуда и в душу глаза. «Я кончу», – я стал выдергивать раздутый член, через боль, через ее кольцо, а оно вдруг резко разжалось, я был свободен, и опустошен через секунды…
Она сидела – «Не трогай меня», – прислонившись к стене, запахнувшись простыней. И я опять смотрел в ее глаза.
Она уже ничего не просила взглядом, он был безумен.
А я любовался – со страхом.
Лиза не стала крепкой женщиной-геологом, с фотками «из поля», в ковбойской шляпе.
Она жила стандартной, придуманной для современной российской женщины телевизором нормой: работой по конторам, отпусками в Турции. Она пару раз там влюблялась, и переносила курортные романы в долгие разговоры по скайпу с далеким аниматором из отеля. А тот терпеливо дожидался мрачной московской осенней глухомани. Ноябрь, и влюбленная бывшая курортница откликнется на просьбу перевести триста долларов, на лечение сестры.
Лет в тридцать она родила от одного из своих экзотических друзей, и сразу после родов развелась с мужем-футболистом. «Он слишком много пьет».
Словом, она не стала дочерью капитана Татаринова. Людям с хорошим образованием нельзя ни разу включать ток-шоу, с резкими суждениями уродливых ведущих.
«Надо ограничивать любопытство, – подумал я, открывая глаза, – зачем плевать в свое прошлое, зачем знать, что было после. Есть право знать, а есть право не знать. «Все обос..утся?». Нет. Хорошее всегда хорошо».
Я стал одеваться, – никаких соцсетей, удалюсь отовсюду. Через месяц-другой.
;
Глава 8. Лучше бы взяли деньгами
22 февраля 2014 года
В медицине есть такая практика, как «второе и третье мнение», это заключения сторонних врачей о проблеме страждущего.
Разлом судьбы, красивый и внезапный, как вскрытие гнезда кристаллов ударом по куску камня, застал меня в сознательном возрасте. Поэтому-то я и решил собрать сторонние мнения об этой невероятной встрече.
На следующий день я отправился в зоопарк. Зимнее утро. Народу было мало. Я любил гулять по выложенным серой плиткой, чистым от снега новым дорожкам.
Слева вдоль забора зоопарка шли торговые павильоны, с которых свисала обрывками летняя реклама кока-колы, – вперемешку со служебными помещениями. Справа был пруд новой территории, и вспомнилось вдруг, как в конце апреля 1994 года, перемахнув летней ночью через забор, мы с Виталиком оказались на праздновании Вальпургиевой ночи в зоопарке.
Городской зоопарк изначально не задумывался местом языческих празднований; впрочем, событие было камерным, для своих, было людно, но тихо.
Большие роговые очки Виталика, студента биофака МГУ, чуть запотели, в них скакали отблески догоравшего костра, сложенного для прыжков через пламя в обнаженном виде. Мы сидели у пруда, смотрели на голых студенток МГУ, купающихся в пруду с каким-то усатым мужиком.
– Кто это? – спросил я.
– Да отставной военный, приблудился, пока мы пиво покупали в железке у НИИ геофизики. А я влюблен в Леру, которая вон, с волосами по середину бедра.
– Волосы? Я заметил только большой треугольник, там почти до пупка.
В те годы женщины не заморачивались эпиляцией, стремясь разбудить в мужчине тягу к невинности, свойственной самой ранней естественной юности.
– Прекрати ты, она старше, на втором курсе, – сказал он, – она язычница, живет в общаге МГУ. Мы даже в апреле поцеловались!
Еще мы говорили о всякой чепухе, помню какого-то Еремея Запрягальника.
Но, как говорится, каждому по вере его. Для военного в пруд с ледяной водой окунулись три голые пьяные девушки. Одна из них, Лера, будет через час тихо, без слов, сетовать на невыносимость счастья в его опытных руках, в нише между вольерами.
А под утро, когда Виталик уйдет с ней к метро, вторая не сдержится, крикнет в тишину раненой птицей: на скамейке, за забором зоопарка, долго сдерживаясь, изгибаясь и часто дыша незакрывающимся ртом. Военный застонет, отринет от нее, застегнет ее рубаху на оставшиеся три пуговицы.
Третья... Не буду отвлекаться.
Сейчас я шел к Виталику в серпентарий. Он был москвич, числился в зоопарке на научной должности. Чем бы ни занимались бывшие ученые за тридцать, из тех, кому старички успели передать опыт, факт: если они не попали в струю нефтяной лженауки с грантами, экспедициями и конференциями, то отречься даже от пары-тройки лет мытарств по НИИ в 90-е и 2000-е выходит у единиц. Числятся, пишут статьи, а кто побогаче – ненужные диссертации.
Он женился на Лере, развелся, был еще какие-то бабы и экспедиции; я с ним списался через Фейсбук.
На вопрос «Как жизнь?» он ответил: «Две жены, четверо детей, держу гомеопатическую аптеку, в зоопарке, кстати, числюсь, буду в твоих краях в воскресенье».
На странице фотографии своих детей он сопровождал надписями: «Вера», «Катя», «И мать их…». Друзья-комментаторы были на одной веселой волне: «Мать ребенка всегда известна».
– Здорово, Костян! Меня прямо дернуло, – ты все такой же! Суд присяжных срока давности тебе точно не признает!
Он разлил виски в две кружки, и мне досталась тематическая, Некрасовская – «140 лет Северной железной дороги».
Виталик сидел в подсобке своего гадюшника, высокого роста, нахальный, чуть пьяный. Он лет пятнадцать ходил тем же, все тот же, в роговых очках и плаще, ботаник с сексуально маниакальными нотами, но однажды пришла волна «лучше одеваться», вызванная демографическим кризисом 90-х. Самец должен привлекать значительно больше внимания. И вот – узкие стальные очки, бородка клинышком с аккуратно выщипанной сединой.
Ему шла старомодная мушкетерская бородка, слишком короткая, чтобы красить ее, потому он был обречен на частые двухчасовые мучения с пинцетом перед зеркалом. Рукава в подвернутой клетчатой рубахе демонстрировали пару татуировок на руках. Подтяжки, пучок волос на шпильке, в общем, он стал хоть куда!
Я втянул острый запах звериного дерьма.
– Как твои интернет-проекты? – спросил он.
– Да нормально, работаю на дядю и его тетю, – я не стал распространяться, – а твоя аптека?
– Аптека? Да я таксую уже год. Ее отсудила том году вторая жена, деловая попалась… Она там устроила салон красоты, и его разорила, впрочем, у таких дам всегда есть деньги, покружить в жизни. Вчера вон, я живу на маминой даче, ко мне приставы приезжали!
– А чего не дома, на Ленинском где-то?
– Да там она с детишками, да ты послушай, приехали судебные исполнители с приставом и с сантиметром, якобы у меня за просрочку алиментов пени на сто двадцать тысяч набежало. С сантиметром приехали, Костян!
– Чуть обстричь хотели, чтобы больше не плутал?
– Тебе смех, они мне плечи меряли, так, пятьдесят два, затем доставали шмотье из шкафа, прикладывали сантиметр, пятьдесят четыре, и говорили, – Ваше, описываем, двенадцать рублей, или сто три рубля, писали в квитанцию. И – все рубашки и три куртки «Рокит», – Виталик выругался непечатно.
– А, знаю, одежда для активных людей.
– Я ушел с работы, чего работать, если тебе тридцать процентов остается?
– Немного.
– Все тут, – открыл он шкаф с тряпками, запакованными в целлофан от тяги звериной вони, – на Ленинском эта змея окопалась. Квартиру бабушки покойной за ипотеку Лерке с Верой и Катей отдал, еще когда.
– Да, Виталь, исполняешь красиво, а ты с обеими совсем не в ладах?
– В лоскутья, вдрызг, Лера вон, глянь страницу, – и Виталик открыл футляр спасенного от приставов Айпада.
Да, все та же, красавица, в тридцать шесть лет время еще бессильно перед гилауроновой кислотой и фотоискусством... Она стояла где-то на резном паркете, в белое платье. Вылитая Наташа Ростова на первом балу, удивленный, чуть испуганный и ожидающий чуда взгляд, полуоткрытый от удивленного восхищения рот… «Я дочь военного и жена военного», – гласила подпись под фото.
– Военный бухал, они развелись тут.
– Хватит ныть, представь ее натуральной, – сказал я.
– Это как? – Виталик поставил чашку кофе, он умел красиво и искренне удивляться.
– Ну вот, – не красит она волосы, не ходит к стоматологу да по этим салонам с фитнесами. Она же через три месяца станет, как писал Бальзак, «за пределами эротических желаний нормального мужчины». Просто красивая седовласая леди, как ей и было бы положено двести лет назад. Дочь, жена и мать, военный, время писать мемуары. Как княжне Дашковой, – вспомнил я книгу на полке одной из своих съемных квартир.
– Не потянет она мемуары! Да я сам ее сто раз пытаюсь беззубой леди представить.
Виталик выпил.
– Мне никто не верит, но я всегда смотрел канал «Дискавери», там был сюжет, ну представь себе, ночь, камера оператора освещает ослика, совершенно объеденного сзади, ну прямо до костей! Ослик, а он спереди весь такой респектабельный, жует в свете фонаря какой-то куст. А сзади налетают летучие мыши – вампиры, откусывают и откусывают по куску, – Виталик встал перед зеркалом, поправить шпильку в пучке крашенных в иссиня-черный цвет волос.
– А что он стоит-то, не падает, – не понял я ничего.
– Каждый кусок его задницы отлетает, они отрывают их зубами, а языком наносят на рану что-то обезболивающее, они научились этой фишке за миллион лет эволюции.
– Чего? – сказал я, закуривая сигарету, – не верю, что все так мрачно.
– Все чудесно, – сказал он, – месяц назад судьба подарила новую Леру, она здесь работает практиканткой.
Я вздрогнул. Я пришел за этим.
Он полистал станицы на планшете.
– У той хотя бы были ноги, – сказал я первое, что пришло в голову. Рядом с нынешним Виталиком, рослым, косящим под Бэкхема периода «с эспаньолкой», в стильных очках, стояла очень невысокая тяжелая приземистая девушка, лет двадцати, длинный кожаный шнурок, на нем кулон, – колесо Велеса, наверное. Зато длинные-предлинные волосы, прикрывающие явно бесформенную задницу. «Демографический кризис, – подумалось, – меньше поводом нацепить звездочки очередному военному, тем более, жены военных всех мастей изменяют как ничьи другие».
– Так вы в эти новые бары, на ее деньги пока потаскайтесь!
По его молчанию я понял, что опоздал с предложением.
Я втянул запах зверья.
– Езжай-ка ты домой, там хоть отоспишься, у тебя там дом. Давай на посошок.
– К этой суке-то паркетной? Никогда! Ты знаешь, Костян, – Виталик снял очки, – один мой однокурсник, биолог тоже, теперь в компартии, ну, ученым надо куда-то деваться, тем осликом заинтересовался. Он все выпуски «Дискавери» просмотрел на дисках, но так его и не нашел. Удалили.
– Почему же?
– Да потом началась эта политкорректность, какой тут ослик, какие мыши-вампиры, это же про русский народ, я тебе поясню на другом примере. Ты помнишь Дарвина? – и он, пьяный, рассмеялся.
– Пора мне, – я засобирался.
Но Синяя Птица, увидев очевидный уникальный бизнес, оставит идею вам. Просто так. Как вот если вы нашли кирпич в сто листов по двести евро, на снегу в парке у скамейки.
– Ты правых взглядов, что тебе надо делать, возможно и карму сменишь. Лук эт ми. Первое, клетка с осликом. Второе. Рядом впритык, – с летучими мышами (любыми, крупняк, пипл схавает). Плазма висит с роликом, и ты нон-стоп разгоняешь про русский народ. Мини выставка, «ЗАЧЕМ НУЖНА СЕГРЕГАЦИЯ?». Гибель редких зверей, да и гибель любого животного – ужас, какой же гад догхантер, – говорила Синяя Птица. – Ты будешь правый, а ля зоозащитник, гарантирую море аудитории. Наверху денег пробьешь как выставка зоозащиты. Сейчас в моде, догхантеры то-се… Скрипты. Что ты будешь гнать… к тебе по субботам надо б, выйдешь в люди, и люди к тебе выйдут… Большие, переобуешься, на ходу, по темам что гнать, главное, чтобы было интересно, чтобы скучать пиплу не давал!
Он слушал с интересом.
Я вспомнил о его неплатежеспособности, и Синяя Птица закрыла клюв.
– Лучше бы они обе по новой повыходили, как все, – охотников найдется пропасть.
– Тогда и домой не зайдешь. Кстати… У вас тут хоть синяя птица есть, в зоопарке?
– Да есть, наподобие дрозда такие, у нас они с желтым клювом.
Еще пара лет и две Леры, и он останется гол, как Иоанн Креститель, и задолжает огромные суммы женам и наследникам.
Я шел обратно, по той же дорожке зоопарка. Соня! Я же стану поводом для насмешек. «Помалкивай», – рекомендовало второе мнение.
;
Глава 9. Утешитель
23 февраля 2014 года
Третье мнение, после диагноза Колина и монолога Виталика, – можно ли сыграть еще раз розданной по новой, той же колодой карт? – мне досталось без малейших с моей стороны усилий.
В понедельник вечером я стоял на переходе проспекта и ждал зеленый свет напротив. Остановился «Land cruiser», открылось окно:
– Здравия желаю, – Виктор Владимирович, мой давний коллега по торговле воздухом, – зла не помнишь? Тогда садись.
– Приветствую, – я сел к в машину, улыбнулся и протянул руку, – бизнес, хоть в нем и ничего личного, – всегда зло.
Мы доехали до Пушкинской площади и зашли в кафе в «Галерее Актер». Был детский праздник, напротив сидела семейная пара с отпрыском. Мальчуган лет десяти, одетый в костюмчик-тройку, развлекался тем, что подбегал к толстой пожилой клоунессе и отвешивал ей пинка под зад ногой, обутой в лакированный ботинок. Клоунесса не выходила из роли: она делала вид, что отлетает на два метра от удара детской ножки, и страстно вскрикивала поставленным, очень молодым голосом.
Мы взяли по кофе. Я посмотрел на своего экс-работодателя. Ему было сорок пять, лысый, среднего роста. Внимательные, очень молодые глаза пулеметчика, в деловом напоре – прикованного к пулемету цепью. Неизменно красивый, чарующий твердостью, и ровный, молодой голос. Скоро мы перекатились к обычному разговору знакомых умных людей. Ох, эти российские споры умников – ни о чем!
– А Вы помните Елизавету, мою студенческую любовь? – спросил я.
Виктор Владимирович так же, мельком, помнил ту, в которую я был так влюблен в институте и пару лет после. Он был нужным мне «третьим мнением».
Однажды, в какой-то той, другой жизни мы с ним сидели в легендарном баре «Ямал», напротив здания «Лукойла», он выпил на тот момент несколько кружек «Гиннесса», водки, когда появилась та, темноволосая, – чуть вытянутое лицо, скулы, гордый профиль, глаза.
Весь вечер он делал за ее спиной одобрительные знаки большим пальцем вверх.
– Я встретил такую же, – он посмотрел на меня и поставил чашку.
– Внешнюю полную копию? – я кивнул и понял: дальнейших объяснений не надо. – Вы встречали подобные случаи?
– Нет, но вся жизнь – это попытка вернуться в молодость. Я даже думал, чтобы восемнадцать мне стукнуло 22 июня 1941 года…
– Все не то, сейчас начнете – кризис среднего возраста, задрав штаны за комсомолом…
– Ты умный, Константин, я тебя чувствую, и не надо деталей. У каждого своя Лиза, и тебе очень повезло, скорее временно, а как зовут новую?
– Соня.
– Ох, как непросто! Прости, кстати… Ты был на могиле Соньки Золотой Ручки, мошенницы, на Ваганьковском кладбище? Там памятник даме стоит, белый, под железной пальмой. Она без головы, и все кругом исписано чем-то вроде, – «Соня, помоги Лене с его кредитами», – люди на поклон ходят, ну и я заглядывал, до поры.
– И второй раз не то, не та это Соня…
– Верно, брать с тебя бабе нечего. Весь твой товарный запас – это восхождения разума, это для мужика-мошенника, и то высшей пробы. Но раз так в ней уверен, тогда в третий раз я попаду, – он улыбнулся, своей обычной улыбкой актера-демона из оперетты.
– Послушайте историю мой болезни.
– Я только выскочу покурить?
Виктор Владимирович собрался с мыслями за время моего перекура:
– Бордельное дело в России сейчас в невообразимом упадке, и поэтому ничего не остается, как ликовать о возвращении нравственности на русскую землю, – он очень широко улыбнулся, по-своему. – Я венчан, и хожу в церковь. Я чуть выше тебя. Я ближе тебя к Богу, потому что старше, и предстану перед Ним раньше.
– Давайте не будем, я эту очередь я знаю чуть больше.
Он смотрел мне в глаза, улыбка стала шире, она затронула все морщинки вокруг глаз. Он нехорошо кривлялся.
– Я тоже был влюблен и горел. Ты же краем помнишь, какие девахи в борделях в начале нулевых трудились? Глянет – рублем одарит, – за тем и ходили, а не облегчиться. У меня сокурсник в девяностые по три вагона с Украины пригонял, а подбирал по характеру. Я однажды прихожу в публичный дом, – а это была обычная квартира на Филях.
Открывает мне девушка, она одна там работала, и я ей сразу:
– Тебе же каждый второй жениться предлагает, голубушка?
– Ну что вы, сударь, – каждый первый.
– Да, с локонами, ниспадавшими на открытую шейку, она была трехрублевым цветком среди листвы. Я умею перевирать цитаты без запинки.
Эх, а я-то думал! А выходит, Виктор Владимирович решил развлечь меня бордельной историей в купеческом стиле девяностых. Я их от него в свое время столько наслушался!
– Прекрати, русская краса – она всегда чуть тяжела, в меру. Моя была высокая, и коса пшеничная до пояса.
– Любите же вы все эти косы до земли, да намотать на руку…
– Кто это мы? Коллекционируешь пристрастия знакомых, и их используешь – не меняешься; я, когда первый раз тебя увидел, подумал, ты не здоров. А когда ты поставил на контракте визу «Признать верным и немедленно привести в исполнение», – просто все понял. Что именно – тебе не важно. Вернемся к твоему вопросу. Она сняла халат, я чую, – попал. Я не поэт, Костя, но – бедра широкие, талия, грудь. Передо мной стояла Женщина, а не эти, на спичечных или наоборот, слоновьих подпорках, – и очень достойно себя вела со мной.
– А вы, что ж как обычно? – спросил я, понаслышке зная повадки и обычаи Виктора Владимировича, бывшего персона нон грата во всех крутых борделях тех лет.
– И я достойно, в общем было у нас уже, лежим, болтаем. Она – я тут временно, за мной немец ухаживает, и замуж предлагает. Смеюсь – знаем мы твоих немцев. А она – хоп, с полки книгу, на немецком, альбом художника, тяжеленная, хорошая бумага и печать. Там картины моего соперника. Вижу и понимаю: он известен. Дальше листаем, его серия городская на пяти листах, и все она. Он ее хорошо увидел.
– И дальше? – я первый раз в жизни видел его красным и в волнении. Он снял очки, – рано облысевший подросток, с которым за три минуты разговора обнажились его девяностые и нулевые, и посмотрел на меня – зло.
– Дальше что? Мне тридцать лет завтра, плюнул на друзей, ресторан, сказал, отметим вместе, пойдем сходим куда.
– Сходили?
– Да, я ей экскурсию по всей Москве устроил, Красная площадь, Воробьевы горы, Поклонная.
– Как на свадьбе, – и я осекся, он схватил салфетку и вытер лоб.
– И так не раз и не два, всю осень кормил и поил, мы с ней говорили, она умна была, картограф, питерский университет закончила. Москву со мной полюбила. А до столицы года два работала, как все, географом, все маршруты и походы. Я влюбился.
– А потом?
– А потом немец ее приехал и в Германию увез… Я расстроился, продал тогда пакет акций завода своего, ну ты помнишь, мы и познакомились… Думаю тогда, прогуляю, и пропади все пропадом. Да друг позвонил, предложил в банк войти, ну дальше ты знаешь, все равно потом потерял. Так вот к твоему вопросу, Константин. Три года назад еду я там мимо, по Филям, ну думаю, чем черт не шутит, отпустил охрану, подхожу. Дверь я помню. Звоню в ту самую квартиру, и надо же? Мне женский голос отвечает – поднимайтесь. Раскрутила она место!
Я захожу, мастерица мне выводит сплошь африканок, и таких, знаешь, не как Наоми Кэмпбелл, а маленьких, черных, как уголь, как из «Рабыни Изауры»!
– А дальше, – я тоже его чувствовал и почти угадал развязку.
– Я говорю, – а славянок покажете?
Она мнется:
– Одна у нас, устала очень.
А меня любопытство разогревает. Сижу, уламываю, чувствую, – сейчас все повторится. Выйдет не она, конечно, но, как ты сказал, красиво – одной породы. А она?
– Разбудите, – говорю, – денег заплачу, покажите только. Выводят – лет сорока, ровесница. Глаза, – Виктор непечатно выразился. – Лучше бы я сказал – «Приведите мне Вия».
– А вы бы ее спросили, «А кем вы были в советское время?» – ввернул я свое излюбленное.
Виктор Владимирович надел очки.
– Шулер! – сказал он. – Тебе жизнь раздала хорошие карты: деньги, должность или людей, – начнешь все заново? Нет, ты опять все спустишь тому самому шулеру. Я тебя покину на десять минут, мне посмотреть часы, ребенок из армии приходит.
Я долго ждал, попросив еще кофе.
;
Глава 10. Скотный двор
Много лет назад я работал в фирме, удобно расположенной и укромной, скрытой в глубине заборов и шлагбаумов от недоброго взгляда лизинговой компании. На балансе фирмы стояло чужого оборудования на миллиарды рублей, но директор Виктор Владимирович хотел стать просто миллионером в собственных долларах – естественное, распространенное стремление. Для тех, кто в курсе: лизинговые платежи приходят компании ежемесячно, образуя некоторый фонд оборотных средств.
Так как работал я там по блату и дело шло само, по соглашениям на самых верхах, где Владимирыч и пропадал неделями, подвозя меня до Белого дома, идти мне было рядом… в общем, делать мне, деятельному юноше, было нечего, равно как и нескольким военным пенсионерам, которые с оборотных средств компании торговали разной мелочевкой по своим родственным связям.
Я попал туда прямиком от других людей, очень вычурных и софистичных, с другими делами и сложными правилами придуманных, навязанных ими окружающим игр. И скучал… по былым восхождениям разума, по авантюристам, которые мне достались мне первыми учителями.
Пенсионеры были сплошь отставными военными, очень земными людьми крепкого советского дачного формата. Их интересовала только торговля материальными ценностями, желательно сделанными из железа. Дача была основой их делового вдохновения, – лист, емкость, трубопровод.
Как позже, у таких же пожилых дачников единственным понятным вложением нефтяных денег стало «благоустройство города». Город в их представлении стал грядкой, которую нужно облагородить, снять же урожай, вне домов, возможно только с платных парковочных мест. Дача в голове пожилого олигарха стала проклятьем российского бизнеса. Земля. Вода. Дорожки. Деревья и мусор. Это не космический туризм и не трехмерный принтер, на дачах такого не водится.
Моих же пенсионеров волновал процесс, а не прибыль. Иногда в соседнем кабинете заходилась смехом, читая особенно удачные шутки из сети, молодая сотрудница, и старики оживлялись:
– Опять укололась,
И выходили со мной курить, и тот, постарше, закуривая, задумчиво произносил одну и ту же фразу.
– Где те девочки, а, Николаич? Где те девочки…
Он производил странное впечатление, за сигаретой я начал задумываться над вопросом – а действительно, где они?
Я сидел, одуревший от очередных заявок на трубы для химкомбината и тысячи тонн арматуры для какой-то стройки. Я откинул бумаги на стол и сказал стоявшему в центре рабочего зала Виктору Владимировичу, листавшему томик «Улисса»:
– Достали железяки, они меня давят своими тысячами метрических тонн, заполнить бы голову чем-то более легким!
– Воздухом, заполни голову воздухом и торгуй им. Ты, – он листал «Улисса», – бык Маллиган, твоя стихия – цирк и карнавал. Ты же говорил, что в институте ходил в студию клоунады.
– Воздухом, да хоть чем-нибудь.
Через полчаса я выяснял потребности рынка в составляющих воздуха – в жидком азоте и кислороде. А уже через неделю мы сидели в переговорной крупной нефтяной компании. Перед нами сидел вице-президент по добыче нефти, два клерка. Поскольку все работы начинают вести как положено, я докладывал. Наиболее импозантный пенсионер сидел справа.
Руководству компании его представили миллионером, гарантом сделки, владельцем единственной железнодорожной ветки к подмосковному аэропорту – так называемого «тупичка». Третьим сидел мой дальний родственник из Екатеринбурга, в роли владельца установки по производству жидкого азота в уральской глубинке. Он был за поставщика, каковым самонадеянно себя и выставил…
Я был за ботаника, за того, кто будет делать дело. Переговоры репетировали в то же утро, в баре напротив.
Дедушка-нефтяник одобрительно кивал, я ему нравился. Клерк поглядывал на босса, писал, писал. И написал он следующее.
«Протокол о намерениях.
Фирма «Виктор и Владимир» обязуется поставить, а «Наша нефть» оплатить ежемесячно…».
Дальше шли цифры, обозначающие, что нам отписали половину потребностей компании в сжиженном компоненте воздуха. Миллион долларов прибыли в месяц, для фирмы из кабака напротив.
Мы начали работать.
Но Виктор Владимирович воровал всю прибыль, а под конец украл и сами оборотные средства, необходимые для закупки компонента воздуха.
Он был религиозным собаководом и на все деньги купил собачий питомник в Валенсии. Он его продал, – были необходимы средства на судебные издержки, например, на такую, – адвокат нашел в его родословной прадеда, представителя коренного и малочисленного восточного народа. Замглавы национального совета старейшин по юридическим вопросам, молодой выпускник МГУ, порылся в столе, достал нужный бланк с готовым текстом, спросил фамилию-имя-отчество, внес два раза в готовый текст, поставил дату, достал печать. Подышал на нее и пропечатал лист – ценой в половину питомника. «Боль каждого соплеменника – это общая боль. Прискорбно и дико, но, когда душа народа больна, он действует в соответствии с обычаем, – доношу вам с горечью, – но не с законом».
Дальше в бумаге шли исторические факты и новейшие криминальные истории, – примеры применения обычаев, которые судья, чуть запинаясь, прочла перед вынесением оправдательного приговора.
– Ты обо мне чего не подумай, – оправдывался он тогда, освободившись из СИЗО. Он отстегивал от поводка тибетского мастифа, – это же не только собаки были, в том питомнике. Это и бизнес, и испанский участок под ним, «земля и на ней человек», земля, а не собаки! Вы все думаете, что я чокнутый собачник, как мне там сказала бухгалтер наша на прощание. Она ткнула каблуком моего крошечного Ричи, сзади. Он потом прожил всего три дня.
– Я не верю, – жестко ответил я, – вы продали людей и купили себе загон с животными.
– Да. Да, Константин, я обменял один скотный двор на другой. И я до сих пор не чувствую разницы.
А сейчас Виктор Владимирович вернулся с коробочкой, с часами.
– Поздравляю не глядя, – я махнул рукой, – ваши подарки безукоризненны.
Мы продолжали.
Он спросил ожидаемое:
– Ты же на меня зла не держишь, за питомник?
– Помните, Виктор Владимирович, сюжет «Синей птицы», ну хоть фильма?
– Да ты что! Я и в театре с дочкой был на спектакле, не поверишь.
– Вот, я протянул ему бумажку, – больная внучка, которую может спасти только Синяя птица. Я вам был за Синюю Птицу, – сказал я правду.
– Верно, черт, – и он, умный, неожиданно засмеялся.
В кафе на столике на столике лежала листовка детского праздника:
«Внучка Феи была больна, и спасти её могла только Синяя птица. Благодаря волшебному подарку Феи дети получают возможность видеть душу вещей. Неживые предметы (Часы, Огонь, Вода, Хлеб, Молоко) преображаются в живых существ со своим характером. Все вместе они отправляются в опасное путешествие за сказочной Синей птицей. Но она улетает!».
Мы продолжали.
– Я, когда был мэром того городка, ну того, ты помнишь, где наш самый главный ресурс добывают, во глубине сибирских руд?
– А ну да, как же.
– Так вот, я туда эшелоны серной кислоты привозил, и не верил, что вот оно – опять богатство. Я, бывало, встану ночью, и звоню на станцию, стрелочнице, стоят? Стоят, родимые. А с тобой была уверенность, что даже газ там простоит полгода, и не испарится из цистерны. Почему? С тобой теряешь бдительность в жизни, ты опасен. Вот что в тебе такого? Ты беспокойный, уверенности в завтрашнем дне не внушаешь ни малейшей. И дурашливость в серьезных вопросах, в важные минуты. Я думал часто, почему у тебя выходит провести человека по лезвию бритвы? Ты сказал на первой встрече, ты амбидекстр, у тебя обе руки правые. Я думал, паясничаешь.
– Польщен.
– У тебя ясное восприятие реальности, но в ней ты резко смещаешь акценты – в пользу собеседника. Ты человек-наркотик, ты мог бы работать, хм, пастором каким-нибудь.
– Неожиданно.
Мы попросили счет. Он положил чаевые, и мы поднялись, мы – два взрослых человека. Он взрослый, и лысый со школы, я – играющий в портрет Дориана Грея, вечный подросток, внешне – молодой человек лет двадцати семи, как отметил Виталик.
Мы встали из-за стола, обмениваясь рукопожатиями; мы были похожи на актеров за кулисами, которые только что на сцене сыграли роли, пьесу, гневный диалог из двух частей, а теперь кланялись, – он мне любезно сообщил третье мнение, как всегда, иное.
– Снова не влезай: убьет, – и ушел.
;
Глава 11. Синяя птица и больные внучки
23 февраля 2014 года, чуть позже
Ради высших идей не стоит трудиться за деньги. Если занятие необычное и интересное, я обрушиваюсь в него самозабвенно, во имя чужой славы, ореолом которой станут капли моего пота, так ведь было там, у Дюма? «Ты прожектор, без тебя я был танком в темноте», – благодарность очень специфическому восприятию и объяснению.
Со мной проходили фазы необычного восхождения владельцы бизнеса, и начинающие, и вполне устоявшиеся, впрочем, сейчас я начну говорить языком гороскопов, – а ведь никакой мистики! Я пришел к выводу, что я просто умею внушить любую лучшую надежду, как эдакий тренер-мотиватор, только без общих слов, потому что я еще и подсказываю, на что неожиданно могут быть основания надеяться.
Я дарил и веру. Твердую веру, что надежды исполнятся.
А вот любви дарить я не умею, скорее наоборот. Коллективы, которые я покидал в их лучшей форме и в апогее, потом покрывались цветами зла, будто я внушал своим присутствием некие тайные знания, ставившие самых простых людей над миром.
«Будете злые – будете живые».
Мы исполним танец с саблями, а у меня и в мыслях не было готовить команду для банзай-атаки.
Я занимался развитием бизнеса в одном московском ателье мамы с сыном, которому она придумала в качестве имени красивый итальянский бренд. Я накалял градус беседы с мальцом до нужной мне деловой температуры, он злился сильнее, сильнее. Я сидел и наблюдал, как он моделирует примеры жестоких расправ над подчиненными. Я подсказывал ему ходы, развивал фантазию двадцатилетнего юноши.
Он сбивался на странные разговоры.
– Ты не читаешь, но пытки – ключи к твоей природе. Ты мелюзга, ты асоциальное чучело. Ты уже произнес слово из тех двадцати, которые могут тебя убить.
Во время открытых уроков менеджеров просили выйти из помещения. Потом он волок меня к маме, и, мудрая, она мирила нас: «Бывает, и ракеты в небе сталкиваются», и дела, обычные, простые и мелкие, продолжались.
Парой лет позже «итальянец» исполнил сцену избиения прекрасной дамы, которая работала в этом ателье, на моей должности.
Если дарованное совместной работой везение шло впрок, то рабочие и личные связи со мной резко прерывались. Я переставал существовать для очередного счастливца… Сначала не вспоминали в ответ на поздравления с днями рождения и положенными праздниками. В случаях самых искрометных успехов меня просто не было в жизни и истории. Услышав голос, клали трубку.
Это касалось деловых отношений, а иногда затрагивало личные.
В юности меня дважды успешно использовали в роли биологического отца, не сообщая своих намерений, но и не предъявляя никаких претензий. Когда я хотел узнать, что было дальше, или, возможно, поучаствовать, то в одном случае извинились:
– Кстати, ты был на первом курсе, а тебе тогда семнадцать уже исполнилось?
– Нет еще.
– Ну извини, мне уже двадцать шесть было.
Во втором случае просто уведомила мама:
– Маша от вас беременна, но большая просьба дальше не беспокоить, – и положила трубку.
Я притягиваю временных неудачников, в долгах и на распутье, и временных неудачниц. «Недорого, но крайне эффективно». Больные внучки – в своем исцелении они теряют память. Это можно расценивать как саморекламу. Но это так, думал я тогда.
В трудовой книжке у меня было несколько записей «заместитель директора по развитию бизнеса». И три договора – просто директор, разумеется, «стартапа», два из которых стали «эраунд».
Синяя Птица, любой сотрудник для решения специальных и сложных задач, – здесь невозможное и опасное занятие.
– Ты легко отделываешься, – сказал мне авторитетный уральский знакомый, – у нас тут вот один конструктор аппарат для Газпрома сделал. Там знаешь, в магистральной трубе глышки дерьма оседают, из газовой жидкости, на прокачке... Ему выкололи глаза, чтобы больше не рисовал, хорошо, что шестьдесят лет успел на мир посмотреть.
Я понял свое бремя рано и решил выставлять ценник для больных внучек, ну скажем, свою долю в общем успехе, «на берегу».
Услуги Синей Птицы сложно, но возможно положить контрактными пунктами на бумаге, и то – лишь примерно.
Но что бумажки для больной Внучки, которая вдруг забегала и засмеялась?
Сталкиваясь с очередным кейсом, я отчаивался, я не знал, что делать! Я даже стал настаивать на расширенной трактовке форс-мажорной оговорки в контрактах. «Забастовки, локауты, трудовые беспорядки, неприемлемые условия труда, аварии, задержки в пути, …война (объявленная или необъявленная), мятежи», – с тем, чтобы каждая из сторон ценила дарованные сотрудничеством возможности. Не помогало…
Нечто подобное, в другом контексте, происходило с Колином:
– Женщины, они все со мной в момент, когда располнели, или худеют, или после невероятных ссор и измен, во время обострений болезни щитовидной железы, после выкидышей, абортов, – и главное, они не скрывают этого.
И все то же самое – для некогда заплаканной пухлой подруги, которая в его объятьях скинула десять килограммов и открыла к лету новые перспективы? Щелчок пальцем – «завершить вызов», и нет Колина, он позади.
– Use of the losers, – говорил он, – но я свое взял. Грустная женщина – она страстная по-настоящему, а на подъеме начинает фальшивить. А тогда я сразу понимаю, сколько от нее еще услышу песен.
– Все истории под копирку, – согласился я, – но это же целая профессия: отличать копии от оригиналов! И осекся, уже два дня я думаю о копиях и оригинале. И сказал банальность, чтобы дальше не молчать:
– Оказанная услуга ничего не стоит.
;
Глава 12. Сколько песен еще…
Годом ранее
Оказанная услуга стоит оказания встречной услуги, поскольку жизнь – это бартер, если мы хотим здесь уточнить кредо Колина. Ну вот допустим, услуга Колину в итоге несла злокачественный характер. Так обычно бывает с женской влюбленностью и увлеченностью. Одиночка, в которого вдруг влюбились, как правило, после удачной ночи любви, вдруг попадает под бомбардировку любовью.
Колин, как сказано выше, знал, каково это в процессе, когда разлюбили. Начинается фальшь, ищутся поводы для расставания, опытный Колин знает, что поводов подавать нельзя, надо терпеливо дождаться срыва с катушек, отчаянного крика женской нелюбви.
Когда она уже не может унять крика, и трясущиеся руки – «Ты страшное уе..ище!», «У нас с тобой нет ничего общего!», или «Тебе тридцать шесть, а ты полный мудак!».
Крика женщины, захотевшей свежего мяса.
Он пришел к справедливости Истины: каково начало – таков и конец.
Унимать страсти придется в обоих случаях.
Он не поддавался на провокации, он казался прозрачен и открыт, упрекнуть его было не в чем, да и он бы легко и мягко парировал мелкие провокации, помня о свою первую «лавстори», с «медичкой», девушкой из медучилища.
А потом вторую, третью, прямо после армии, я был свидетелем – расчетливое швыряние им же подаренного золотого кольца через лестничную клетку, выполненное юной подругой, вернувшейся из Уфы; кольцо в этой игре осталось на стороне, потерпевшей от выдуманной ею же измены. С наивными благородными ровесниками игра проворачивалась, видимо, далеко не в первый раз.
Она отлично знала, что колечко или серьги, если она проявит неловкость выпившей мартини теннисистки, она найдет, крепко выспавшись, утром в почтовом ящике. И что молодой джентльмен ей будет писать то проклятья, то уверения в любви.
Он пришел к определенным выводам. У него не было желания зарабатывать на квартиру, машину и прочее, и играть в большую игру – с прощениями, до поры…
Он понимал, что он привязывается к людям. И с этим ничего не поделать.
В двадцать шесть лет он проанализировал весь свой опыт, прочитав массу книг, включая отвратительные «Вешние воды» Тургенева, которые он читал, блудно сожительствуя с дамой, на улице.
– Ты представляешь, этим, вот этим, – он совал мне книгу о том, – этим назвали улицу в Москве. Этим, эпиграфом которому надо было поставить «Лучше х..й в руках, чем синица в облаках», – сообщил он мне, – мы листали его дембельский альбом.
Ему повезло прочитать пару книг в перестроечных альманахах – на тему «подать стакан воды», и «Отец Горио» Бальзака, где ясно освещена тема старости и утешительной мысли – «У меня есть наследницы, я прожил не напрасно». Я ограничился фильмом 2004 года.
Трахаться, конечно, хочется всем. Как и ласки, заботы, и возможности сказать за столом, заставленным пивом:
– Пардон, моя звонит – выскочу.
Его экологическая ниша.
Это надо, но как быть, если в мозгах застряла та медичка?
– У меня сегодня третья услуга, как ты помнишь. У меня в эти два года было три возлюбленных, из салона красоты.
– Да, которая отбеливание ануса осваивала, дескать, очень востребовано у девочек. Ты с ней вроде нормально разошелся, она тебя не оскорбляла, выходила замуж, ты высказал поздравления, и не стал напрашиваться гостем, – я вашу невесту…
– Еще. Та, ну ты помнишь, Катя, которая вязала дома из пряжи, хотя могла и ссучить нитки из шерсти, и вязала шапки и свитера на заказ.
– Да помню, сука, но свитера неплохие.
– И сейчас – Марина, я ей несу прощальный подарок.
– Как? Та? Очень богатая? С папой – директором Мухосранскгаза и хатой на Патриарших? Она поймала тебя на том, что у тебя не хватило расплатиться в пиццерии, ты ей возразил. И она сказала, был бы тут мой папа, он бы тебе дал по морде, ты и на эту пепельницу не заработал. Ты поддался провокации, сказал, что твой папа любой девке за такие слова потушил бы бычок в щеку. Написал расписку, и вы вроде расстались.
– Да. Но я написал ей о прощальном подарке, сказав, что он затмит все прошлое.
Он вынул из подарочного пакета широкий шерстяной браслет, черный, с рыжими и белыми ромбами.
– Что это?
– На щиколотку, из шерсти дам.
– Дам? Ты хочешь сказать лам?
– Нет, дам. Моя первая трудилась, депилировала девочек внизу, с месяц, и сортировала шерсть по пакетам, и фотографировала работу. Я отдал Кате, она сделала, связала. Потом скинул ей фото с пояснениями. Какой ромбик кто. А сейчас несу это Марине.
Он приехал, позвонил в дверь. Открыла невысокая полная роковая женщина:
– Ну, давай.
Она вынула подарок:
– Напульсник, ничего интереснее не мог придумать?
– Ты надень. И все поймешь.
Она надела:
– Шерсть какая-то грубая. Это верблюжья?
– Нет. Ты даже не знаешь, из чего он, ты же не знаешь про «сумочку из кожи молодой негритянки».
– Чего? Говори ясно.
– Это шерсть Оттуда. Мне одна депилятор из салона за недельку настригла, не волнуйся, тут только девочки. Вот видишь, даже рыженькая, натурально, – он не договорил, приняв пощечину. Она побежала внутрь квартиры:
– Игорь!
Колин заспешил к лифту. Нажал. Повезло: двери открылись, он взглянул на себя в зеркало:
– Другое дело, оптимизм и еще раз оптимизм.
Но двери закрылись и опять открылись: он нажал на тот же этаж снова.
Игоря не было. Стояла Лиана. В халате:
– Ты задрот, из фильма «Путевка в жизнь»! Нищеброд. Дебил!
– Выучи синонимы к «дебилу», можно найти в интернете, это разовьет твои мозги хоть немного. А то они у тебя, как у бухой Снегурочки, на следующем заказе нальют, Дед Мороз дотащит до двери. А там и трое детей, а ты ляпнешь про них то, что думаешь трезвой, про «вот наклепают уродов». Иди уже, халатик, глубокое декольте при кривых ногах.
Двери лифта закрылись, Колин любовался на себя в зеркало.
– Как три года сбросил, – он протер лысину.
;
Глава 13. Комплимент Вечному Другу
24 февраля 2014 года
Что же, карты розданы по новой. У меня все тузы – Опыт, Сдержанность, Ум и Чувство Времени, и что мне Джокер, я не видел его, и не знаю, что это, отобьюсь от Шулера. Можно начинать игру, в которой ты знаешь все ходы той стороны. И три мнения. Колин – будет, как тогда, Виталик – станешь посмешищем, и вот Виктор Владимирович, – не влезай, убьет. Ничего хорошего никто не сообщил.
Шизофреник-собаковод, озабоченный завистник Колин и неудачник Виталик.
На вторую встречу Соня пришла строго вовремя. После встречи с Колином я решил сделать ее Вечным Другом. Но как строить вечную дружбу с женщиной, похожей на подростка, красивой той редкой красотой, что нравится почти только мне?
Я не знал, как к ней относиться.
Она красива? Ответы былых развратников, ставших ценителями, знающих, что хуже статуарной мраморной красоты может быть только полное уродство, будут неоднозначны. Меня вопрос ее красоты не волновал совершенно.
Я буду очень осторожным, думал я, и протяну ей руку, не больше, и очень осторожно отведу ее плечи, если мы окажемся вновь над столом…
Я хотел назначить свидание на Третьяковской, но она спросила:
– Там же, на Белорусской?
– Да, – зачем-то я согласился.
И все пошло по отработанному годами сценарию.
Все вторые встречи на метро Белорусская выходили одинаковыми. Напротив метро, на той стороне площади, стояло сталинское здание, и в нем, под крышей, разместилась небольшая гостиница под названием «Шаманка». Ночной вид из окон сверху, свысока – на площадь вокзала, сталинское барочное здание рядом, с восьмигранной колонной залов больших старых квартир. Поезда, Москва-Сити и высотка МГУ вдалеке.
Этот вид хочется показать в дождь, снег, или ночью августа, а счастье описать нетрудно, и соблазнить им еще проще.
Две звезды, большие номера, с душевой кабиной, туалетная комната – одна на этаж. На большее денег не было, но был и свой, и чужой опыт, – внушить обратное. Так что я там временами был частым гостем.
– В этом деле человек жадней скота, – сказал мне однажды сосед-пенсионер. На его этаже работал публичный дом, соседям – бесплатно, и он там пропадал сутками.
Впрочем, дешевизна отеля искупалась ночным видом из его окон. Итак, второй встречей у меня выходила «Шаманка», на первой же я оценивал романтичность собеседниц. Я считал удачей встретить романтичную подругу, с желанием разделить мое счастье. Частыми полосами выходило другое, искали Маленького принца или Золотой ключик.
Но исключения настолько разнятся с правилом! Оставшиеся звонили сквозь годы, внезапно, обычно осенью и зимой, – «Повтори мне ту вторую встречу».
И ведь они могли остаться Вечными Друзьями? Как насчет попробовать трюк сегодня?
Следующим утром и мне, и Соне предстояло работать. До встречи времени было в обрез. Я стоял в магазине, и в корзине была пара пачек нарезки красной рыбы, и хлеб. Что еще? Передо мной был богатый чайный ряд, но я стоял, завороженный. Зачарованный странник.
– Возьмите вот этот, в пирамидках, его только завезли. Попробуйте! – сказал, разогнувшись от нижней полки, работник магазина. Мою отрешенность он принял за покупательскую притязательность.
Я взял черную коробку. «Venetian carnival», «Венецианский карнавал», бегло изучил пачку. Мне понравился веселый набор добавок. Василек и календула. Я поспешил к кассе.
Мы встретились на том же месте. Мне не понадобилось вести ее в бар и включать там пластинку с истрепанным «Знаешь, есть чудесное укромное место, там вид…», – не пришлось, она хотела именно такой встречи.
Соня подошла, обняла меня осторожно. И первая начала целовать, в губы, не раскрывая своих, будто обозначая, не нанося, неглубокими поцелуями. Мне это ошибочно казалось забавной игрой молодой женщины, вжившейся в роль подростка. Было морозно, я ей подыгрывал, с невидимой улыбкой, закрыв глаза. И я поймал ее, обняв за затылок и поцеловал глубоко, и меня ждал самый первый урок.
Она не оттолкнула меня, приняла поцелуй, но положила голову на мое плечо и сказала:
– Слякотно.
Я не возмутился, я понял вдруг – да, это было слякотно.
Я повернул руками ее голову к себе, посмотрел в серые глаза своего сокола, – черт, и впрямь – «черны от русского мороза».
– Ты хотел куда-то, ты же хотел побыть со мной?
– Да, это здесь рядом.
– А сколько? - вдруг спросила она.
– Три тысячи ночь.
– Так много? А можно, я заплачу?
Она удивляла и дальше, и всякий раз по-разному.
Мы пришли дошли до подъезда, молча, молча поднялись на лифте, я взял ключ на ресепшене, мы зашли в номер 4.
Я сидел в кресле, смеркалось, передо мной было витринное окно и вид на Москву. Она прилегла на краешке кровати, аккуратно ступив ногами на пол. Она начинала заниматься сальсой, и в ней еще не было будущей раскованности.
Мы молчали. Соня смотрела за меня, подперев лицо рукой и лукаво улыбаясь.
– Как тебе больше нравится? Когда ты Софья или Соня?
– Нет, Соня, меня все так зовут, с детства, и Софья так официально,
– Как «Соня» пишется по-английски, через I или Y, – спросил я, надо было говорить, чтобы скрыть волнение.
– По-разному, и Sonyа, и Sonia, через «ай» и через «вай», – в ее манере говорить ясно и кратко, в улыбке, было очарование, понятное только в такой вечер, где есть лишь она, вид на Москву, и совсем ничего личного.
– Ты почти всегда улыбаешься, – а чему, кругом все хмурые и серьезные?
– Хорошим жизненным обстоятельствам.
– А есть плохие?
– Конечно, но я о них не думаю, я тебе не вру! Я не умею долго думать о плохом.
«Это временно, научишься». Я не понимал, как начать обнимать Вечного Друга. Передо мной – несложный человек, мне ошибочно подумалось. В моем тогдашнем человеческом измерении начитанного умника и балагура – напротив сидел простой живой человек, Золушка, тем более мне приятный. Мертвое, мне подумалось: для стороннего человека, который не видит в ней сокола, она странна – для долгих отношений, а для бабника, который ценит рост и грудь, доступна.
Но:
…Слякотно…
…Они одной редкой породы, и рост и грудь тоже трешка, и тебе повезло…
… Левша…
…Поешь, мой сокол…
…Дорого, а можно я заплачу?..
И я понимал, что не хочу ее, как хочется женщин в этих мимолетных романах из интернета. Я привел ее сюда, как Вечного Друга, который меня попросил об этом.
Мне было нежеланно начинать.
Но она вдруг сказала, все сидя на краешке кровати, осторожно вытянув ноги в джинсах, и улыбаясь:
– Я не умею заниматься сексом.
– Как, то есть тебе не нравится?
– Нет, я просто совсем не умею, мой друг приковал меня наручниками к кровати однажды за неумение.
– В игре, – удивился я, – я не ценитель таких игр!
– Это не было игрой, было в последние разы, я ходила к детям и закрывала кофтой синяки, – она показала на хрупкие запястья.
Она говорила с улыбкой, в которой не было сожаления или радости от потери такого зверя, мелькнуло чувство – ребенок делится впечатлениями от катания на американских горках.
Ей было двадцать шесть, а на меня смотрел улыбчивый подросток, но без подростковых словечек, вежливый, но понявший место в жизни.
«Your English is а bit childish», – сказал мне некий Яспер из Голландии лет десять назад. Мы сидели в баре на балконе внутри гостиницы «Украина».
Яспер заказал шлюх через голландский сайт. Деньги были необоснованно высоки, за те же рублевые номиналы сейчас можно выбрать красавицу, с вечно порченой кармой, а через рамку за входом зашли тридцатилетние, жуткие бабы.
Золотые нити и фарфоровые зубы были не в ходу.
Ясперу было все равно. – To Fuck the Russian girls.
– Ребячий, – сказал я ему, – childish means, «rebyachii» in Russian.
«Красивая девушка с душой ребенка», – шаблонное описание, и оно не подходило к Соне.
Я люблю разговаривать. Но не люблю словесных прелюдий, и у меня самозабвенный характер, и в постели не обращаю внимания на эмоции той стороны.
Одна юная учительница физики, в свою последнюю ночь летних каникул перед первым годом работы сказала: «У тебя хорошо поставлены руки, чувствуется школа», и звонила потом с полгода. Это было обычно, привязывала одна-единственная ночь. И для меня загадка, что они находили во мне незаменимого спустя месяцы и годы?
Поэтому, я думал, переспать с Соней – вполне возможный вариант начала Вечной Дружбы. А сейчас, перед ней, я не понимал, с чего начать.
Она сама сняла свитер, – что ж, третья грудь, «как у той», Слава был прав.
Я проверил, заперта ли дверь номера, и выключил свет. Я не люблю, когда совсем темно, я подошел к окну и раздвинул шторы. Тот самый вид, на Москву, Белорусский вокзал, дома, высотки, и Сити вдали. Вниз, на тротуар, падал снег, отражая желтые огни подсветки дома. Я смотрел минуту: мысли, пугавшие своей скачкой в эти дни, покидали голову.
Я, не оборачиваясь, подумал – она разделась?
Я разделся, с закрытыми глазами, лег под одеяло, – Соня сняла все.
– Только без пошлоты, – сказала она, взяв меня за плечо, я кивнул в полутьме, я обнял ее, понял, – мы будем парой.
Я лежал, лаская ее неповрежденной рукой, помня про «слякотно», стал целовать, осторожно касаясь, как на встрече часом раньше. Я не спешил, и это было долго, я совсем привык к темноте, она иногда улыбалась. И она вдруг сказала:
– А где твоя подруга?
– Какая? – я даже привстал на кровати.
– Так целуются те, у кого есть подруги, ты спокойный, а раньше был – нет.
– Я тебе все расскажу, потом.
Она опустила руку вниз, на секунду, и развернула меня на себя.
– Скажешь мне, чтобы я не задевала тебе руку.
– Конечно.
Все было долго, и руку она задела не раз. Я перестал совсем думать о соколе, о Синей Птице, о торговцах воздухом, – даже краем ума. Меня оставила мешанина этих дней.
Очень скоро я перестал чувствовать в ней малейшее сопротивление, и я совсем забыл про хитроумный план Вечной Дружбы.
Потом мы лежали, и Соня вдруг сказала:
– А ты сможешь научить делать меня минет?
– Но ты же хотела без пошлоты, – удивился я.
– Да, ты не поймешь, но все-таки, ты сможешь? – она наклонилась быстро к пояснице.
– Так?
– Да. Только сядь лицом ко мне.
– Тебе точно приятно? А здесь? – спросила она грустно, она старалась, я чувствовал, по-разному.
– Да, только обхвати крепче губами. Изо всех сил!
«Тогда тебе скажут – чувствуется школа». Потом я все понял:
– Помолчи, не спрашивай, все хорошо, – и, почувствовав развязку, отвел ее голову назад, взяв за затылок.
Мы целовались страстно, первый и последний раз прежняя Соня с ее аккуратными и внимательными поцелуями исчезла на полчаса, потом она отключилась спать.
Я проснулся утром первым и тихонечко вышел из номера в закуток для курения, предусмотренный гостиницей для ответственных постояльцев, закурил и подумал.
Я ее совершенно не хочу, как женщину, – второй раз. Я был дитя, избалованные близостью красивых доступных женщин начала нулевых.
Фигура… Я, по старинке, очень любил прямые ноги, в классическом понимании. Такие, чтобы, если их свести, было видно все нужные просветы, – под трусами, над коленками, до и ниже икроножных мышц.
У Сони были не прямые, очень крепкие ноги, которые портили крупные лодыжки. Да, бедра были широки, а скорее, полны той тяжелой полнотой, которая отличает женщину за тридцать от самой себя в двадцать лет.
Выдающийся живот. «Девочка на выданье» его подтянет – диетами и упражнениями, но…
Пресловутая Славикова «трешка», – вот, пожалуй, и все. Я был настроен накануне слишком восторженно.
Но главное. В ней не чувствовалось страсти! Ночь со страстной женщиной – это сильное лекарство, это как выпивка для редко пьющего человека.
Это – мощное средство, чтобы перелистнуть страницу жизни, и оставить позади тупиковое хорошее. Это флакон с этикеткой «Пусть будет хуже, но по-другому».
Я больше ее не хотел, – отлично, зачем желать Вечного Друга, для этого есть любовницы. Я вернулся в номер.
Мы рано утром встали. Соня мылась в душевой кабинке, я курил, развалившись в глубоком кожаном кресле.
Было еще темно, но надо было спешить: всем на работу.
– Ты храпишь, не сильно, и ты куришь, и будешь постоянно кашлять, как мой папа.
Василек и календула, – я вспомнил.
Я вышел в коридор, налил в кружки воды из кулера и положил в каждую по пирамидке чая из вчерашнего супермаркета.
Мы пили чай, изучали коробку. Зажатости и недосказанности не было. Не было и вечерней магии. Что вечером правда – то утром ложь, верно, это верно. Но не было лжи, обычного утреннего чувства обманутых ожиданий. Мы бодро собирались, как пара, которая знает друг друга годы.
Когда я выспался – то разговорчив. У нас был час, и я рассказал ей все, что интересовало, – про свои шрамы, про учебу и работу.
Я спрашивал о маме, и папе, о ее брате. Соня была коренной москвичкой, мама работала врачом в поликлинике, а папа был неуспешным сценаристом.
– Мы зарабатываем с мамой, а папа – ну он просто числится в каком-то кинофонде.
Я поинтересовался про друга-садиста.
Выяснилось, что зверь имел положительные стороны. Он жил в наукограде на Оке. И Соня, которая любила впечатления и новые места, прожила все лето в его комнатке. Отпуск воспитателя – все два месяца – она исходила пешком окрестности, заповедные леса, низкий правый берег реки.
Она купила ему недорогую машину, внедорожник, со своей зарплаты работника частного детского сада.
– У меня были сбережения, – и они ездили в Крым, в Беларусь, да и просто катались по деревенькам областей вокруг Москвы. Она любила придумывать маршруты.
В Москве друг снимал квартиру на юго-востоке, у него была работа курьером, на дареной машине. Однажды они поссорились, и Соня его не видела около года, до встречи со мной.
Я смотрел на нее, и наблюдал, уже не боясь испугать: вот она осторожно поднимает кружку, чуть расплеснув чаю, отпивает глоток, ставит ее обратно, на стол. И улыбается своим житейским обстоятельствам, глядя куда-то влево, за меня.
Она повернулась ко мне спиной и скинула халат. Я впервые увидел ее сзади, и ночное впечатление поменялось: она была крепка, на очень крепких ногах бегуньи, с широкими бедрами. Соня держалась прямо. Она много ходила пешком.
Мы вышли, снег кончился, почти рассвело, во дворике дома дремали тополя, в ветвях, покрытых инеем. Мы не целовались на прощание, в метро она подала руку в метро, я ее пожал.
;
Глава 14. Исповедница
27 февраля 2014 года
Я не чужд литературных трудов, и над заданием Ланы я сидел недолго. Вспомнить мне было нечего, кроме нескольких больничных событий и собственных полустертых памятью переживаний. В третьем лице, и высокопарно… Да, хорошо, я буду раненым Рыцарем.
Буквально за сутки я написал целую новеллу, понимая, что воспоминания не вызывают боли. Они стали чужой историей; впрочем, ничего особо приятного в работе не было.
«Дурацкая методика, – мне пришла в голову мысль. – Лучше бы она заняла меня другой писаниной. Что-то в духе того: «Одна из близняшек рисовала помадой на стекле слово Вечность, мы втроем смотрели сказку о Снежной королеве. Я лежал в кровати и утверждал стоимость строительства железной дороги».
Переписать от себя историю чужого успеха и прочитать ее сто раз – действенно, но много возни. Напечатать сто визиток с нужной должностью и своим именем, вытащить их из коробочки и не спеша прочитать каждую – лучший способ поверить, что это ты. В таком позитивном подходе было бы куда больше смысла, – думал я в три часа ночи.
Написано было много, я выбрал из новеллы ряд эпизодов, собрал их в файл и отправил доктору, сохранив полную историю.
Чуть раньше назначенного времени я сидел в коридоре в ожидании приема.
– Не думайте, что ваша проблема уникальна, – услышал я голос Ланы, – я занимаюсь распространенными социальными страхами, которые ассоциируются у людей с потерей жизни, это ваш случай. Это все страхи людей в форме – страхи всех типов восточных людей. Как известно, некоторые категории лиц могут управлять вашим страхом смерти, в силу их профессиональных или генетических особенностей. Они способны на манипуляции с базовой потребностью человека – жить и выжить. По сравнению с жизнью, потеря бизнеса или там квартиры – второстепенные волнения. Мы с вами научимся разделять внушенные и реальные опасности. Но надо начинать с оценки реального веса угроз в жизни, мы попробуем когнитивный подход, я скорректирую ваше поведение, исходя из знаний, которые мы с вами выработаем. Вы не волнуйтесь, подобные фобии – эпидемия наших мужчин в последние двадцать лет, такие расстройства – у большинства населения…
– Спасибо, Лана, – ответил знакомый голос.
Я сидел на стуле, из-за поворота коридора вышла Лана, в халате, с ней шел всем известный экс-депутат, предприниматель, граф и губернатор острова – мой Санчо Панса… Он сразу узнал меня, я не поменялся за много лет, про эту свою особенность я рассказывал, и он хотел что-то сказать, подойти, но…
«Весело, он тоже съехал с катушек. Значит, Сервантес – мировая классика, без исключений на Россию, и все ветряные мельницы не стоят борьбы с ними».
– Вы проходите пока, – я зашел кабинет, она за мной, с бумагами.
Она стояла перед столом, над пачкой листов, и обернулась, – как всегда, одернув челку.
– Здравствуйте, Ваша милость, будьте любезны прилечь на кушетку! – сказала она и добавила, открыв шкаф. – Пиджак повесьте сюда. Неужели так бывает? Я всю ночь перечитывала.
Лана первый раз прямо смотрела на меня. Вид у нее, несмотря на якобы бессонную ночь, был вполне свежий.
– Я думаю, это невозможная история, сплошные подтасовки.
– А что именно вас поразило? Ведь все, как вы просили, в полном соответствии с рекомендациями, в третьем лице, высокопарно, но правдиво.
– Что ж, читайте, мой Лорд, – она дала мне распечатку, – если вас не затруднит…
– Нет, ну что вы.
И я своим поставленным объяснениями и многочасовыми «мозговыми штурмами» на работе голосом – начал:
«На девятый день Рыцарю стало плохо. Он проснулся утром. Рука вздулась и чернела. Он понял, что до травмпункта, чтобы перевязаться и «получить лечение», ему сегодня не дойти. Он лежал, смотря, как надувается рука под промокшими от гноя бинтами. Было больно. Это восходил сепсис, но Рыцарь этого не знал. «Разве бывает такая боль? Привет, привет...», – бормотал он под нос.
Он ходил – сначала ходил, а потом таскался в травмпункт семь дней. Никому из врачей, перевязывавших его длинную гноящуюся рану, не приходила в голову мысль о госпитализации. Никто не спрашивал почему-то о причинах, ранениях и не высказывал никаких предположений.
«У него «очки», и вообще ему немного, так что потом разберемся», – вдруг отчетливо услышал он сказанные в спину слова заведующего. Тот обычно бегал по травмпункту и изводил коллег рассказами о своей даче в Тульской области… И вдруг такое, – интересно, как он представляет это «потом» себе…
Рыцарь стоял, покачиваясь, на ступеньках и курил, накапливая силы для короткой перебежки до троллейбусной остановки…
К утру объявились послания. Он вытащил из пакета, куда стекал гной, перебинтованную скользкую руку. На ней причудливо вспыхивали фиолетовые надписи – послания врачей из приемного покоя больницы, где его оперировали в самом начале и откуда отпустили домой девять дней назад. Это было так занятно, что отвлекло его от многочасовой, проедающей мозг мысли – «Неужели бывает такая боль?». Он дошел до кухни, вставил в рот сигарету, руки затряслись, вдох судорогой затянул зажженную сигарету через рот в желудок.
Он встал перед зеркалом. Он очень исхудал за эти десять дней. Живот на вдохе прилипал к позвоночнику. Он отвернул взгляд от бинтов, на которых проявлялись послания от хирургов из приемного покоя. Потом посмотрел на руку опять. На бинте скакала лиловая надпись: «ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ ДОЙДИ ДО АПТЕКИ ВОЗЬМИ КОДЕИН И АНТИБИОТИК». Он смотрел зачарованно. Рыцарь стал одеваться. Все попадалось в руки. Мамина куртка. Мамины черные очки-стрекозы – очень к месту. Он закрыл ими свое лицо разбившейся птицы. Открыл дверь. Шатаясь, вышел на улицу, ранним летним утром. Шаг за шагом. Марш-бросок к аптеке. И так же – обратно».
– Вас плохо прооперировали и отправили на перевязки в травмпункт, а потом начался сепсис, и были галлюцинации, мой Лорд?
– Все верно, Лана, не имею представления, как к вам обращаться с позиции всемогущего лорда? И вообще, мне это напоминает какую-то ролевую игру, в стиле любителей Толкина.
– А вам там не кололи антибиотики, Ваша милость, – а надо же было колоть, странно! Я не читала Толкина. Вы можете обращаться ко мне – Ваше ничтожество.
Я остолбенел.
– Лана, вы же понимаете, я не смогу.
– Сможете, в английской терапии стандартно говорят – Your littleness. Продолжайте, мой Лорд.
«Ваша милость», «Ваше ничтожество», ее манеры отличницы на защите диплома и робеющей крестьянской девушки – все это не располагало к серьезности. Я продолжил:
«Рыцарь сидел на балконе. В руках была пачка таблеток с шипучим солпадеином и два антибиотика. Он высыпал обезболивающие таблетки в стакан. Залил водой. Они зашипели, и он все выпил залпом. Все десять штук. Затем съел оба антибиотика – поэтому он остался в живых. Слегка прояснилось сознание.
А на балконе стояло рекордно жаркое московское лето, но ему почудился свежий ветер. И ветер этот занес два желтых кленовых листа. На чистый пол балкона.
Он начал курить, но, как и ночью, начались судороги, он не мог вздохнуть, и проглотил через пальцы зажженную сигарету. Ему обожгло небо. Это привело его в себя. Он зачарованно смотрел на два кленовых листа. Потом вернулась воля. Он встал. Взял телефон. Сунул руку в чистый полиэтиленовый пакет. И набрал номер такси.
Вид Рыцаря сразу привлек внимание пьяного охранника.
– А я не понимаю, где я работаю! – сказал он. Сегодня я работаю в Туркмении, вчера я работал в Азербайджане!
На каталке два санитара везли исхудавшего мужика с бородой-лопатой.
– Тпру… умерь галоп… еще пара затяг…
Бородач достал сигарету, собираясь с мыслями о том, как занять внимание санитаров на время перекура, ему протянули зажженную спичку.
– Бог не желает смерти грешника до его раскаяния, что общеизвестно! Этот парень сильно сросся с грехом. Факт налицо, иначе и не сказать! – «борода» говорил отчетливо, ясно, он стряхнул пепел, затянулся и задумался – оставалось полсигареты.
– Он грешен. Но не настолько, чтобы Бог оставил его в своей милости, – санитар беспокойно обернулся, позади был час принудительного воцерковления.
– Милость его не оставит, в отличие от твоей жены, – сообщил ему, глубоко затягиваясь, «борода». – Ты знаешь, что он там плел в перевозке, – сказал он Рыцарю, – у жены любовник, Рамзес, он негр, – затянулся, выпустил дым. – Мы все не без греха, но вот стоит ли этим гордиться, и выставлять напоказ? – и кинул окурок на землю. – Ну тронулись, да мягче! – он поймал в воздухе бутылку капельницы.
И все что он помнил, до того, как отключился, как врач говорил кому-то по рации – «Здесь счет на часы».
Он очнулся.
Над ним склонилось лицо. Симпатичное, в общем, усталый усатый мужчина, «фронтовой хирург», окрестил его Рыцарь:
– Я не знаю, за что Господь Бог сохранил тебе жизнь.
«Фронтовой хирург» по опыту знал, что Господь Бог может и передумать, и клиническая смерть испортит и так нехорошую статистику сентября. Сошлись со старым однокурсником в какой-то «второй терапии» больницы на окраине.
Рыцаря погрузили в реанимобиль. Выбрали в попутчики пьяненького медбрата, которому вручили выписку с пятью смертельным диагнозами, и поехали. Поездка почему-то растянулась на три часа. Над ним с капельницей, сердобольный, стоял, покачиваясь, медбрат, внешностью и возрастом подобный герою Рурка в фильме «Пьянь». Рыцарь нащупал одной рукой другую – на месте. Облегчения не последовало.
Наконец приехали. «Рурк» выгрузил Рыцаря из машины и пошел что-то согласовывать. Свежий воздух осени вдруг догнал радостью, – РУКА.
На приемный покой было не похоже. Одиноко стоящий корпус, в свете фонарей видны другие здания, но до них далеко.
«Рурк» завез его в коридор, напротив двери в палату, и пропал навсегда. Через полчаса появился совсем молодой врач в очках, с бумагами Рыцаря.
– Кто вам делал пункцию?
– … (Рыцарь мог только кивнуть головой.)
– Ну вот кто делал, тот пускай и разбирается.
И тоже пропал.
И лежал бы Рыцарь, которому Бог непонятно за что спас жизнь, в коридоре до утра, немой, но в ясном уме. Но из палаты появился приземистый человек, который сказал:
– Привет, я видел тебя внизу, в зрительном зале, пошли! Есть отличные свободные места, там самая жесть сейчас начнется!
Он помог спуститься Рыцарю с каталки, пройти пять шагов и завалиться на кровать. Палата не спала: пациента Андрея глючило, он постоянно пялился в белый лист бумаги в ногах койки и заходился аплодисментами и криками «Браво!». Часто выбегал в коридор…».
– И вы хотите сказать, что это такое может быть, Ваша милость? – прервала меня Лана.
Я прекратил читать, услышав вопрос. Я лежал на кушетке, подперев голову рукой. Она смотрела на меня с совершенно взрослым упреком и болью.
– Вы манипулятор, простите, что я вам говорю это, достопочтенный Рыцарь! Я знаю, как вам объяснить это, но, пожалуй, позже.
– И кем же я манипулирую?
– Всеми, кто вам попадется под руку, и мной тоже.
Я знал, что такое манипуляции, мне не приходило в голову устраивать какие-то неправдоподобные сцены окружающим с тем, чтобы добиваться нужных мне реакций.
– Извините меня, пожалуйста. Вы можете продолжить?
– Конечно.
«Утром Рыцарь обрел дар речи. Два соседа-инфарктника, он и Андрей Лаврос. Соседи, пожилые спокойные люди, легли во вторую терапию «подлечиться», просто по рекомендации заботливых участковых терапевтов.
Утром они обнаружили Рыцаря. И все три дня, пока не расформировали палату, звонили родственникам, чтобы они надавили, где угодно, чтобы его убрали, перевели. Куда угодно.
Их можно было понять. Гной после операции капал на пол, Рыцарь был похож на человека, которого пытали, и не менее полугода. Физически, голодом, и скорее всего – судя по зеленому, ввалившемуся там, где не было гематом, лицу, – пытали в подземелье.
Рыцарь был как четыре Андрея по силе эмоционального воздействия. А тот все же днем приходил в себя, и инфарктники отсыпались. Он лежал тут уже три месяца, и чем он был болен, непонятно.
– Он торговал билетами, потом разорился, – поведал Рулю худой инфарктник. – Жена ушла, к нему никто не приходит, он последний год работал на рынке, очень тяжелая жизнь, – но за ним здесь уход первоклассный! Кто-то приплачивает.
Он, честно, говоря не очень соображал, что происходит, где он и почему к нему никто не приезжает. Он не спал. Все тоже не спали, все были увлечены галлюцинациями Андрея.
– Спасибо, Владимир Владимирович, я первый раз принимаю такой парад. Боевые колесницы, и эти римляне… Нет, я не курю, не предлагайте! Да, бросил. Ого, мне кто мне жмет руку…
– У тебя мать, жена есть? – спросил худой инфарктник, которого выгнали из туалета за курение.
– Есть. Мама.
– А где она? Где все твои? Ты же концы отдаешь».
Я увлекся чтением, и ощущал себя радиоведущим, читающим роман Стивена Кинга, или же что-то из особо гнетущей русской классики. Мой голос обрел силу и красоту, – «Я с тобой спала за твой голос», – сказала мне когда-то одна знакомая. Я уже не смотрел на аудиторию – на Лану, одно лишь воодушевление, смешанное с непонятным облегчением.
Я посмотрел на нее, в глазах читался новый интерес. Мне стало неловко, я решил, что увлекся:
– Лана, я смотрел исторический фильм; в его самом начале юноша стоит на берегу с пожилым купцом, который на самом деле переодетый король, и интересуется: «Вы не знаете, можно переплыть реку?». И лукавый король отвечает: «Попробуйте, нет ничего лучше личного опыта».
– Продолжайте, мой Лорд.
«Дальше он помнил все особенно отчетливо. В голове включился свет. Его, непонятно зачем, переложили обратно на каталку, которую поставили у окна палаты.
Ему очень хотелось курить… Поздним вечером второго дня появились две медсестры со шприцом и ампулами на подносе и подошли к хронически больному Андрею.
– Андрюша, нас завтра не будет, хочешь, сделаем тебе хорошо? Нет? Ну, лежи, отдыхай. И кончай там свое кино смотреть!
Андрей хрипел, он ушел в астрал раньше обычного.
Ночью Лаврос затих. Утром на обходе к нему сразу подошел врач.
– Андрей, Андрей! – захлопал его по щекам. – Так, ребята, все нормально.
Андрея увезли.
Инфарктники зазвонили по мобильным, и через час собралась толпа возмущенных родственников.
Днем появился обход:
– Так, этого – на осмотр в хирургию.
Благодаря этому, в том числе, по еще одной одной трагической случайности, Рыцарь остался в живых».
– Очень художественно! Великодушно простите, но вам не верю, мой Рыцарь, этого с вами не было.
– Было так, Ваше ничтожество, я не отступаю от правды ни на шаг.
– То есть, вам жизнь спасали не доктора, а вереница невероятных случайных событий, мой Лорд?
– Да, я продолжу, Ваше ничтожество?
– Я молю вас, мой Лорд.
«Его везли на каталке в хирургию, и краем сознания он был рад резкому похолоданию.
Потом его оперировали, Рыцарь стал выздоравливать».
Я закончил чтение.
И посмотрел на Лану, сидевшую за столом. Она смотрела в пол, склонив голову,
– И где здесь я манипулирую, и чем – вами, фактами? Я не понимаю.
Она подняла на меня глаза, я был поражен, – красные. Людям с очень светлой кожей трудно скрыть слезы.
– Ваше время вышло. Я думаю, вы много насочиняли, Ваша милость. Я жду вас через неделю. На ваш вопрос я постараюсь ответить.
Я встал, надел пиджак, и вышел. Я был прав: она, как и многие, ошиблась с выбором профессии.
;
Глава 15. Время года, как взаимная любовь
Соня любила февраль.
Зима смягчается, учащаются оттепели, и погода для нее, красивой любительницы пешеходных маршрутов, становится прогулочной.
И февраль всегда тоже был для нее месяцем надежд. И вовсе не потому, что наступало облегчение – позади зима. Она не боялась холода. Просто прошлый год, со всеми его событиями, и плохими, и хорошими надеждами, разочарованиями уходил из головы именно в феврале.
Новый кредит. Впереди полный год, чего она не ощущала в январе – ни в праздники, ни после них. После новогоднего разгула она обычно устраивала одиночные путешествия, даже в те годы, когда была не одна.
Куда? В этом году она была в Минске, у очень далеких родичей со стороны бабушки. А до того она побывала в январе у других дальних, на этот раз – армянских родственников. Ей понравился город под Араратом, старые пятиэтажки, небогатый своеобразный жизненный уклад.
Соню никогда не тянуло в Египет или Тунис, погреться на море, и зимние романы ее не привлекали. Она ждала московского февраля.
Она вставала рано и выходила из дома раньше пяти, в детском саду ей надо было быть в семь, а впереди – больше часа езды и ходьбы. Ей нравилась тишина московского утра. И погода – днем тепло, и снег подтаивает под лучами предвесеннего солнца. К утру подмораживает. Соня радовалась насту после дневной оттепели, под который проваливались ноги: она часто спешила и укорачивала дорогу к работе, несясь мимо дорожек, через парк к детскому садику, ведь впереди двенадцать часов работы в помещении, пока последние родители не заберут свое чадо.
А на работу она никогда не опаздывала.
Если ночью в феврале выпадал снег, то на влажных с вечера ветвях пушится иней. Иней – это зимняя роса, она прочитала где-то, и ей понравилось, она улыбалась этой мысли, как и остальным своим житейским подробностям.
Мягкое московское февральское утро не спутать с суровым январским.
Люди в ее долгом метро были дружелюбнее, значительно приветливее обычного. Несколько раз с ней пытались знакомиться, она оставляла телефон, а ей не звонили. Однажды в такое утро Соня спросила одного очень молодого, лет восемнадцати, коллекционера телефонов, он принял ее за ровесницу:
– А можно, я подержу тебя за руку?
Просьба прозвучала необычно. Ей отказали в полупустом вагоне метро – в такой мелочи! Она не обиделась, она продолжала смотреть куда-то за юношу, улыбаясь оказанному ей вниманию, он засмущался и вышел станцией раньше.
Холодный, но не ледяной воздух. Февраль – лучшее время для зимних прогулок, а ходить пешком она умела подолгу.
Ее декабрь был суетен предновогодней горячкой, январь грустен и холоден, в январе окружающие доживали предыдущий год, дорабатывали и доделывали чужие для нее дела. Февраль оживлял, «тот» год уходит в прошлое – у нее, как и у всех.
Как у ее соседки, одноклассницы и лучшей подруги Ланы, психолога, которая поздно вечером расстроила:
– Каток на Сокольниках – сплошная лужа, пошли поболтаем на глинтвейн в кафе, – и они шли.
– А я не верю в Бога, плыву по течению, Лана. Я верю в то, что однажды сказанное «да», просто «да», по самому пустяковому поводу, приведет потом к удивительным событиям.
– «Да», это как, – вот так? «Да-а!», – иронизировала подруга.
– Не-ет! – говорила Соня. – «Да», это хоть простой кивок головы.
– Ты веришь в «бабочку Бредбери», –говорила Лана, – и объясняла ей про бабочку.
Потом она получила sms, от поклонника.
– Смотри-ка:
«Тут не сберечь нить общения, я здесь не приму твоих слов.
Этот восторг и тепло, вслушайся в себя, – это я.
Ты меня не слышишь от боли…
тебя отхлестали, молодую кобылу…
и ты ничего не можешь,
и не утонуть в течении только».
Она рассмеялась:
– Весеннее обострение.
;
Глава 16. Кино про жизнь
28 февраля 2014 года
Мы договорились увидеться в последнюю субботу февраля. В северной «столице мира» в этот день наступила весна; сугробы покрылись серой коркой, вечернее небо было чистым, и было ветрено, как бывает, когда время года сменяется на другое.
Соня пригласила меня в кино, мы встретились прямо в кинотеатре, на метро «Третьяковская». Она смотрела фильмы на английском языке.
– Я однажды к старости все забуду, и буду помнить лишь «Повторяем, – The pig is pink, – поросенок – он розовый», и прочую чушь для работы. А фильмы «про жизнь», с их понятными диалогами, – лучшая тренировка, если хочешь поработать до девяноста лет.
Она не была позером, и не отписывала в социальных сетях отчетов о своих выходных, просмотренных фильмах. Не было и фоторепортажей из отпусков и путешествий. «Для себя». У нее было не было желания делать свои дела для всех.
«Для себя» сегодня не существует, «Для всех» – больной уродец, с лайками и комментами под фото. Мутант, впрочем, дотянулся даже до устных сплетен и задушил их.
Виртуально перемывать кости – это слабенько, хлесткие пощечины соседки, бабы Гули, соседу летчику, Антону – другое дело.
– Козел крылатый, лифт жег, чтобы новый поставили, я же на втором этаже живу, ко мне все сверху ломились прыгать! Жена его, Костик, от соседа с восьмого родила, наш козлик как улетит, она намажется, и к нему. Едет вчера в лифте, вся расписная, «привет теть Гуль», – Антоша бы прилетел, на тебя глянуть!
– Да, долетается, желтоглазый, – я отвечаю цитатой, я их помню много, – ветер в руках Божьих, теть Гуль.
Но пикает телефон, достаю и становлюсь другим, хуже, глупее, чем любой сплетник у подъезда. Одинокий, соревнующийся своими картинками с людьми, которых я вряд ли увижу. А если и увижу, за кружкой пива, то это будут другие люди. Веселые, грустные, уставшие, больные, нарочито серьезные. Разные. Не сразу, надо подождать полчаса, чтобы вернуть общение из сетевого в реальное.
– Чем ему-то царь не угодил? – услышал я мнение тети Гули из поднимающегося лифта, о себе – как ни встретишь, ему все пишут. Заговорщики пишут.
Люди, лишенные сетевой социальности – уже чудаки. Они красят наш дивный новый мир.
Я сразу вспомнил, где находится Овчинниковский переулок, я давным-давно я ездил сюда на работу и парой лет позже встречал Новый год.
Есть твердое правило: судьба частенько приводит нас в одни и те же места, используя различные предлоги, на пять станций метро и пятнадцать улиц, хаотично разбросанных по городу. Совпадение это, или странный закон природы?
Профессиональный таксист подтвердит: он часто подвозит абсолютно разных людей, мужчин и женщин, старых и молодых, на какой-то затерянный переулок, через весь город.
У каждого такое место свое, это одна из хороших тем для разговоров со взрослыми малоизвестными людьми.
Похожий на тебя – неинтересен. И опасен порой. Обидно, когда твое восторженное отношение остается неразделенным, и куда хуже, если не разделяется твое чувство юмора. Но в схожести разделяются мелкие неудачи и обиды. Под искреннее сочувствие собеседника они становятся несчастьями. «Хорошо, что мы с ней воспринимаем все очень по-разному», – думал я.
Так, вот переулок, и вон там впереди – кино. Фильм, наверняка – сопливая тягомотина, так это же и хорошо. Я переходил дорогу.
Соня сидела в фойе на диване и светилась своей обычной полуулыбкой, приятному молодому человеку в синем пиджаке; он улыбался ей. Я стоял, незамеченный, полминуты: может, сейчас заберут моего Вечного Друга?
Вечной Дружбы это не отменяет, впрочем, я наблюдал за ней с терпимой ревностью и без всякого сожаления. Постараюсь пояснить, почему.
В юности я работал в одной нефтяной фирме, со штатом в тринадцать человек. Как самый молодой сотрудник, я занимался написанием перспектив развития компании. Краткосрочных – это год впереди, среднесрочных в три года и долгосрочных – пять и более лет. Я перепоручал рутину знакомым студенткам.
Я сидел с такой в кафе, отвечал на звонки, а левой рукой обводил цифры пухлых распечаток, изредка ставя стрелку вниз или вверх, и единственный раз чувствовал себя в роли старшего брата, который выдаст сейчас сестрам-школьницам денег на кино.
И у нас выходили тома что надо, по двести-триста страниц.
«Почему же никто такой подход не применяет к своей жизни, – всегда думал я потом, – например, новая работа? Плюсы и минусы, в короткий и средний срок? Или женитьба, или любой другой личный проект?
Такой, к примеру, как Вечная Дружба, и я опять не успел додумать.
Она обернулась, встала, она не ждала, что я подойду. Ее взгляд, изученный годами взгляд хозяйки нового коня, дал понять, что я перестарался нашей ночью.
Нашей единственной ночью, так получилось.
– Привет!
– И тебе, Константин!
Мы, не целуясь, сели обратно, я взял черный кофе себе и латте для нее.
В ожидании сеанса она рассказывала о своих подопечных-детях, о родителях, о том, что она теперь не спит допоздна, после танцев она пишет отчеты по каждому ребенку, я расспрашивал. Она рассказывала увлекательно.
В ее детском саду были необычные дети, а не отставшие в развитии, как я думал.
– Со спецэффектами? – спросил я.
– Да. Вот в понедельник привели мальчика-робота, сказала она, очень осторожно продевая трубочку через дырку в крышке стакана.
– Робота? А как его зовут?
– Он не называет имя, но говорит, что у него кнопка на животе. И правда! Если нажать ему в пупок, то он становится роботом, из мультфильма. Он ломано двигается, и говорит, как какой-то механизм! А если не нажимаешь, то он ведет себя как крыса, то есть он подражает крысе. Я даже просмотрела этот мультфильм, он там хочет стать поваром в Париже.
– Ах, про крысенка Реми?
– Он берет кусок хлеба, выгрызает в нем подкову и выкидывает, а я потом хожу и собираю.
– Соболезную, – вспомнил я универсальный ответ в деловых спорах одного своего знакомого, два прочих непечатные, – но ему же дальше место в закрытой лесной школе, не так ли – is not it true? Я улыбнулся.
– Готовишься к просмотру? Нет, что ты! Я сказала его папе, что поздновато привели, но мы его подготовим к школе, правда, с опозданием на год.
Кстати, родители «робота» – частая теперь пара. Папе двадцать шесть, он мой ровесник, а маме под сорок.
Я любовался ею, наслаждался ее разговором, взглядом, осторожными движениями рук и ее очень красивым шагом. Тому, что хотел запомнить и оставить себе навсегда. Я любовался Вечным Другом, подписывая приговор ее обычным надеждам влюбленной женщины.
Фильм (название я забыл и не пытался восстановить его) был неприятный. Помню лишь сюжет: молодой человек получает диагноз – рак. Он не еще испытывает физической боли, но настроение у него подмоченное. Он начинает пить, что представляется разумным.
И в баре, за выпивкой, он встречает женщину, которая замужем за бесплодным мужчиной. Она сочувствует герою фильма и делает ему предложение, от которого невозможно отказаться – остаться в вечности, став отцом ее ребенка, – «Ты не умрешь, ты продолжишься...».
Наверное, я путаю мелкие детали, потому что мы целовались, точнее, она целовала мне шею, лицо, я ей отвечал нечасто. Я сидел в темноте, расслабленный, с закрытыми глазами.
Она развернула мою голову к себе, держа руку на моем затылке.
– Я хочу дарить тебе лучшие надежды, – сказала она, попав в мои мысли и желания, – я не буду дарить тебе предметы. Ты не подумай же, что мне жалко! Просто они мертвые, ты будешь на них отвлекаться, и забывать меня живую, – она улыбалась, в темноте, обозначая поцелуй.
И мы целовались.
– Ты же любишь перебирать подарки за разные годы. А это просто вещи, в них давно нет смысла, пожилой джентльмен! – она стала так меня называть.
После сеанса мы бродили по улочкам, дошли до небольшого кафе «Русь-матушка» и сели за деревянный стол. Одетая в кокошник официантка принесла меню, фоном шли романсы, вперемежку с народными песнями.
– Вертинский, – она перестала улыбаться, – мой папа поет его песни под гитару на любительских концертах. Мне все это знакомо с детства. Папа многое из него любит, «Бал Господень», я хорошо помню.
– Напомнишь?
Она прочла, неожиданно задумчиво, негромко, она оказалась хорошим декламатором:
В этом платье печальном вы казались Орлёнком,
Бледным маленьким герцогом сказочных лет.
Я удивлялся, любуясь ею.
Орленок, так точнее, тонкая высокая горбина на носу.
– Помню эту вещь. Но там все плохо закончилось, ей надели это платье, когда она умерла, там в конце пьяный попик кадилом махал… И папа так развлекал тебя в детстве?
– Да, я была нездоровым ребенком. Чтобы человек поправился, надо быть с ним на одной волне, тогда у него будут силы. Если бы он развлекал меня смешными стихами, я бы с тобой не сидела. Если ты грустишь, не надо при тебе смеяться. Ребенок решит, что это он и его болезнь – причина веселья, – разъяснила мне воспитательница.
Мы еще листали в телефоне еще стихи поэта. Я нашел – «Полукровка»:
«Вы уходите, Ваше ничтожество,
Полукровка, ошибка опять...»
И снова слова попали в мои мысли.
«Лана, – надо запомнить и процитировать, все же в ее методике должно быть обращение мягче «Вашего ничтожества». Да, и – «полукровка».
;
Глава 17. The Fleet in Being
1 марта 2014 года, суббота
А если Соня не захочет стать Вечным Другом, может, есть страна, куда можно приехать, и все девушки будут вечными друзьями – мой персональный рай на земле? Именно такие внешне? Высокие скулы, серые глаза, высокий лоб, нос с тонкой горбинкой?
«Вы чьих кровей?», – вспомнил я одинаковый вопрос от двоих знакомых.
Был выходной. Я перебрал массу фото на интернациональном сайте знакомств, по странам, от Израиля и Турции до Латвии. Сероглазым латышкам не свойственны именно такие густые темные волосы, у евреек не встретишь такие глаза, с длинными уголками.
Мелькало похожее:
«Сероглазая модель – Адриана Лима, южноамериканского происхождения. Родилась в бразильском городе Салвадор-Баия. Имеет африканские, швейцарские, индейские, японские и португальские корни».
Это обескураживало, моя порода не была привязана к географии и национальности.
Они обе из Ланконии.
Но тут я вспомнил! Я же знаю молодого доктора исторических наук и антрополога, который от нехватки средств параллельно подрабатывал на такси, где он собирал статистику национальностей своих пассажиров. Я позвонил ему, узнал его почту, скинул фото Сони и Лизы.
Он крайне заинтересовался обеими, и вопросом, чьих же они кровей, «какой породы». Когда мы созвонились, на меня обвалились лавина новых слов, вроде разреза глаз, формы нижней челюсти, скуловые дуги, скуловой диаметр, скуловой указатель… Он делал широкие предположения, строил смелые теории.
– Полукровки, – сказал он мне по телефону, – и та и другая, примерно наполовину славяне, кстати, полукровки талантливы, имей это в виду. Хм, а на другую половину этот флакон – всех цветов, говоря твоими словами… но что точно во флаконе, я не скажу. Евреи, ты спросишь, ну я же изрядно еврей. Да и ты, тут уж не ошибусь. Скорее, наполовину – кто твой папа?
– Был советским человеком, математиком.
– Ясно про папу, – сказал Игорь, – советский, верно он сказал. Работал свою работу, а на наше дело время не тратил. Сейчас все антропологи-самоучки, и все утраченных евреев ищут, в себе или окружающих. Меня дергают.
– Это как?
– «А вот жена нашего префекта, она – да»? Или – «А того парня берем, Игорь Львович»? Из спецслужб, бывает, звонят; короче, начитались в интернете и с ума сходят. Да, ну мне приплачивают. впрочем.
– Хорошо, а что у них во «вторых половинах флаконов»?
– Это сложно, говорю тебе, редкий типаж. Славянский лоб, высокий и прямой, необычные глаза, они не широко поставлены, просто длинные и большие, форма хорошая, не скажешь по ним ничего. Серые? Цвет роли не играет никакой… очень необычные пропорции лица, оно вытянутое, но и тут национальность не притянешь за уши, скулы высокие, идеальный римский подбородок, – кстати, у обеих. Нос прямой, он не висит дулей, как у пациентки клиники красоты, но на нем тонкая высокая острая горбинка, хрящ, он дает каждой сходство с птицей. Что ты пристал, не знаю, не умею, – это наследственное, а скорее детская травма. Да поспрашивай ты ее сам!
– Да сказала уже – русская.
– Вы там что, в перепись населения играете? Надеюсь, хоть на раздевание?
– На раздевание я играл на переписи в 2002 году.
– Кстати, гляжу и понимаю твои слова – про породу. Как будто долго и специально выводили. Красивы, очень необычны, я бы себе тоже такую завел, – сказал он без тени иронии, – женись, в вас много общего, будет еще одна красавица, или красавец, со второй попытки.
– Уже бегу в ЗАГС, селекционер. Но у тебя же был бизнес, и отняли? – я отчего-то вспомнил Виктора Владимировича, с его собаками, их породами и родословными.
– Был, шесть лет назад отняли, поэтому вот и таксую. А как ты догадался?
– Да опыт просто, весь интеллект против опыта – ничто.
– Да, а ты послушай самое главное! Я просчитал около трех тысяч пар в своем такси, так вот, пары русский парень-русская девка – примерно пятнадцать процентов… Сейчас посмотрю… А, не под рукой, оставим. Я тебе про евреев хотел. Ты понимаешь, евреев на все посты в системе теперь не хватает! И они там, наверху, в отчаянии, ставят того, кто хоть внешностью, хоть фамилией вышел, хоть даже тещей, а русскому мужику теща-еврейка – развод. Но мировое сообщество не обманешь! У них таких, как я – во, кто по лицу прочтет, выше крыши! И они весь цирк видят, а наши думают, что им цены на нефть подержат, за такой дешевый цирк! – он говорил быстро, зная обычный эффект своих тирад. Ты вот что, ты это, напиши про нее книжку, про ваши фигли-мигли. Ее, кстати, издадут на английском, и ты там всунь про прапрабабку-негритянку, получишь «Букера». Вторая половина флакона же непонятна…
– Мысль спасибо, – я попрощался, ткнул телефон, – завершить разговор.
В первую субботу марта в западной «столице мира» лучшие умы гадали о действиях Севера на ближайшие недели, действиях, которые завершатся небывалым для Севера успехом. Столицы ссорились четыреста лет. Началось все при Иване Грозном, который заслал балаганного шута, шутить шутки для простого народа против королевы Елизаветы… В это же время лучший ум тогдашней западной «столицы мира», Лондона, Джон Ди, размышлял над тем, как построить мост в Америку через Гренландию. Эта история еще долго не закончится, думал я. Восточная мудро выжидала, как обычно, тысячи лет. А где находится южная «столица мира»? В тот вечер об этом жарко спорили по телевизору, чтобы отвлечь внимание от завтра и покоренья Крыма, и я его выключил, оделся, вышел на улицу.
Мы встретились на метро Баррикадная, Соня была с пакетом:
– Я купила себе новые джинсы, старые совсем истрепались.
Я хотел дать круг и пройти немного по Садовому, зная, что моему пешеходу это будет в радость. Я хожу спешно, как многие, это признак расшатанных нервов – или привычки опаздывать.
Соня тоже всегда шла очень быстро, но очень красивым шагом, всегда с поднятой головой, и в ее движении не было сосредоточенности. Она изящно пропускала людей, хотя куда они чаще уступали дорогу. И в этот раз мы завернули на Садовое кольцо, – люди в форме, с автоматами, отгонявшие толпу от участка, оклеенного полицейской лентой, чуть расступились, прекратили дела, и один махнул ей рукой – проходите.
Поступью и улыбкой, она была своей на этой улице. Большей ее хозяйкой, чем они, – с их уверенностью и формой.
Я спросил ее:
– А кто ты по национальности?
– Ты сегодня всегда в точку, я сейчас получила из архива фото помещицы.
У Сони были длинные тонкие, не выщипанные темные брови. Она вообще не ходила в салоны красоты, никогда.
Ее интересовала самоидентификация, но ничего определенного она не могла сказать. Никто из ее бабушек и дедушек не был чистокровным русским, евреем, испанцем, манси, украинцем, я точно не помню, какой национальности все ее предки, она этим гордилась, – «я русская».
Она заказывала поиски в архивах.
Мы сидели в кафе, и она листала фотографии на телефоне.
– Вот это – купчиха Степенкова, – говорила она, увеличивая старинное фото дородной дамы, – снизу надпись «Москва, 1884 г.». Она приходится мне прапрапра-, я не знаю сколько сказать пра-, бабушкой, в общем, ее сын – он мой прапрадед, он был богат и презирал всяких неудачниц, он женился в Испании на певице, дети которой приехали в Россию уже в двадцатом веке! А это Марк Либензон, в Баден-Бадене, под руку со своей женой, украинкой, а тогда часть Украины была Польшей, она покинула мужа, польского магната, и сбежала с ним в Германию. Это мои предки. А вот Беларусь.
– Ох, не затрудняйся в объяснениях, – засмеялся я, – я начинаю путаться, просто листай фотографии.
Она листала, иногда, по моей просьбе, увеличивая их на телефоне.
– Но я почти построила генеалогическое древо, – обиделась Соня, – ну вот как так вышло, что я русская?
– Но они все ушли во вчерашний день, не думаешь, что это модное занятие делает сегодня мрачнее?
– Я нашла кучу родственников, у меня под Курском восемь четвероюродных братьев и сестер, и за границей куча народу, дальняя какая-то тетка.
– И графы есть?
– Нет. Графов нет, к счастью, все какие-то простые люди
– И ты думаешь их всех объехать? А ведь тебе будут рады.
– Да, конечно, на старости их, наверное, станет еще больше! Хотя, ты прав, всех не объездишь…
– Какой смысл узнавать о родстве с людьми, которых ты сейчас никогда не увидишь? Провести чуть больше времени на фейсбуке?
– Я смотрела фильм. О короле Эдуарде Третьем, и столетней войне, между Англией и Францией. Там – я не знаю, как точно перевести на русский, командующий королевским флотом сказал «Fleet in being», он имел в виду, что флоту ничего не надо делать, пусть он просто будет.
«Фактор флота, – подумал я, – а верно, пускай они все просто будут, родственники, друзья, ждать от них какого-то смысла, кроме такого, не стоит». Я первый раз подумал, что она права.
Она была «дурочкой» для своих знакомых вальяжных друзей и высокомерных подруг, а быть принцессой на фоне Золушки быть несложно, и подруг у нее было немало.
Я проводил ее до подъезда, а Соня, открыв дверь, потянула меня за руку внутрь.
– Ты хочешь представить меня папе? Чудесная мысль.
– Ты что! Тем более, он только что вышел гулять с собакой. Я хочу посмотреть на мир с высоты!
– Снова? Спасибо от жителя второго этажа.
В доме было два лифта, и обе кабины опускались долго обе с последнего, четырнадцатого этажа. Из кабины появился дед, поздоровался очень любезно, и мы зашли в лифт. Соня смотрела влево за меня, я оглянулся – зеркало. Потом обняла – за шею, сразу очень, очень крепко. А я повернул ее и любовался нашей парой в отражении. Мы поднимались на последний этаж; я старался запомнить нас вместе, а не то, что она вдруг впилась губами мне в шею, оставив засос.
Мы вышли на балкон. Справа была дверь пожарной лестницы.
– Я сяду на корточки, ноги бетонные, прости.
Я сел и закурил.
– Да, красиво.
– А ты помнишь время, когда можно было гулять по крышам?
– Конечно, но это же были 90-е годы?
– Конечно, я была маленькой, и брат меня часто брал с собой туда, наверх, – она показала пальцем.
Я сидел, глядя на огонек сигареты, а она положила руку мне на голову. У нее получалось передать отношение касанием.
– Ты можешь встать?
Я встал.
– И пойти, сюда?
Дверь на пожарную лестницу скрипнула, мы зашли внутрь.
– Здесь теплее…
– Да, – она обняла меня за плечи, она не целовала, а просто смотрела.
Я тронул ее грудь, скрытую пальто, она прерывисто вздохнула, взяла мою руку, подвела к перилам лестницы и повернулась ко мне спиной.
Я расстегнул ее джинсы и спустил до сапог, улыбнулся.
На ней были ярко-желтые узкие трусы с надписью AEROSMITH, полукругом наверху.
– Немного цвета в эти дни, – сказала Соня.
– Конечно. А можно посмотреть на немного цвета? На фоне серости, – я отошел на четыре шага.
У нее были очень широкие бедра, на фоне которых массивные лодыжки в сапогах казались тонкими.
– У тебя очень крепкие ноги.
– Я же Пешеход-11, ты будешь гулять со мной? – она легла на узкие перила, ведущие вверх.
Я стянул AEROSMITH, у меня все было расстегнуто, я отошел еще раз. Она не побрилась, и это было так здорово.
Я вошел в нее:
– Слякотно, черт, ты …ты давно таешь, – сказал я.
Она вскрикнула, неожиданно ее голос страсти оказался высоким – лирическое сопрано – и хорошо поставленным, грудным, выше, чем обычно. Я знал, что двадцать сантиметров – не для всех. И ласкал ее основание, иногда заходя глубже и чувствуя там мокрый шар. Ласкал и ласкал.
Она кричала, не стесняясь. Потом затихала, быстро дыша, несколько раз, потом вскрикивала, это звук между ааа и ооо, ноги ее тряслись и не держали. Она цеплялась обеими руками за перила, пока были силы.
– Я удержу тебя.
Я обнял ее за талию. И я доставал до дна, и тогда шар облипал перчаткой в обтяжку, она дрожала больше. Соня расстегнула молнию на кофте:
– Возьми, крепче, да, крепко, как можешь, крепко…
Я обхватил ее грудь, сильно, буду зверьем, она, не стесняясь, крикнула громко своим новым голосом. Я ласкал Вечного Друга там, но снаружи, нечасто входя глубоко, ласкал, ласкал. Я не хотел потом увидеть sms от Вечного Друга, о котором чуть впереди, – «Б..дь, это было жестко! Спасибо!!!».
Она не могла раздвинуть ноги, мешали джинсы и AEROSMITH, она дышала быстро-быстро, прерываясь громким высоким криком, раз, два, шесть, я понял, что сейчас, уж минуту я не ощущал разницы между мной и ей, и еще минута и она сползет вниз, и, не думая больше, натянул, да, натянул ее, раз, два, три, восемь и высокое сопрано пело вокализ, ссылка, как говаривали раньше, а потом дернулся, она не отпускала, я схватил ее за бедра и выдернул с трудом, кончая на нее, почти там, где ласкал, и с трудом наклонил на Тайлера, и кончил, перед тем, как она сползла вдоль перил.
Немного цвета, на фоне серой плитки…
;
Глава 18. Судьба Звездочета
4 марта 2014 года
Я подумал, что на прошлом приеме у Ланы я перебрал с больничной сценой, хотя любой врач-практик бросит, не дочитает до конца, – скучная рутина.
Я решил сам успокоить Лану. Жизнь – не пикник. Но люди – всегда люди, и могут справиться с хворью, проходя обычные стадии выздоровления. Надо вылечить доктора, но не так прямо и явно, чтобы психолог заподозрила сочувствие.
И надо дописать.
Я сидел за компьютером на работе, вспоминал и писал.
Сеанс был назначен на вечер, в медицинском центре было привычно безлюдно, я зашел в кабинет, Лана была накрашена, очень хороша, и пахло парфюмом, и он ей шел.
– Приветствую, мой Лорд!
– Вы не поклонились, Ваше ничтожество!
– Я так виновата, прошу прощения, мой Лорд! – Лана очень легко наклонилась в пояс. – Вы прощаете меня?
– Да, будьте внимательней! Не станем терять драгоценного времени, тем более на вас, Ваше ничтожество, можете выпрямиться и присесть.
Я достал файл, вытащил из него бумаги и начал читать.
«Молодой человек был рыжий, с залысинами, остроносый и худой. Он был чертовски похож на Гоголя. Минимализм облика позволял выделить какую-то серебряную штуку, болтавшуюся на шее, ничем не закрепленную, вроде бы вшитую прямо в вену.
– Брат, дай закурить, – сказал проходящему мимо сотому пациенту Рыцарь.
– Не могу, но давай я тебя доволоку до сортира. Ты ходишь?
Рыцарь кивнул. «Гоголь» взял его за здоровую руку, накинул ее на плечо, тот скинул ноги с коляски и, забыв про боль, начал шагать вперед, опираясь на субтильного человека.
…Гоголь дотащил его до сортира. Туалет был небольшой, помещение с раковиной, прямо – две кабинки с унитазами. Он был забит курящими, двое втиснулись на инвалидных колясках. Это было рекордно жаркое лето, и многие диабетики заплатили чрезмерную цену за тепло.
– Дайте место раненому рыцарю, – сказал Гоголь. Колясочники нервно задвигались, уступая ему, Рыцарь своим видом вызывал уважение даже привычных хронических больных.
– Сюда, – Гоголь приткнул Рыцаря напротив раковины, сунул ему сигарету и прикурил.
– Кто же тебя так отп…дил? – спросил освободивший место безногий колясочник.
– Да менты, кто еще так может! Да нет, им-то зачем, братва наказала, – донеслось от дверей к унитазам, и все загоготали. Рыцарь, ну наконец-то, оказался среди русского народа. Рыцарю было все равно. Затяжка. Накатила слабость. Пластинка «Е..ть, разве бывает такая боль», заменилась на «Выкрутимся. Это этот свет».
Остальные, на костылях и так, стояли вокруг двух колясочников плотной маленькой толпой, курили, ждали очереди к унитазу.
– Тому почет, кто врага сечет, – сказал худой пациент, вкатывая другого на коляске. Все заездили, уступая место. В сортир вкатили, после многочисленных просьб, жирного Марка, который заведовал крупнейшим радаром, вроде в Гомеле. Радар освещал на всю Европу, и на его животе образовался зайчик от этого волшебного света, огромная язва от груди до ног.
С обезболивающим было туго. И Марк хрипел от боли всю ночь, над ним висел железный треугольник, за который он мог бы подняться с кровати, если бы не огромный вес.
– Подними меня, – он протягивал руку, и, если прохожий не мог его поднять, он говорил, – ты крыса, а я бить крыс люблю, как Филипок – учиться.
Рыцарь терпел и выздоравливал, к нему теперь, как его все же нашли знакомые и родственники, персонал относился с величайшим вниманием.
Пришел, по заявлению врачей, следователь, поставил стул у тумбочки.
– Вы совсем ничего не помните, все два месяца до травм? Но как вам нанесли увечья? Где вы пропадали, неделю, вы звонили абсолютно трезвым голосом, по уральскому телефону, два раза, но откуда, технически невозможно установить. А потом вас выкинули из машины на скамейку у подъезда. Вы были избиты, синяки под глазами. Рука, – ранение кисти и предплечья дробью, – но ни одной дробинки не застряло. Вы можете подтвердить выстрел?
– Нет, – Рыцарь был занят, здоровой рукой он набирал из кармана куртки мелочь, которую раскладывал в столбики на тумбочке. Надо было собрать Гоголю на сигареты.
Гоголь, на костылях, худой, ходил в семейных трусах. Его мать не привозила одежды, чтобы избежать его бегства из больницы за наркотиками. С виду ему было под сорок, хотя на самом деле больше, он был бодр и подвижен. Гоголь за мзду бегал всему отделению по окрестным магазинам – кефир, лекарства, круассаны, – в трусах, майке, тапочках, на костылях и с серебряной канюлей, торчащей прямо из вены на шеи.
– Дай мне куртку, Рыцарь, там похолодало.
Рыцарь дал ему спортивную куртку.
Гоголь поклонился.
– Ты настоящий рыцарь, имеешь уважение к человечеству. Пять Данхиллов, как обычно?
Он все помнил, кому и чего.
Гоголь в куртке с несколькими тысячами рублей дошел до метро. Ехать надо было через всю Москву. Народ тек, не обращая внимания на трусы и тапочки.
В вестибюле он закашлялся.
– Пройдемте, молодой человек, документы.
Гоголь сунул выписку, милиционер ее изучал.
– Туберкулез, не дыши на меня.
Гоголь шумно выдохнул ему в лицо.
– Я живой человек, я не могу не дышать. Я еду домой за вещами, в больнице не топят, холодно.
Он доехал до юга Москвы и пропал на три дня. Вернулся, кинул Рыцарю куртку, которую тот выбросил».
– Вы сочинитель, и здесь вы выдаете себя. Мой Лорд, как вы поняли, что случилось с Гоголем?
– Вы дослушайте, Ваше ничтожество, осталось совсем немного.
«Мать Гоголя ходила по всему отделению, пытаясь раздать занятые сыном деньги – большинство, глядя на седую старуху, отказывалось.
Рыцаря оперировали, раз, два, и стали готовить к пересадке кожи на предплечье.
Обильное применение гепарина и время привели его лицо в относительно нормальное состояние, передние зубы были выбиты, но это поправимо.
Он пытался разработать руку в тугой перевязке, и вместе с еще одним умельцем, бродягой, они взяли у медсестры инструменты и собрали все раздолбанные тумбочки у кроватей тех, кто лежал в коридоре.
В России, как известно, два народа. Однажды Рыцарь лежал в кровати, было часов двенадцать ночи. В коридоре зажегся свет. Раздалось цоканье каблуков.
Все, кто мог, привстали на кроватях.
– Если вселят к нам, то выкинем из окна, – прохрипел Марк.
Раздался топот. В проеме возникла дородная дама, прическа, как у депутата муниципального собрания города Кушвы, и бесцеремонно зажгла свет.
– Освенцим! Как вы здесь лежите ребята! Впятером! Впрочем, вроде, если вас подвинуть, –сказала она Рыцарю.
– Выкинем твоего е..аря из окна, – изрек внятно Марк, – через час.
Дама вышла – ломиться вместе с сестрой в ординаторскую.
«Из Мосгорздрава, мужа положить… Сами понимаете», – донеслось до палаты.
Муж оказался одноногим. Ночевать ему в итоге пришлось на полу».
– Простите за мат, Лана, но так было.
«Утром Рыцарь увидел страдальца. Пожилой, седые вьющиеся волосы, длинное умное восточное лицо, аккуратная прямая, клинышком седая борода.
Он стоял на костылях и курил у входа в отделение, на лестнице.
– Рыцарь? Приятно… а я Звездочет, – спокойно улыбаясь и глядя ему прямо в глаза, сказал муж великой здравоохранительницы, – твое счастье случится в конце 2023 года.
Ждать придется десятилетие с небольшим, но тогда, в те дни он думал: время – лучший помощник в жизни.
Рыцарь запомнил и поверил.
Звездочет сделал подарок Рыцарю:
– Бери почитай, кавалер, это подарок одного епископа, – протянул книгу. «Послания апостола Павла», с комментариями, на русском, не на церковнославянском, языке.
В отделении в палате всегда горел свет, мало кто спал, Рыцарь не был исключением, он отрубался под утро, часа на четыре, его будили врачи на обходе.
Чтение его неожиданно увлекло, и днями он частенько цитировал обрывки Звездочету, – тот развлекался разговором, перекладывая пять строк очередного «Послания» в короткую, часто занятую фразу, оставляя суть.
Звездочет через жену, повелительницу всех целителей, снабжал многих необеспеченных одиноких пациентов нужными лекарствами и дорогим немецким специальным перевязочным материалом, и он близко сошелся с Гоголем.
Он учил его основам своей науки. Гоголя же волновала живая практика и богатая клиентура, а Звездочет искренне хотел сделать его наследником своих знаний. Рыцарь слушал их и вдруг понял – у Гоголя все впереди.
Чем болел одноногий Звездочет, и почему его понадобилось укладывать ночью в больницу, и почему сам безмятежен, осталось загадкой… Для всех, кроме обитателей его палаты.
Ревность. Звездочет, экстрасенс и гадатель, имел клиентуру, и своими безмятежными глазами свел с ума не одну девушку на изломе судьбы, и жена, властительница эскулапов, решила указать ему место около трона».
– Я закончил, Лана. Я, кстати, написал немало, спасибо, вы муза. А потом я лечился, и просто выздоровел, и вышел на работу. И вот я перед вами. Но это же обычная больничная история. Такие переживания рассмешат многих, и врачей, и пациентов. А я легко отделался. Совпадения, никаких изысканий, жизнь интереснее иного романа!
– Вы Златоуст! Кто ещё смог бы так кратко, емко и по сути, мой Лорд, – Лана явно фальшивила, она покраснела. – Я понимаю, что мои услуги не совсем нужны вам, в том смысле, который я вкладывала в начале общения.
– Ошибаетесь!
Мне стало много легче, и я знал, в чем. «Такие переживания рассмешат многих, я легко отделался», эта мысль была целиком заслугой Ее ничтожества. Я ей был благодарен.
– Но как вы узнали про похождения Гоголя вне больницы, расскажите мне, и я вам постараюсь поверить, Лорд?
– Он мне сам все рассказал. Спустя год я случайно встретил его в ресторане, в свите одного важного лица, из тех, кто отвечает в стране за межрелигиозный диалог. Ответьте вы, почему я это – манипулятор?
;
Глава 19. Террор и нищенство
4 марта 2014 года
– А вот тут я хочу тебя предостеречь, – она перешла на «ты»!
– Тебя? – удивился я, – Лана, как хорошо, что отменяется Ваше ничтожество!
– Ты очень ясный, и ты хорош собой, – она продолжила.
– Прекрати, просто неплохие зубы сделал. Дизайн лепили по улыбке одной чешки, звезды эротики 70-х, по совету знакомого кинокритика. Вот и весь секрет. Они потом предлагали это решение всем клиентам, и мужчинам, и женщинам. Именно такую линию зубов. Ты просто не знаешь, что я – Синяя Птица, я дарю идею и улетаю.
– Это была не твоя идея, а того кинокритика, ты подхватываешь и даришь чужие мысли, так ведь, сознайся?
Я это понял, и улыбнулся – скрыть внезапность ее догадки. Но я же и показал ей чешку, и она опять покраснела.
– Да, я хорошо сложен, у меня от природы плечи вдвое шире таза, тут 54 размер, а зад 50, –сказал я, – и это все мои плюсы, но кому это надо, всем подавай деньги и общественное положение.
– Я пока ничего не понимаю в мужских размерах! Но у тебя живой язык, и очень хороший и сильный голос. Ты можешь в разговоре упомянуть про свои страдания, вскользь, соблюдая меру, но делая очень сильные акценты. И все это между шутками, часто тонкими и умными, некоторых я не понимаю, но это добавляет тебе харизмы. Внезапный акцент на сильных страданиях называется выпуклостью смерти, будь он хоть в разговоре, хоть в фильме.
– Как?!
– Выпуклость смерти. Представь, ты общаешься с оптимистом – ветераном войны, он весь в ранах, незаметных под одеждой. Разговоры о женщинах, о машинах, о ваших сегодня и завтра. Но вдруг он снимает парик, и ты видишь титановую пластину на полголовы, он протрет ее платком и наденет парик обратно. Если ты связан с ним, и отношения у вас хорошие, то он станет непререкаемым авторитетом. Во многих его просьбах ты уже не откажешь!
– Я не верю, – твердо сказал я, – ты начиталась книжек, и сама сошла с ума.
– Это так. И ты с твоей рукой – как он. Если в потоке оптимизма ты упомянешь свою историю, раз, другой, и вскользь, с усмешкой, то станешь персональным гуру. Ты будешь безотказен в своих просьбах, приказах, и твои советы станут иметь другой вес. Но все это при одном условии: если в целом ты будешь демонстрировать бескрайний оптимизм. На тебя будут оглядываться, к тебе будут тянуться в трудные моменты, и за возможность иметь эту связь отдадут многое.
– Вообще не ясно.
– Есть такая, – она достала с полки книжку с розовой обложкой, – теория управления страхом смерти, как в узде собеседника, или в массе. Стремление избежать смерти – это основной мотив большинства наших поступков. Вот так она называется в исходном варианте, – она показала на заголовок книги.
«TMT – Theory of Management of Terror».
Я перевел – теория управления террором.
– Это слишком, это книга о том, террористы придуманы и ими управляют?
– Ты отвлекаешь меня, – сказала Лана, – но в целом, да, они, конечно, придуманы.
«Еще одна, в размышлениях о судьбах Родины, вдогонку к Виталику, Игорю и Виктору Владимировичу… Не спасете, ребята, не сохраните… Вот черт, а я думал, что это возрастное».
– Но теория не об этом, а о тебе, – продолжила она.
– Вот совсем интересные у тебя перескоки, – я обиделся. Но мне понравилось, что разговор съехал в прекрасный русский студенческий спор ни о чем.
– Вернемся. Ты легко склонен к таким манипуляциям, по своей оптимистичной манере общения, на фоне твоей непростой истории, правдивость которой тебе можно доказать, просто сняв рубаху.
Я перевел на свой язык.
– Лана! Ты хочешь сказать, что я могу собирать милостыню, голый по пояс, и распевая разухабистые песни?
– Верно, и очень успешно.
– Как раз подумывал сменить амплуа… Тебе бы новогодние пожелания писать, своим клиентам. Выйдет посильнее моих больничных заметок.
– Хорошо, я покажу на примере. У тебя есть пачка сигарет?
– Да, – я достал пачку «Кэмел».
– Ты видишь рисунок на ней?
– Ну вижу, и что. «Курение убивает», и что в ней такого?
– А будут, прямо на пачке, картинки твоей смерти и страданий. Это прямое обращение практиков теории управления страхом смерти к тебе. Практика, что чем выше самооценка человека, тем меньше его тревожит собственная смерть… У курящих людей надо снижать чувство собственного достоинства, выставляя их отщепенцами и загоняя в места для курящих. И тогда эта картинка работает сильнее, так понятно? – делилась со мной отличница свежими знаниями.
– Ты куришь?
– Нет, я не защищаю курильщиков! Но вот это, – она показала на книжку, – руководство, какие картинки нанести на пачку.
Она полистала, нашла цветные иллюстрации, фотографии каких-то язв, исхудавших людей на каталках:
– А вот, они предлагали…
На картинке старик, он валяется на песке пляжа, очевидно, нудистского, вокруг размытые женские тела, без признаков купальников. Черный пиджак, расстегнутая коричневая рубаха, выдающаяся лысина, седые волосы. На пиджаке и рубахе рассыпаны сигареты, подпись белым – INFARCT.
– Да, – я изобразил задумчивость, опустив голову и обхватив пальцами подбородок, – но как борьба с курением или международным терроризмом относятся ко мне?
– Ты, мой Лорд, можешь, ведя беседу, ровно и улыбаясь, изредка роняя про свой смертельный опыт, поставить себя выше слабых окружающих. А мы – без подобного опыта, и мы его боимся повторить. Улыбающийся красивый человек, который перенес катастрофу и говорит об этом вскользь, с улыбкой становится авторитетом – в вопросах смерти. То, как ты мельком роняешь про свои страдания в веселой беседе, называется в теории «выпуклостью смерти». Это то, что выводит из равновесия собеседника.
– Ладно, все понятно, – я взглянул на часы, – но ты хотела предупредить, о чем?
– Ты должен молчать о своих горестях, иначе войдешь во вкус и начнешь этим пользоваться, вместо того, чтобы работать и развивать себя. Ты же умница, – сказала она, – и по мне, ты хорош…
Списывать ее полупризнания на продолжение сеанса было уже невозможно. Она говорила, говорила, краснея и поправляя челку…
«Ты хочешь расположить меня умом, – дошло до меня. – Ты явно заучилась, и заработалась в Европе. Ты забыла все местные темы для общения с мужиками».
– Страх, внушаемый смертью, куда сильнее, чем стимул, внушаемый деньгами. А манипулируя больным человеком, или человеком с низкой самооценкой, ты, как пример преодоления смертельных проблем, добьешься всего, – она увлеклась, списывая мою отстраненность на спешку и утрату интереса к беседе.
– До начала драки побеждает тот, кто лучше манипулирует страхом смерти противника; я, кстати, пыталась это объяснить своему второму клиенту.
– Эх, этот Санчо Панса? Прости, я, когда его увидел, улыбнулся, он так похож на актера Юрия Толубеева – в фильме про Дон Кихота!
– Да, у тебя может быть имидж несущего смерть человека, воина, и это будет прямой манипуляцией, – она положила книгу в шкаф, – но, если ты рассказываешь, как ты выжил в невероятных условиях, это приковывает внимание неуверенных людей. Для них ты источник силы, человек-наркотик. В уверенном сегодня тебе видят себя, преодолевших свои надуманные проблемы. Ты говоришь о чем угодно, и хорошо улыбаясь, но напоминаешь своими отступлениями о смерти. Настоящий авторитетный военачальник должен быть полон сил, но следы ранений – обязательны.
– Понимаю… Как Кутузов, или Нельсон?
Сеанс был назначен на вечер намеренно, я это ясно понимал, Заучившаяся и заработавшаяся красавица решила сделать решительную попытку сближения.
Я привстал с кушетки, на которую своевольно лег, пока слушал ее. Я глядел на умницу и все понимал. Я улыбнулся:
– Все верно, мое тело станет курсом для могильных червей, они должны будут знать, где им крутиться. И это не красивая фраза. Тебе спасибо за мнение, что я привлекателен, но это временно, и то – лишь в твоих глазах. Только в твоих глазах, – я посмотрел на нее, улыбнувшись, – и сегодня. А потом… Ну да, – пыль, и дикий мед.
Она не выдержала, она встала из-за стола. «Русская краса, она должна быть чуть тяжелой», – вспомнился мне Виктор Владимирович. Она подошла молча, я приподнялся. Она тоже была шести футов.
Лана расстегнула мне верхнюю пуговицу на рубашке.
– Ты делаешь намеки, мой психолог, но манипулятор – я, – сказал я тихо.
И хотел сказать еще, но не успел, она целовала меня, жадно, обхватив за затылок обеими руками. Я чувствовал, что Лана ищет вовсе не Вечной Дружбы, и стал сзади искать рукой выключатель.
– Не надо, ты сейчас выйдешь, и мы встретимся через пять минут на перекрестке.
Мы поймали машину, и целовались на заднем сиденье.
Приехали.
– Сокольники, – я опять удивился своему правилу пяти станций метро.
Я поднимаюсь на этаж Вечного Друга, но с Ланой?
Она открыла дверь в квартиру.
Мы вошли в комнату, я сел на диван, она молча и сразу разделась, опрокинула меня за плечи на кровать. Потом я закинул ей ноги кверху, соединив их лодыжками, я понимал, если даже я ляпну что-то отвратительное и не к месту, вроде «У женщины бедра должны быть холодные, так написано у Рабле», она не услышит меня. Она лежала молча, повернув голову направо, часто дыша, чтобы потом стонать, задерживать дыхание. Сменить тишину на крик, раз, другой, третий. И резко выгнуться, и отвернуться на бок.
Я спал мало, и встал в четыре утра.
– Ты домой?
– Да, я плохо сплю в гостях.
– Я тебя накормлю, и напою чаем?
– Мне надо ехать, и отоспаться два часа дома. Я теперь спешу, ты не поверишь, у меня куча дел, и все начались за день до нашей встречи.
– Постараемся успеть?
Мы пили чай.
– Ты спешишь, Лорд, а не спешил, там, в постели, – она была счастлива и говорлива. – Представь, я однажды сидела у венгерского доктора с его женой, они вдвоем лечат страх времени – хронофобию. А это не «Как оно быстро пролетело, время», свойственное тебе. Это страх не успеть все, что «нужно», вовремя. В обычной жизни хронофобия – болезнь юного возраста. «Они однажды перестают успевать, соответствовать и заболевают, – говорил мне венгр, – есть разные типы болезней, заключенные в тюрьме боятся времени иначе».
Как он их лечит. Сеанс – пять часов. И они сидят, и смотрят, к примеру, как они, муж и жена, делают бессмысленную, но очень мелкую и тщательную работу по саду. Работу, которую обнулит следующий же месяц.
Есть масса подходов, некоторые клиенты просто сидят вечерами. А по желанию могут сходить на балкон и послушать, как жена разговаривает с небом, или с дождем, причем не как сумасшедшая. А просто роняет иногда пару замечаний – дождю. И стоит в пледе, облокотившись на перила.
А они сначала стоят и ждут по полчаса, когда же она скажет:
«А ты, наверное, опять зальешь сегодня всю дорогу до города».
Когда они начинают выздоравливать, они уже не стоят нервно на балконе, дожидаясь от нее фразы облакам, сходят разок, услышат что-то, и довольны.
«Они – пациенты, – сказал мне венгр. – И они могут думать, что я сам тороплюсь, например, сколотить на них состояние. Но нет, я не беру денег по таксе, только пожертвования».
Он заключает устный договор, где самый главный пункт – это гарантия. Заверение, что он всегда будет делать эту работу по саду. И что они могут точно подъехать через пять лет в праздник, или в будни. Увидеть работу. И услышать, как жена разговаривает с дождем… Пожизненная гарантия, и они могут это проверить.
Они учатся плевать на время в понимании человека, которого сделали больным и заставили крутиться деньги, вложенные в бизнес-планы. Желание успеть выполнить программу, навязанную извне.
– Честно, у меня своя программа, Лана, такую не то что навязать, но придумать невозможно.
– Я в нее не вхожу, я знаю.
– Прекрати, – сказал я и засобирался.
Я шел, не спеша, ловить такси, ночью шел снег, и ветви деревьев были обсыпаны толстым инеем.
То самое утро поздней зимы. Снег скрипел под ногами, и я свернул с дороги, попробовать наст на хруст, и снег под ним. Было темно и очень тихо, как бывает в зимнем московском дворе в пять часов утра. В голове вертелся венгерский доктор, и я остановился. Я был уже похож на его жену, я был готов заговорить с инеем, зимней росой и с покрытой снегом скамейкой.
Это радостное чувство свободы от только что исполненного желания! Чтобы насладиться победой, даже на выборах в президенты, надо немедленно остаться в одиночестве. Непреодолимый отрыв для соперника, и сразу: «Ребята, девочки, простите за подробность, но я в туалет. Поздравления через три минуты». А как еще прочувствовать победу?
Я оглядывался по сторонам, кругом замерла прекрасная реальность. Пора обратно, в мир фантазий и грез, о завтра, работе, зарплате. Обратно к дилемме «Жить, чтобы работать, или работать, чтобы жить?». Я поймал машину.
– До площади Белорусского вокзала.
Доехал и вышел.
В мыслях о девушке, которая разрушает мое представление о милосердии и взаимопомощи, я шел к Белой церкви. По правой стороне улицы стоял длинный старый дом, с многочисленными вывесками магазинов и баров.
В нише в инвалидной коляске сидел нищий в камуфляжной военной форме. Я остановился, закурил, смотря вдаль и влево за него, на церковь, чуть улыбаясь. Я изучал его работу, уже с новым знанием дела.
Я вспомнил том на столе Ланы. «Theory of management of Terror».
Теория управления страхом смерти.
Я достал пачку сигарет, посмотрел на нее. «Страдание». И понял – все так.
Теория есть. Theory in being. Я повернулся к нищему – одному из многих практиков тайного знания.
Хм…Чуть больше контраста. Больше бодрости, больше молодости в лице, улыбка, но длинней седые волосы. И пусть они будут аккуратно уложены, это недорого. И черт, опрятнее! И лаконичней, если медали, то одна-две. Да, еще рубашку и галстук. Он должен выглядеть лучше, чем мы, когда представим себя после войны. Он должен быть бодрее и опрятнее, чем мы – после катастрофы.
Тогда подадут. И не ему. А его ответу на наш вопрос: «Можно ли переплыть эту реку?».
Отличное было кино «Отпетые мошенники», – вспомнил я и стало обидно, оно должно входить в обязательную школьную программу, ну как «Брачный контракт» Бальзака! Что нового мне сообщила Лана? С этим багажом, если уж работать, то на Французской Ривьере, не иначе.
Я засмеялся вслух, достал телефон.
– Лана! Почему у тебя такое хорошее отношение ко мне? Меня в тебе удивляет что-то, чего ты не поймешь!
– Что, скажи?
– Ты должна была быть левшой.
– Забавно! Мне то же самое говорит моя соседка и лучшая подруга Соня.
Я чуть не уронил телефон, – предчувствия меня не обманывают:
– Соня? У нее, случайно, не серые глаза?
– Серые, а что?
– Обещай, что ты не расскажешь ей о нашем знакомстве.
– Обещаю. Пояснений не надо, все ясно, счастливо.
Итак, теория есть, но не становись вот им, напротив, как предупредила Лана.
Что ж, спасибо страховой компании.
;
Глава 20. Поздний рассвет
28 апреля 2014 года
Какое-то время мы просто гуляли, мне не хотелось вспоминать ту ночь, она все понимала и приняла на свой счет, она не расстраивалась, она вообще никогда не расстраивалась, и у нее были свои мысли о нашей встрече.
Я человек определенности: или кабак, или музей.
Личный музей дизайнера, который придумал интерьер, стойку c подвешенными пустыми разноцветными бутылочками, висюльками, светящимися белым – все хочется огородить золотым шнурком.
Это творчество. «Бюро Вани Смурова». Слово «кич» в России не обиходное, хотя его и любят. Кич = жлобство.
Храм жлобства – Ваня Смуров старался, он в эту алтарно-барную стойку вложил ночи за компьютером, он черпал вдохновение на Алтае. За вычурными столами пиво пьется из круглых бокалов на ножке, под жлобские беседы.
То ли дело я в кабаке – сяду на обычный стул и спрошу, забывшись: «Я посмотрю вино?». «У нас водка, пиво, вот вам меню».
Ваня Смуров… Он придумал сад острых камней вокруг дома и не оставил надежд первокурснице, прочитавшей свою тысячную страницу из Гессе и решившей выкинуться из окна.
Эффект тысячной страницы. Действие этого яда обусловлено кумулятивными эффектами, эффектами накопления – первого и второго типа. Эффект первого рода – накопление и действие самой отравы, это как если постоянно смотреть порнографию или сериалы, или читать Гессе, или Ленина, и прямо применять их в жизни.
А эффект второго рода – накапливаются последствия воздействия яда на мозги, например, глубокое переосмысление реальности в порнографическом ключе. Тысячная страница, тысячный выпуск новостей, тысячная серия может стать последней.
Кабаков в Москве не водится, мы гуляли по Тверской и дошли до обычной чебуречной в районе Белорусского вокзала. Ничего кабацкого в ней, разумеется, не было. Разве радио, в котором кто-то пел приятным баритоном: «Эх зачем былое вспоминается… что было, того уж не вернуть».
Соня была коренной москвичкой, в каком-то потерянном, древнем на пару веков поколении; у нее были братья, один очень богатый, другой бедный, оба старше и бездетны. Как и положено – тьма родни, всяких теток, дядь. Племянников, племянниц, о которых она не любила рассказывать.
Она просто взяла и нарисовала при мне схему семейства.
Она закончила педагогический, потом получила второе высшее образование как детский психолог, любила, как было сказано, искренне и по-своему путешествия и английский язык… Она жила в реальном мире своей работы, семьи, врача, который ничего не понимал в ее болезни, зато понимал, как общаться с больными людьми.
Он не давал ей ни прогнозов, ни обещаний, не пугал, просто терпеливо слушал ее рассказы на каждом из посещений.
– А займитесь-ка танцами, Софья, – сказал ей пожилой лысый доктор, со вздохом убирая со стола игрушку – модель железной дороги.
И она пошла на сальсу, social dance нынче на большом подъеме, но она – не как многие, она решила сделать самые настоящие успехи. Ее увлекло движение, она испробовала разные стили, темп и рисунок танца сальсы ее привлек больше, хотя он – из наиболее трудных для новичка.
– Когда ты все успеваешь?
– Я мало сплю, – это верно, она спала часов пять, и ей хватало.
Мама вздыхала, семья старела, внуков не предвиделось, она отчитывала детей:
– Кончится наш род, Соня – с твердым убеждением говорила мама.
С момента расставания с последним другом прошло полтора года, и конечно, она пыталась налаживать отношения с мужчинами.
Тогда только начиналось время, когда демография подняла ценность молодой свободной и бездетной женщины в России до невиданных высот, что привело к забавным, невиданным доселе в России искажениям в отношениях между полами.
Я позже прочел, что на одного мужика после войны приходилось почти три свободных женщины, и мне пришла в голову мысль: а не произошло ли в десятые годы какой-то обратной картины, на одну из них стало приходиться трое нас?
Мужское желание близости пятикратно превысило ответное женское. Познакомиться можно почти только через интернет, а сайты знакомств монетизируют неудовлетворенное желание, выстраивая схемы контактов так, чтобы пользовательница сидела онлайн и выбирала, выбирала, не подозревая, что мужчина платит деньги и тратит время, на массовом переборе, с тем, чтобы она просмотрела вечером сотню писем, и посмотрела в зеркало уже не так критично – еще все впереди.
Мы познакомились буквально в последний год, когда ситуация была еще не столь явной. Когда девушки хотели встречаться и оставляли на сайтах знакомств телефоны, а не едкие критические замечания.
Мы взяли по чебуреку и сидели на стульях, лица окружающих были проще, и разговоры они вели не на показуху.
В этом круговороте невест Соня была странным исключением. Она мне зачитывала sms от своих увлечений.
«Ты сделала огромный прогресс за последние полгода, – писал один тридцатилетний холостой программист, – но это совершенно не повод пытаться пригласить меня на чашку кофе».
«Не пойми неправильно, ты слишком красива для меня, я боюсь серьезных увлечений, поэтому предлагаю больше не встречаться», – писал другой, тоньше и похитрей.
И она была обижена, но не могла по-взрослому, по-женски выразить обиды, потому что была childish, свои разочарования и страсти она держала в себе и выражала их по-своему, о чем будет позже.
Она никому не жаловалась, я попросил о примерах, она их без жеманства прочла.
– Борзых разбирают щенками, сказала мне мама, – Соня положила телефон на стол.
– В этом разрезе – щенок ты, у тебя поздняя юность.
– Я часто слышу об этом. Уже два года. Но когда же начнется моя молодость?
Я вспомнил Звездочета, и сказал мягко, но уверенно, улыбаясь, глядя в глаза:
– Твоя молодость начнется этим летом, и впереди будут лучшие десять лет.
И она поверила, я это увидел.
– У меня была проблема на работе, и тетя – она шишка в банке – хотела взять меня к себе, за деньги вдвое большие, на время. Я отказалась, я просто не понимала, что я там буду делать.
– Делать это как?
– Не ходить с бумажками, а делать, что именно там делать, она мне сказала – расти, ты там будешь расти, но куда мне выше, – засмеялась Соня, – подруги сказали, ну и дура!
– Прекрати, у тебя куча достоинств.
– Я думаю, что они связаны с людьми, которые со мной говорят, например, твоя работа – это мне интересно, и это мое достоинство.
– И твое странное, но очень доброе отношение ко мне. Почему у тебя такое доброе отношение?
– Я скажу это позже.
– Ты не любишь читать? – поинтересовался я.
– Ах, пожилой джентльмен! Ты сейчас начнешь – «Маленький принц», Умберто Эко, были еще Мураками, Акунин, «Мы Розы, ответили Розы…». Все это чушь. Морок. Наносная пурга. Не надо об этом.
Мы расстались, и я получил sms, со чьим-то, стихом, из репертуара ее папы:
«Забытые названья, не бывшие слова, от темных разговоров тупеет голова».
Она призвала к краткости. Чей же это был стих? Мне, уставшему, было лень выяснять.
;
Глава 21. Кто любит, тот боится
11 апреля 2014 года
В чем выражается любовь – в милосердии да доброте или в страхе?
Страх, внушаемый любовью, – это незаменимое средство, чтобы держать в повиновении душу, – утверждал Бальзак. Кто любит – тот боится. Если любовь внушает страх, то о каком милосердии речь? Ее не будет рядом, когда заболеешь или разоришься.
Но милосердие и сострадание – это отлично!
Мы с Колином, лет десять назад, сидели в кофейне «Москва-Берлин», она располагалась на площади Белорусского вокзала. На стеклянном столе-аквариуме, где под стеклом плавали рыбки, стояли два графина водки Finlandia Cranberry, клюквенной, мне нравился белый вариант, Колину красный.
– Мы разные, – плоско отметил я это обстоятельство, – поэтому мы сегодня вместе.
– Это пока, смотри, какая разлучница там справа.
И мы чокнулись. Был час ночи, февральской, снежной и морозной.
Я закурил и осмотрелся, день был не клубный, народу мало, за соседним столом сидела очень красивая девушка лет двадцати восьми. Водка позволяла оценить человека эдакого без критиканства, но и без лишней восторженности.
Интерьер открытого в 90-х годах заведения был хорош, строгие темно-синие и серые цвета, три мужских белых статуи по стенам – строгие, чуть опущенные головы, угловато исполненные тела, корпус, руки и ноги обозначены решениями резкой геометрической формы.
– Это модерн, начало ХХ века, – сказал всезнающий Колин.
– Девушка, а присаживайтесь к нам?
Она присела, чуть пьяна, разговорчива, она была дружелюбно настроена, мы взяли минералки, разбавлять ей водку.
Колин перешел к делу:
– Вы до скольких тут, давайте возьмем бутылку, пойдем ко мне?
– Если вы дадите мне долларов сто, то конечно, я с удовольствием посижу с вами.
Такой суммы у нас конечно, не было, хотя мы были чуть пьяны и расстались бы с деньгами не думая.
Стопка водки с крепкого мороза. Дождитесь холодов, крепко промерзните, зайдите вечером и выпейте ее. Потом вспомните свои неприятности за месяц, и они вдруг покажутся успехами. Это рецепт, по силе сопоставимый с ночью со страстной дамой, назначение этого, напомню, – «Пусть будет хуже, но по-другому». А рецепт «Рюмка с крепкого мороза» лечит от всех текущих неприятностей. Сам по себе, никаких дополнительных усилий не требуется.
Будет просто иначе.
Надоевшая, зажеванная в мозгу страница закроется, и начнется новая. Сама.
Толстый, облысевший Колин, с немодной тогда бородкой, сказал ей:
– Вы ходите в церковь?
– Да, я верю в Бога, мне двадцать семь, и когда умерла моя мама, пять лет назад, я не знала, что делать. Мы с ней ссорились, она пролила много слез. – Прости меня, мама! Единственное, что нас связывало, это наши поездки в Сергиев посад, в лавру. И я езжу туда, когда мне грустно, и мне легче вспоминать о ней. Я не чувствую себя перед ней виноватой.
– Ты, кстати, слышали о святой Марии Магдалине, святой Марии, блуднице? – спросил он, разливая всем свою красную «Финляндию».
– Нет, – ответила красивая собеседница.
– В честь нее красят яйца на Пасху, но дело не в этом, – он смотрел ей прямо в глаза. – Вы знаете, почему Мария, блудница, стала святой?
– Нет.
– Не потому, что о ней упомянул апостол Павел, в «Послании к римлянам». Она давала не только купцам и власть предержащим, за деньги. Ее святость проявлялась в том, что она могла дать тем, кому бы не дал больше никто. Прокаженным у храма, покрытым язвами нищим, просто очень бедным людям. Э-э-э, гонимым властью, ну ты меня понимаешь, – он кивнул на меня. Это высшее милосердие женщины. И все грехи ей отпустили, именно по этой причине.
– Ты хочешь сказать?
– Да, с нас выпивка и теплая уютная кухня, пошли.
– Все мы грешны, сказал Колин, доливая остатки водки из графина, – но добрые люди живут недолго.
Соня не была лишена сострадания. И она не была равнодушна.
Мы сидели в этом же месте, теперь там располагалось место с названием «Этаж», та атмосфера уюта утратилась, все было хуже и по-другому, и любой пожилой джентльмен поймет мои эмоции.
Она была красива, по-весеннему, она очень хорошо двигалась и ориентировалась в новых местах, она не стала искать вешалку глазами, сняла пуховик с оленями и села на диван.
Я ею любовался, я научился ее манере смотреть куда-то чуть за собеседника, в сторону и поверх, а на самом деле не отрывать от него взгляда. Слегка улыбаться. У нее выходило естественно, а я же не был доволен своими житейскими обстоятельствами, хотя…
Я ей рассказал о той давней встрече.
Она ответила:
– Что ты имеешь ввиду под ее милосердием? Вы развели девушку, пользуясь ее несчастьем, как можно, вы были мерзавцами, оба, сейчас ты лучше.
– Милосердие – это хотя бы добрые слова, сочувствие, в наше время это уже хорошо.
– Слова-слова, ты любишь слова. А я нет.
– Я это понял.
– Милосердие – это действие, и не одно, – сказала она.
«Верно».
– А смотри, я расскажу так, чтобы ты поняла. У Цвейга есть роман «Нетерпение сердца», и там такая идея вскользь, что милосердие как морфий, за первый укол и морфия и милосердия тебе скажут спасибо, ты облегчишь состояние человека, так?
– Так.
– За второй тоже. Но если ты откажешь в пятом, то проклянут и твое милосердие, и тебя.
– Я не знаю, к чему ты, и ты все обо мне знаешь, – сказала Соня, – если тебе что-то надо, я буду вовремя и без лишних слов, это вы все философы, мужики.
– Ты будешь, причем обязательно, – я вспомнил первую встречу, и ощущение надежности, которое она внушала. – Я надеюсь, мне твоя черта не пригодится.
Она перестала рассеянно улыбаться, это значило серьезное огорчение, я понял, что расстроил ее. Чем – я, умный, не стал задумываться. И продолжил ошибочно дальше.
– А если я женюсь на тебе, – я шучу. Но допустим, – я буду любить и бояться тебя? Ведь кто любит, тот боится потерять.
– Тогда, – сказала Соня, – ты будешь сидеть с детьми, а я – ходить на работу, раз ты будешь бояться, ты будешь исполнять мои желания, а я так хотела бы, на самом деле я не вижу себя без работы, моя бабушка работала до 79 лет.
Вот так. Мое красноречие и длинные умные мысли разбивались о ее простые представления. Все эти мысли, тянущие на пять страниц талмуда «Что делать?», классика Чернышевского, который, как и все классики, не успел написать свой главный шедевр, «Что делать не следует».
Если я рассуждал долго и отвлеченно, то получал от нее короткий и отвлеченный же ответ.
Той зимой я читал историческую книжку, не помню теперь ни автора, ни название.
И в одной из частей было о том, как Наполеон отступил из Испании, не выдержав натиска английских войск.
Чтобы закрепить новое положение, маршал Массена, от французов, встретился с лордом Веллингтоном, победителем.
– Я поражен вашим стратегическим умом, лорд, ваши решения в районе этой деревушки, ваш блестящий натиск, и эти действия – это войдет в учебники, – галантно начал горячий француз, да еще и еврей.
У него в запасе была получасовая речь.
– Сколько вы нагружаете на мула, – прервали излияния маршала.
– Восемнадцать фунтов, – оторопел тот.
– Надо двадцать два, вы бережете скот и не бережете людей, – сказал Веллингтон.
;
Глава 22. Павильон у реки
20 апреля 2014 года
Пасха в 2014 году наступала 20 апреля.
Накануне Великой субботы, в конце рабочего дня, я сидел и смотрел в окно, была отличная погода, и народ спешил с работы. Напротив, на той стороне Садового кольца, была высотка на Красных воротах. Машины на кольце давно стояли в плотной пробке.
Прошло совещание, настроение коллектива было приподнятое.
Я включил телефон.
Сообщение от оператора. «Вечный друг: этот абонент звонил вам 11 раз», вот интересно, она же никогда не набирала номер больше раза-двух.
– Все в порядке? я позвоню позже.
– Все хорошо.
…Я не знаю, как это называется в психологии, но часто, беседуя с очень умным, вроде бы, человеком и касаясь важнейшей для него же темы, его же дел, я ловил себя на странном чувстве.
Я частенько разговаривал с моей всезнайкой, назвавшей меня тогда, в сортире «Калины». Коринфянином, и Лжеучителем, молодой директрисой фирмы. Умница, она развернуто возражала на вычитанные мной в интернете спорные мысли.
–Ты знаешь, что Лев Толстой украл идею «Войны и мира»?
– Украл – это у Теккерея? Я читала его «Ярмарку тщеславия», разумеется, в оригинале, есть общие моменты в начале, есть похожие герои, но в целом – можно поспорить…
Но – ей, тридцатилетней женщине, порой было не объяснить простейших вещей.
Я, как актер Панкратов-Черный, в забытой роли журналиста на интервью советского генерала, снимал пиджак, подходил к окну ее кабинета и вытирал пот.
Я говорил ей в двадцатый раз:
– Ну вот смотри, Гугл. Ты забиваешь запрос про свое оборудование, ты видишь, где твои рекламные объявления, внизу?
– Нет.
– Там они подписаны, как «реклама», видишь?
– Эти?
– Нет!!!
Впрочем, надо различать это «не вижу», от позиции «включил дурака». А настоящее неприятие? Все мы им страдаем!
Мы пройдем мимо голубей у скамейки, не заметив, как вспугнули их. А в них – весь смысл для старушки, которая кормит их семечками. У нее «во вчерашней газете вчерашние новости», у нас же «завтра будет лучше, чем вчера».
Я вдруг решил, хоть и обещал этого никогда не делать, позвонить Лане. Голос был грустный и уставший.
– Привет.
– Привет, с наступающими тебя.
– И вас, Рыцарь.
– Слушай-ка, а мне пришло в голову, что мир прекрасно воспринимается, если взгляд человека вырезает из него по-настоящему лишнее.
– Простите за дерзость, мой Лорд – сказала она, с иронией? – но я рада, что вам идет на пользу наше общение.
– Да, и извини за мой опус... Не думал, что ты, врач, так все воспримешь. Смотри, я дружу с человеком, это девушка, которую совсем не волнуют мои мнения, занятия, вкусы, и мнение окружающих.
– Я рада, что вы видите во мне страх и восхищение перед Вашей Милостью.
Она зачем-то играла ту же роль, что и на приемах в кабинете. Паясничала, или свихнулась?
- Хорош фиглярствовать, Ваше ничтожество, мне нужен совет, Your Littleness/
– Имей в виду, что если лишнее в душе человека отрезано, как ты говоришь, неправильно, то это психопат и манипулятор, он не испытывает к тебе сострадания и жалости и будет играть твоими намерениями. Это апатичное равнодушие, с каким они переносят свои горе и радость. Они также доставляют их другим. Это привлекательные, но опасные люди. Так бывает опасен ребенок, когда за ним нет присмотра.
Она говорила мне скверные вещи, и мне казалось, в точку, и я знал, что она волнуется и краснеет:
– Я вас жду, как договорились, Лорд…
Я захотел посмотреть на жизнь глазами Сони, со всем, что было лишним для нее! Что увижу лично я?
Посмотрел на зашедшего бухгалтера.
Он был похож на Йоду, мастера всех джедаев. Казалось, что он посмотрит вдруг вверх своими оловянными глазами, с тяжелыми веками на треугольном бордовом лице, и сообщит мне, как Люку Скайуокеру, на вопрос о нахождении принцессы Леи:
– Я вижу Город в Облаках.
Город на Оке. Тот, где жил ее друг - зверь, и который она так часто вспоминала. В настроении того дня были основные ноты, присутствовали и верхние весенние .
Я открыл сайт знакомств, поймав себя на мысли, что это я – тот самый психопат.
Всегда, это неизбежно, в такие моменты – как по рельсам катишь. Легкие и самые необычные идеи воплощаются, что в рутине невероятно.
Я выбрал в поиске мест проживания людей тот город на Оке. Я быстро нашел там девушку, очень привлекательную и готовую ко встрече вечером. Задайся я такой целью в любое другое время, были бы потрачены недели переписок!
Она оставила телефон. С новой знакомой я договорился встретиться в пасхальную ночь. После двенадцати.
Я сидел на скамейке, выйди из метро, наверху, спиной к ТЦ «Атриум», передо мной был Курский вокзал.
«Манипулятор»? Я набрал ее номер. «Или просто поздно взрослеющая душа?».
– Привет, Соня, ты не веришь в Бога, но тебя с праздниками!
– И тебя, – она была мне рада.
– Спасибо.
– Я хочу с тобой погулять по Сокольникам, мы можем зайти ко мне, я хоть познакомлю тебя с папой и мамой.
– Прости, я отправился погулять по Руси. Сижу, передо мной вокзал. Отсюда не видно, как уходят из города поезда. Облака, они просто летят, посмотри вверх, и твое городское настроение испарится.
Она не обиделась, я был уверен. Она ведь никогда, совсем никогда ни на что не обижалась.
– Эх ты, но все правильно, пожилой джентльмен должен быть сентиментальным. И когда вернешься, завтра?
– Нет, конечно, в воскресенье.
– Жалко, – сказала она, – а я первый раз решила научиться интересно готовить, сейчас смотрю сайт с рецептами, я хочу сделать сегодня что-то особенное.
– Прости тысячу раз, я спрячусь на выходные от ночной подсветки домов, посмотрю на звезды и на реку. Спрячусь под Святым Покровом Родины.
Наукоградов на Оке два, я выбрал не тот, ошибся,- почему-то. В том, настоящем, я никогда не побывал. Город, где я был – Протвино, – построен в еловом бору, и Ока находится в приличном отдалении.
Я приехал около десяти вечера, разместился в гостинице, номер был на удивление хороший, и на высоком этаже. Я открыл окно. Почти совсем стемнело, я видел серебряную полоску реки вдалеке, это была Протва. Ока была скрыта за океаном елей, и сосен, холмами, и висела луна. Левый серп, рогами к небу, и небо было чистым, звездным.
Я набрал номер своей новой знакомой, она готовилась к Пасхе, и собиралась навестить местный храм.
Я вышел, у отеля стояли таксисты, я подошел к первому:
– Мне до Оки, там часик, я там встречу Пасху, потом обратно.
Было темно, мы ехали дорогой в песке, фары выхватывали темный лес, холмы, поросшие соснами. Потом пошло огромное поле, и мы въехали в деревню – людные, для ночи улицы, старые дома.
Таксист остановился у магазина, мы взяли спиртного, он – водки, я какого-то сладкого пива. И около одиннадцати мы съехали к Оке, которая несла свои воды за деревней. Река шла неспешно, она чуть светилась, отражая огни деревни сзади, и огни на какой-то прогулочной джонке, с тентом в разноцветных фонариках. Оттуда пьяный женский голос крикнул, не ко времени, «Христос Воскресе!», ее одернули.
Река здесь была широка.
На том, дальнем, высоком берегу темнел лес, над которым висел серп некрупной луны, ночь была ясной, звездной и чистой. И совсем другой, чем это выглядело из окна гостиницы. Было холодно, но я был в пиджаке, и я не мерзляк.
Плеск воды, но где она? У берега, заросшего кустами, было темно.
Я подсветил берег фонариком, река, конечно, еще не вошла в берега. В десяти шагах я увидел длинный лодочный причал, обустроенный, со скамеечкой, к которой были привязаны ведра. И я сидел, потрясенный, на досках причала, слушал плеск воды, смотрел на темное небо и луну, потрясенный.
Раздались шаги, подошел таксист с мешком из магазина.
– Ты если что, на время не смотри, возьму с тебя только «за сюда и обратно», – сказал он и закурил.
Мы молча сидели, минут тридцать. О чем я думал, теперь и не вспомнить.
Наконец раздался звон колоколов, в деревне заголосили, я достал пиво и дал ему бутылку:
– Христос Воскресе!
– Воистину, – сказал мне таксист, мы чокнулись. Он, за рулем, пригубил пива, я же сразу выпил свою бутылку.
Мы поднимались от реки, вышли на главную, освещенную несколькими фонарями, улицу деревни. В ста шагах стояла церковь. Я развернулся обратно – все запомнить, и луну, и воду.
На спуске к реке я увидел круглую каменную беседку под куполом, такие можно встретить в парках заброшенных усадеб позапрошлого века. Их по Родине разбросано немало – добротных, простоявших два века, переживших поколения владельцев, коммуны, войны, ставших местом досуга компаний из дома отдыха, бывшей графской усадьбы; но здесь, на берегу, на окраине деревни, вне аллей, парков и усадьбы сзади. Павильон смотрелся одиноко.
– Подождите меня пару минут, – я обратился к таксисту.
Сошел вниз. Шесть каменных колонн, подпиравших купол, покрытый крашеным железом, шесть стрельчатых пролетов… Давно, лет двадцать назад, я сидел вот в такой же беседке, была ночь августа, и был берег озера под Тверью, сзади усадьба, тогда дом отдыха; и напротив сидел друг детства, на столике стояли банки пива «Milwakee».
И на одной из скамеек шестигранника сидела загорелая девушка в купальнике, она была старше нас на год, ей было восемнадцать, мы ее хотели. Она была темноволосой, высокой, около шести футов, с тонкой горбинкой на носу. Для нас это было первое лето после детства: позади школа, впереди учеба, а она уже закончила первый курс педагогического института имени Крупской, в Москве, и была здесь на каникулах с отцом. Ее мама умерла.
Днями, валяясь на пляже, она читала книги из библиотеки Дома отдыха, мы невинно приставали к ней. А в тот вечер мы пили пиво, играли с ней в карты на раздевание. Она нехотя сняла верх купальника, у нее была неожиданно большая, чуть обвисшая, совсем не девичья и тяжелая для тонкой талии грудь с темными крупными пухлыми сосками. Общение за неделю стало совсем дружеским, и мы втроем приняли вечернюю игру, так, чуть эротики накануне большого плавания. Я помню, я прикурил и поставил зажженную «Зиппо» на стол внутри павильона, мы смотрели на нее; она сидела свободно, опершись руками на скамейку, и говорила увлеченно:
– Вы хотите потратить молодость на девушек, ведь так?
– Надо успевать все, – возражал ей друг.
– Так успевай! Вот я прочла за три дня «Восстание масс» Гассета, потом Лебона, «Психология толпы» – она перечисляла, а мы смотрели на ее тяжелую грудь, крупные темные соски и старались насмотреться, пока горел и колебался огонек зажигалки на столе.
– Покатаемся завтра на лодке? – спросил я.
– Конечно, а я тебе принесу Бальзака, «Кузен Понс», ну почитайте, дурачки! – она приподняла груди руками и посмотрела на них, – за это я дам их поцеловать, мне это нравится. Мне вчера вечером их целовал хозяин кафе «У Берта», – проговорилась она.
Накануне мы шли на лодке вдоль берега и слышали ее постанывание кому-то, без слов, на берегу. Ей закрывали рот ладонью. В этой ночной бесконечной жалобе не было призыва о помощи, и мы поплыли дальше.
«Подумайте, «Ничто так не укрепляет дружбы, как сознание, что твой друг слабее тебя», – она часто говорила цитатами, и тогда была старше на жизнь.
Сейчас же я зашел по трем истертым скользким каменным ступеням в павильон. На одной из скамеек обнималась пара подростков, от круглого стола в центре пахло разлитым вином, я услышал – «Маш, ну почему нет, тебя же Леха посадил на кол осенью?». Я повернулся в проем, с видом на воду и высокий берег.
Все стало хуже, и по-другому.
Подошел таксист:
– Любимое место, помню еще ребятами сидели-спорили, можно ли тут переплыть эту реку?
– Так вы бы попробовали, нет ничего лучше, чем собственный опыт, – начал я мысль, осекся, замолчал.
Мы ехали обратно, я чуть, по-хорошему, пьяный, задавал ему, пятидесятилетнему крепкому мужику, излюбленные вопросы:
– А вот кем ты был в советское время? – и ну и прочее.
Потом я позвонил девушке с сайта знакомств. Она оказалась умницей, хотя, конечно, не левшой.
– А ты знаешь, сойтись на Пасху раньше, в старые добрые времена, было первым делом! Вот только представь, полночь, звонят колокола, шарабан останавливается, и женщины отводили с кучером душу, по очереди! После долгого воздержания, ведь Великий пост тогда блюли, во всех отношениях! – она смеялась.
Мы встретились в темноте и пошли в отель, она хотела тайны во встрече: город был небольшой. Под утро я вызвал ей машину, она вышла из гостиницы одна.
Я спал долго и проснулся часа в три дня, собрался и вышел погулять. Я очень скоро оказался на окраине, попал в еловый лес, по тропинкам которого плутал с час.
Мне надоели случайные встречные, хотелось настоящего безлюдья.
Я отошел на сто шагов от тропинки, проходя почти заваленные военные окопы, и вышел из самого глухого угла леса на просеку, с видом на город.
И я обнаружил диковину – обросший со всех сторон кустами дощатый стол, на бетонных трубах, врытых в землю. По краям стояли две такие же дощатые скамьи, покрытые мхом.
Я постелил пакет, положил рюкзак на мокрый стол и сидел. Столу лет сорок, не меньше, я вдруг захотел оказаться в компании людей, сидевших на скамейках, когда ему исполнился год. О чем они говорили?
Я дошел до автобуса.
«Бл..дь! Это было жестко, спасибо!!!», – я получил sms от ночной гостьи уже поздно вечером, когда подъезжал к Москве.
Я приехал, у меня были ночные фотографии Оки, города, дорожек, и я скинул все Соне в соцсеть.
«Узнаешь?».
«Прошлое в прошлом, и там давно неинтересно».
Я зашел на ее профиль, она обновила аватар, сейчас это было селфи в зеркале.
На новом фото она стояла в примерочной, в белом платье, нет, не в свадебном.
Мне, работавшему с ателье, было понятно, что платье было недешевым. Вышла она плохо и устало; когда пытаешься изобразить оптимизм в скверном настроении, выходит жалко.
Я не понимал ничего в своем Вечном Друге и ее отношении ко мне.
– Купила?
– Нет, просто вчера зашла в большой магазин, ходила и мерила, для поднятия настроения.
Я смотрел на фото, понимал, что мое отношение к ней менялось. Нет, причиной была не дорогая тряпка, такое в жизни я прокручивал, не задерживаясь.
Вечный Друг никуда не исчез. Но я подумал, что влюбился в Вечного Друга.
Ну и что, в вечных друзей можно влюбляться, разлюблять, ругаться, смотреть на его или ее свадебные фото, но основа, та золотая нить, которая связывает друзей через потусторонний мир, не порвется, и ее можно удержать?
Я был очень наивен, в тот вечер.
;
Глава 23. Эксперимент Милгрэма
Как это ни странно, но я приходил к Лане еще несколько раз, в ее кабинет; моей новеллы мы не касались, мы просто болтали, и один раз мы побывали у нее дома. Она поражала меня начитанностью, а также странным отношением к людям. Иногда, помимо книжных знаний, она приводила примеры из своей практики.
– Ты знаешь, Лана, я случайно делаю людям куда больше, чем они просят. А потом они все забывают, ссорятся со мной по надуманным предлогам, а спустя годы пытаются вернуть добрые деловые отношения, но «Синяя птица улетела», я так всем поясняю. И я не прошу какой-то особой роли, меня руководство само вычисляет, на всяких спецзаданиях. Или люди находят.
Она, мой просветитель, задумалась.
– Ты даешь идею, она начинает работать, и ты становишься в их глазах авторитетом. Думаешь, они оценят чистую мысль и подчинятся интеллекту? Что ты понимаешь в подчинении!
– Да уж, конечно!
– Ты не знаешь азов. Начни с эксперимента Милгрэма, и не надо махать рукой.
– И в чем он состоит?
– Все просто. Человек сидит у вальяжного доктора, который предлагает бить током актера в соседней комнате, повышая напряжение рукоятки электрошока. Начальное положение – «Экстремальный шок», 300 Вольт. Через ряд делений идет уже «Жестокий шок», 375 Вольт. Потом положение «Опасно, неизвестно», 400 вольт. Но все это, конечно, бутафория.
«Эта процедура жизненно важна для его выздоровления, – говорит набранным по объявлению людям авторитетный доктор. – Пожалуйста продолжайте».
А в соседней комнате кричит актер, кричит на каждый удар током от рук клерка, продавщицы, или женщины во главе фонда «Длань милосердия». Словом, абсолютно любой человек подчинится авторитету.
Актер кричит, отчаянней и сильней, и жалуется, ну к примеру, на больное сердце. А потом, на позиции «Жестокий шок», замолкает.
– Повысим напряжение на «Неизвестно», это абсолютно необходимо, не хотите? Но у вас нет другого выбора, – говорит авторитет главе правления фонда «Длань милосердия», – он там затих, это чепуха, просто унялась истерика, и сейчас крайне важно не останавливаться.
И глава фонда, и клерк, и уборщица крутят ручку на последнее деление. И только 12% людей останавливаются на начальных 300 Вольт, «Интенсивный шок», но 65% докручивают до конечной отметки.
– Отметки с надписью «Опасно, неизвестно»? Это дико, неужели 88% полностью подчиняются авторитету?
– Да, эксперимент повторяли по всем странам и национальностям, и всегда выходила одна и та же цифра. Приказ – и 65 процентов людей идут на убийство. А 88 процентов не задумаются о мелких этических вопросах. Сколько он платил крутильщикам?
– 4 доллара, в 1963 году.
– Сейчас это все двадцать баксов, инфляция, я думаю, в провинции все будут крутить до упора. Хорошо, это все очень интересно, но как это относится к рабочим вопросам?
– Что касается тебя… При конфликте авторитетов испытуемый прекращал действия и включал мозги. Ты понимаешь, что твой успех – это всегда эксперимент, где ты настаиваешь на среднем положении рукоятки.
А твой босс, в опьянении денег, хочет развить успех до «Опасно, неизвестно», он требует продолжить. Вы спорите, а коллектив и окружение фирмы встают на распутье. Вы оба окажетесь дураками. 100 % испытуемых прекращают эксперимент Милгрэма при конфликте докторов… Дело встает, ты уходишь, но и он разоряется, ты же никогда не выяснял, что было потом.
– Выяснял порой, ты права, тебе бы консультировать бизнес.
– Не хочу, что я там буду делать, как специалист?
– Согласен, – я вспомнил Соню, с ее мыслью о перспективе в банке, уж не обсуждали они это вместе, да наверно, обсуждали.
– Ты должен быть единственным авторитетом, с чувством меры, тогда ты перестанешь быть Синей Птицей.
– Верно, ты не читатель. Но я обожаю Дюма. Никогда не берите себе первого министра! – весь «Виконт де Бражелон» построен на том, что должен быть единственный авторитет. Король-солнце давил первого министра Фуке, ничего нового в эксперименте Милгрэма. А убивали в то время, как сейчас твою ручку крутят.
Но занудства я не выдержал:
– Лучше быть Синей Птицей, кем угодно, чем знать и думать, что ты живешь в обществе, больше половины из которого будет лупить тебя током, пока не затихнешь, потому что так им приказал сказал полный лысый дядя в очках. А сколько там, 88%, будут крутить ручку до предела, я не хочу думать, что я живу в обществе садистов, и ты загрузилась за учебой. Пошли, выпьем пива, или чего хочешь.
;
Глава 24. Электронная музыка
И мы доехали до «Чарки», она располагалась на первом и в подвальном этаже высотки на Кудринской площади. Той самой, читатели, которая была одним из мест действия оскароносного фильма «Москва слезам не верит».
Отвлекусь. Я мог бы там жить, почему не сложилось, не важно. Тысячу лет назад, в 1999 году, я отмечал Новый год в гостях у Той. Она жила у МКАД, на последней станции метро, в двушке, в девятиэтажной хрущобе, все было как обычно. Как обычно, папа – подкаблучник и алкоголик, мы распили с ним мартини. Потом, в ее дальней комнате, мы занялись сексом, первой взрослой любовью. Она не скрывала страсти от родителей. Утром и днем я приставал к ней, но ей хватило ночи, мы вышли. Было очень морозно. Я взял пива и закуски к нему, вяленой рыбы, мы пили с папой и сидели вчетвером, смотрели телевизор, в 90-е был интересный телевизор, по первым числам.
Темнело, я посмотрел на время – 11 ночи. Пора уходить, попрощался. Дошел до МКАД, машин было мало, я зяб, наконец, остановилась девятка. Водитель был чуть навеселе, и разговор у нас клеился, мы почем то доехали до Садовой Кудринской, я чуть пьяный, показал ему дом:
– Ты знаешь, три года назад я мог бы унаследовать, не все, но комнату. Не вышло.
И помню, даже рассказал, почему.
– Я тоже мог бы тут жить, и наши истории похожи, моя случилась куда раньше, я старше. Мне тридцать три года. Этот дом приносит несчастья, не жалей, да и не жалей ни о чем, ни сейчас, ни потом.
И я поверил.
Он оказался прав.
Мы зашли в «Чарку».
– По рюмке водки, с мороза?
– Конечно, это сильное средство, – вдруг сказала Лана.
– В чем его сила?
– Все твои неудачи прошлого месяца покажутся чепухой, а некоторые – успехом.
Черт, наверное, мы прочли одну и ту же книгу, а потом забыли название.
– А можно, я возьму тебе темного пива, – я задал этот вопрос, улыбаясь, глядя чуть за нее и влево.
…Общаясь с Соней, в шутку я частенько перенимал ее манеры и обороты, полуулыбку, и это «А можно?», взяв за руку. «А можно, я возьму твою руку и послушаю?» И совершенно не понимая тогда, во что выльются мои новые полуулыбки, постоянный взгляд за левое плечо собеседника, вопрос «А можно?..».
Я думал тогда – интересно построить из себя эксцентрика, можно шутить в кафе, на очередных московских смотринах, или с бизнес-партнером, полностью зависимым от тебя, ну, когда допустимо все.
Но шутить с Чрезвычайными и Полномочными Послами Клуба – нельзя.
И не знал, что и взгляд, и улыбка знакомы Лане, и что она отметила это: «Обаятельно. Но иначе».
– Пиво, темное, – сказал я бармену.
С некоторыми спиртное творит чудеса, Она стала совсем другим человеком, самой собой, чуть пьяной с мороза студенткой, и, удивительно, но ее познания сами по себе обращались в шутки.
Я оставил ее, мы сидели на балконе, над дискотекой, мигало что-то. Ну обычное, девушки внизу танцевали, и с каждым глотком «Гиннесса» становилось все уютнее.
– Прости, пиво, я вниз.
И я спустился в подвальный этаж.
В туалет была очередь.
Он оказался в начале длинного, с пятиметровыми потолками, коридора, по правую сторону которого стояли три диванчика. Сидела молодежь, пила и криком разговаривала; я пошел вдоль коридора подвала сталинского здания, вправо уходили ветки с надписями на старых, оригинальных таблицах «Бомбоубежище»; воздух был свеж.
Я подумал: «Вот черт, я тут жил лет десять и не думал, как все было построено».
Подвал контрастировал с перенаселенной, забитой мебелью квартирой без балкона, с крошечной кухней, с видом на американское посольство, только безлюдной. Можно посмотреть в «Москва слезам не верит», наш оскароносный фильм.
Дом был большой, и разный. Навстречу мне шел старик, он курил трубку.
Я был пьян и задал один из своих любимых вопросов:
– А сколько вам лет?
– Девяносто четыре, – сказал он, – я пережил обоих сыновей, но за мной есть уход, и я сам тут живу.
– Как интересно, наверное, а чем вы занимались в советское время? – Я задал один из двадцати любимых вопросов.
– Не важно, – он запыхал трубкой, потом вынул ее изо рта. – Тогда тут жили люди уровня замминистра, он был моим соседом, – который строил КамАЗ, напряжено, привозя туда канцлера Геншера (КамАЗ тоже не мы) и разъясняя ему, что эти огромные цеха, которые он возвел, – не танки строить.
Ах, да танки, танки. В танке – сотни подшипников, а самый крупный он эвакуировал в 1941 году, в августе, из Москвы – шарикоподшипниковый завод, с одноименной улицы – на Урал. И был там директором, на заводе работали женщины и пятнадцатилетние дети. А он мотался между Москвой, где однажды Берия крутил ему пуговицу, и Архангельском, куда конвои из Штатов привозили ему баббитовые сплавы и спецсталь.
– Понимаю.
– Вы знаете, мы много говорили, он рассказывал, что в Архангельске удивлялся в мороз: негры в рубашках, у негров под ними были толстенные шерстяные свитера.
– Я бы тоже удивился.
– И потом, десятки лет работы в Министерстве автотракторной промышленности, на первых должностях, все тележки под танки. Многоосные тягачи, ракета «Тополь» тоже ездила на его мыслях. Он ушел на пенсию в 1985 году, в преклонном возрасте.
– Но Родина ценила его труд, конечно.
– Ну, а как, те то ордена… Главное, у него была четырехкомнатная квартира, заселенная его четырьмя детьми, «Волга» с водителем и госдача в Жуковке. Ах, и спецраспределитель, где можно было отовариться по талонам китайскими сосисками в железной банке, их же ветчиной «Грейт Волл», помидорами круглый год, спиртным под праздники. Какой-то западной требухой и мясом, хорошим и натуральным.
– Этим достатком сейчас не удивить любую директрису фирмы по импорту флакончиков для духов из Китая, сказал я.
– Да. Ему полагался санаторий «Лесные дали», на выходные.
– Это тот, где проходит пьянка под названием «Русский интернет форум».
– В общем, у него было – все для работы, ничего лишнего. В далях он ездил на лыжах, и дышал, дышал, в лесу, он бросил курить в свои сорок семь, две пачки папирос, пятьдесят штук в день.
– В стране все было создано курящими людьми, – подумал я, закурив и выпуская дым в пространство.
– Ай кью, сказал мне вдруг старик, – при курении повышается на 5-10 баллов, курение – повод к неформальному общению по важным вопросам, и курение на рабочем месте создает настоящий продуктивный коллектив, молодой человек, я смотрел. Как работает вентиляция, вроде пока неплохо, простите, мне пора.
– Что же сделали в жизни те, наверху, над коридором, – я думал легко и весело, что сделали нынешние обитатели дома, – я затянулся и сел на диван.
Рас..дили страну. Но что-то еще же они сделали? Откуда они взялись? Да, и какая сейчас хата у директора КамАЗа? Точнее, сколько их?
А хрен с ними, с судьбами родины – о них заразно думать.
«Россия, все пройдет», я убедился в этом трижды.
Ах да, ведь Соломон! – я вспомнил.
Соломон. У меня был друг юности по имени Соломон, разумеется, он носил кольцо из золота, на безымянном пальце, гладкое, широкое и видное.
Все просили снять и показать «Все пройдет, и это тоже пройдет», особо назойливым он снимал кольцо: там была гравировка «Иди ты на х..й».
Зачем думать, сколько заводов построили те. И прое..али эти?
Есть о чем подумать, и без этого.
«These are the days of our lives».
Я зашел в туалет, исписанный похабщиной, кинул бычок в унитаз. Когда я вернулся за столик, я обнаружил, что спутница взяла еще по «Гиннессу», 0.33, – я собирался сделать именно это.
Дискотека, поднялась электронная музыка, вышли три чувака с деревянными глазами, выпученными, искаженными лицами, они не танцевали в каком-то стиле, они двигались в среднем темпе, держа согнутыми к груди руки, глядя наверх.
Но фрикаут длился минут двадцать, что-то сломалось на пульте, фрики исчезли. Поставили опять попсу, и он взяв пива, поднялся к нам, высокий, лет сорока, представительный.
– Электронная музыка развивает мозги, сказал он нам,
– Я психолог, и согласна с вами, – Лана, чуть пьяная, рассмеялась. – Ваши пучеглазые никогда не были моими клиентами.
;
Глава 25. Грешникам от матери Терезы
24 Апреля 2014 года
Когда я пришел в центр выписываться – в начале июня, – то мне сказали: «Лана не работает».
Мне не стало проще или сложнее, она была умницей, она заставила меня задуматься обо многом и что-то начать изучать, разумеется, не прикладную психологию, да и не об этом речь.
Я позвонил ей:
– Привет.
– Привет, – голос был серьезный, чуть тусклый.
– А что ты ушла из медцентра?
– Это неважно, совсем, и не тебя касается.
– Скажи мне честно, сколько у тебя там было клиентов?
– Буквально несколько.
– То есть, тебя сократили?
– Давай об этом поговорим позже?
– Когда?
– Через три года, – сказала она.
– Ты серьезно? Я хотел тебя увидеть, попить кофе и погулять?
– Нет настроения. Кстати, я проверила твой рассказ, ты написал мне правду, я нашла историю болезни Андрея Лавроса.
– И что, – мне стало интересно, – а от чего он умер?
– Ему, как и тебе, на всякий случай написали десяток диагнозов, но я знаю, – он умер от одиночества.
– От одиночества?
– Тебе это трудно объяснить, но одиночество куда страшнее твоего курения.
– Я тебя понимаю, как неизвестный литератор. Я могу сказать, что в конце жизни он не выдержал одиночества, и стал видеть тех, кого он хотел бы увидеть в жизни?
– Да, в итоге так, если не брать причины. Я устроилась в обычную крупную больницу, мне нужно набраться настоящей практики, сам не хотел, но ты мне задал курс. Спасибо за урок, ты меня многому научил. Спасибо за поцелуй.
– Вопрос, тебе же стало жалко нас, – меня и его? Я правильно понимаю? Ты хочешь стать матерью Терезой, и ты поняла, что сирые и убогие – это твоя паства?
– Мне было жалко тебя на первой встрече, мы переспали, и я поняла, что ты, на самом деле, здоровый лось… Ты знаешь, такие, как ты, встречаются редко, кому-то раз в жизни, и мне повезло. Может, мне теперь такие люди будут попадаться чаще. Постарайся больше не звонить. И я не позвоню.
Забегу далеко вперед. Много позже я прочел новость, о том, что мать Терезу причислили к лику святых, и статья начиналась ее высказыванием:
«Из-за того, что мы не видим Христа, мы не можем выразить Ему нашу любовь, но ближних всегда можем видеть и по отношению к ним поступать так, как поступали бы по отношению ко Христу, если бы видели Его».
Невидимая, или далекая любовь делает человека милосердным, – я так понял ее мысль.
И к моим десяти-двадцати излюбленным вопросам незнакомым людям, полушуточным, а для меня серьезным, «А кем вы были в советское время?» и прочим, – добавился еще один.
«Муж, жена, – понятно, дети, – тоже. А та, главная любовь, она где?».
Если ответом будет «Она далеко», – можно просить, и не откажут.
;
Глава 26. Зверье
25 апреля 2014 года
Была ли Соня Золушкой? Среди женщин, которые хотят найти «настоящего мужчину», и среди мужчин, цепляющих маски успешности? Она была живой, а мертвое порождает мертвое. Эти существа только распространяют заразу дальше.
– This girl is fine, but ugly, – услышала она слова российской девушки, сидевшей с молодыми иностранцами за столиком летнего кафе. Девушка засмеялась своему остроумию и уверенности, что английский язык – ее личное тайное знание, вознесшее ее над бедолагами, безграмотными соотечественниками.
Был март, мы встретились в кафе «Беверли Хиллз» на Баррикадной, в очень атмосферном месте. В центре огромного круглого зала стоял кадиллак 1954 года выпуска, кабриолет, длиннющий, и само кафе было стилизовано под Америку пятидесятых. Вмонтированные в стены круга телевизоры, по которым шли нарезки из Голливуда той эпохи… Красно-оранжево-желтая форма официанток, под веселые цвета, и под свет атмосферного дайнера. Двухметровые статуи звезд кино тех лет, в улыбках, с протянутыми для пожатий руками…
Мы сели за стол с полукруглым глубоким креслом, было уютно и очень хорошо.
Мы обсуждали мои и ее романы, общем, без персоналий, отношение женщин ко мне и мужиков – к ней.
Она начала заниматься социальными танцами и стала меняться, задавать вопросы, на которые не решилась бы раньше. Танцы раскрепощают.
– Расскажи мне историю, любую, про своих «баб», как ты их называешь.
– Историю? Я их помню много, можно я тебе не буду рассказывать главной.
– Я ее знаю, из-за нее мы тут сидим вместе.
– Откуда, у нас нет общих знакомых? – я изумился.
– Неважно, это останется для тебя тайной, не думай, что я важничаю, так надо.
Так надо, ну хорошо, у тебя будут годы для настроения рассказать мне о свей догадке, Вечный Друг!
– Бабы. И красивая история, заодно тоже с загадкой! Смотри. Однажды, я только закончил институт, я зависал в командировке в Екатеринбурге. Я познакомился на улице, а где еще? – с девушкой, высокой, красивой. Она училась на третьем курсе местной филармонии.
У меня был номер «люкс» двухместный, и накануне я там… а, неважно.
Она не хотела заняться со мной сексом, я особо не настаивал, я стоял в ванной, она мылась, я любовался ею; фигура, девичья, но крупная грудь, хорошие ноги. Она была блондинкой, чуть выше нас. Очень хорошее умное лицо, тонкие черты. Тонкая и легкая, такой на барабане танцевать… Пока не раздевалась, тогда она становилась юной женщиной. Хороша она была.
«Где те девочки», – вдруг я понял, за своим рассказом, того пенсионера.
Я сходил на ее концерт, она была красива – в брючном костюме, белой рубахе и галстуке!
Но что случилось потом! Я съездил к ней домой. Ее мама была мне рада, очень и сердечно! Жили они очень бедно, она кормила нас блинами, к которым я вышел купить банку красной икры. И мы стали перебирать ее фото.
– Это мне тринадцать.
– Ты всегда была такая высокая?
– Да, я выросла на пятнадцать сантиметров за год.
– А это, рядом, Сергей Петрович, пианист, мой первый преподаватель. Он вытащил нас сюда, меня – учиться, и помог с квартирой. Он был моим первым мужчиной, кстати.
С фото смотрел седой, лет пятидесяти, длинноволосый курчавый музыкант, с ней, очень юной, худой и смеющейся, наверно, это все было давно. Она была ему явно очень благодарна, на этом фото это угадывалось по взгляду и позе.
Зашла мама с порцией блинов и кувшином компота:
– Спасибо вам, Костик, вы так хорошо поучаствовали в нашем обеде. Я так рада, что вы познакомились с Настей!
Мы приехали ко мне, я сказал:
– Настя, неужели я хуже него, прости, самолюбие.
– Ты лучше. И я все понимаю, – она встала, – и… и у нас все было.
– Он был давно, а ты его, наверное, часто вспоминаешь?
– Не так уж чтобы. Он меня чаще, я думаю, он пишет мне письма, мама очень болела, в нашем северном городе, наверно, умерла бы. Денег не было. А я бы там пропала, я с ней не могла расстаться, и мне было мало лет.
– Ты на четвертом курсе, тебе 21 год?
– Что ты, поменьше, я юное дарование.
– Восемнадцать, юное дарование?
И она расхохоталась:
–- Почти в точку. Почти, – она смеялась.
Уточнять ли дальше? Покой был дороже, и настроения не было.
– Спасибо ему за твою маму.
Мама. Я помню, задумался, мне в те дни хотелось увидеть маму.
Я хорошо помню тот вечер, встал, поставил кассету Джеммы Халид – она малоизвестна теперь.
«Мама… Мои мысли, как птицы, летят, рвутся к дому упрямо».
– Соня, рекомендую послушать, хотя тебе рано, а я всегда был такой…
Соня была очень заинтересована.
– А что было дальше, вы же встречались, ты потом был у нее? Ты прилетал?
– Нет, это же был Екатеринбург-2000!
– И что?
– Ты не поймешь, у меня был номер люкс, и мне давали просто за сказанное с московским акцентом «Как вас зовут?».
Она не улыбалась, она наклонила голову и поднесла к моей, не для поцелуя! Она близко смотрела в мои глаза.
– Зверье.
И ушла, я сидел дальше, ко мне подошел, чуть нетрезвый молодой джентльмен, я его узнал сразу, это был Есенин, о котором я думал перед первым свиданием.
– Чувак, ты пиво будешь?
– Да.
Они мне льстили, скорее, говорили, что я респектабелен, и это чувствуется. Я насторожился, но они не предложили мне ни платных услуг, и ни семинаров. Я же не сказал, что знаю их род деятельности. Они начали обращаться на «вы».
– Вы знаете, мы ведем тренинги по знакомству с девушками, на улице и в интернете, в свободное время. Я – программист. У друга – он показал на ковбоя, – фирма, на офшоре, да? – он бы чуть нетрезв. Третий подкачанный, качок, с розовой мутью, оказался сержантом МВД: «Нам можно заниматься творческой деятельностью, плюс свои бесплатно, весь отдел перетрахался, а потом переженились, по-новой».
– А покажите свои успехи, доктор обязан привести примеры исцеления сложных случаев.
– Да масса, – он достал айфон, стал листать, – вот этот боров, ростом 170, позвоните ему. А Вы все равно не поверите, а у нас отъезд через час.
– Хорошо, попробуем на тех леди за крайним столиком. Подойду я, потом вы, – я указал на ковбоя. – Абсолютно необходимо, чтобы подошли вы, вы старше их лет на тридцать.
– И попробуем взять телефон.
– Я давно не беру телефоны кому-либо, вы обещаете, что вы не спросите меня, а как ее завтра же трахнуть?
Обещаю, – я ухмыльнулся.
Я подошел, обычное – «Мы с подругой раз в год встретились, и обе замужем, пожалуйста, можете сесть за свой столик?». Я сел.
– Обе замужем.
Встал «ковбой», моего роста, одетый по-походному, в кроссовках ноунейм, мешковатых джинсах, старой толстовке, майке, несмотря на зиму.
Он говорил минуты две, раз показал на меня. Ему предложили сесть, он ораторствовал еще минуту, они смотрели на меня, как на принца в изгнании. Он подошел:
– На тебе, вот Кристина, вот Вероника, завтра вечером обе свободны. Для общения с тобой. Ладно, пока, нам на поезд.
– Вы делаете доброе дело, ваши семинары дешевле кредитной машины, тряпок и фитнеса.
– На два порядка, в сто раз, – ответил мне программист в очках, – плюс, единственный выбор обычно неудачен. И время начать «соответствовать», время – самый дорогой ресурс в жизни. Деньги – вода, да и не вопрос стать альфонсом, я бы стал, но тут азартнее, нам пора. Тебе не надо уймы баб, не потому, что у тебя они есть, а потому, что тебе не надо. Ты свое получил, дальше почитай книжку «Чтобы осень была золотой».
– А он? – я кивнул на «пожилого ковбоя».
– У него две, влюбленных по-особому, и ему хватает. Он тормознул, год назад.
– Они не «протухнут после двадцати восьми лет»?
– Он искал тех, кому двадцать восемь, и без признаков… как сказать.
– Запрыгнуть в последний вагон?
– Да, и нашел.
И ушли.
Я подумал, а если бы Соня осталась тут одна, а не я? Кому бы из них она отдалась? Тайна.
;
Глава 27. Градус Пера и Пеликана
26 апреля 2014 года
Я решил сводить Соню в хороший ресторан, и мы встретились на Арбате, рядом стояла высотка Lotte Plaza, и я знал, что там, наверху, – отличный ресторан «Калина». Наступила ранняя весна.
Мы стояли в метро «Смоленская», я нашел ее взглядом.
К ней клеились молодые люди, любезно скалясь в ответ на ее обычную улыбку. Оба были ниже ее, и она что-то им говорила, потом протянула руку, один из них взял ее и пожал.
Он увидела меня, сказала им:
– Пока, – и подошла.
– Так, Соня, ты понимаешь, что мне досадно смотреть флирт своего Вечного Друга, в тот момент, когда она должна уделять время мне?
– Ну да, – сказала она, улыбаясь, мы подошли к эскалатору. – А можно, ты познакомишься с кем-то, и будет 1:1.
И как раз, как бывает именно и только в такие моменты, перед нами на эскалатор поднималась очень высокая брюнетка, ростом под 185 сантиметров, на тонких ногах, в теплых колготах, открытых короткой юбкой. Она была в красном пуховике, и она была очаровательна.
– Вот с ней, – сказала Соня, предвкушая провал, – скажи ей, что я твоя сестра.
– Хорошо, но она выше меня на полголовы.
– И что с того? Она тебе нравится же! Такие нравятся всем.
Соня не была провокатором, она искренне хотела сравнять счет.
Мы встали за ней на эскалатор:
– Девушка, простите, мы ищем с сестрой ветеринарную клинику.
Красавица обернулась, улыбнулась, я понял, сейчас будет 2:0, и сказала с акцентом, глянув на улыбающуюся своим житейским обстоятельствам «сестру»:
– Я бы вам помогла, но я сама хотела спросить у вас…
– А что, простите?
– Я приехала из Польши, мне нужна нострификация диплома, я врач и хочу работать в России. Я понял, откуда акцент.
– Тут есть центр, у меня адрес, но я не найду улицы.
– Мы вам поможем, – да, Соня? – сестру зовут Соня, меня Константин, а вас?
– Мальвина.
Издевается, подумалось, я Буратино? Но вовремя осекся, вспомнив, как февралем раньше, дал я дал закурить сигарету пьяной высокой девушке и записал ее номер под именем «Волга», она так представилась. Я напоследок сказал, вспоминая реки: «Зови меня Амуром», она, лишенная чувства юмора, обиделась. А Волга была одной из телеблизняшек, и я ей был симпатичен, такое бывает в моих февралях…Так что:
– Хорошее имя! – Мы поднялись. – А вы есть в соцсетях?
– Да. Конечно, я покурю, я же врач, – мы вышли, я тоже достал сигареты, Соня стояла рядом, она улыбалась, я чувствовал фальшь.
– Вам куда?
– Поварская улица.
– Ах, ну конечно, – я пояснил, – а вы оставите номер?
– Я вообще-то замужем… Но здесь буду месяц. Я буду рада, если мы сходим куда-то, если у сестры есть молодой человек. Будет совсем отлично. Вы, кстати, очень похожи – глазами, и скулы высокие, – сказала она правду. – Вы позвоните мне вечером?
И мы пошли.
– Ты хотела счета 1:1, ты рада?
– А можно, ты не будешь ей звонить?
Мы зашли в Lotte Plaza, сели в лифт, доехали до «Калины».
– Я знаю, – сказал Соня, – ты хочешь солянки, и вина бокал – два?
– Угадала.
Солянки не было, мы взяли щи и болтали.
Коренная москвичка, уже давно не стесняясь трясущейся руки, попробовала:
– Неплохо, а щи раньше делали газированные.
– Это как?
На квашеной, именно настоящей квашеной капусте, они бродили дней десять, и их прятали в погреб. Я думаю попробовать, начать с большой бутылки от колы?
– Хорошая мысль. Черт.
– Я научилась делать солянку, та была из трех видов рыб. И там были кости. Я делаю так. Беру две банки кильки и банку маслин, лимон. Кетчуп, картошки и моркови, и пакет сладкого перца, ну порошок. У меня выходит на все двести рублей, я режу, смешиваю и варю.
– И как?
– Отлично, мой брат съедает все.
– Щи да, отлично, – я согласился, – строго держись рецепта, а то мало ли, брат два литра выпьет и…
И мы продолжали. Мы взяли еще что-то, я не мог отказать услужливому официанту.
Рядом за столом сидели двое мужчин, пили вино, среди бела дня. И они обсуждали карнавал в Венеции. Один из них, ему было лет тридцать, вернулся оттуда и делился впечатлениями, я слышал обрывки фраз.
– Маски там продают повсюду, я не покупал, но маски и костюмы – потрясающи.
Они часто оборачивались на нас, и тема беседы явно касалась наших скромных персон, хотя говорили они о другом.
– Пожалуй, это градус пера и пеликана. Пеликан, кормящий птенцов, символизирует Христа, я вижу окормление.
– Согласен с вами, я тоже вижу миссию и эту невысокую степень.
– Кстати, и спутник, его можно отнести к нам?
– Нет, он обоерукий, – я вздрогнул, они это заметили.
– Ну и что, такие следуют пути левой руки.
– Обоеправые, амбидекстры?
– И амбидекстры, и амбисинистеры, обоелевые, тоже, – он замолчал видя, что я вполоборота слушаю его.
Я понял, что он даже не смотрел на наши движения и руки, ему было достаточно взгляда на нас, как тем, кто тянулся ко мне просто по фотографии. Возможно, наблюдателю хватило стиля разговора, он слышал пару обрывков, мы говорили о событиях в ее детском саду и смеялись.
– Да, и обоерукие тоже, тебе же неведом состав капитула.
– Она не давит на него, она внушает правду примерами.
– Может, он просто влюблен?
– Нет, или пока нет, он именно в состоянии послушника. Но если внушит любовь, то он станет на верный путь, так тоже становятся.
– Хорошо, что мы строим здание по биологическому принципу, у нас смысл инициации женщины врожденный, а не наносной, как у многих, женщины-левши могут занять видное положение.
Он говорил, почему-то не стесняясь нас совершенно, почему? Наверное, понял я, он знал, что попадает в точку, и это была вводная часть, перед личным общением.
Другой подал ему руку, левую. И они распрощались.
Мы вышли на балкон, взяв пледы. Он тоже вышел. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим; он шагал широкой, слегка развинченной походкой; лицо его было окаймлено косматыми бакенбардами, а в тускловатых серых глазах время от времени вспыхивали огоньки. Губы его плотно сжимали толстую сигару и находились в непрестанном движении, то круговом, то из стороны в сторону, меж тем как глаза холодно и проницательно изучали новых пришельцев. На нем был светлый костюм из теплого ворсистого сукна и полосатая рубаха с отложным воротником. Под мышкой он держал большую бухгалтерскую книгу.
– Можно я разлучу вас с вашей спутницей? И они с Соней тихо беседовали. Он протянул ей что-то, но левая рука уронила предмет на пол. Потом, под конец, он говорил явно обо мне. Они смотрели на меня, нет, одинаково за меня, куда-то влево, и с одинаковой полуулыбкой… А Соня, Соня кивала, – послушно.
Предмет покатился ко мне, это было кольцо, изящное, дорогое? Не знаю, очень простое, с крупным голубым камнем, огранкой в ромб, указывающим вперед, и все. Я поднял его и подал джентльмену.
– Это теперь принадлежит ей, – он, не переставая улыбаться, встал и пошел рассчитываться, он не вернулся больше.
– О чем вы говорили?
– О том, что у него все не очень хорошо, и он хочет отойти от дел.
– От каких?
– От благих, как он их назвал, но я не поняла.
Я коснулся ее шеи, и сказал, слегка улыбаясь и глядя за нее:
– Ты лгунья.
– Нет, он ждет главной встречи в жизни, и ищет, кому передать свое дело, он, как и ты, и я, видит сразу, про руки.
Я все понял, очередной богатый городской сумасшедший.
– Он тоже искал в этом кафе Вечного Друга, он сказал, что им можешь стать ты, но потом.
– У тебя тут есть очень хорошая ювелирная мастерская, подогнать кольцо по пальцу?
– Да есть, а из чего сделан перстень?
– Это платина и голубой бриллиант. Я буду седьмой владелицей этого кольца. Такой неожиданный приятный подарок, я люблю старые вещи.
– Я знаю, – я подумал, что мастера на такую вещь я не решусь ей предложить. – А что он делает в этом кафе?
– Сидит просто, а можно, я возьму тебя за руку?
– Конечно.
Она дотронулась ладони чуть дрожащей своей рукой, я ощутил перстень и улыбнулся, мне везло на городских сумасшедших.
И опять темнело, опять горели огни Большого Города, и были видны и гостиница «Украина» и Сити за ней…
Она обняла меня.
…Я здесь часто «просто сидел», один, взяв кофе, иногда был вынужден слушать чужие диалоги. И часто встречал сумасшедших, объясняя сумасшествие пресыщенностью.
– Неделя высокой моды в Париже, – разъясняла пожилому джентльмену за соседним столом загорелая красавица неопределенного возраста, – а у меня на Америкен Экспресс полтора миллиона рублей, не больше.
Она прижала груди под белой блузкой руками, и мне показалось вдруг, что они заскрипели, а я вдруг представил ее натуральной – дамой лет под сорок, несостоявшейся матерью четверых детей, седой, в морщинах…
– Ты же знаешь, что туда пускают только представителей СМИ. Мне одна знакомая, редактор (и она назвала известный гламурный журнал), обещала сделать ксиву, за двести тысяч, и потом, посмотри, – она протянула бумагу, – и там шмотки, а потом этот еще гастрономический тур, и я приеду к тебе.
– Я тебя не хочу, – произнес джентльмен.
Для красавицы это было неожиданностью, она засмеялась, запрокинув голову, показав джентльмену минимум двадцать зубов из тридцати двух.
Так смеются те, кто хорошо вложился в стоматологию и долго репетировал смех и улыбку в кругу таких же подруг. Как помним, я вынужден был делать себе зубы, и я отметил естественный удачный оттенок искусственного ряда.
– Я тебя тоже, да вас таких, – она назвала стрип-клуб на Тверской, – как конем наделано.
– Хороший совет, слетаю туда за свежим мясом, – джентльмен задумался, – а ты, впрочем, оставайся. Только будешь в паре на разогреве молодухи, я ее буду трахать, вынимать член, а ты облизывать. Да, и ей добавишь руками. Я думаю, роль второго плана тебе по возрасту. Ей пофиг будет, мы же доведем ее до ручки?
У сумасшедшей скрипнула грудь, явно от возмущения.
О, эти московские размолвки…
Я пошел в туалет, в свободной кабинке вспомнил коллегу по работе, внезапно знакомую с посланиями апостола Павла.
Все ясно. Тут просто собираются богатые сумасшедшие.
Больные. А я один здоров, am I, не так ли?
;
Глава 28. Прощание с Другом
1 июня 2014 года
Я получил sms:
«Жесть, мы не встретимся неделю, дети заразили меня вшами».
В итоге я встретился с Вечным Другом через месяц. Я не переживал по этому поводу. Я впервые видел ее не в пуховике, с оленями и надписью, и не в простой куртке, а в платье, на которое была надета приталенная накидка, и в туфлях. Она была чуть выше меня, так что она на какой-то момент стала очень хороша; так любая женщина становится очень красивой в миг, когда она хочет найти настоящего Вечного Друга.
«Крылатые качели», – думал я про всех баб, которые так хорошели. Кто-то будет, но не я…
– А ты знаешь, кто ты для меня?
– Кто, интересно?
– Если ты скажешь, что согласна на эту роль, то да, – выдал я неумную мысль.
– Согласна, говори, я почти понимаю.
– Вечный Друг. Нет, не подумай, что ты типа слишком хороша для меня, и я хочу завести подругу, лучше. – Про то, что она или копия, или оригинал, я умолчал. Дальше я хотел бы сохранить золотую нить сквозь годы.
– Я знаю, что ты ко мне особенно относишься. Вечные друзья бывают, все верно, может, если ты его переживешь, и он уйдет твоим другом, или наоборот, он тебя, однажды. Мне очень грустно быть Вечным Другом.
– Это мрачный вариант.
– Хорошо, мрачный, я старше, мужчины живут меньше, есть надежда застать тебя в этом качестве, но все равно, давай закроем тему? И почему-то кажется, я тебе однажды скажу, сколько ты проживешь, только поверь, без лишних слов. И моим Вечным Другом станешь ты.
В голове нарисовалась мрачная картина, больница, и рядом Вечный Друг на стуле.
Она прочла мысли.
– Нет, совсем другое, и в другом смысле. Или вы расстанетесь – с закрытым человеком, очень умным, и кратким, и никогда не спишетесь, или раз в год. По его воле, которую ты поймешь, тогда он будет вечным в твоей душе.
– Меня ее предложения не устраивают, я хочу дружить так, как я дружу с парой людей последние двадцать лет. Иметь рядом, и в доступности встречи.
– А потом у тебя это пройдет.
– Нет.
– Ты меня по-настоящему любишь, ты сильный, я не знаю, возможно, есть для этого причина, ты о ней не говоришь, но женщина мечтает о совсем другой любви.
– Не знаю, у вас, женщин, в голове каша и птичий рынок, если я буду Вечным Другом, ты согласишься с этим.
Она промолчала, глядя, как обычно, влево и вдаль меня, улыбаясь, при этом рассматривая, и правильно угадывала.
– Интересно, а тебе кого надо для любви?
– Себе самой трудно советовать, сам это прекрасно знаешь. Ты говорил, иногда что-то пишешь?
– Я решила тоже стать писателем, но фантастики.
– И ты что-то написала? – Я понял буквально.
– Пока нет.
– Начала?
– Да, пока сюжет. Как ты учил.
И я тоже ее понял. Отлично, поймем все на практике.
– Конечно, за тобой было так интересно наблюдать, все эти встречи, с твоим Вечным Другом, я надевала шарф, за полчаса до ухода, то есть делала шаг назад, от тебя. Это стандартная девичья разводка, и ты – «Не уходи», и шаг вперед, брал меню, что-то заказывал, предлагал погулять, ты очень хотел продлить встречу. И я снимала шарф, я жалела тебя. Но все было так явно! С Вечным Другом просто прощаются, зачем затягивать встречу? Ты же не затягиваешь деловые беседы! Ты обманывал себя, пожилой джентльмен, а я не поняла, в чем. Обниматься с тобой, – я теряла голову, но ты больше не предлагал.
Мы расставались у метро.
Мы увидели таджичку, молодую.
– Тебе надо удачно жениться на состоятельной таджичке, пожилой джентльмен, ты будешь с ней на своей волне, – я поперхнулся.
;
Глава 29. Вечно горящий огонь
12 июня 2014 года
Мы долго не встречались, по моим рабочим причинам. Я не строю из себя делового, так бывает, хотя я очень хотел ее видеть, мы созванивались, я чувствовал, что ее отношение не меняется, ни в хорошую, ни в плохую сторону, она мне была очень рада.
Человека нет, а болтовня остается. Отличная фраза, мне ее никто тогда не напомнил, и я бы не ограничился телефонными разговорами.
Мы встретились летом, гуляли по Александровскому саду, у нее было перебинтовано эластичным бинтом запястье.
– Что случилось?
– Я ехала на велосипеде, в эту пятницу, и меня задела машина.
Я почувствовал волнение.
– Он так извинялся, он был высокий, и рыжий, он отвез меня в больницу, сделали рентген, чепуха. А потом он отвез меня к себе домой, и я у него провела сутки, – она добавила, улыбнувшись, – я вспомнила твои истории о женщинах, – рассчитывая на укол ревности.
– А чем ты ушиблась, – на меня не произвело никакого впечатления ее похождение.
– А, чепуха, и мы смотрели кино до двух ночи, а потом я легла в одной комнате, он пришел, и мы переспали, и у меня уже ничего не болело, ну как ты со всеми своими девушками.
Она смотрела и видела, что это не дало ожидаемого эффекта.
– Но что сказал доктор, – я волновался, искренне, и она видела, что я не играю.
И ее это бесило. Она хотела рассчитаться напоследок, она хотела уйти наравне.
– А ты знаешь, как будет квиты, по-английски?
– Get even.
– А ты знаешь, сказал я ей, вспомнив при виде Вечного огня что-то из позднего школьного детства, – что корректнее перевести не дословно «вечный», а «вечно горящий огонь», forever burning flame?
– Нет, тогда выйдет двойственно, вечно жгущий огонь, ты же не хочешь, чтобы над ними горел вечно горящий и жгущий огонь, или в тебе? А ты знаешь, что Вечный огонь называется кенотафий? Памятник тому, кто похоронен в другом месте. Это место памяти о человеке, а не о физическом расставании с ним, которое всегда боль над могилой.
– Кенотафий? Это твой эксцентричный папа рассказал?
– Да, он писал о них сценарий в 90-х, хотел снять кино в Минске, но так ничего у него и не получилось. У него вообще ничего не получалось.
– Кроме тебя…
– А откуда ты помнишь эту разницу, спросила она меня?
– Из текста к песне, я по текстам и учил английский язык.
И она поняла, что ей сложно сказать прямо то, ради чего мы встретились, и приняла мою игру.
Она предлагала красивые фразы, из песен и кино, которые ей приходили в голову, я принимал лишь игру на вечерней прогулке, не вдумываясь в смысл того что она озвучивала.
– Вот как ты переведешь – Why should I care for you?
– Мне не до тебя?
– «Люди ссорятся, потому что у них разные интересы»?
– People… people break up because they have different interests. Нет, вот так: We break up because of our differences.
– А как – «Отдохни от меня, а я забуду о тебе»? – сказала Соня, и я вдруг начал осознавать что-то.
– Have a rest with me…
– Нет, не «Отдохни со мной».
– Relax after me, and I shall forgot you.
– Я устал, – сказал я, – но не забывай обо мне, – протянул руки, и обнял ее за плечи.
– Думаю, ты правильно перевел, – отстраняясь, сказала она, – только relax – это расслабься, ну как после работы. Нельзя расслабиться после человека.
– Можно, не поверишь, у тебя поздняя юность.
Я вдруг все понял. Она все время была очень влюблена. Мне стало интересно, она всегда отрезает то, что приносит страдания, и всегда с болью? Она сейчас решает для себя – «Это не тот». Так вот, ей больно и страшно, или она ловит прелесть момента? Кто она? Женщина – инструмент естественного отбора, скальпель из хирургической стали… Интересно, она сейчас расплачется напоследок? «Мы будем общаться», и будет редко писать, интересоваться, ошиблась ли, или нет? Для потерявшей блеск женщины нет большей радости, чем узнать, как отвергнутый ей любовник, который волочился за ней с ее семнадцати лет, спился, сошел с ума или умер. Но я не был отвергнутым любовником, а она – роковой женщиной.
Для половины женщин несчастья мужского пола – это всегда отличные новости. Когда красавица становится озлобленной на мужиков бабой?
Они ставят виниры, пластинки на зубы, года в двадцать три, это в среднем… виниры держатся пять лет, и уходят счастливыми; и они же приходят ставить коронки в двадцать восемь уже какими-то фуриями, им то не так, и это не так, подают в суд за дизайн. Одиноки, состоятельны. Почему так? Культ вечной молодости не отменяет психологического возраста.
В России девушки были на выданье в семнадцать, а рожали в восемнадцать. Постараться психологически залипнуть на тридцать лет, на восемнадцать?? Раздвоение, сама с собой, с близкими, – это тяжелая тетя, с багажом, который и не снился проститутке из «Ямы» Куприна. И свои дети – они не подходят к имиджу девочки на выданье, к роли, которую с годами играть тяжелей и затратней.
Психологически в России, в которой ничего не меняется, тридцатилетняя женщина – это несостоявшаяся мать четверых детей. Не стоит увлекаться социальной активностью.
Соня отрезает ломоть, но будет ли, как всегда в таких случаях, радоваться, если я проживу неудачно?
Или, если она, в почти тридцать, сделает первый и, скорее, последний, сильный, но неудачный ход, то пожалеет об этом вечере?
«Сильные люди, – подумал я, – в их «потом» меня просто нет, а если они снова ищут Синюю птицу, значит, они заболели, и звонят, не зная, что она улетела». Я стоял и думал, пропечатывая ее отпускной лист всеми своими штампами одновременно.
Но я не был для нее Синей Птицей, решил я.
Я знал, что она знает ответы на все вопросы. Она угадала, спросив меня:
– А переведи:
«Loneliness is my hiding place
Breast feeding myself
What more can I say?».
Это я же затеял игру, где назначил ей роль, останусь, и я ломано и с ошибками, но перевел.
А потом сказал:
– I apologize, – как-то переиначивая слова песни «ABBA», About things you've gone through with me…
И пошел к метро.
Слышались отдаленные раскаты грома, надо спешить.
Я вышел на своей станции, лил дождь, в ритм громовых ударов в висках билось Oh yes we'll keep on trying tread that fine line oh we'll keep on trying yeah just passing our time… Я добежал до переполненной троллейбусной остановки и позвонил ей. Но я был занесен в черный список. Она ответила sms, «Я не хочу слышать голос, было очень больно тогда, под твоим святым покровом Родины».
Я пошел по подземному переходу, остановился и стал делать вид, что рассматриваю бижутерию в витрине киоска.
Я вдруг увидел, среди прочего товара, кулон с надписью Lanconia на толстой посеребренной цепи, и, наверное, с гербом придуманного государства. Гербом были две сплетенные змейки, под большой короной. Я купил эту вещь.
Мы не расстались, она рассталась с памятью обо мне, но мы еще увидимся!
;
Глава 30. Конь белый и конь вороной
25 июля 2014 года
Прошло почти два месяца, наша жизнь – это не вчера-сегодня-завтра. Вечный Друг исчез, но не навсегда, а в первый из намеченных десятков раз, я не расстраивался, я занимался своими делами, а потом я раз, да и взял месячный отпуск. И провел я его в Москве, у меня были не решенные вопросы, я переваривал полученный, совсем новый опыт, и за год до сексуальной контрреволюции я успешно знакомился с дамами; я придумал для этого шипучую смесь теории управления страхом смерти и сведений из эксперимента Милгрэма.
Непререкаемым авторитетом я становился в вопросе террор менеджмента, я общался, как предупреждала Лана, весело, потом показывал руку, – чепуха, потом веселил опять, иногда мог сказать правду про боль, adopt to pain, сказала бы Соня, – привыкаю, это боль.
А из эксперимента Милгрэма я почерпнул три фразы для оптимистичного авторитета в вопросах жизни и смерти.
Начиная с самой слабой: «нам просто необходимо» (переспать), через, «пожалуйста, продолжим» (в отеле) и до самой сильной – «у тебя нет другого выбора» (переспи со мной), варьируя их словесное обрамление по обстоятельствам.
Мне было беззаботно.
…Почти восемь. Я сидел в библиотеке, неподалеку от дома, и стучал по клавишам ноутбука. Библиотека была абсолютно безлюдным местом. Девушка рассказывала редким посетителям про все прелести культурного центра.
– И даже, – козыри она выкладывала в конце, – у нас есть кинозал, – и распахивала двери большой комнаты с проектором, – вы можете прийти, свет выключается тут, вот пуфики, ставите свои фильмы и смотрите. И все это – совершенно бесплатно!
Пора идти, я случайно залез на страницу Сони в соцсети.
Первое же фото на пляже. Целует, осторожно, в щеку, какого-то хитро прищурившегося, как мне сгоряча показалось, деда, впрочем, дед был старше меня года на три, как я потом понял.
Я вышел из библиотеки, стояло холодное, самое лучшее для Москвы, лето. Я встал на ступеньках. Я сел в первом попавшемся баре, над кружкой кофе, и тыкал пальцами в телефон, я писал Соне, совершенно, невозможно несчастный, она отвечала мне, кратко, просто:
– А откуда он?
– Из одной восточно-европейской страны.
– Из Ланконии, – я не удержался. – Поздравляю, а кто он?
– Он политолог.
– Вы собираетесь жениться?
– Да, он сделал предложение, когда приехал в мае.
– Что сказала мама?
– Интересный парень.
– А он знает русский?
– Да, мы будем билингвальной семьей.
– А как же твоя работа, и дети?
– Мы ищем варианты.
Затем я начал писать ей горько, потом зло, и все чушь, все, как положено! Она ничего, конечно, не отвечала.
Лишь позже я получил сообщение.
«Я хочу помнить, как мы ели солянку, стоп, остановись, пожилой джентльмен!».
Мне вдруг представилось фото, через сорок лет: «А это, наконец, наша бабушка, Соня, и ее муж, словак, правда, она похожа чем-то на купчиху Степенкову?».
Я сидел, и мысли в моей несчастной трезвой голове вертелись подобающие столь драматическому моменту. Я начал вспоминать свои глупые советы друзьям и знакомым, несчастная любовь, любое наваждение требует немедленного лечения.
«Клин клином, бордель, две телки и коньяк, и как рукой снимет», – сказал Николай Иванович Смуров своему сыну и моему однокласснику, несчастно влюбленному Ване, в его двадцать пять. Ваня Смуров пил, и несколько лет был виден во дворах, где милиция забирала его в камеру на «дежурства», для палки, если он был случайно трезв, в зачет дней, когда он попадался пьяный, но изъявлял желание «покружить» дальше. Впрочем, бордель и две телки под коньяк сработали, но лишь спустя пять лет: Ваня Смуров, наконец, выбросился из окна в приступе белой горячки, чудом выжил и стал дизайнером дорогих интерьеров.
Все чушь. «Забухать и обыдлиться» – стратегия сильная, но непредсказуемая. Нет, тяжелый физический труд! Ах черт, рука, впрочем, она его не исключает. «Физический труд без личной заинтересованности дает неплохие результаты», – сказал мне знакомый миллионер, у всех есть пара знакомых миллионеров, – и послушник Оптиной пустыни Василий. В общем, я хватался за все соломинки, всплывшие на поверхности водоворота мыслей, энергии и сил, возникшего за час на месте тихой воды.
«Я же хотел, чтобы она была Вечным Другом, сквозь все женитьбы разводы, детей». Да, конечно, «повезло пожилому джентльмену», я же больше не смогу ни к кому отнестись хорошо, –номер в отеле, разумеется, хорошем, пять звезд, бутылка вина, таблетки».
За какие-то два часа я дошел до ручки.
Так бывает всегда, ни одно счастье не остается безнаказанным. «Настанет час расплаты» – да какое дело пьяному до завтрашнего похмелья? Счастье на то и счастье, что в нем отсутствует любое потом.
Завтра?
Оно никогда не наступит. Чтобы не выглядеть ненормальными, согласимся с трезвенником, но посмеемся над ним в душе.
Позвонить Лане, интересно, до чего еще ее довела дерефлексология? Но я сам чуть не стал для нее Соней, звонить ей было нельзя, я бы ее сорвал, совершенно не хотелось, чтобы она в такой момент начала исполнять мать Терезу. Она будет звонить мне и искать, если я хоть как-то обнаружу себя в ее душе.
Я и был абсолютно уверен, что знаю о жизни все, и самое интересное позади.
Интересно, что думает Лана обо мне.
Я написал ей сообщение, по телефону.
«Прости меня за все, но мне нужна твоя помощь».
Минут через пять пришел ответ:
«Я с трудом не звонила в те дни, я работаю в больнице, и в каждом вспоминаю тебя».
«Но мне очень плохо», – я не удержался в ответ.
«Вспомни Туполева».
Я вспомнил, как на одной из встреч она дала примером жизнь великого авиаконструктора, со смертельным диагнозом, поставленным в молодости, без одного легкого, жившего и работавшего каждый день, как последний, и так – до крайне преклонного возраста.
Совет годился на потом, но как мне прожить сегодня и завтра?
;
Глава 31. Селифан и Петрушка
23 Июля 2014 года, ночью
Стояла летняя ночь, жара спала и поднялся теплый ветер, который раздувал шторы открытых окон. Мне было все равно, будет дождь или начнется обещанная гроза, я сидел в джинсах, без майки, выжженный изнутри отчаянием, перед компьютером.
Интернет дарил душераздирающие откровения страдальцев, женщина-тренер (сорок пять, восемнадцатилетний ученик и десять лет ада неразделенной любви расплатой за две летних ночи). Или ровесница, которая вот уже четверть века не дает покоя мыслям и поступкам мученика. И все в таком духе.
Десять или двадцать пять лет, для меня эти цифры равны вечности.
Я читал, и хотелось выть, мне хотелось Вечного Друга, а мне вручили вечный кошмар!
«Мы любим в людях не внешнюю красоту, а то, чего не хватает нам в нас самих», – умно комментировал эти истории доктор.
Станьте как он, или она.
– Как это? Научиться сальсе? Или помолодеть на десять лет? Или заболеть болезнью Паркинсона?
И чему я завидую, ясному взгляду, или тому что, она просто неспособна понять «Вау, это круто» от подруг?
И я вспомнил вдруг, десять лет назад, когда мне было почти двадцать семь, как ей теперь, я был важным парнем в костюме, я не вылезал из командировок и радовался чаепитиям с губернаторами и прокурорами. Я вспомнил одного, известного, вот он аккуратно, медленно, внимательно считает монетную мелочь обслуге в столовой, со скатертными столами, и все замерли, подобострастно молчат.
Всплыл давний урок литературы, пишу сочинение по «Мертвым душам», но тема? «Размышления Чичикова после бала».
Я подошел к шкафу, быстро нашел Гоголя, замелькали полузабытые образы.
Чичиков – не я, свои мании величия я отметаю с ходу.
А его двое крепостных, два вечных образа…
Я Селифан? Тот, кучер, любитель хороводов и породистых и стройных девок, и знаток лошадей.
Селифан сейчас – байкер в цветастом шлеме, который поставил свой спортивный мотоцикл у клуба «Че Гевара», или хозяйский «Бентли» у бара «Джаггер», и заманивающий девушек многозначительным видом.
Девки, да. Но я не знаток байков и тачек.
Петрушка…
Петрушкой, лакеем Чичикова, любителем кабаков и россказней о своих путешествиях... А теперь – хипстером из крафтовой пивной, или из «СтарБакс», за макбуком, с Инстаграмом, где фотки из музея Матисса в Ницце… Лакеем признавать себя было обидно.
Зато бородатому Петрушке проще, Селифанам – море усилий, все тачки, сальса с хастлом, на набережной парка Горького, наградой – порнуха, или дешевый бордель, после обязательного хоровода с девками, за участие в котором с него неплохо состригут.
Нет.
«Я стоял, как громом пораженный», – подумал Робинзон, когда понял, что не уникален на необитаемом острове.
Я подумал – я прожил с определенным подходом к людям:
– «Богатство говорит – говно помалкивает».
– «Шапки долой, господа в избе».
– «Разница в длине перьев на хвосте…».
Невысказанные за десять лет мысли всплывали все вперемешку.
– Это был интересный опыт, – скажу я некому Мише, через три года, сидя в очередной столовой с кружевными скатертями и наблюдая, как очередной туз считает на публику копеечки. – Я себя унижал и втаптывал в грязь, и все из-за какой-то слабоумной тети-воспитателя.
Но сейчас…
Что же делать, черт, вот что делать, – наверное, самое простое…
«Не пить и никого не убивать, – сказал во мне пожилой джентльмен, – я не одобряю непоправимых поступков».
Тогда? Тогда надо купить пуховик c надписью «Lanconia», решил я часам к двум ночи, и носить, пока не сотрется надпись. Тогда меня попустит.
В таких мыслях я провел час, я заметил, что пошел дождь. Я закрыл окна, из всего хоровода мыслей остались цветы.
;
Глава 32. Инвеститура силы
23 июля 2014 года, ночью на 24 июля
«Инвеститура силы власти», мне вспомнилось, – церемония наделения властной силой капитанов-регентов в Сан Марино, старейшей республике. Инвеститура силы, почему я об этом вспомнил… Да, она угадала с шарфиком, про меня, и себя, «Вечного Друга».
И она могла наделить меня силой власти, над собой… Поздно. Хотя попробую, сделаю заказ последней минуты.
Я курил и все осознавал. Неразделенная любовь придает богоравной силы в жизни, она же может не только убить, но и спасти, дать сил переплыть реку.
И было еще не поздно, я себе выторгую месяц, я, влюбленный, стану полубогом, и сделаю много для самого себя – я же не понимал ничего, как мимо смотрел!
Я взял ручку. Оторвал листок календаря, и на обратной стороне написал все. От кучи мелочей, наподобие бросить курить или помириться с парой родственников, до нескольких крупных идей, с которыми я уже потихоньку расставался, все слабее и слабее надеясь на их осуществление.
Я натянул майку, и вышел в ночь, было около трех часов. На Белорусской работал салон цветов:
– Розы, молодой человек?
– Да все равно, – я махнул рукой и подошел к вазам с розами, красные, желтые, все так пошло, избито. Я посчитал деньги:
– Одиннадцать вон тех, в бумагу.
– Кремовых?
Они назывались кремовыми, я не и не знал до этой ночи.
Я поймал машину и доехал до ее дома, по пути я вспомнил, что мой номер заблокирован; был будний день.
Я подошел с букетом, на скамейке у подъезда сидел мужик с розой. Он делал крупные глотки из бутылки шампанского, которая лежала в бумажном пакете для подарков, темно-розовом, с белым люминесцентным сердцем.
Роза была искусственная, кладбищенская, многоразовая, как космические корабли Илона Маска. В свете фар полицейской машины он выглядел небогатым влюбленным, взволнованным перед поздним свиданием.
Розовая Муть его держала на плаву – в ночном пьянстве. Он достал из кармана пробку с проволочной оплеткой, закрыл бутылку, привычным жестом обжал горлышко шампанского «Абрау Дюрсо».
– От вас можно позвонить? – мой номер она заблокировала. «Я стал чем-то ненужным и плохим», это обычная мысль в такой ситуации. Я протянул ему двести рублей.
– Извини, братуха, я в ночь телефон не беру, – от влюбленного пахло виски, «Jim Beam», в яблочном варианте, я узнаю этот запах среди тысяч других. Мне захотелось поговорить с ним. Я вспомнил – «бутылка бухла, две телки, как рукой снимет, Ваня ты наш Смуров!». Но дальше, еще трем глотками начнется путь «Дорогой в никуда», как отлично озаглавил свой роман Реве.
Я обернулся на тихий разговор, на скамейке у соседнего подъезда стояли двое ребят, лет шестнадцати, они явно спорили, не привлекая внимания.
– Старик, такая прекрасная ночь, и такая погода! И ты в ней молодцом, – я вспомнил Лану, – черт, рука разнылась, резали недавно, – я отстранил розы. Он заинтересованно посмотрел на нее.
– Можешь дать чуть обезболить?
Он открыл шампанское и протянул мне. Я сделал большой глоток.
– Ожгло аж, – сделал второй глоток, и предупредив его «Хорош!», протянул ему бутылку. Постояли, закурив по сигарете. Слабое и временное, я знал, облегчение.
– Кого-то ждешь, старик? – спросил он, – цветы вон купил.
– Да, соседку твою, Соню, – я мог отвечать на все вопросы лишь правдой. – Ого, высокую, она на моем этаже живет, только-только с папой ее поздоровался. Он с собакой вышел.
– Вот как?
– Не в обиду, старик, – он стал общаться наравне, по манерам и голосу поняв, что я старше, – она на редкого любителя. Но девка хорошая, рад что нашла себе такого парня. Не расстраивай соседку, ты у нее больше не повторишься. Она, извини, недоразвитая, на мой взгляд.
– А вот другая, Лана, – он задумался, – красивая, светленькая, иногда дожидаюсь утра, она на работу идет, год назад подарок мне вернула, пакет вон пригодился…
– Прости, отлучусь, спасибо, – без глотка спиртного нечего и думать о том, чтобы завладеть вниманием женщины.
Я подошел к подросткам.
– Ребята, – обратился я к тому, кто выглядел старше, он был в белых широких шортах, – а можно звоночек сделать, мой телефон разрядился.
Они протянули трубку.
– Да, – ее голос был бодрый.
Я долго, очень долго говорил, она редко отвечала. Как я вымолил последнее свидание?
Я просто сказал правду.
– Ты была права, я тебя люблю, я знаю, это худшее, что можно сказать, но ты дослушаешь. И ты знаешь, что это состояние сильной, взаимной влюбленности я пропустил. И ты тоже знаешь, что скажи ты мне тогда стать лучше, я бы нашел легко силы для их исполнения! Ты могла бы поставить крупную задачу, но это не твое. Я написал на бумаге – свои недостатки, и кем я хотел бы стать, – так, пара вариантов. Ты должна выйти, сказать, что ты меня любишь еще месяц, и приказать мне исполнить все по списку, который я тебе дам. Там немало много, но я уложусь!
Для нее мое появление, звонок и предложение – все была неожиданно. Посланница Клуба левшей, она поняла меня, и согласилась выйти.
– Я взял телефон у ребят, твоих соседей, я повернулся к ним, – простите меня за неудобства.
– Что вы, мы все понимаем, – они зачарованно слушали, – вы говорите, сколько вам надо.
– Хорошо, я оденусь, мне будет пора на работу. И вот что, я не могу приказывать, своим детям я только желаю. Я пожелаю тебе свое, выкинь свой список. И можешь верить, что я тебя буду долюбливать, но не месяц, а сутки.
И я поверил.
Ведь она вышла, и сразу обняла меня и поцеловала. Мы прошли двор и сели на скамейке, у дальнего подъезда многоэтажки.
Поцелуемся, еще раз, как ты любишь, – грустно сказала она, – слякотно, – и целовала, страстно, чтобы я поверил, что это не игра.
Я попал в настоящую разделенную любовь, в первое, и, вдруг я вспомнил, последнее любовное свидание. «Обойдемся без ненужных промедлений, спасибо за «Абрау Дюрсо», за неплохую форму».
Заказ последней минуты, я вытащил лист календаря.
– Брошу курить, решу свою проблему с родней, дострою дачу, нет, ты не подумай, что я мещанин, она мне не для шашлыков под водку, так, что еще, говорил я – она взяла листик. «Июль, 2014 год», просмотрела список.
– Я не Дед Мороз, – она достала ручку и перечеркнула накрест лист календаря, и выкинула его в урну. Я позже жалел, что не вернулся и не достал зачеркнутый лист пожеланий обратно – единственное свидетельство правдивости этой истории.
Она смотрела на меня. Ей хотелось, в эту погоду, ранним утром, и на этой скамейке, но она сдерживалась, и я верил.
Она подумала, и сказала.
– Знаешь, моя бабушка…Хотя не важно…
– Я желаю тебе умереть на работе. В 79 лет.
– Спасибо.
– Я желаю тебе увидеть твоего охотника, – вдруг сказала она.
– Зачем? – а она продолжала:
– Я желаю тебе, чтобы твой род не кончился тобой.
– А мои дети? Я же тебе говорил, о моих внебрачных детях?
– Они не считаются, как те, что моем детском саду, они же не мои?
– Я желаю тебе все сделать, что тебе надо. И потом забыть, – и она повернулась.
– А что забыть, и когда?
– Называй все что было, одним словом.
– Каким?
– Прошлое, называй все это прошлым, – она подумала, – ладно, я желаю тебе бросить курить.
– Но ты же должна будешь меня любить, пока все не сбудется?
– Да, но не проверяй это.
– Но что мне надо забыть?
Я видел удаляющегося пешехода, с белым пятном букета, в руке.
Я сидел, на скамейке.
Я был счастлив, впереди же сутки взаимной любви.
Я дошел до метро, работали кафешки.
Утром, в шесть, я сидел в кафе у метро Сокольники.
В кафе, потолке, чуть впереди меня, были два светильника, два крупных метровых квадрата, коричневый и голубой.
Пикнул телефон. Пришла фотография: «Ты просил это», небоскреб, который уходил ввысь, в синее небо. Было неясно, сколько в нем этажей.
И я уснул, положив голову на руки, и смотрел на квадраты освещения, синий и коричневый. Я не помню, как уснул…
Мне снилось, что коричневый квадрат выстроился в стену небоскреба, а синий, рядом, стал голубым небом у стены. И здание в Америке, годы, разумеется, пятидесятые.
И мы только что вошли через двери. Навстречу из-за стойки ресепшена, большого массивного деревянного полукруга, поднялась негритянка. Стойку огибали две мраморных лестницы. Мы поднялись по левой и встали у окна.
Я смотрю из окна вверх – на небо и светло-коричневую стену. А Соня говорит:
– Тебе подниматься дальше, мы тут прощаемся, – я открыл глаза, увидел кафе, меня трепала за плечо официантка – а я не соображал ничего полминуты.
– Ты будешь когда-то сверху смотреть на это кафе, на стол, на счет, и на нее. И на меня.
;
Глава 33. То, что нам кажется – это не то, что перед нами показалось
24 июля 2014 года
Я приехал домой в восемь утра и больше не спал. Как я понял, что у меня ничего не осталось от нее, кроме кулона с гербом Lanconia, на толстой посеребренной цепи – две сплетенные змейки, корона, и то купленных мной?
Ни одного материального свидетельства, как она и обещала. Она сказала: «Я буду дарить лучшие надежды, а не вещи», но и с надеждами она обманула?
Я решил записать, все, что она мне успела сказать. Даже банальности, которые были к месту.
– Прошлое в прошлом, пожилой джентльмен, сумма поступков, а не сумма слов, это и есть милосердие. Стану-ка ее апостолом, да и пригодится, все вспомнить, как отойду.
Я писал. Я записывал чужие слова, а потом устал и откинул идею. Точнее, я понял, что буду вспоминать ее очень часто, и времени поиграть расстройством души будет предостаточно.
Самое смешное, я знал все это, но не из личного опыта, а со слов умных лекторов. Психопатология восприятия времени человеком. Время в творчестве того, этого, и другого…
;
Глава 34. Хозяин
24 июля 2014 года
Настал вечер, я закончил записывать фразы, которые удавалось вспомнить, в голове висела одна-единственная: голубка упорхнула во вчерашний день.
Я устал, я был счастлив. В этом духе о времени, об отмеренных сутках, о сроке счастья не думается.
А не пойти ли мне в «Кофе-Хаус», проведу там эти драгоценные счастливые часы. Место работало круглые сутки.
Не напьюсь, очень грубый ход для столь тонкой радости, ну может под утро, когда выйдет время, возьму несколько ирландских кофе? Нет, в последний час я пойму, как быть потом.
«И все забыть», – вспомнил я, пойму, как забыть ее. Я же забыл историю своего увечья, явно сопоставимую по эмоциональному накалу.
Я сел за совершенно определенный стул и поднял взгляд от меню на свою школу, видную из окна внутри зальчика кафе.
Узнаваемой широченной спиной каменотеса, сидел старый школьный знакомый и сосед, Петя, старше меня семью годами. Он работал психиатром.
Я его окликнул зачем-то, он повернулся.
– О, пересяду к тебе, выпью пива, и вон, нам тут в пакете коньяк. Меня тут со своим не шугают.
– Нет. Не буду. Да шуганут, старик, за самоуправство. За цинизм. Ты же опять поставишь пузырь на стол, и начнешь пить из горла.
– Нет, терпят, мы же свои. Выгоняли только за вандализм в туалете.
– Интересно, – спросил я, думая о своем счастье, – ты лил на пол?
– Угадал, но я им отомстил, я там туалетную бумагу… А, впрочем, – молодой человек, одно пиво, как обычно. Да, маленькое.
Мы закурили.
– А ты-то что, в будни, да поздно?
– Не объяснить, счастливая любовь, которая подойдет к концу к утру.
– Ясно, мой повод проще… ну я проиграл аукцион.
– Какой?
– Аукцион для врачей. Его устраивает тетка, которая сидит на карте, в регистратуре нашего диспансера. Когда, скажем, приходит клиент, например, сын алкоголик с матерью, на кодирование, они достаются тому, кто больше ей заплатит. «Минуту, упрошу вам самого хорошего». Вот я и прос..ал одному ваньку молодому.
– …Патологическая обстоятельность речи, – ты просишь прерывать, когда она начинается.
– Да дослушай, это повод, – он сделал три глотка и спрятал бутылку вниз. Так. Я же в кабинете сижу, а не внизу, я прос..ал не кого-нибудь – и он назвал редчайшую фамилию. Фамилию моего Санчо Пансы.
– Это тот самый, который…?
– Да, пришел частной явкой, просто бумагу выписать, в утешение жене. А там наш молодой хвастался. Они с ним договорились долго и вдумчиво лечить всю голову. Всю, мля!
– Кодирование, – разводка известная, – сказал я, – тебе их не жалко?
– Я шизоид, – сказал Петя, – у меня нет эмпатии и совести. Да и кто ты! Ты мне будешь тут намазывать мораль на свои похождения? Кстати, вот про твою любовь, которая у тебя до утра, сейчас не надо. Не хочу про все эти анальные пробки, проблююсь. Ты же эпилептоид, ты внезапно сотворишь запредельное говно, и потом сидишь им и бурно восторгаешься!
– Ты просто ничего не знаешь о пути левой руки.
– Знаю, – мне все рассказал один крепкий орешек, и подробно, и убедительно.
И не придраться. Я знал, что Петя – на самом деле профи и умница, и «придирался» к своей пастве по делу.
– Такой, похожий на ...?
– Угу, – он не заинтересовался вторым общим знакомым, отпил из бутылки и сунул вниз.
– Ты не поймешь, но ты похож на юношу с кладбищенской розой.
Мы сидели, молча курили и думали.
– А еще, на той неделе, – не выдержал Петя, – я пришел на собеседование в частный центр. А, ну ты знаешь, я всегда на собеседования с женой езжу.
– Да, говорил…
– Меня там так стыдила администратор, армянка! Она спрашивала: «А на вопросы больных тоже жена будет отвечать? Культуролог?».
– Надо было ей правду сказать, как мне, и всем. Мол, жена – это supporting person, а потом развить подробняк, на полчаса, про матриархат, последствия которого ты пытался в юности лечить у сокурсников уколами, ты же после армии был, среди маменькиных сынков. Эх ты, дурак, тебя бы взяли, ты импозантный.
– Да видишь, застеснялся. И вон, с тех пор полоса неудач. Ах да, как после армии… – как и все, он пришел в приподнятое настроение, вспомнив прошлое.
Пошла беседа, в которой не было ни канвы, ни главных тем, я пил кофе, затем пиво, он –крепкую экзотику, кажется, самбуку, из пакета под столом. Потихоньку переставал стесняться, и звенел там склянками, тремя или четырьмя.
– Ты не загоняйся по бабам, что у нее с тобой не так?
Я рассказал быстро, без лишних подробностей.
– Ах, вот оно что… Ну предложил бы ей гостевой брак… Лавируй, в каком бы возрасте мы ни находились, надо срывать весною всю зелень, летом все цветы, а осенью все плоды.
Петя выпил и опять сбился с мысли.
– 40-50 лет – это период мудрости, а 50-60 – период болезней. А кто здоров? – он достал сигарету. – Впрочем, есть чистые люди, святые, ко мне приходят редко, брать справку, например, на права, и тогда хочется упасть на колени. Когда я вижу здорового, для меня это как ангел прилетел…
– А я их вижу. Тот, на пути левой руки, был из таких, и умный.
Мы болтали, и светало.
Пора уходить.
Петю шатало у троллейбусной остановки.
– Ни ты, ни я и близко не знаем, что такое счастье, а вон эта старуха с ним не расстается. Я это знаю, вижу и слышу – сказал мне шизоид.
Я посмотрел на женщину, архетипичная бабушка, «лицо, как печное яблоко», выцветшие от старости голубые глаза-льдинки. Наверно, в ее молодости они были серые?
– Как твоя мама? – вспомнил я.
– Она теряет память, болезнь Альцгеймера, зря это слово выучил когда-то, теперь все знаю, что будет дальше, – Петя изменился.
– Понимаю, такие знания на себе применять неохота. Так ты отдай ее в больницу, к своим, по блату. Да, если у такой нет памяти, – я кивнул на женщину, что вы с ней делаете?
– Лежат, их привязывают, таблетками кормят, чтобы не крутились по отделению.
– Это старость, скоро все потеряем память, – утешил его я, – думай о себе.
– Я ее никуда не отдам, дома буду выхаживать, хоть двадцать лет. Поэтому, я рассматриваю только гостевой брак, и тебе предложил…
Я внезапно понял, понял, что еще хотела сказать мне моя Лана, моя мать Тереза...
– Ты хочешь историю про бабушек у остановки? Пока я такси ловлю.
– Валяй.
И я рассказал ему одну из ее историй.
– В Германии больных забывчивостью бабушек не привязывают к койке и не глушат лекарствами, как это сделают с твоей, если она тебя переживет.
Они живут в приюте, как дома. Они могут из него выйти свободно, дойти до своей остановки. Ее построили доктора. Там висит фальшивое расписание автобусов. Их номера свои, для каждой старухи… И они стоят там и ждут, а автобус никогда не приходит. Они общаются, чьи-то мамы, и бабушки, возмущаются, и им не скучно. Они спорят.
За спорами время бежит незаметно.
А вечером приходит сотрудник, и уводит их домой.
– Я, православный врач, говорю тебе, найди храм святой Софии, и ходи в него… И тебя попустит.
Я, улыбаясь, смотрел за него, все угадывая и понимая.
– Но мама? Что ты будешь делать на самом деле, тебя же не это волнует?
– Верно, – он посмотрел на меня, удивленно, – я думаю, что делать с телефоном.
– В смысле?
– Смотри, она не забудет мой номер телефона. Она мне сюда пятнадцать лет звонит. И подумай, вот если я умру раньше?
– И что, это грустно, но это российская классика, мать похоронила сына, а то и двух.
Это жизнь. Я улыбался, глядя за него, житейским обстоятельствам. Я подумал, если я шагну за этот бордюр через полгода, в феврале – я провалюсь через наст в рыхлый снег. Деревья не будут облеплены инеем, но может, зимней росы ждать на следующий день?
Он заметил улыбку, и понял ее иначе.
– Сука. Сучка, – я тебя обозвал тем, кого ты сейчас включил. Но, а включишь настоящего? Ты же мне выпишешь по щам. Так вот, телефон. А если я умру раньше нее? Она помнит мой номер и номера моих друзей. Долгосрочная память уходит позже, ты прав с остановкой, цифры они не забывают. Но уже она не запомнит, что я умер. Она мне будет звонить, как обычно, пожелать спокойной ночи. А там никто не берет. Или хуже, берет другой. И каждый раз, каждый вечер, мои друзья ей будут рассказывать: «Петр умер, пару лет назад», – это страшно. Она же каждый вечер будет заново переживать смерть сына.
– Это хороший сюжет для рассказа, не бойся, шизоид, все будет хорошо, – сказал я. Не свои слова! Я улыбался, глядя влево, за его плечо на старуху, – у тебя же нет эмпатии, ты и пьяный фальшивишь.
Он не фальшивил, но я вдруг стал воспитателем трудного ребенка.
Я ловил ему машину, никто не останавливался.
– В тебе зажили два разных человека. Один из них – ты, тот старый циник, а второй – это девушка-подросток. У тебя началось раздвоение личности, старик! Дважды менялось выражение лица, и скорость речи. Сейчас другая походка и осанка, спортивнее. Разные личности, разный возраст, навыки, я смотрел на тебя в кафе. Ты не допил пиво, и убрал руки вниз, под стол. Ты не курил с тех пор. И конечно, у твоего второго я – большая физическая сила. Смотри, как ты меня держишь. В тебе двое. Но у них должен быть хозяин. Хозяин.
– Какой хозяин?
– Тот, кто переключает личности. Вот сейчас ты совсем красавчик, Бэтмен…
– То есть, я того?
– Да чушь, да шучу. Я сейчас читаю книгу про раздвоение, и сидел любовался, как ты… Нет, вы, красуетесь, живая иллюстрация. Влюбленный, мля. С двумя разными походками.
– А ты, Петя, – мальчик-робот, если тебе нажать на кнопку на животе, ты превращаешься в крысу, на аукционе своих алкашей.
Он поскользнулся, я его легко поймал, без усилий удержав за руку расклеившегося невысокого каменотеса.
– Спасибо! Ладно… Ты стал необычно ловкий, подумай об этом.
Подъехало такси. Я остановил очередной порыв Пети, запихнул его на заднее сиденье и положил на колени сумку.
– Мне в гости, к жене, – сказал Петя таксисту, – к жене в гости! У меня гостевой брак, ты понимаешь?
– Ему в Беляево, улицу вспомнишь по дороге, – и он уехал.
Я посмотрел на часы, оставалось пятнадцать минут взаимности, – последнее прости? Но мой номер заблокирован, да и я знал, что она не прочтет послания.
И сердце стало обливаться горечью. Что делать?
«Что ж, – сказал во мне пожилой джентльмен. – У банкира есть оперативная перспектива, это лишь набор действий на месяц. Но есть и долгосрочная – как он будет богат и велик, через годы. Но в ней он не расписывает себе действий. Не важно, что делать, главное, чтобы все, и он, верили в благополучие банка.
Там, на листке, ты написал оперативную перспективу. Ты приехал за планом немедленных действий, после инвеституры силы. Но Вечный Друг настоящий, он выписал тебе долгий билет, и сил – надолго. И дал сутки, чтобы ты ему поверил».
Я поверил.
«Наверное, ты и есть Хозяин?», – спросил я вслух, зная, что ответа не будет.
…И я понял загадку катка.
Однажды вечером, в начале марта, я шел мимо катка на Патриарших прудах.
Гремела музыка, сверкала лазерами дискотека на льду. «Вот черт, я и кататься не умею, да и рука… А так позвонил бы Соне». Народу было немного, это был последний день зимы.
Я никогда не улыбался своим обстоятельствам жизни, но в те дни началось! Я часто шел по улице, улыбался, странно и нефальшиво, и мне любезно уступали дорогу.
Я смотрел на каток, на резвящихся одиночек и пары.
Я не подумал ни о чем, кроме приятного жеста девушки, резко затормозившей передо мной – «присоединяйтесь к нам», и я присоединился.
Я вспомнил, как еще вчера Соня улыбалась мне, останавливаясь в брызгах льда, у бортика катка в Сокольниках.
Дойдя до палатки проката коньков, я взял пару, зашнуровал и вышел на лед. Разогнался сразу и затормозил.
Потом сделал два круга, резко свернул у приглашавшей девушки. Я катался минут пятнадцать. Я держался уверенно, я не думал, почему у меня так хорошо выходит. Но вдруг, – я поднял взгляд на угол Патриарших прудов, на крышу дома, и вспомнил бар в нем. Я там сидел, и с этим, и с теми. С этой мыслью, возвращаясь в себя, я летел по катку, по длинной стороне.
И я вдруг вспомнил, – я же не умею кататься! И проклятые коньки разъехались. Рука! Я упал на колени, выставив вперед здоровую руку в кожаной перчатке, Меня тянуло еще метра три. Я снял коньки у бордюра, и в носках дошел до гардеробщика. Он изумленно сказал:
– Что случилось, вы отлично катались?
– Нога! Подвернул, наверное.
Я надел ботинки, дошел до бара, и там осмотрел себя в туалете – ни одной ссадины.
Я был поражен. Я только что был другим. Я был ей. Я взял меню. Открыл заднюю страницу, пиво?
Нет.
– Глинтвейн, пожалуйста, – но она не вернулась. А я тогда забыл про каток.
А сейчас, летним утром, я стоял несчастно, и уже не взаимно влюбленный, с кашей:
– «Раздвоение».
– «Время вышло».
– «Но длинный билет».
– «Инвеститура силы».
– «Я не Дед Мороз, но желаю тебе…».
– «Ты будешь когда-то сверху смотреть на это кафе, на стол, на счет, на нее. И на меня».
Что-то надо с этим делать?
;
Глава 35. Отец всех титанов
Утром, 25 июля 2014 года
Прошли сутки. Я лежал дома, с закрытыми глазами. Я был абсолютно уверен, что ее пожелания не сбудутся, на память останется только вечная горечь.
Мне отравили остаток жизни. Тогда зачем жить, подумал я?
Две шлюхи, отель с открывающимися окнами, хм, вот в Золотом Кольце они не открываются именно по этой причине, это еще придется поискать такой, чтобы на Арбате, да пять звезд.
Финита ля комедия должна быть красивой, не так ли?
Такие штуки бывают с людьми и покрепче, и это не только вымыслы Бальзака. «Человеческая комедия», вот черт, как он был прав, даже в названии своего труда…
Наверное, я неплохой человек, или – «Бог не желает смерти грешника до его раскаяния»; я вспомнил бородатого на каталке, рассмеялся в голос, и вдруг пришло избавление, да-да, практически мгновенно, никаких лет мучений,
Никаких одиноких посиделок в баре с виски, перед витринным стекло с видом на ночной город.
И не избавление, а просто полное исцеление.
Писк телефона, и я поднялся.
Это sms от старого знакомого Дмитрия, лейтенанта полиции.
«Тебе не нужен новый Айпад Мини? Сертификат, 10 тысяч».
«Да», – мне было нужно общество.
Я был одет, и опрометью вылетел из дома.
Мы с Димой сидели в баре, уже третьем за сутки для меня.
– Даешь романтика, сейчас ты с виду эдакий обезумевший от нищеты Байрон, – сказал Дима.
Меня размазало одной кружкой пива, как некогда студентом – рюмкой водки после сдачи диплома.
– Айпад? Да, поговорим об этом обязательно, минут через десять. – Я был загадочным, я был городским сумасшедшим, с тайной, с воспаленными глазами. Несвежим, небритым. – Смотри, какая штука случилась с Байроном, – и я рассказал ему кратко историю, опустив все подробности.
Он молча слушал.
– Ты многое недоговариваешь. Глупец скажет, что ты накрутил со скуки, насочинял, нафантазировал. Но я-то тебя знаю. Про твою воспиталку все ясно, ты ее потерял. Ты дальше хочешь разобраться во всех видах страданий? Не надо.
Я согласился, Дима знал, что говорил, был вдовцом. Я вспомнил вдруг Лану. Да. Я только стоял на берегу реки, которую он переплыл. Очередной реки.
– В общем, ты потерял человека. Кого, я не понял. Скорее всего, ты просто потерял бабу. Как – не важно. Ушла к другому, изменила, пропала без вести, погибла, какая теперь разница? Ты ее никогда не увидишь. А захочешь – это как если я начну могилу жены раскапывать, – Дима мог сказать так, чтобы все кругом поперхнулись.
– Что ты метешь, Димон, – мне стало неловко, и захотелось уйти.
– Допьем и пойдем ко мне, через час ты будешь смотреть на все, как надо, глазами циника, которым ты был тогда, еще в мае, помнишь? А что это за тема, с Вечным Другом? – я сначала решил, что ты поехал. Главное – слушать, – он ухмыльнулся.
– Ты понимаешь, – она для меня наделена смыслом, посланием, это тварь Божья, которая… – лепетал я.
– Через час она будет просто биологической единицей. «Одной из».
– Коньяк, и отправишь к бабам?
Дима презрительно улыбнулся.
;
Глава 36. Василек и календула
25 июля 2014 года
Я поднес трубочку к последней порции чудодейственного порошка. Усталость сняло на первом волшебном вдохе.
– Что это, «кокаин депутатский»?
– Сразу видно, что ты не в теме порошков, называй это кристальная ясность.
Я обиделся:
– У меня в институте у однокурсника мама была крутой таможенницей, ходила через зеленый коридор в аэропортах и проносила с собой сумки брелоков из Боливии, там в брелоке была запечатана капсула кокса и пачка листов кокаинового куста, мы даже вынюхали две в лаборатории, – мне захотелось кичиться бурной молодостью, я стал другим человеком.
– Да ясно все с тобой, я тоже в девяностых снимал за пятьдесят долларов на вокзале одну шлюху, она теперь певица известная, ее Аленой звали.
– Это Индия, чтобы индийским программистам на четвертые сутки программирования восьмерка бабой не казалась. А просто восьмеркой. Умножил – подели. Ты, кстати, сколько уже не программируешь, со своей кралей?
– Ну, пару суток, – мне уже было неловко.
– А они там неделями, так что, – твое, – он кинул трубочку на бумажку – так, сейчас отдых, и потом новые Сrazy birds, что ты там плел в кафе? Синяя птица, Сокол… Сrazy birds, у тебя не пошло, вот и ты загнался.
Мне стало смешно над шуткой, я улыбнулся.
– И улыбку эту сотри, она тебе очень идет, но не твоя.
– А это откуда? – я спросил у Димы, старлея какого-то отдела полиции, про коробки продукции «Apple». Я давно начал интересоваться реальным миром.
– Да, зашли в квартиру, еще месяц назад, в конце марта, там четыреста нерастаможенных айпадов, без сертификатов, вот я распродаю, еще Левчик, – Дима надул губы, – и новый наш майор, – свел брови и выпятил подбородок, – грабь награбленное, сказал он чужим высоким голосом.
– Ты гримасничаешь, как актер немого кино.
– Ничто так не сводит с ума, как ожидание денег, – секунду, – и он поднял телефон, – левой, отметил я без боли, рукой, шла торговля с покупателями.
И я поднес трубочку к последней порции волшебного порошка, щепотку которого Дима разделил на порции, проведя смелые линии кредитной карточкой.
Дима глядел, как в граненом стакане, внутри подстаканника, темнеет кипяток с последней пирамидкой чая «Венецианский Карнавал», того самого, я нашел его случайно, разбирая вещи перед ремонтом, и потихоньку допивал… Василек и календула.
«И поди разбери, то ли карнавал был из-за чая, то ли был чай из-за карнавала», – думал я, тогдашний.
Я сказал Диме фразу, мысли приходили в голову очень легко:
– Карнавал закончен, фрики покидают город.
Я подумал о Соне и понял, вот думать о ней уже не хочется.
Я увидел ее обычной тридцатилетней женщиной.
Она сняла маску девушки-подростка.
Да-да, все было верно, одной породы, и из Сокольников, и грудь трешка, и шесть футов.
И карты раздаются по-новой, раз в пятнадцать лет, и правила – уже знаешь правила, но твой приз возьмет Шулер.
Шулер, – и улыбнулся, вспомнил фото, где она льнет на пляже к седому стриженому мужику с морщинами на шее.
Дима был прав, со своим лекарством: сожалений не было, магия мгновенно ушла, в голове был чистый объективизм, на фоне подъема духа и ясности. Я крутил воспоминания в голове, все – надуманный образ стерся, и мне это не понравилось. Все вопросы, впрочем, обрели ясные ответы. Кроме одного.
– Тебе нужен вечный друг? – спросил я Диму, отвечавшего sms очередному покупателю конфиската.
– Вечный? Айпад мини... двенадцать тысяч. Ах, вечный друг? Да видишь, все мы вечные друзья, а пока вон, из-за трешки меня рвут в клочья.
– Я тебя за тысячу порву.
Я пошел в туалет и расстегнул ширинку. Раздался звонок, это звонил Дима с кухни.
– Слушай, Костик, а почему ты развелся с женой, ну которая та?
– Не знаю.
– А почему женился?
– А разве выбирают, жениться или нет, ты же как по рельсам едешь... Я не выбирал, жениться мне или нет.
– Ну и зря, видишь, как оно все вышло. Мы все по рельсам едем, только женщины эти рельсы иногда чувствуют, и на них остановки.
– Это как?
– Ну вспомни все темы, заскочить в 30-й вагон, замуж за тридцатник.
«А верно, – подумал я, – какие-то остановки мы знаем».
– Это из-за меня, я развратный был, она это осязала. Может, и не догадывалась, но проблемы впереди ощущала.
– Да не важно, из-за кого, все происходит так, как должно. Тебе это приходило в голову?
– Не приходило, есть свободная воля, вот сейчас я не положу телефон в карман, и он упадет в унитаз.
Дима услышал звук спускаемой воды.
– Не упал? Потому что в инструкции уже написано, как ты потеряешь именно этот телефон, невидимыми чернилами, – успел я услышать, когда пустил воду в кране.
И стал думать, под шум воды, как тогда, влюбленный, в «Чарке» – вернись! Не потому, что скучная жизнь, и как мало радости в этой забытой кристальной ясности. Но понимал, что это все.
– Ну как, попустило тебя с твоей голубушкой? – спросил Дима.
– Да, поклон, от матушки с папой, знали бы – решили, что пропал. Но она не вернется? – спросил я с наигранным облегчением, я чувствовал себя душевно кастрированным.
– Если вернется, то бегом ко мне, но не должна. Смотри. Вот я сейчас про свой ресторан на Патриарших вспомню, помнишь, как его у меня оторвали вместе с квартирой? Вот, вспомнил. И мне по..ать. Про байдарку, жену и Коми хочешь, – спросил вдовец Дима?
– Нет, верю, – быстро перебил его я, и перекрестил.
– Да, забудем плохое… Кто злопамятен, тому не видать любви вечной, – он улыбнулся, – да, может ты зря с ней не поладил, мужику от суки больше пользы, чем от сочувствующей попутчицы. С сукой не распустишься…
Я подошел к столу:
– Прошлое в прошлом. Но ты хочешь сказать, будет и сука, – я отщипнул ярлычок от веревочки пирамидки чая в глубине стакана чая, «Venetian Carnival», и сунул в карман.
– Будет еще и сука, значит, будет и еще карнавал?
;
Глава 37. Ксенон
20 февраля 2015 года
Напомню, на правой руке у меня большой рубец, на месте шрама от травмы. Однажды утром, спустя год после описанных событий, в феврале, я стоял в ванной и брился. Я вдруг заметил красное пятно посреди шрама на предплечье и вздрогнул.
– Вы все хотите нарастить кожу сами, все эти «остатки», после пересадок. Это при ваших травмах! И закончится дело язвой, а потом и раком кожи, – сказала мне одна заведующая отделением, когда я однажды устал от каталок и решил отказаться от последней пересадки, участка размером в пять рублей. Само зарастет, и заросло. Но вот!
Я внезапно вспомнил вдруг тот фильм «про жизнь», который мы смотрели с Соней. А если рак? Дальше, выходит, по сюжету, мне останется единственное развлечение, – пару лет мыкаться по барам в поисках жены бесплодного мужа и ее предложения, от которого невозможно отказаться – остаться в вечности отцом ее ребенка?
Увольте, это Россия, да времена сейчас не те: знакомства по барам – бессмысленные метания
– Молодой человек, мы целый год не виделись с подругой, вы можете сесть за свой столик?
Вспомнилось, как я сидел, ближе к ночи, на втором этаже кафе «Шоколадница» у Курского вокзала. И зашел высокий блондин, статью, и красивым лицом молодого барина похожий на моего старого студенческого друга, который перевелся к нам на втором курсе из Твери и испортил за осень пятерых сокурсниц. Давно, и в другие времена…
Барину было одиноко сегодня. Во фразу «Какие твои годы?» он не верил. Тебе двадцать пять? Заработай, посмотри мир, научись паркуру, на худой конец кайтсерфингу, и через пять лет они все твои. Он не верил, в отличие от пары важных юных бородачей, ведущих имиджевые разговоры по телефону и пялящихся в макбуки.
«To fuck the Russian girl», как и Яспер, он был, озверелой скотиной, как и положено в его годы.
Он был заметно после работы, это было его фатальной ошибкой. Своим непраздным видом он был на равных со всеми важничающими рабочими лошадьми, – кучерами, машинистками.
Внешность барчука, и отличный костюм – но аура клерка, ее не спрятать под одеждой, бородой и тату.
Его завернули от одного столика, потом от другого, действовал он мягко и тактично, он сел на втором этаже, спиной ко мне.
Внизу расположилась лицом к нам одинокая красавица за компьютером, он что-то сказал официанту, тот кивнул понимающе, и через пять минут она сидела с красиво оформленным листьями бокалом лимонада, она его выпила, послала воздушный поцелуй ухажеру и выскочила из дверей.
Он решил снизить планку, не зная, что чем женщина уродливей, ниже или площе, тем злее, – Бог шельму метит.
И было безобразно, мимо шли две откровенно некрасивые невысокие дамы, одна – «доска», другая – бесформенная полная коротышка. Он взял одну из них за локоть, и сказал мягко и моляще,
– Девушка, – и она отдернула, руку, как если бы ее укусила гадюка. А другой хлестнула его по щеке.
Похоже, вот это – кино про мою жизнь.
Хотя, нет же, Соня, Чрезвычайный Посланник Плуба левшей, улыбнулся я своим тем мыслям. Все будет, вопреки реальности, и дама с мужем-импотентом, и ее предложение, остаться в вечности. Я взвешивал шансы вернуться в игру, например, написать ей или нет.
…Дошвыривающийся. Так в «Яме» у Куприна проститутки называли тех клиентов, которые тратили направо и налево. Проворовавшиеся счетоводы, у которых впереди тюрьма или петля. Дошвыряться и подвести итог, подсказала классика. А что еще?
…А еще юноша с пирожными. «Клуб Самоубийц» Стивенсона начинается со сцены, где юноша-банкрот ходит по дорогому кафе со слугами, с подносом, с которого любезно всех угощает лучшими пирожными. На последние деньги. Еще одна классика, и приглашение в вечность…
Кино не будет. В «кино про жизнь» играть не надо.
Лечение Димы оказалось сильнее всех посланий, всей классики и вечности… Поклон до земли. Ведьма, черт ее возьми, все от нее шарахались, божьи души! Я сел в интернет и стал искать докторов.
Мне крайне везет, когда я сажусь за компьютер, искать кого угодно, или что угодно, особенно во взаимно любимом феврале.
Отпросившись с работы, я ровно через две недели, исполненный ужасом перед язвой на рубце, которая быстро разрасталась, стоял перед подъездом клиники.
Я задержался на пороге, докуривая сигарету. Вспомнил последний ряд кинотеатра и поцелуи.
«Никакое счастье не остается безнаказанным».
Или нет, я вспомеил самое первое СМС, полученное мной давно, когда не было транлитов на телефоах.
«Beregite schastie ono vam dano vzaimi» - кто это мне написал? Ах. Да. Одна девушка в 2001 году, она не пыталась пошутить тогда, она похоронила маму, которая долго болела. Она не хотела написать мне красивую фразу, В этих пяти словах были пять лет ее расплаты за счастье,
За прошедшие две недели я познакомился с двумя мошенниками в белых халатах, с купленными учеными степенями.
Этот врач был настоящим хирургом, из обычной «потоковой» больницы.
У него была частная практика, кабинет и операционное отделение, оборудованное в мансарде крупного медицинского центра.
– Нет, на рак этот дефект не похож, – сказал он, переведя взгляд с руки на мои глаза, и чуть задержавшись на них, – но оперировать надо.
Я знал, что врач говорит голословно, я отказался от биопсии – теста на злое или доброе качество дефекта кожи.
– Вы можете абсолютно не бояться наркоза, мы используем газ, ксенон.
– Ах знаю, конечно, – я улыбнулся, но не удивился, – любое производство жидких газов им торгует, но я не знал, зачем он нужен.
– Нет, ну что вы, сейчас его используют повсеместно, от стоматологии до операций на сердце, все опасаются обычного наркоза. Хотите, я дам вам им подышать, есть легкая смесь «20 на 80». Мы используем ее для лечения нервных болезней, для разгрузки перетренировавшихся спортсменов, да много для чего. Это бесплатно.
– Спасибо, я верю на слово.
…Он проверял наш договор, листал мой паспорт.
– Вы живете там же, где и выросли, в центре Москвы?
– Да, сегодня так.
– Я вырос на Пречистенке. И когда приезжаю к родителям, то вижу эти дворы, уже другие, но те же, где мы с пацанами тусовались. И становится не по себе!
– Я вас понимаю, особенно если натыкаешься на своих постаревших, лет на двадцать, пацанов.
– Да, все оптимисты, но мы-то с вами все о них знаем, – он был своим.
…Я лежал на операционном столе, я очень, как обычно, нервничал, подключили датчик сердцебиения.
Он запищал – сто ударов в минуту.
Надо мной второй хирург, его лицо было закрыто шлемом.
– Трус несчастный! – сказал он, – а если кожа не прирастет? У тебя будет три года на доживание. Или лечение, а это дорого, миллионов пять, у тебя их не будет.
Я вспомнил и ответил Сониными, и чужими словами:
– От темных разговоров тупеет голова.
Мое лицо накрыли маской. Я краем глаза увидел, как мой пречистенский врач повернул вентиль на баллоне с ксеноном.
Я сделал несколько вздохов и сразу успокоился, я это понял по пиканью датчика.
Я вдыхал газ и пьянел. Я подумал о двух неделях.
Все я делаю правильно.
Я вдруг понял, я же вижу сквозь закрытые глаза. Врачи продолжают свою работу. Но оборудование и сам стол стоят на ночной деревянной пристани, на Оке. На той стороне высокий, поросший лесом берег. Слева, и рогами влево, висит месяц. Анестезиолог присел покурить на корточки, подобрав халат. Он смотрит на ночную реку, с удовольствием затягивается. Раз он сплюнул в реку, и раз отхлебнул пива из бутылки, на дощатой скамейке. Второй врач, хирург, трудился надо мной, ежась от порывов ветра.
Я открывал глаза, и снова видел кафель оперблока, закрывал, – дощатая пристань, и снова смотрел на врача в операционном костюме, на берегу, со снятой маской и сигаретой в зубах, и с смотрел с ним смотрел в ночное небо.
Я подумал, а если бы я тогда сюда не поехал, она же не обиделась бы на меня? А я бы выкрутился от нахлынувшей на нее влюбленности. Купил бы, например, ей книжку «Разлюбил сам – помоги другому».
И сохранил бы чистого Вечного Друга?
На этой мысли я очнулся.
– Сейчас дышите кислородом, потом перевяжем, пересядете на кушетку, ксенон щадящий наркоз. Как вы себя чувствуете?
– Нормально.
Мягко сказано, я себя чувствовал отлично, то ли сам газ, толи облегчение, что все позади.
– Вы еще здоровяк, – говорил врач, фотографируя на телефон мою перевязку, для научной статьи, – в вас мы скорее уверены, вот мы взялись пересаживать на всей голени одному тут, – он полистал, – вот тут… Либо мы, либо ампутация, он еще и видит очень плохо, не волнуйтесь, если как и тут, захватим ваше лицо, я его вырежу.
На снимке был человек в инвалидной коляске, я его узнал сразу, в полупрофиль. Охотник. Серые удлиненные глаза, высокие скулы, волевой подбородок, нос с горбинкой – трижды знакомый полупрофиль, и я знал, знал ответ на мой следующий вопрос:
– Ого, а что с ним случилось?
– Несколько лет назад завяз в болоте на охоте, ночью, один, что уж он там делал, Бог ведает, а мы не спрашиваем. Пытался выбраться, обо что-то повредил ногу в трясине, воспаление, и вот результат, тоже Бог весть кто и чем лечил, все с научными степенями, за огромные деньги. Знаете, в том НИИ кафедру разогнали, а потом он в центре в области лечился, там стоит оборудование, но народ же все в Москву, так им врачи и не умеют пользоваться, не на ком тренироваться. И лечат до упора модными немецкими перевязками, а надо сразу под нож. Ладно, его уже жена привезла на осмотр, иди в палату, сейчас придет медсестра, – он перешел на «ты», – храни тебя твой ангел.
Я вышел и присел на банкетку. Я не был взволнован, ксенон еще пузырился где-то в крови. Он сидел в инвалидном кресле, ему было лет сорок. Он не отреагировал взглядом на мой выход из двери, слепой охотник. Надо поговорить, бывают ложные воспоминания, он же узнает мой голос. Может спросить, что мы не поделили, и что тогда произошло? Но зачем мне это?
И я сказал:
– Здесь очень хорошие врачи.
Он не вздрогнул, он повернул голову ко мне и молчал. Я тоже.
– Я рад, что ты жив.
– Я тоже, – слов не было кроме недавних, чужих, – храни тебя твой ангел.
В коридоре появилась медсестра:
– Я же Вас жду в палате.
Я лежал на койке, кристальная ясность Димы явно утратила свое положительное действие. Что она еще мне пожелала, кроме увидеть Охотника, бросить курить, чтобы мой род не кончился, так, что еще, прожить 79 лет, что же было?
А потом все забыть. А когда потом, и что именно?
…Эх, надо было записать.
Я взял телефон, очень формально, не как в такой ситуации, сделал обязательные звонки, маме, подруге, у которых я вымолил одиночество, обязательное мне для успеха в столь переломные моменты, формально, сухо:
– Все хорошо, приезжайте, часика три посплю.
И позвонил Диме.
– Здорово.
– Привет, слушай, ты помнишь про гарантию?
– Я тебе сервис центр «Apple»? Задолбали, вечные друзья, блин, ты пятый за две недели!
– Нет, я в больнице, все по своей травме. Она вернулась, ну ты помнишь? И совсем не как биологическая единица.
– Понял, – Дима стал серьезен, – давай заскочу после работы, адрес напиши, и как к вам там пускают.
Димина помощь не понадобилась. Я лежал в облегчении, меня отпускали переживания, газ выкипал в крови, меня занимала текущая реальность. Река была видением, я не слышал звуков течения, – но значит и охотник, конечно, показался.
Дима приехал, накинул на меня одеяло, и мы вышли покурить на улицу.
– У вас тут крутая клиника, я, когда подходил, мужика одного с инвалидной коляски охранники перегружали на каталку, такой скуластый, явно военный, с перемотанными ногами. Жена его мне крикнула:
– Молодой человек, тут хоть в форме, хоть без формы, а не курят, такие нравы, – пересказал Дима, зажимая ноздрю.
– Он там умер, в морг везли, жена такая вальяжная, еще родня, с виду даже рада была, с доктором чирикала, у него голени… тебе повезло, сегодня смерть обошла. Они меня за следователя приняли, я же в форме.
;
Глава 38. Дельфины
7 мая 2016 года
Было утро субботы, 7 мая 2016 года. В очереди в «Азбуке вкуса» перед нами стояли две девушки, с корзиной, полной бутылок вина. Тони не спешил, я тоже, началось первое утро моих тридцати восьми.
Тридцать восемь, – стоя на кассе, я чуть боялся этой цифры. Мне вдруг пришла в голову сцена флирта Кисы Воробьянинова с Лизой в «12 стульях» Ильфа с Петровым: «А сколько вам лет, простите за нескромность? ¬Тридцать? Сорок? – Почти. Тридцать восемь!» – сказал тогда старый ловелас. Последний год молодости – это почти общепризнанно, – думал я.
В «тридцати плюс» годах есть два возраста, «за 30» и «к 40». В возрасте «за 30» вам в душе еще 20, можно вздыхать о том, как быстро бежит время, но оно в скуке, и бытовой суете.
«К 40» – это вы понимаете, причем не умом, а шкурой, что суть два разных типа понимания, что каждый день рождения приближает вас к некоей неприятной дате, – так однажды выразился президент Беларуси.
Маннергейм в свои 38 лет, в 1906 году, в мемуарах признался, что позади «лучшие психически и физически годы». Потом он пытался придушить Петроград и большевизм, в 1919 году он, отец дочери Сони, стал президентом Финляндии, ездил в 1930-е в Бенгалию охотиться на тигров, сохранив молодость духа.
В общем, всем знакомое чувство «замер перед спуском», на американских горках.
Мы вышли с двумя пакетами пива, я, чуть пьяный, и да, счастливый, прищурился от ударившего в глаза солнца. Мы направились к машине.
Тони был моим соседом и таким же коренным жителем исторического района Москвы. Ему было за 40, высокий, жилистый, бойкий, полный прибауток, хитрый. Мы не дружили, и встретились утром случайно, в магазине.
Навстречу нам шел отец Тони, важный, дородный, крупный дипломат, некогда «чрезвычайный и полномочный посланник», и примите, прочее.
Он взглянул на двух мужчин, меня он не знал, он был чертовски похож на покойного Уго Чавеса, в российском, белом исполнении. Меня, пьяного, эта мысль рассмешила в голос.
– Что, с утра, уже? Зазнаетесь, сучата, вам до лопаты недалеко будет, – он одернул воротник рубахи сына-неудачника, с его рекламным агентством, полиграфия, визитки, буклеты, и прошел в двери магазина.
Девушки сели в красный спорткар, и, счастливые и гордые, умчались прочь.
Тони то сидел в кафе с ноутбуком, с кем-то обсуждая макеты своей макулатуры, то пил шампанское из термоса на скамейке, отвинчивая, пять раз крышку и наслаждаясь хлопком.
Тони, который, несмотря на обилие выпитого, пребывал в рабочем раже, поисках, ему все было кому-то позвонить. Сейчас мы сидели на скамейке, в укромном дворике фонтанчика, с двумя дельфинами.
– С днюхой, – сказал Тони, – бегу, мне к метро.
Тони, – ему иногда везло, – однажды его агентство обратился армянин, живший на улице маршала Бирюзова:
– У нас тут каждый год проходит «русский марш», мне смотреть противно.
– Ну так пишите в мэрию.
– Нет, я не об этом все. Просто идут толпой, одеты скверно, впереди какой-то кретин орет ахинею. Сзади машин 10 полиции, но я хочу любоваться этим маршем, а не терпеть его, я хочу, чтобы полиция выглядела, как эскорт, ну ты знаешь, когда там кино то-се, фестиваль, а не как за сбродом следят.
Мне нужен, ну, как это у вас – сценарий, и смета.
– Не вопрос, – и Тони накидал все за час, потерпел три дня, денег не было совсем, попросил знакомую позвонить Арсену.
– Здравствуйте, я – секретарь Антона, у нас готовы документы, сценарий и смета.
Сценарий, очень понравившийся армянину, был следующий.
ИТАК, РУССКИЙ МАРШ, ВПЕРЕДИ НА ЧЕРНОЙ ЛОШАДИ – ГЛАВНЫЙ, ПОЖИЛОЙ, ХУДОЙ, ВЫСОКИЙ, НОС С ГОРБИНКОЙ, ОН В СИНЕМ МУНДИРЕ, ВЫШИВКИ МИНИМУМ. ЗОЛОТОЙ ВЕНЗЕЛЬ У ПРАВОГО ПЛЕЧА, С МАРШАЛЬСКИМ ЖЕЗЛОМ, КОТОРЫЙ ОН ДЕРЖИТ НАИСКОСЬ, ОРДЕНСКАЯ ПОДВЯЗКА, НА НЕМ ВИСИТ БЛЯХА – МАЛЬТИЙСКИЙ КРЕСТ, ЛОСИНЫ ИЗ БЕЛОЙ КОЖИ, ЧЕРНЫЕ САПОГИ, НА ГОЛОВЕ – БЕРЕТ.
ВСЕ, ОН ЛАКОНИЧЕН, НЕ БУДЕМ УПОДОБЛЯТЬСЯ ТЕМ, УВЕШАННЫМ ОРДЕНАМИ.
СЗАДИ ДВА РЯДА ПО ЧЕТЫРЕ ВСАДНИКА, НА БЕЛЫХ КОНЯХ, В МАЛИНОВЫХ ФАРТУКАХ С ЗОЛОТЫМИ ЛИЛИЯМИ И БЕЛЫХ РУБАХАХ СО СВОБОДНЫМИ РУКАВАМИ, В ВЫСОКИХ ШАПКАХ С ТЕМНОЙ КОНСКОЙ ГРИВОЙ НАЗАД.
ДАЛЬШЕ ПЕШАЯ ГРУППА. НУ ВСЕ, КТО ПРИШЕЛ, ИДУТ МАРШЕМ.
ВОТ ЗДЕСЬ ТАНЦОР ОДИН (ВСЕМ ИЗВЕСТНОЕ ПО БОЛЬШОМУ ТЕАТРУ ИМЯ) ДАСТ ИМ ВИДЕОУРОК.
СЗАДИ КАЮЩИЕСЯ ГРЕШНИЦЫ, ИЗМЕНИВШИЕ БЕЛОЙ РАСЕ, ИДУТ ОДИН РЯД В КУПАЛЬНИКАХ И КРОССОВКАХ ADIDAS YEEZY 350 BOOST PIRATE BLACK.
ЗА НИМИ МОНАХИ С ПЛЕТЬМИ. СТЕГАЮТ ИХ – ВСКРИКИВАНИЯ, НЕ НАДО БОЛЬНО. Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ ТРАХАТЬСЯ С НЕГРАМИ (ТУРКАМИ, И ТАК ДАЛЕЕ), ПРОСТО СТОНЫ. ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ЗВУК МАРША.
ЗАМЫКАЮТ ДВА ВСАДНИКА, В МИЛИЦЕЙСКОЙ ФОРМЕ 70-Х, ПОЖИЛЫЕ. ТИПАЖ КАК ИЗ ФИЛЬМА (ГДЕ ОН ВОРУЕТ, ЧТОБЫ ПОМОЧЬ ДЕТЯМ). НА СПИНАХ НАКЛЕЙКИ – ТОГДА МЫ БЫЛИ ЧЕСТНЫМИ.
НУ ДАЛЬШЕ ПОЛИЦИЯ. И ТАК ДАЛЕЕ.
– Отлично, – сказал пораженный армянин. – Только можно, купальники прозрачные, и девочек ряда три?
– Конечно, сам думал предложить, вот там ниже сумма взятки в префектуру, за голых дам
– А смета? Так, это нормально… хм… нормально. А кроссовки, сколько для них, черные?
– Adidas Yeezy 350 Boost Pirate Black стоят 800 долларов пара. Ну вот. Смотрите, на мне.
– Хм, – сказал Арсен.
– За сценарий сразу, – достал красный кирпич. – Вскрыл его, и навскидку дал половину. – По смете позвоню, завтра. Но так и не позвонил…
Деньги Тони прогулял в кабаке на Патриарших. В два захода, с нужными людьми…
А сейчас – я остался один. Страница перевернута. Рука сгибалась свободно, она уже не помнила тугой перевязки. Я осмотрелся, открыл пиво. Мы делаем первый глоток, в определенном настрое, в кампании, или одни, обманчиво кажется – вот сейчас все обдумаем, обстоятельно отнесемся, запомним и сохраним на завтра.
Но мысли скачут дальше, и у всех по-разному, «но, Костик, титановый лист, сварной, он же не теряет пластичности» или «за эти четыре года я сменила три пальто и три пуховика…». А если нет собеседника, то руки тянутся к телефону звонить, и, скорее всего, новому знакомому или знакомой.
С тем, чтобы оттолкнуть навсегда, не чувствуя во хмелю невидимой стены личной крепости. Или, что крайне редко, вдруг расположить. Теплой волной, поставленным голосом.
Пиво ласкало мозги, и запах доцветающей сирени ласкал, и утро, и прожитые годы. И всю жизнь впереди.
И хочется позвонить, хоть кому-то, поделиться нахлынувшим счастьем.
Я листал контакты в телефоне. «Катя, Белорусская, февраль», как же, как же…
«Без странного тогда нет прекрасного сейчас».
Я отхлебнул пива –
Have a wonderful life,
и позвонил.
;
Глава 39. Другая дверь
20 февраля 2014 года
Я дернулся и открыл глаза. Я лежал на кровати в трусах, я привстал, вытянул руки и долго смотрел, на них, в полумраке – обычные руки, правая и левая, зеркально похожие руки.
На одной шрамы, как обычно, аккуратный овал пересадки кожи, все верно, я упал с мотороллера. И дело было на даче у друзей, под Чеховым, жарким августом 2010 года, я подумал, просыпаясь.
Было или раннее утро, или поздний вечер, рядом со мной спала, очень мирно и счастливо, Катя, полунакрытая одеялом, я схватил взглядом ее прямые крепкие ноги. Я уже понимал, я в «Шаманке», и схватил халат на стуле, я вдел левую руку, правую, одел тапочки, левый, правый…
Я правша, но ладно…
Включил телефон, и посмотрел время, 5:30 утра. Но сверху суббота, 22 февраля 2014 года. Мне приснились два года моей следующей жизни.
Пачка сигарет, зажигалка, и вышел из номера в туалет двухзвездочного отеля.
Я просыпался, я понял, что трезв. Что не было ничего, ни свадьбы со словаком, ни дерефлексолога, ни больницы, ни в ней Звездочета! Нет ни теории управления страхом смерти, ни фантазерки Ланы, ни поцелуя через стол, ни песни про облака, ни моего счастья в 2023 году, ни ее острожного «А можно я?..» – ничего!.. И Охотника не было, как и самой охоты… Вместо всего этого было одно слово, «мотороллер».
Я посмотрел в зеркало, это я еще не проснулся, и улыбался…
Да, это был сон.
Они бывают ярки и детальны,
Я даже однажды записал подобный сон, по совету одноклассника.
Мне однажды приснилось, как я с одноклассником, обаятельным Сережей, смотрю футбольный матч. Футбольное поле внизу, пятно яркого желтого света. Матч идет ночью, мы стоим сверху темного, полного людей стадиона. И Сережа вдруг видит среди игроков известного футболиста Пеле.
И Сергей, в летнем костюме тройке, с тросточкой, вынимая изо рта сигару, говорит мне:
– А знаешь, ведь Пеле, на самом деле зовут с ударением на первый слог, ПЕле. И согласись, так куда благозвучнее… ПЕле. Так вот, – он продолжает, – ПЕле, он же на голову выше турка, но при этом на голову ниже негра.
– Почему это? – спрашиваю я.
– Да негритянка, матушка футболиста ПЕле, была очень высокой. Она любила ездить в Анталию, – там ее однажды ночью в бассейне осчастливил один карлик из обслуги отеля.
Мы смотрим на ПЕле, над стадионом, именно над стадионом, он не возвышается над землей, а наоборот, врыт в нее. Это потому, думаю я, что он в Китае, где нередки землетрясения, и поэтому все стадионы строят именно так.
Мне вспоминается гора Благодать на Урале, век назад она была железной горой, с церковью на макушке. Но людям надо было руды, и Благодать срезали до земли, потом рыли дальше, и она стала горой наоборот, огромным глубоким карьером.
Я там бывал, я работал на литейном производстве недалеко, давным-давно, после института.
Но этот сон был слишком свеж и подробен.
Я посмотрел в зеркало, и улыбнулся –уже спокойно, я даже видел гору Благодать, почти как Йода, повелитель всех джедаев, – свой Город в Облаках. Эта мысль меня утешила.
Я посмотрел в окно, на зимний город, я сейчас попрошу два чая, станет уютнее.
Улыбка не сходила, я был доволен, и я понимал, – что доволен своим житейским обстоятельствам, новым и странным. Я вышел из номера в коридор, я двигался легко и очень осторожно.
В дальнем отсеке туалетной комнаты, за последней дверью, была smoking room, комната для курения, и там – окно, подоконник, вид на ночной московский двор, было темно.
Шел снег – белый, а в вихрях ветра золотой, в подсветке фонарей.
Я просыпался, утверждаясь в реальности: сейчас – февраль.
Я взял сигарету в левую руку и сразу переложил в правую, было неудобно. Вот черт, я повредился умом и стал левшой? Все сон, про клуб левшей – так я-то правша, и правшой был всегда!
Но я не думал об этом через секунду.
Затяжка наполнила рот вкусом гари жженой бумаги. Я закашлялся и потушил сигарету.
Я вышел из туалетной комнаты и зашел в номер. Еще раз.
Катя сидел в кровати, я сел на диван напротив.
– Ты же не жалеешь о вчера? Ты не встретился с сестрой своей институтской любви… Ты подошел к ней, что-то сказал, и она просто убежала! И ты смешной, ты спросил меня, нужны ли студенту деньги…
Я не ответил – «Наверное, я тебе их ей дал, такой искрометный успех». Я посмотрел налево, в окно, шторы были распахнуты, и оттуда светила шумела ночная Москва.
Я улыбнулся и протянул левую руку Кате:
- А можно, я трону, пожму тебе руку? Почему ты такая красивая?
Она встала с кровати, скинула халат и подошла, я встал и обнял ее за шею.
Поцеловал в губы, обозначив поцелуй, и взял ее за холодный локоть… Она была невероятно хороша, впечатление, которое может произвести красавица близко, и только впервые. Я захотел вспомнить что-то, но образы женщин в голове были скрыты утренним туманом, из сна в котором были только крики Охотника и скользкие бревна, «Прошлое в прошлом, не будем плакать о сбежавшем молоке! Есть сегодня и завтра».
Так, но значит.
Я смотрел в сторону, чуть за Катю напротив, краем зрения ловя ее плечи, шею, губы, так она нравилась мне еще больше, но я чуть повернул голову в ее сторону.
Он схватила меня за плечи и стала целовать, отчаянно, как целуют только в двадцать лет, быстро, закусывая губы, лаская небо…
И мне нравилось! Все было новым и необычным, я опять попытался сравнить ее с кем-то, но за дымкой тумана был только мой подробный сон, и в нем лишь две женщины; тогда я взял ее за плечи, легко и быстро отстранил:
– Слякотно, – и рассмеялся.
И положил ее на кровать, и начал очень осторожно целовать ее шею.
Раздался звук телефона. Я его взял со стола, на нем лежали две крупные купюры. Я обернулся на Катю, она улыбнулась.
– Ты был очень ласков, просто коснувшись моей руки, я поняла твое отношение, и тебя, сейчас думаю, почему так? Студенту нужны деньги, но не до такой степени.
Что ж, я вдруг купил билет на выставку в Алмазном фонде, на ту, где, как мы помним, раздолбай сотрудник уронил бриллиант с витрины на пол, после чего ее запер, и бриллиант подобрал посетитель.
Текстовое сообщение:
«Эх вы, пожилой джентльмен! Будете бегать по девочкам, нервы станут ни к черту».
Соня.
Вот оно как, значит, она есть, и если быть осторожным, то можно опять сыграть в «Вечного Друга»?
Содержание:
Глава 1. Под куполом. 20 февраля 2014 года. Страница 2
Глава 2. Lanconia. 20 февраля 2014 года. Страница 5
Глава 3. Солянка. 20 февраля 2014 года. Страница 7
Глава 4. Клуб левшей. 20 февраля 2014 года. Страница 11
Глава 5. «...Я умею говорить женским голосом». 21 февраля 2014 года. Страница 13
Глава 6. Два туза. 21 февраля 2014 года, вечером. Страница 17
Глава 7. Та. 21 февраля 2000 года. Страница 19
Глава 8. Лучше бы взяли деньгами. 22 февраля 2014 года. Страница 22
Глава 9. Утешитель. 23 февраля 2014 года. Страница 24
Глава 10. Скотный двор. Страница 28
Глава 11. Синяя птица и больные внучки. 23 февраля 2014 года, чуть позже. Страница 31
Глава 12. Сколько песен еще… Годом ранее. Страница 33
Глава 13. Комплимент Вечному Другу. 24 февраля 2014 года. Страница 35
Глава 14. Исповедница. 27 февраля 2014 года. Страница 40
Глава 15. Время года, как взаимная любовь. Страница 45
Глава 16. Кино про жизнь. 28 февраля 2014 года. Страница 47
Глава 17. The Fleet in Being. 1 марта 2014 года, суббота. Страница 50
Глава 18. Судьба Звездочета. 4 марта 2014 года. Страница 54
Глава 19. Террор и нищенство. 4 марта 2014 года. Страница 57
Глава 20. Поздний рассвет. 28 апреля 2014 года. Страница 62
Глава 21. Кто любит, тот боится. 11 апреля 2014 года. Страница 64
Глава 22. Павильон у реки. 20 апреля 2014 года. Страница 67
Глава 23. Эксперимент Милгрэма. Страница 72
Глава 24. Электронная музыка. Страница 74
Глава 25. Грешникам от матери Терезы. 24 Апреля 2014 года. Страница 77
Глава 26. Зверье. 25 апреля 2014 года. Страница 78
Глава 27. Градус Пера и Пеликана. 26 апреля 2014 года. Страница 81
Глава 28. Прощание с другом. 1 июня 2014 года. Страница 85
Глава 29. Вечно горящий огонь. 12 июня 2014 года. Страница 87
Глава 30. Конь белый и конь вороной. Страница 89
Глава 31. Селифан и Петрушка. 23 Июля 2014 года, ночью. Страница 91
Глава 32. Инвеститура силы. 23 июля 2014 года, ночью на 24 июля. Страница 93
Глава 33. То, что нам кажется – это не то, что перед нами показалось. 24 июля 2014 года. Страница 96
Глава 34. Хозяин. 24 июля 2014 года. Страница 97
Глава 35. Отец всех титанов. Утром, 25 июля 2014 года. Страница 101
Глава 36. Василек и календула. 25 июля 2014 года. Страница 101
Глава 37. Ксенон. 20 февраля 2015 года. Страница 104
Глава 38. Дельфины. 7 мая 2016 года. Страница 108
Глава 39. Другая дверь. 20 февраля 2014 года. Страница 110
Содержание. Страница 111
Павильон у реки
© Copyright: Иван Абольников 2, 2018
Свидетельство о публикации №218021402182
Свидетельство о публикации №218021402182
Рецензии