Неудачная командировка

               


Но и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне.
                Александр Блок.
Россия, сердцу милый край, душа сжимается от боли.
                Сергей Есенин.

- Ну, чтобы не прокисало – директор заповедника поднял рюмку, до краёв наполненную ядовито-жёлтой перцовкой.
Антон, ответив дежурной улыбкой, опрокинул в себя жгучую жидкость. Они сидели в большой голой комнате с потрескавшимися стенами. Их убожество пыталась скрасить лишь надорванная в нескольких местах карта заповедника. Комнату заливал неуютный свет свисающей с потолка лампочки.
Время уже перевалило за полночь. За окном повисла вязкая почти беспросветная темнота осенней ночи. Глядя в неё, трудно было поверить, что вокруг спит, ворочаясь в тяжёлом сне, райцентр с говорящим названием Плохово.
О том, что люди живут здесь плохо, Антон понял ещё днём, на второй минуте прогулки по пасмурному селу. Тут и там среди жилых, по большей части бедных домов попадались заросли хищно-зелёных несмотря на осень сорняков. В них, уже смирившись со своей участью, утопали какие-то замшелые развалины. Кое-где улицы зияли чёрной пустотой пожарищ. Публика навстречу попадалась весьма колоритная. Антону особенно запомнилась одна маленькая старушка. Ветхий выцветший ватник делал её похожей на колобка. И он же, этот ватник, напоминал какие-то полузабытые, виденные в детстве кадры из фильмов «про войну».
Во взглядах встречных, в основном похмельных мужиков Антон читал туповатый интерес, какой бывает, наверно, у быков, увидевших нечто необычное. Девушки, или «Дульсинеи», как он вмиг окрестил их, также не внушали особых симпатий. На их широких, красноватых лицах дешёвая, кричащая косметика забивала последние проблески женственности. Поэтому вариант скоротечного вечернего знакомства в баре, по всей видимости, отпадал. К тому же Антона уже предупредили, что чужаку в единственном местном кабаке вполне могут «начистить бляшку».
- Ну вот, лоси эти, поначалу совсем ручными были, - закусив шпротами, продолжал рассказывать директор, - яблоки из рук ели…
Антон слушал рассеянно. Положение его было довольно сложным. Приехал он сюда для того, чтобы написать незамысловатый репортаж на тему «охота на браконьеров».
В предварительном телефонном разговоре директор заповедника Сергей, не по должности молодой мужик, пообещал «образцово-показательный» рейд. По его словам, осенью, особенно по первому снегу, даже у самых смирных охотников просыпается «браконьерский зуд». В это время их неодолимо тянет в богатые зверьём заповедные угодья.
Всё складывалось как нельзя лучше. По правде говоря, репортаж был придуман для отвода глаз. Просто Антон, который всегда старался избегать поездок в такие вот глухие дыры, этим летом вдруг чертовски устал от Москвы.
Нет, столицу он любил. В основном за чувство некой избранности, которую она давала ему, вчерашнему провинциалу. Антону приятно было знать, что после работы он всегда может позволить себе сходить в продвинутый кинотеатр или пригласить в недорогой, но стильный ресторан очередную, выуженную в сетях интернета знакомую. Его всегда волновал этот момент превращения виртуальной подружки в реальную из плоти и крови девушку, со своим запахом и блеском подкрашенных глаз. Можно было и просто посидеть с приятелями в баре, потягивая пиво и упражняясь в острословии. Москва давала простор для не обремененной обязательствами, лёгкой жизни. И это нравилось Антону.
Но в последнее время дела складывались не очень удачно. Ему пришлось срочно менять место работы, вписываться в новый коллектив. И хотя денег теперь платили больше, отдачи требовали по полной программе. К тому же в прежней газете он не успел отгулять отпуск и теперь ближайший курортный просвет маячил в лучшем случае месяцев через восемь.
В конце душного московского лета Антон вдруг начал ловить себя на мысли, что чувствует отвращение к попутчикам в набитом вагоне метро. Он презирал их горячие измятые тела за назойливое стремление оттеснить его вглубь вагона, за равнодушие к его усталости, за унылое, обесточенное выражение лиц. Главное же, за то, что сам он чувствовал себя таким же безвольным раздражённым телом, которое забыло зачем его запихнули в тусклую железную клетку, и которое со страшным грохотом несётся в чёрную безысходность подземных лабиринтов.
Срочно надо было встряхнуться, сменить обстановку. Поэтому он и придумал командировку в этот «уголок нетронутой природы». Ещё до того, как начать утрясать необходимые формальности, он всё рассчитал. На рейд уйдёт один день. Ещё два-три – можно посвятить себе. Антон уже представлял, как будет бродить по солнечным, шуршащим сухими листьями тропинкам, вдыхать прозрачный, бодрящий, как минеральная вода со льдом, воздух.  Не исключал он и роман-однодневку с какой-нибудь местной, не очень притязательной аборигенкой. А если прикопаются в редакции, почему так долго возился с обычным репортажем, можно будет сослаться на плохое сообщение, на поломку единственного рейсового автобуса. Да мало ли на что. Вряд ли кто-то станет проверять.
Однако вышло всё совсем не так, как задумывалось. Вчера, в день его приезда пошёл проливной дождь, который с редкими моросящими передышками продолжался до сегодняшнего вечера. На пол пути в заповедник «буханка» - допотопный микроавтобус – безнадёжно увязла в дорожных хлябях. Антон, сидевший с директором в кабине, вышел под трассирующие струи ледяной воды. Глядя на безразмерные, коричнево-жёлтые колеи, всосавшие машину по самые фары, на угрюмо чернеющую полоску обнажённого леса, он вспомнил свои фантазии о солнечных тропинках и горько усмехнулся: «Надо же было так лажануться!».
Хмурые мужики в камуфляжных куртках (только эти куртки и выдавали в них госинспекторов) вяло толкали плюющуюся грязью машину.
- Хрен его знает, чего потащились. Ещё вчера все брэки знали, что мы в лес поедем.
Антон почувствовал, что неприязнь, заключённая в этих словах, произнесённых кем-то из мужиков, обращена к нему. Конечно, если бы не московский журналист, никто из них не мокнул бы сейчас под дождём, утопая в глиняном месиве.
«Ничего, им полезно на государство поработать, - раздражённо подумал Антон, - Небось сами же и постреливают кабанов, да косуль, почище всяких брэков».
После того, как «буханку» с трудом вытащили из глиняной западни, Сергей приказал сворачивать обратно к шоссе. При этом он даже не взглянул в сторону журналиста. Правда потом, когда автобус, мелко вздрагивая, понесся по асфальту, директор, обратившись к Антону, кивнул на лобовое стекло: «Ещё бы чуть-чуть, и накрылась машинка. Изношена – дальше некуда».
После этого он долго разорялся на тему, как мало заботится государство о заповедниках, и как трудно работать в них таким энтузиастам, как он сам. Собственно, это он продолжал делать и сейчас среди ночи «за рюмкой чая». Антон чувствовал, что попал. Ему никак не удавалось отвязаться от директора. Возможно, тот просто пас его, чтобы заезжий журналист ненароком не нарыл чего лишнего. Сразу после неудачного рейда он засадил Антона в комнату экологического просвещения. Два битых часа его потчевали любительскими видеосъёмками заповедных животных. Потом возили показывать заслуженного пенсионера, который до сих пор лучшим подарком ко дню рождения считал известие о поимке очередного браконьера. Затем началось застолье, плавно перешедшее в ночные посиделки. А тут ещё этот дождь. И самое главное: Антон поневоле оказался зависим от Сергея. Его бесплатно разместили в заповедной гостинице. Другой в селе не было. Конечно, можно было просто описать мытарства в «буханке» под дождём, разбавив их рассказами Сергея о прошлых героических деяниях инспекторов. Тем более, что, неизвестно почему, Антону симпатичен был этот молодой мужик с открытым голубоглазым лицом. Но верить на слово государственному чиновнику в журналисткой среде считалось плохим тоном. Ещё, глядишь,  обвинят в заказухе. К тому же заранее можно сказать, что статья получилась бы довольно вялой. «Фактура тухлая», - говорили в подобных случаях его коллеги.
Надо было срочно придумывать новую тему. Иначе не избежать разговора с главным редактором, который ещё, пожалуй, напомнит, что получает Антон неплохо, и что у редакции есть возможность нанять другого журналиста за меньшие деньги.
- Народ здесь гнилой по большей части остался. Все, кто побашковитей, уезжают в город. Инспекторов набирать не из кого. Вот взять Чарыкино, деревню…
- Какую деревню? – автоматически переспросил Антон, слух которого зацепился за звучное название.
- А есть тут одна, - Сергей махнул рукой, - совсем опустился народ. Пьют до чёртиков, а потом спят все со всеми. От того и дети – дауны. Был случай – бабу за пятьдесят в районную больницу привезли оттуда. Мы её как раз подбрасывали. Кричит, стонет всю дорогу – живот болит. Врачи с ног сбились, не поймут что такое с ней. Потом видим – идёт акушерка, плюётся. Рожала баба, оказывается. За девять месяцев так и не поняла, что беременна.
Да вот, Петрович, лучше про Чарыкино знает. Он там учителем работал.
Петрович, пожилой мужик с залысинами и настороженным взглядом, был склонен к запоям. Поэтому он не прикасался к перцовке и весь вечер сидел молчаливой тенью своего начальника. Теперь же, пользуясь случаем, оживился.
- Весёленькая деревня. Дети в классе по несколько лет моего отчества запомнить не могли. Бывало, соберутся алкаши у местного ларька. Я им: «Мужики, а вы законы Российской Федерации знаете?». Они: «Чё?!», и рты поразинули. Вот за такие фразы они меня уважали, за умного считался. Зато самомнения… каждый – пуп вселенной.
Как суббота-воскресенье, вся деревня – в стельку. Под заборами пьяные бабки валяются. Это с прежнего времени привычка осталась по выходным напиваться больше обычного. Сейчас-то почти никто не работает.
Антон слушал всё внимательнее. Такие вот зарисовки из жизни деградирующей деревни неплохо котировались в его новой газете.
- Каждый второй – картёжники, - продолжал Петрович, - играют классно. Этого у них не отнять. Карапузы пятилетние, и те при картах. Бабки, как в азарт войдут, коров друг другу проигрывают. Блатные из города специально приезжали. Всё спустили, даже пиджаки свои малиновые. В одних рубашках уехали.
- А пахнут! – Сергей, язык которому развязала перцовка, не мог долго молчать, - Я, оттого, что пол жизни в лесу, за сто метров дикого кабана могу учуять. Так вот, в их ларьках запах – точь-в-точь кабаний.
Двое собеседников, заражённые каким-то непонятным азартом, рассказывали Антону всё новые подробности из жизни прокажённой деревни. Они пытались преподнести их, как какие-то очень забавные истории, над которыми нельзя не смеяться.
Антон поддакивал, улыбался и направлял разговор в нужную сторону. Скоро он уже знал, чем чарыкинцы зарабатывают на выпивку и скудный хлеб. Они разыскивали по полям и оврагам брошенные трактора и комбайны, распиливали  их автогеном на куски и свозили на пункты приёма металлолома. Иногда, когда никаких железяк долго не удавалось найти, а в долг самогон уже не давали, какой-нибудь забулдыга, рискуя жизнью, обрезал провода, по которым в Чарыкино шёл ток. После этого вся деревня несколько дней, а то и недель сидела без света, пока не приезжала аварийка с яростно матерящимися рабочими.
И была у чарыкинцев мечта – найти увязший в окрестных болотах танк времён Великой войны. Не важно, наш или немецкий. Главное, что на груду железа, которое получится после распила, можно будет широко гульнуть всей деревней.

  За грязным стеклом тянулись, вздрагивая, бесконечно унылые поля, мелькали чёрные перелески. Осеннее оцепенение, охватившее природу, чувствовалось даже здесь, в дребезжащем на ухабах автобусе.
Антон ехал в Чарыкино. Ещё во время ночного разговора в директорском кабинете он твёрдо решил, что побывает в этой деревне.  Нельзя было упускать редкую журналистскую удачу – статья на столь колоритном материале могла упрочить его положение в газете. Антон пытался настроить себя на боевой, или, точнее, пробивной лад. Уверенное, нагловатое состояние – залог успеха в его деле. Это он прочно усвоил. Однако сегодня психотренинг почему-то не приносил желаемого результата. На пол пути к Чарыкино Антон заметил тянущийся до самого горизонта низкорослый осинник. На его ветках в отличие от окрестных лесов и перелесков ещё вздрагивали тускло-коричневые лохмотья листвы. Каким-то необъяснимым укором маячили маленькие осинки в сером мареве ненастного дня.
- Лес тут что ли повырубили, отец? – с нарочитой бодростью спросил Антон у сидящего рядом старика.
Тот повернул замшелое лицо к окну, потом перевёл взгляд на Антона, пытаясь, наверно, понять, куда и зачем едет в пропылённом автобусе этот не по-деревенски ухоженный хлопец, и неохотно ответил.
- Поля раньше были, хлеб сеяли. Теперь зарастают.

Автобус, обдав напоследок ядовитой волной, оставил Антона на треснувшей бетонной плите, служившей остановкой. От плиты начиналась грунтовая дорога, утопающая в зарослях пожухлых сорняков. Довольно скоро она привела Антона к каким-то мрачным полуразрушенным постройкам. Наверное, в прошлом они были фермами или ангарами. Антон плохо разбирался в реалиях сельской жизни. В компании себе подобных он едва обратил бы внимание на эти развалины. Мишка обязательно отпустил бы дежурную остроту, вроде: «Смотри какая классная дача, только бассейна и крыши не хватает».
Однако сейчас в одиночестве, среди сосущей сердце тишины запустения Антону стало не по себе. Особенно донимал какой-то тоскливо скрежещущий, как будто из-под земли доносившийся звук.
Возле одной из построек Антон заметил человека. Он сидел на земле, уткнув голову в колени. Его поза не обещала никаких журналистских находок. Однако, поколебавшись, Антон всё-таки двинулся к нему. Скоро он понял, откуда исходил тоскливый звук. В сумраке наспех залатанного барака вращались, жалуясь на старость, какие-то тёмные промасленные механизмы. Судя по неряшливо сваленным на мазутный пол доскам здесь была лесопилка.
Сидевший на земле мужик вскинул на Антона пустые, мутные глаза.
- Ты меня не трожь… Эх, спляшу, так спляшу… Сначала заплати, а потом тормоши, ох…л совсем. Тоже мне, арбайтер… Что хошь бери – всё твоё…
Слушая этот пьяный бред, Антон вспомнил рассказ Петровича о «фирменном» чарыкинском самогоне. «Одну стопку хлопнул – и весь день в отключке». Эффект достигался просто: в пойло целыми упаковками сыпали сильнодействующие таблетки.
- Чего ищем, дорогой?
Антон вздрогнул от каркающего голоса за спиной. На него, улыбаясь одними губами, смотрел остролицый кавказец. Узнав, что перед ним журналист, кавказец ещё сильнее сузил посверкивающие сталью глаза.
- Нечего тут тебе делать. Вот, видишь, какие работники у меня.  Про них что ли писать? - кавказец кивнул на вновь уткнувшего лицо в колени чарыкинца. 
Антон, давно уже бросивший сочинять стихи, вдруг подумал, что кавказец похож на молодого, нагловатого ворона. Только вместо падали он питался трудами спившихся, потерявших себя мужиков. И неплохо, судя по лоснящейся чёрной куртке, питался.
Впрочем, в планы Антона не входило препираться с хозяином лесопилки. Пару минут он пытался выжать из него хоть какую-нибудь «жареную» подробность местной жизни, но, ничего не добившись, отправился восвояси.
Над домами в Чарыкино, хотя и сделанными когда-то вполне добротно, веял призрак унылых времянок беженцев. Тут и там на верёвках и заборах болтались какие-то лохмотья, ржаво чернели во дворах груды железного хлама, во многих окнах вместо стёкол слепо серел картон. Антон шёл по главной улице деревни, пытаясь обнаружить хотя бы какой-то признак жизни. Однако Чарыкино замерло, окутанное вязкой тишиной.
Антону почему-то вспомнилась сказочная история про Илью Муромца, который тридцать лет и три года лежал на печи. В сказке этой половине жизни богатыря отводилось всего несколько строк. «А нынешние журналисты не упустили бы случая в подробностях расписать, как в избе пахло от нездорового тела лежачего больного, и как в порыве отчаяния роптали на Бога родители инвалида», - с неожиданной неприязнью к своей профессии подумал Антон. Подумал и тут же одёрнул себя: работать надо, работать!
Он уже собирался наудачу постучаться в какой-нибудь дом, когда увидел в конце улицы кучку людей.
- Коля, - низенький мужичок, улыбаясь бессмысленно-хитрыми глазками, протянул ему почерневшую руку.
Грязно-синее пальто на нём было перетянуто верёвкой, на голове ёжился «петушок» сшитый, наверно, во времена, когда Антон дарил свой первый букет школьному учителю. Оплывшее, засаленное лицо мужичка напомнило Антону его командировку в «замороженные» северные посёлки. Коля очень был похож на одного из равнодушных ко всему кроме водки, опустившихся аборигенов. Наверно, на какой-то стадии деградации различия между людьми разных национальностей сходят на нет.    
  - Что ты меня пытаешь, - отбрыкивался Коля от быстрых, вкрадчивых вопросов Антона, - не знаю, ничего не знаю. Даже, где дети мои не знаю. Кажись, учиться уехали на продавцов. А куда – не помню. Вот, - он ткнул заскорузлым пальцем, - Сева тебе всё расскажет, он в Москве бывает, умный.
Сева до этой минуты суетился у допотопного мотоцикла, кузов которого был доверху набит ржавыми железяками. Он единственный из всей кучки не обращал внимания на залётного журналиста. Судя по всему, этот Сева был тот самый колоритный персонаж, о котором вчера рассказывал Петрович. Прихотью судьбы сорокалетнему Севе подвернулась спутница жизни, о какой в наше время мечтают многие любители сладко пожить на чужой счёт. Москвичка без «лишних» родственников, да ещё и с трёхкомнатной квартирой в качестве приданного. С чудинкой москвичка. Чем-то ей приглянулось Чарыкино, и она переехала сюда. Столичное жильё сдавали. Полученные за месяц вперёд деньги пропивались в считанные дни. А всё остальное время Сева косил под такого же обездоленного жителя деревни, как прочие.
- Правительство, Антоша, виновато, правительство, - разглагольствовал он, глядя в глаза журналисту, - совсем не думает о народе. Вот назначили бы нам зарплату хотя бы тысячи три…
- Да вы и работать, наверно, разучились, что бы делать стали? – подначил Антон.
- Как что, - Сева захлопал глазами, но быстро нашёлся - да хоть шампиньоны разводить, как в райцентре. Что мы, хуже?!
По большому счёту Антону пока не удавалось разговорить своих собеседников. Сева всё ссылался на занятость и норовил улизнуть. Остальные и вовсе не хотели связать двух слов.
Антон уже собирался пустить в ход свой козырь – припасённую в Плохово бутылку водки, когда Сева заорал через улицу.
- Эй, Семёновна, поговори с человеком! Журналист из Москвы приехал.
В ответ надорванный хриплый голос вывалил на Севу целую лоханку матерной ругани. Единственным цензурным словом в ней было слово «брехло».
Однако Семёновна быстро перешла улицу – желтевшие травой глиняные колеи – и внимательно заглянула в лицо Антону. В этой тощей старухе в бесформенных чёрных лохмотьях Антона поразили глаза. Вперекор возрасту они были живые и ясные, с лукавинкой. И ещё светилась в них какая-то родственная теплота. Эти глаза в сочетании с бомжеватым видом старухи производили тягостное, почти безысходное впечатление.
- А ты и правда, сынок, из газеты? Ну пойдём, пойдём в дом.
Сам не понимая почему, Антон поплёлся за старухой. Ещё на крыльце его начал душить липкий тошнотворный запах. Не сразу он догадался, что здесь по черному гнали самогон. Действительно по чёрному. Ядовитые испарения, впитавшись в добротные бревенчатые стены, навсегда очернили их.
- Вот так и живём, так и живём, - приговаривала Семёновна, чуть не за руку вводя Антона в большую пустоватую комнату. Посреди на белом, грубо сколоченном табурете прямо и отрешённо сидел старик. Его заросшее седой щетиной лицо было неподвижно.
- Ты кого привела, - глухо спросил он, продолжая смотреть в одну точку.
- Вот человек из газеты на жизнь нашу посмотреть приехал.
- Из области? Из Москвы… - старик замолчал, думая что-то своё.
- Воевал, всю жизнь работал, теперь и не прожить на пенсию, самогон… ослеп дед… в район выехать не можем, инвалидность оформлять надо – вдруг сбивчиво запричитала старуха.
- Давай, давай, - глухо повторял дед, в такт словам осуждающе покачивая головой.
- Замолчи, гадюка, тьфу, змеюка!… - старуха захлебнулась потоком хриплых ругательств, и снова, без всякого перехода, сквозь душившие её рыдания, зачастила.
- Внучки беспризорные… Дочку машиной сбило… Вот, - лицо Семёновны на мгновение просветлело, - а это от другой дочери внучка. Рисует, способности большие… Родители в райцентре… не пускают с бабкой повидаться…
Антон смотрел на действительно талантливый рисунок на стене и чувствовал, как наливаются тяжестью какой-то непонятной вины голова и ноги, как всё сильнее прогибается под ним пружинистая сетка старой кровати.
В избу вошли две женщины. Одна из них была в чёрном мужском пиджаке и брюках. Старая одежда плоско висела на тощей фигуре. Поэтому казалось, что у женщины с потемневшим испитым лицом нет груди. Расплывшееся лицо второй нездорово белело в сумраке избы, округлый, тоже какой-то нездоровый живот распирал грязные рейтузы.
- А мы вот услышали, журналист приехал, пришли пожаловаться, - произнесла вторая.
Антон беспомощно слушал про какого-то недавно отсидевшего зэка Саню, которого безгрудая женщина впустила «пожить», и теперь страдала от его пьяных выходок. Сама «пострадавшая» почти всё время молчала, за неё рассказывала подруга.
- Она уже и окна перестала вставлять, всё равно Саня выбьет. Телевизор чёрно-белый на рынке купила на пособия детские. И телевизор выбросил. Как напьётся, всех из дома выгоняет. Вот и прошлой ночью тоже. Она-то к соседям ушла, а детишки так и остались на огороде ночевать…
- Теперь его и не выгонишь, прижился, - сочувственно кивала Семёновна.
В груди Антона горячим комком разбухало странное мучительное чувство, в котором жалость мешалась с отвращением. Да, эти люди, мало что сохранили в себе человеческого. И Семёновна, поившая самогоном половину Чарыкино, а теперь причитавшая, что её муж допился до слепоты, а внуки рассеяны по белу свету, и бесполая мамаша, безразличная к бездумно и беспорядочно нажитым детям, и все они, погрязшие в пьянстве и разврате. И всё же Антон не мог не понимать, что не только сами чарыкинцы виноваты в своих несчастьях. Может быть, и он, приехавший сюда для того только, чтобы наклепать колоритный репортажик, тоже виноват? Антон чувствовал, что жители деревни, много лет не читавшие газет, сохранили смутную память о том, что журналист может чем-то помочь, восстановить какую-то справедливость. И теперь они, не понимая, что перед ними человек из другого времени,  спешили выговорить, выплакать свои никому не нужные горести. 
- Семерых на кладбище за прошлый месяц схоронили… - подвывала Семёновна рассказу толстухи.
Антон вспомнил слова Сергея о том, что и до перестройки в этой деревне жили люди «с чудинкой». Это, однако, не мешало им не хуже других работать в одном из лучших колхозов района.
Может быть, эта самая «чудинка», которую они не смогли или не захотели задушить, уничтожить в себе, и вытолкнула их на обочину нынешней бездушно-жестокой жизни, сделала изгоями, обрекла на медленное, страшное вымирание?!
- Ну, мы пойдём, - разочарованно протянула полная женщина. Она помедлила, глядя в непроницаемое лицо журналиста.
- До свидания, - произнёс Антон единственное, что способен был сейчас произнести.
«И мне пора», - подумал он, вставая. Надо было успеть на последний автобус в райцентр. Оставаться здесь, думать о ночлеге, было выше его сил.
Вдруг взгляд его упал на пожелтевшую чёрно-белую фотографию на стене. Несколько секунд он стоял поражённый тем открыто-ясным, большеглазым, чистым, что смотрело на него из-под треснувшего стекла рамки. Между нынешними хозяевами избы и молодожёнами на снимке лежала пропасть, и всё-таки это были одни и те же люди. Что-то в счастливом, чуть напряжённом выражении склонившихся друг к другу лиц показалось Антону знакомым. Да, конечно, вот также смотрели когда-то в объектив его молодые, только что поженившиеся бабушка и дедушка. Он так никогда и не увидел их. Деда, спустя пару лет после Великой войны добил, застрявший в теле осколок, а бабушка, изнурённая непосильной работой поволжская крестьянка, умерла, едва Антон, родился. Доживи эти родные, не успевшие овеять своим теплом внуков, старики до нынешних времён, им было бы примерно столько же, сколько сейчас Семёновне и её Поликарпычу.
Поликарпыч поднялся с табуретки и на полусогнутых ногах, вытянув перед собой руки, медленно и беспомощно, словно по минному полю, пошёл к печке.
Антон понял в эту минуту, что единственное, что он сможет сделать для этих людей, не писать о них, не выставлять на газетное позорище их боль и отчаяние.
- Что, сынок, может, самогончика на дорожку? Больше и угостить-то нечем – Семёновна, словно о чём-то догадываясь, смотрела в глаза Антону.
Горячая, удушливая волна подступила к горлу от такого гостеприимства. Отвращение охватывало его при одной только мысли попробовать чарыкинский самогон.
И всё-таки не зря Антон был журналистом. Он даже нашёл силы улыбаться, прощаясь со стариками.

Антон шёл по огромному темнеющему полю. Холодный осенний ветер завывал в проводах. Антону показалось на мгновение, что это само поле, словно брошенная собака, воет, жалуется на свою бесприютность под равнодушно гаснущим небом. Он вдруг подумал, как страшно смотреть из окон умирающей деревни в этот одичавший, угрожающий чем-то ослабевшим, обезволевшим людям простор. Может быть, впервые в жизни Антон чувствовал себя русским человеком.