Храм

               
Пришел срок и призвал Господь человека. И открыли ангелы занавес – и все прошлое человечества предстало  перед Господом как один день…
И принесли ангелы Книгу судеб , и чернильницу с золотым пером…
И задумался Господь с печалью глядя на человека. И не написав ничего, закрыл Книгу и велел ангелам отдать ее человеку, чтоб он сам заполнил следующую страницу.
Взял человек Книгу и золотое перо и, уходя , радовался.
Ангелы же плакали…


               

Командировка в станицу Калитвянскую Каменского района по письму жителей о разрушении храма. Письмо с несколькими резолюциями –Облисполком,Областной совет ВООПиК - попало ко мне: «Подготовьте справку для Облисполкома о состоянии церкви и наши предложения. Осмотрите также состояние воинских захоронений…». Пошел в Областной архив, там в несколько дней мне собрали материалы по храму - несколько старинных фотографий, документы: храм Успения постройки первой половины Х1Х века. У меня уже был случай, когда  приезд в район ускорил разрушение храма, поэтому решил подстраховаться.
Позвонил Григору Владимиру Ивановичу, он был председателем областного правления Союза архитекторов, депутатом. Знакомы мы были вскользь по встречам на  конференциях. Аристократического облика, красивый человек, была в нем какая-то природная независимость и открытость. Он сразу же согласился встретиться. Подытожил, рассмотрев бумаги:
– Здание столичного великолепия! Отголоски на Дону проектов  ХV111 века. ..
Архитектурное заключение пообещал дать после моего возвращения из командировки.
Приехал в Калитвянку. Зашел к Матвеевой Г.Ф., по совместительству с какой-то должностью, отвечавшей и за памятники района; ее не было , оставил записку, что приехал.
Храм царственно возвышался над кварталами станицы. Заросшее травой подворье, почти целая металлическая ограда, дверь сорвана, висит на одной петле, внутри полная разруха, от иконостаса - деревянный скелет, в крыше трапезной дыра, как от бомбы, в алтарной части следы пожара…
Пошел в сельсовет, сказали:
– Председательша дома , на перерыве.
Дом ее в двух кварталах, от калитки видны купола храма. Застал за стиркой. Вытерла руки ,долго изучала командировочный листок. Я объяснил суть дела. Сказала:
- Знаю, кто за этим стоит, Нефедов, юрист бывший, не сидится ему на пенсии. Который год мутит воду, будоражит народ. Далась им эта церковь… - И мне, почти враждебно. – И что вы хотите?
- Закрыть двери , восстановить решетки на окнах и убрать горючие материалы, доски,         мешки с какой-то химией.
- Я не нанималась туда в сторожа.
- И запретить разрушать здание, – добавил я.
- Это к колхозу, они там что-то хранили.
Разговор не получался.
- Давайте встретимся в сельсовете, – предложил я, – сегодня или завтра. Мне еще надо осмотреть братские могилы в Косоноговке, Филиппенкове, в Погорелове, ну, и здесь, в Калитвянской.
- Вы на машине?
- Нет. Обещала организовать машину Матвеева Галина Федоровна.
- Переночевать можно в сельсовете, там есть комнатка, я предупрежу сторожа, он откроет.
Подумала, оглядывая подворье:
– То ли меня куда-нибудь запереть, то ли самой спрятаться… - Такое выражение на лице, вздохнула .– Приходите сегодня в сельсовет, до пяти я там. Но ничего нового я вам не скажу, - и почти шёпотом, – церковь решено снести…
Снова зашел к Матвеевой, сказал девушке медленно передвигавшей костяшки на счетах и вписывавшей цифры в бумагу, передать Галине Федоровне, что я у храма.
Стал подробно фотографировать развороченные  каменные ступени наружного входа, окно с вырванной рамой, пролом в крыше, фрагменты росписей. Пришла Галина Федоровна, с ней мужчина в очках, седой, лет под  семьдесят. В лице хмурая настороженность. Сразу подумал – Нефедов. Он протянул руку – Николай Павлович Нефедов. С первых же слов возникла  взаимная доверительность.
Я сказал, что письмо его читал, письмо  и стало поводом к приезду. Он улыбнулся:
– А я читал ваши статьи в «Молоте» и в «Комсомольце», так что мы давно знакомы.
Галина Федоровна, обрадованная, что  для меня нашелся поводырь, заторопилась. Договорившись назавтра с утра о поездке по хуторам, она ушла.
- Последней каплей было распоряжение срубить росписи, – рассказывал Нефедов, – поставили двух мужиков с топорами , зубилами и как на работу ходили.
- Не боялись, что если не бог, то свои накажут?
- Пришлые откуда-то, другим богам молятся…
Нефедов говорил с обреченностью человека, пытающегося  убедить  в очевидных истинах очередного собеседника. Качнул дверь на петле, пробормотал:
– На днях забил, сорвали, пацаны, конечно, смотрят, что взрослые уродуют храм, и сами туда же, говорю им: тут крестили ваших  отцов и дедов… - Он махнул рукой. – В Москву писал , не ответили…
Пригласил обедать к себе домой. Дом старый, с высоким крыльцом , галереей, окнами со ставнями. Познакомил  с домочадцами – жена и внук –подросток. Рассказал, что работал в Новочеркасске, выйдя на пенсию, квартиру оставил дочери, вернулся на родину в Калитвянку, в этот  дом, еще отцом построенный. О храме говорил с болью, отодвинул тарелки, махнул рукой жене:
– Погоди с чаем.
Стал показывать фотографии, принес стопку конторских тетрадей:
– То, что осталось от церковного архива. Был храм, действующий, прихожан немного, но видно по финансовым отчетам, хватало и храм  поддерживать в порядке и налоги исправно платить. Пять лет назад закрыли и началось административное варварство…
Когда Нефедов выходил за бумагами, жена его говорила:
– Николай очень переживает из-за храма, переругался со всем начальством в районе, если бы не он,  церковь уже давно бы взорвали, приглашали военных, что-то прикидывали… А ему волноваться нельзя. Нет, он не верующий, партийный, храм для него - история района…
Внук Сергей добавлял:
– Я у деда разведчик, как кто у церкви появляется, я ему докладываю…
Говорили долго, я сказал, что иду на встречу в сельсовет.
  – Глупая баба, – раздраженно сказал Нефедов. Пригласил переночевать: – У нас флигель, теплый, с книгами.
Председательша встретила с тем же выражением лица:
 Вопрос решен сверху, поэтому разговор со мной административный ритуал.
- Кем принято решение? И есть ли документ? - допытывался я, но все тонуло в общих фразах о высокой религиозности в районе, появлении баптистов, с закрытием храма кто-то должен следить и использовать его помещения….
Разговор, как и несколько часов назад, не получался. Но кое-что добился: дала понять , что главный сторонник разрушения Новиков – секретарь парткома.
Снова пошел к храму. Вечернее солнце размывало детали, храм становился похожим на акварельный набросок, легко было представить его прошлое. Ему так шло торжество – будь то тишина звездной ночи или престольный праздник с толпами людей, колокольным звоном. Казалось , что весь простор  так необычной для станицы архитектуры предназначен для того, чтоб сохранить память о всех событиях, происходивших вокруг, о каждом человеке, переступавшем порог храма… Проходили годы, менялись  люди, дома , а храм оставался с неизменным величием.
Уже в сумерках я вернулся к подворью Нефедова. Пили домашнее вино. В разговоре Николай Павлович любую тему сводил к храму
-Храм - это моя биография. В детстве впервые увидел станицу сверху, с колокольни.. Для меня это было преображением. Тогда уже казалось,  что  исчезни храм – высохнет река, надгробные плиты кладбища провалятся в могилы, станица опустеет, все зарастет чертополохом…
Внук ушел спать.
–Забрал внука у дочери, учится здесь, – сказал Николай Павлович, -  детство должно проходить в деревне ,– улыбнулся. – И старость тоже.
Я рассказал о встрече с Григором.
- Да это серьезный аргумент, он же депутат.
О председательше и Новикове говорит:
- Они приняли решение снять колокол, мол, дети забираются на колокольню и бьют в колокол, спать мешают…Я был в отъезде, торопились. Сбросили колокол на крышу трапезной, теперь дыра, затекает вода...
Говорили долго, обо всем.
Во флигеле не мог уснуть, пока не записал  о дневных встречах. В окно вплыла уже подтаявшая луна. Вышел на крыльцо, лохматый пес погремел цепью, но промолчал – дал понять: видел тебя с хозяином, гуляй…
Решил настоять на разговоре  с Новиковым, хотя Галина Федоровна, когда созванивались из Ростова, дала понять, как бы мимоходом, что он весьма занят и встречу отклонил .
Утром сказал ей, что после поездки мне нужно встретиться с Новиковым, есть замечание по памятнику Ленина , в докладной записке не стоит о них говорить, мелочь…Я уже сидел в машине, она пришла сказала, что секретарь приглашает после возвращения к себе. (Спасибо Владимиру Ильичу!)
 Поехали по хуторам. Водитель, молодой парень, предупредителен, осторожен, обеими руками вцепился в руль, неотрывно , молча смотрит на дорогу.
– Недавно за рулем, – шепнула Галина Федоровна.
 Дивные по красоте места - буераки, степь, скальные выходы; в торопящейся растительности  уже предчувствие зеленого половодья. Галина Федоровна оживилась:
 – Красивые у нас места!
 Стала рассказывать об археологической экспедиции, работающей за Косоноговкой.
У братских захоронений я фотографировал, делал заметки для отчета. Все мемориалы с памятниками или с обелисками, многие с именами погибших. В хуторе Филиппенкове задержались – я записал: фигура солдата отреставрирована небрежно, краска осыпалась,, швы постамента вымыты дождями, тумбы, поддерживающие цепь, ограды разбиты…
Я торопился, солнце уже было в несколько солнечных дисках от горизонта.
- Какое впечатление от поездки? – спросил Новиков. Он стоял и мне не предлагал сесть, явно рассчитывая на разговор на ходу.
- Удовлетворительное, – сказал я.
- Что ж так? - Обошел стол , сел в кресло.- Присаживайтесь, – кивнул на ряд стульев вдоль стола.
Я заговорил о мемориале в Филиппенкове. Новиков перебил:
– Знаю, на контроле, к празднику приведем в порядок.
- Теперь о храме.
Я раскрыл папку с фотографиями и документами, положил перед ним. Новиков скользнул взглядом, но к папке не притронулся. Прикидывал: или распрощаться со мной  или продолжить разговор…Решил продолжить, надел маску выступающего с трибуны:
- Мусорная и идеологическая свалка посреди станицы, - сказал заученно, и далее опять о том же, о чем говорила председательша,  - проценты религиозности, формирующаяся секта баптистов…
Даже голосами стали похожи. Дождался паузы.
- Смотрите , вот снимок прошлого века, станицу отличить от других можно только по храму, вот из газеты дореволюционной впечатления путешественника, увидевшего станицу зимой 1870 года , более ста лет, вот выписка  о сборе пожертвований на строительство храма…
Я говорил, Новиков не перебивал, что- то шевельнулось в его душе, он уже с интересом перелистывал документы, всматривался в фотографии, задавал вопросы.
- Возможно, ваш храм — последний, построенный по проекту восемнадцатого века, – повторял я слова Григора, – классический античный фасад, пропорции, роднящие храм с лучшими образцами, например, с храмом Сурб-Хач в Ростове.
- А что с ним?
- Принято решение о реставрации.
Он закрыл папку, придвинул ко мне:
- Все это познавательно, но не более. У нас другие условия и обстоятельства.
 Огонек любопытства в его лице погас. Он поднялся.
- В ближайшее время по поводу храма сюда приедет Григор  Владимир Иванович –депутат, председатель Союза архитекторов, – отчаявшись, соврал я. Новиков помедлил, но ничего не сказал, протянул через стол руку, мы распрощались. О замечании по памятнику Ленина он не спросил.
Через две недели я получил письмо от Николая Павловича. Он сообщал, что храм оставили в покое: «... на входные двери навесили замок, залатали отверстие в крыше, окно забили щитом…» 

                х           х                х



В одной из разведочных археологических экспедиций маленький наш отряд остановился поздним вечером на окраине поселка Несветай у разрушенной церкви. До заповедника пути оставалось совсем немного, но поездка по накаленной солнцем степи, проселочные дороги и барахливший двигатель музейного автобуса вконец измотали нас, и, наскоро поужинав, не разбивая палаток, мы улеглись на спальниках среди пыльной звенящей травы.
Проснулся я ночью, долго лежал, прислушиваясь к тишине, не понимая, что же могло встряхнуть спеленатое усталостью тело.
Звездное небо было прозрачным, легко различимым до окраин вселенной. Мир жил своей загадочной для людей жизнью, и как мне представлялось – торжественной и праздничной…
Я подошел к храму. Под ногами хрустел битый кирпич и гравий, сквозь проемы окон и выщербленных стен видны были звезды. Вертикаль колокольни и огромный парус свода размывались лунным светом, громада храма казалась невесомой…
«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое… – вспомнил я из далекого детства шепот бабушки, когда уложив спать внуков, она на коленях перед иконами о чем-то советовалась и рассказывала святым, – …хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши…» В зыбком свете лампадки я видел строгие внимательные лики и засыпал с уверенностью, что все будет хорошо.
Скользнула тень по звездной россыпи – с тихим металлическим звуком качнулась ажурная полуоторванная решетка оконного переплета…
Почему нет в душе ни настороженности, ни печали, обычных чувств, когда человек бродит по развалинам?! «Может быть, жизнь храма, роднившая когда-то жизнь человека с вечностью, не ушла, – думал я, – а лишь отступила в сумрак сводов, в ниши кирпичных стен… Стоит зажечь свечу и произнести слова молитвы, и роспись осыпаюшихся монументальных фресок вспыхнет цветом, зазвучит музыка…» Странное, недоступное достоинство этой архитектуры и в развалинах сохраняющей величие, простоту, доверчивость и тайну.
Средоточие духовной жизни: под сводами храма крестили вступающих в этот мир, благословляли молодых и поминали умерших; здесь находило утешение горе и освящалась радость, и звучали в проповедях призывы к милосердию и святости хрупкого чуда человеческой жизни – ценности, которыми определяется гуманизм любого мировоззрения…
Иной мир, почти забытый нами, гонимый и презираемый долгие годы, но под пеплом таящий огонь многовековой культуры, способной обогреть надеждой, дать смысл существования и одному человеку, и целому народу.
Здесь вспомнишь, что мир жив не одним тобою, и то, что ты в нем есть, подготовлено трудом многих поколений, сохранивших трепещущее на ветрах бытия пламя жизни, и мечту о вечности, воплотившуюся в образе храма.
Что за чувство?! Почему эти мгновения важны чрезвычайно? Чем важны? И как обрести человеческий масштаб этой тайны?
...В дождливый холодный июльский вечер я увидел Кельнский собор. Поезд подполз к подножию храма и замер. Над переплетом из стали и стекла здания вокзала храм возвышался сказочным исполином, напомнив мне иллюстрации Гюстава Доре к путешествиям Гулливера, где добрый великан осторожно перешагивает кварталы, заглядывая в переулки и дворы…
Город Кельн – это Кельнский собор.
 Я бродил вокруг храма ранним утром, город еще спал, и храм на пустынной площади был похож на монаха, безнадежно ждущего подаяния от равнодушного человечества. Не для себя – он казался посланником иного мира, пытающегося о чем-то поведать… Ночью, когда яркие огни и шум толпы сковывали его подножие, храм поднимался в темное небо. Статуи апостолов и мучеников в нише портала были обращены взорами вверх, будто призывали вернуться…
Днем же храм был богом – все пространство обращалось к нему: улицы, фасады домов, люди… Часть его была в решетке строительных лесов, слышны были стук молотков и голоса – казалось, что строители, начавшие возводить его в далеком средневековье, увлекшись, забыли о повседневных заботах и затерялись в высоте, продолжая заниматься своим вечным делом.
«Храм – это лестница в небо, – думал я, – это жажда духа, порыв людей объясниться с богом или с небом на языке добра и надежды, моление о бессмертии... Нет, не об абстрактном бессмертии целого… В конце концов каждый обречен на одиночество. Любовь, работа и дети поддерживают в повседневности. Поддерживают, пока они связаны с надеждами. Но последние уходят, уводя с собой все…»

Пришлось мне как-то разбирать бумаги и книги из разоренной в 30-х годах церкви Успения в донской станице Калитвянской. Сундучок с архивом сохранил местный житель:  «ночью на санках вывез, что побросали в снег и потому не сгорело». Среди книг было старое Евангелие, судя по шрифту и фактуре бумаги, начала Х1Х века. Ветхий бархатный переплет, закапанный воском, едва держался. Примечательным было то, что многие утраченные типографские страницы были заменены сиреневого цвета листами, в которых тщательно каллиграфическим почерком вписан текст, очевидно по памяти, так как на некоторых рукописных страницах содержание частично повторяло печатный текст. Автор спохватывался, но, видно, было жаль прекрасно исполненную работу, и он легким грифелем под линеечку проводил черту, отделявшую для читателя лишние строки. В книге сохранилось несколько листков, та же бумага, тот же почерк, но скорописью, небрежный. Судя по зачеркиваниям, это были или заметки для себя по ходу чтения, или черновик письма. Скорее, последнее, так как на одном из листков я прочел: «Почтенный и любезнейший, друг мой! В рассуждениях о важности сего предмета, счел я подробнее изложить…». Я с трудом разбирал почерк…  «Два явления во вселенной преисполнены совершенства – человек и хлебный колос…  Оба образ божий. И причащается человек хлебом в жизнь вечную, ибо честныя и святыя тело Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа есть хлеб. И особенная честь и боголепное поклонение в таинстве причащения хлебом – есть поклонение Самому Господу… И смею уверить, что разуму человеческому нет никакой возможности самому собою открыть истинный образ свой, но через зерно, упавшее на землю, открываются для человека пути духовные…»
И еще несколько строк безымянного станичного философа я разобрал на обрывке бумаги:
«Читаю Евангелие – я есмь хлеб жизни. И думаю, любезнейший друг мой, что моление о хлебе насущном, это моление о вере, чтоб не потеряться человеку в вечности и в смерти…».

                х                х                х

Поразительное, может быть, главнейшее в истории открытие человеком самого себя – соединить образом храма и хлеба неразрывную связь вселенной и своего мира. И воплотить это в слове, в музыке, в цвете, в камне, соединив все в гармонии храма. Так, в сущности, самым важным, сердцевиной бытия, оказывается тайна жизни и смерти. Цивилизация привнесла в нее драматичный оттенок, смягчив одновременно ужас небытия мечтой спасения, рая, надежды, создав утонченную величественную культуру – культуру отношения человека к вечным проблемам. Человек исключил из повседневного обихода эту тему и, поместив ее в храм, то ли создал, то ли проявил сокровенную мысль о бессмертии, величие которой, не осознаваемое в полной мере, по-видимому, будет понятно лишь в будущем.
И человек, входя в храм, отождествлял себя с ним; даже названия отдельных частей здания антропоморфны: храм имеет главу, барабан (шею), плечи, подошву… Представление о храме как символе единства человека и вселенной обусловило и расположение сюжетов в интерьере храма – перед нами цельная история божественного домостроительства: историческое сознание – неотъемлемая часть религиозного мироощущения. Жизнь  на грани двух мгновений. Одно из них можно увидеть, пережить тысячекратно во множестве судеб – это прошлое.
Может показаться, что это образы времени последних двух тысячелетий. Но это не так: идея Нового завета – это не идея нового времени. Она родилась вместе с осознанием человеком себя как личности во вселенной, может быть, еще в эпоху неолита – жизнь как драма судьбы. Поэтому Христос , как все первоучители религиозных верований принадлежат не только новой эре, – в ней они лишь обрели имена…
Как бы не складывалось отношение к человеку со стороны им же создаваемых государственных структур, как бы ни определяла суть человека та или иная теория, – может быть, заглядывая в эти искажающие его облик зеркала, человек остерегает себя от неверного шага? Какую бы роль ни отводила человеку конъюнктура той или иной эпохи, но во все времена, с глубочайшей древности, человек – образ и подобие Бога: вселенная «моделирует» себя в самом малом из своих созданий. («И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял так же от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно».)
И эту страстную мысль о вечной ценности человека, об исключительности бытия, чуде присутствия своего в мире и святости жизни человек выразил в идее храма. И как внятно прозвучало это на разных языках…
Античный храм, православная церковь, католический костел, мусульманская мечеть, баптистский молельный дом, иудейская синагога, буддийская ступа… Нет в человеческой культуре образа, с большей полнотой воплотившего в себе драму и мужество человека. Человека, вдруг осознавшего, как необыкновенен и огромен мир, как исключительно бытие его на земле…
Храм – это набросок великой тайны жизни и смерти. И когда внуки наши придут к простой мысли о единстве всего живого на корабле Земли, плывущей во Вселенной – единства по духу и крови, в прошлом и в будущем, возможно набросок обретет ясность и смысл величественной картины...

И человеку дан универсальный, удивительный дар познания – диалог….Друг с другом, с прошлым и будущим, с Богом, со вселенной… Конечно, с последними сложнее – их молчание при всем великолепии звездного неба , явной величественности и мироздания, и присуствия человека в нем, тем не менее поражает….Поражает несомасштабностью задаваемых человеком вопросов и краткостью жизни, не позволяющей услышать ответ.
И то, что между холодноватыми безднами прошлого и будущего так упрямо и мужественно, с очевидным ощущением цели, плывет ковчег человечества, разве не наполняет душу причастностью к великой тайне… К тайне, в которой, как цвета радуги на небе, так ясно различимы и счастье, и драма – весь спектр бытия.
И, может быть, уже давно на борт ковчега вернулся голубь с миртовой ветвью в клюве, но нам не хватает ясности ума и времени, чтобы его заметить…

         Самое памятное из детства – зимние короткие дни. По ночам бесшумно сыпался тяжелый мокрый снег, а днем таинственная белизна его плавилась солнцем… И праздники.
        - Ну что, поедешь со мной в церковь? – спрашивает бабушка.
        – Поеду.
Я с трудом открываю глаза, в сонном оцепенении одеваюсь. Засыпаю уже на подводе среди  корзин, узлов, запаха соломы, людей, едущих в станицу. Кто-то укрывает меня, сквозь сон я слышу неторопливые женские голоса, скрип колес, фырканье лошадей…
Станичная деревянная церковь тоже кажется мне большой подводой – в ней те же голоса, та же неторопливость движений… Откуда-то сбоку раздается пение. Слова непонятны мне – мелодия их так грустна, так часто в ней повторяется одна и та же жалоба или просьба, что мне хочется заплакать… Становится так одиноко, и я крепко держусь за бабушкину юбку из плотной колючей материи.
А потом в сумеречном дне мы играем в снежки под церковными стенами…
При всем трагизме бытия человека в жизни всегда есть надежда – высокая цель судьбы. Назвать ли ее любовью, ребенком, добром, покоем, книгой… – бесконечно изменчивые черты счастья… Кажется, понять очевидность этих драгоценных истин – обрести бессмертие!



Ах, жизнь! Я молюсь чуду бытия на земле. Я жажду бессмертия детям своим. Адамов труд я продолжу и у края могилы. Но не оставляй меня без любви. С нею я не замечу и смерти…