Смерть друга

                Памяти Павла Черепанова.

Андрей сидел в кабине грузовой машины. Он не знал её названия, но это была мощная машина. Высоко и мягко подпрыгивала она на пыльных ухабах разбитой дороги. Андрею приходилось покрепче держаться за ручку перед собой, чтобы не удариться о крышу кабины. Всё это было бы даже весело, если бы не то, что лежало сзади, в крытом кузове машины.
За окнами тянулись выцветшие улицы маленького городка. Стеклянное солнце разжигало бесшумные ослепительные костры в алых и золотых кронах придорожных деревьев. Осень. Прохладный солнечный день. Именно такие очень любил Андрей. Но сегодня в солнечный блеск осеннего воздуха как будто подмешали чёрного цвета.
Интересно, а Паша любил ясные дни осени? Наверно, любил. Бесхитростные души любят солнце. Точно теперь уже не узнаешь. Когда человек живёт рядом, как-то не приходит на ум спросить его о самых простых вещах. А потом становится поздно. Андрей впервые открывал для себя эту печальную аксиому.
Ещё несколько дней назад, когда Паша был жив, он считал его хорошим приятелем, не больше. Была между ними какая-то полоса взаимной сдержанности, недосказанности, переступить которую так и не решился ни один из них. Андрей порой сознательно избегал слишком сильного сближения. Тем неожиданней для него было  потрясение, которое он испытал, узнав о смерти Павла.
Машину в очередной раз сильно подбросило на ухабе. Как они там, в кузове, догадались закрыть гроб, или придерживают тело руками, чтобы не выпало?
Андрей не то чтобы боялся покойников. Он испытывал к ним какое-то физическое отторжение, инстинктивное желание держаться подальше. Как будто тлетворная работа, которая шла в мёртвом теле, могла вдруг неизлечимым вирусом перекинуться на его живую  здоровую плоть, проникнуть в душу. Поэтому по дороге в морг Андрей был напряжён. Готовил себя к тому, что придётся не только первый раз в жизни прикоснуться к мёртвому человеческому телу, но и что-то делать с ним, куда-то нести.
Однако мёртвый Павел совсем не был похож на тот страшный образ покойника, который рисовал себе Андрей. Его исхудавшее тело в выцветшей гимнастёрке, в скромных, застиранных штанах казалось почти невесомым, когда его несли к машине. А на заострённом, землистого цвета лице последней нестираемой печатью застыли предсмертные страдания. Как будто Павел, который при жизни не любил жаловаться, всё ещё какой-то своей частью был жив и говорил безмолвно: «Как же мне было больно».
Павел хотел жить. Вопреки грусти, с каждым годом густевшей в его чёрных казачьих глазах, вопреки запоям, после которых стены общажной комнаты темнели от липкой перегарной копоти, вопреки безвольному сползанию в нищету, полную бытовую неприкаянность, вопреки собственным, в пьяном бреду произнесённым словам.
Они познакомились в Литинституте. Андрей сначала с чувством снисходительного удивления смотрел на тридцатилетнего застенчиво-хмурого студента: не поздновато ли решил податься в литераторы? И только спустя несколько месяцев узнал, что Паша, как и его брат, стали студентами лишь для того, чтобы иметь крышу над головой.
Его душа, видимо, была сделана из какого-то добротного, не умеющего услужливо приспосабливаться к резким изломам жизни материала. Поэтому когда подземные толчки развалили Материк его Родины, он не затаился выжидательно и уныло, как многие. Приднестровье. Казачья батарея. Его брат рассказывал, что там, в грохоте разрывов, Павел был счастлив. Наверно, потому, что чувствовал себя причастным к делу, которое может что-то изменить в судьбе Родины, а, значит, и в его собственной.   
Ободрённые победой на днестровских берегах, братья вернулись домой, чтобы попытаться снова сделать свою малую родину, южный Алтай, частью Большой. Этой попытки власти суверенного обломка Материка им не простили. Чтобы не попасть в тюрьму, пришлось срочно уезжать в Россию.
Да, чубатый, облачённый в старомодный, добротного покроя пиджак, Павел странно смотрелся на их курсе. Был он весь из каких-то шукшинских времён, когда русские люди в большинстве своём ещё не оторвались от земли, жили дружней и проще; когда на многолюдных застольях ещё звучали протяжные старинные песни, и раздавалась залихватская дробь сорвавшихся в пляс каблуков. Недаром же Павел, единственный среди студентов, умел огласить тусклую тишину общежитских коридоров не жиденьким звоном дешёвой гитары, не магнитофонным рёвом, а переливистыми звуками гармони.
А на курсе тон задавала «продвинутая» московская молодёжь. Андрей и сам порой терялся, слушая раскрепощённый щебет завтрашних переводчиц трёхгрошовых фильмов и эстетствующий выпендрёж равнодушных к бедам своей страны длинноволосых отпрысков. Что чувствовал при этом Павел, можно только догадываться.
Он как-то всё больше сникал, становился тише и грустней. Всё реже лицо его освещала светлая, доверчивая улыбка. И всё трудней было представить этого подчас заросшего махровой щетиной, похмельной тенью блуждающего по общежитию человека, казачьим атаманом, полуголым смельчаком, на виду у вражеского берега посылающим мину за миной в чернеющее жерло миномёта. Как будто жизнь в Москве день за днём разуверяла его в том, что он сможет быть нужным и счастливым в изменившемся, чужом для него мире. И небольшая спайка друзей-однокурсников, возникшая возле братьев, не остановила, а лишь замедлила погружение его души в какой-то чёрный, беззвёздный колодец.
Впрочем, и в самые безысходные моменты жизни тот замес, на котором он был сделан, помогал ему оставаться цельным человеком, надёжным, как родная земля под ногами, товарищем.
Андрей вспомнил яростную, дикую драку, навязанную ему каким-то подвыпившим ухарем-боксёром. В критический момент, когда отбиваться приходилось уже от двух ухарей, Паша, случайно оказавшийся рядом, не медля ни секунды, ввязался в схватку. Большой помощи он, изнурённый алкоголем и полуголодной жизнью, оказать не смог. Но за чувство локтя, которое ой как не часто приходилось испытывать при нынешних раскладах, Андрей и по сей день был благодарен тому, чьё тело лежало сейчас в кузове.
Грузовик выбрался на оживлённую трассу, рассекающую сонный город. Под колёсами зашуршал, завздрагивал асфальт. Теперь уже скоро.
Да, судьба всё-таки великий режиссёр. Точно и безошибочно выбирает она время и место завершения вверенной ей жизни. Трудно представить, чтобы Паша умер в каком-нибудь благополучном, благоухающем лакированными клумбами городе. Впрочем, пока человек жив, вообще трудно представить, где и как он умрёт. Да и не надо этого делать.
Когда стало окончательно ясно, что Павел не удержится за институт, решено было на деньги, доставшиеся в наследство, купить ему дом. Так в жизни их всех появился этот блёклый, запутавшийся в пустырях городишко. Поначалу казалось, что там, среди подступающих к городу былинных владимирских полей, в душистой тени яблоневого сада он придёт в себя, осмотрится и с новыми силами начнёт какую-то осмысленную, плодотворную жизнь. Друзья вздохнули с облегчением. Однако тишина разуверившейся во всём, озабоченной выживанием провинции оказалась для Павла не лучше, а, пожалуй, и хуже самодовольного столичного шума. На новом месте не удалось найти сколько-нибудь достойной работы, не складывалось общение. А, главное, не было рядом той любящей, заботливой, «православной», как говорил сам Павел, женщины, которая одна ещё могла спасти его. Тиски одиночества лишь изредка разжимались, когда приезжали институтские друзья и бывшие боевые товарищи. Андрею навсегда запомнилась скудная сладость братской, сваренной на костре похлёбки, которую друзья, сбившись в кружок, по-солдатски вычерпывали ложками из одного котелка. А вокруг в лучах мимолётного солнца золотилось грустно-радостное, по-осеннему умиротворённое поле. В лице Паши тогда светилось нарочито серьёзное, исполненное хозяйского достоинства выражение.
Иногда Павел и сам сбегал в Москву, к брату, чтобы на птичьих правах перебиться в общежитии несколько дней, почувствовать тепло неравнодушных рукопожатий. Между тем дом его всё больше пропитывался каким-то нежилым, нелюдимым духом. Всё наглее хозяйничали в нём сквозняки, воруя и без того скудное тепло. У мастеровитого, воспитанного в рабочей семье Павла уже не было душевных сил противостоять запустению. Зачем ремонтировать жилище, если нет веры в то, что будешь в нём счастлив?
Усталое осеннее солнце спряталось за облака. Наверно, не было больше сил делать землю лучше, чем она есть. Городок вдоль дороги стал ещё смурнее, безысходнее. На пыльных погасших листьях явственней проступили червоточины – следы одолевающего их тления.
В конце концов, лишь бы не оставаться один на один с чёрными мыслями, Паша стал пускать в дом всякое отребье. О чём он мог
говорить с жуткими, опустившимися людьми, распивая шибающее ацетоном пойло?! В минуты просветления Павел выгонял их, но они, как вредные насекомые, появлялись вновь. Скоро соседи перестали с ним здороваться.
А тут ещё друзья, окончившие институт, все силы бросили на то, чтобы найти своё место в суетно-безжалостной московской жизни, и потому приезжали всё реже. Вакуум одиночества стал невыносимым.
Андрей вспомнил, как Павел в одну из откровенных минут с удивлением и какой-то надеждой говорил о том, что всё еще жив. Да, Ангел-хранитель долго и терпеливо отдалял его конец, прощая бесконечное пренебрежение к дарованной Господом жизни, к тому запасу прочности, который достался сибирскому казаку от предков. Но в какой-то момент в своей неприкаянности Павел переступил невидимую спасительную черту, оберегавшую его жизнь. Теперь смерть только примерялась, как безошибочней нанести свой подлый удар.
Раскалённая печная заслонка. Ожёг. Купить спасительный тюбик мази, забинтовать, и всё. Поболит несколько дней, и пройдёт. Но нет денег на этот тюбик, а, главное, нет сил бороться за себя. Чёрное безволие спеленало душу. Авось и так пройдёт. Бывали ранения и похуже.
Но не прошло. Обожённая нога распухла и загноилась. Рядом – никого. До Москвы – бесконечные, непреодолимые три часа электричкой. Обычного телефона нет, сотового…  странно было даже представить Павла с «мобильником» в руке.
Среди его соседей были незлобивые русские люди, которые, забыв неприязнь, помогли бы. Но тридцатисемилетний Павел в житейских делах проявлял порой детскую застенчивость пополам с гордостью. Не мог он попросить помощи у тех, кто с осуждением смотрел на него.
В последний момент он всё-таки наскрёб какие-то гроши и дохромал до почты. В телеграмме брату было всего два слова: «приезжай плохо». Когда брат приехал, было уже поздно.
В кабине запахло табачным дымом.
- Друг? – спросил водитель, молодой парень с простым, сосредоточенным лицом.
- Да, друг, - Андрей вдруг удивился, что дорогу к тому, что некогда было домом Павла, выпало показывать именно ему.
- От чего умер, пил? – затянувшись, снова спросил водитель.
- Да ведь, как… - растерялся Андрей.
И вдруг, вспомнив о десятках, сотнях тысяч спившихся, потерявших себя на обломках Материка русских людей, согласно кивнул.
- Да, пил.
Никаких других слов не требовалось в эту минуту.