Постельничий

Трудно описать словами, что я испытывал, когда решился на этот поступок. Мне казалось, что происходит что-то ужасное, я всюду видел знаки, я чувствовал, что их что-то объединяет, но связать цепочку не мог. В тот момент, когда знаков стало слишком много, мозг сжалился надо мной и подогнал их под единую и весьма условную концепцию, которая стала моим спасением и освободила мой разум. В этот день я ездил на лесокомбинат за опилками для скотины, в фургоне «Газельки» набралось 20 мешков. И вот, перед тем как закрыть фургон, я стоял, смотрел на них и в голове сама собой сложилась вся картина. Не важно, какая. Вместо того, чтобы поехать домой, я развернулся, залил полный бак и направился в Москву. К воротам Кремля мне проехать не удалось, мне прострелили колёса. Пока ехали сапёры, я сидел в кабине и плакал, держа в руке игрушечную рацию. В прессе потом написали, что в мешках был сахар. А там были опилки.


«Муа-ээ… Уэ-аа» – протяжно замычал сосед по койке, это значит, что он обсерился. Я поспешно соскочил с кровати и разбудил Коляна – «Пошли мыть жопу». Воодушевление тут же разогнало остатки сна, и Колян быстро поднялся. Наконец-то что-то интересное, наконец-то можно чем-то заняться. Скука, скука, скука. Если вы хоть раз лежали в обычной больнице, хотя бы пару недель, вы знаете, какая это лютая скука. Но я бы не сравнивал с обычной больницей, потому что там ты знаешь, что скоро тебя выпишут – ты буквально считаешь часы и подыхаешь от нетерпения. В психушке я не видел перспектив. Да, меня привели в нормальное состояние, но меня не выпишут, я здесь отбываю срок. Поэтому мне было всё равно, я не лез на стены и не молился на часы. Я просто существовал взаперти и радовался скупым событиям режимного расписания. Вы бы видели, какую вселенскую радость выражают лица пациентов, особенно слабоумных, когда они слышат зов на обед? Смотришь на них – и заряжаешься жизнелюбием – какое это счастье, перловая каша и тефтели. И некогда думать о суициде, потому что скоро полдник, а потом ещё и ужин. Здесь никого не нужно заставлять что-то делать – нужны добровольцы в соседний корпус таскать вёдра с хавчиком? – через секунды начинается драка за мимолётный выход на свободу. Звучит команда выстроиться вдоль стены за таблетками – и всё делается само-собой без принуждения. А если главврач вдруг направил тебя в какой-то кабинет, то ты готовишься как на собеседование в Гугл.


А если тебе поручают какое-то особенное дело – ты становился блатным. Носить хавчик из кухни, таскать тюки с бельём, мыть туалет, контролировать посетителей на входе – все старались иметь свою блатную работу, которая даёт некоторые послабления в соблюдении режима. Я выбрал себе трудное, но благородное занятие – ухаживать за одним тяжёлым больным. Это был парень неопределённого возраста, прикованный к постели. Он не говорил, а только издавал звуки. Ходили слухи, что его избили. Череп у него был деформированный, ослабленные от бездействия конечности были похожи на веточки. Я кормил его, менял ему подгузники, а раз в два дня его требовалось мыть после испражнений. Мы с Коляном таскали его на руках в помывочную и смывали с него остатки нечистот. Скажете, фу, какая мерзость, зачем тебе это надо? Мерзость – это сидеть месяцами на краю кровати и лузгать семечки. А тут ты занят делом. Приносишь пользу. И потом, некоторые слабоумные долбоёбы ему уже несколько раз сварили яйца кипятком из душевой лейки. В общем, я стал его «постельничьим».


Примерно через год этот инвалид стал проявлять какие-то иные признаки жизни, кроме жрачки и срачки. Однажды, когда я покормил его обедом с ложечки, он попытался что-то выразить или высказать. «Что ты хочешь сказать? Поблагодарить меня? Что?». Он мямлил: «Уэуэк, уэуэк, уэ-у-эк», а потом, с большим трудом поднёс руку ко рту и изобразил поедание какого-то предмета. «Хле-бу-шек?», он радостно закивал: «А-а! А-а!». Я сходил на раздачу и попросил кусок хлеба. Я увидел в его глазах пробуждение к жизни. Так мой подопечный нашёл своё занятие – он сосал хлебушек, довольно причмокивая. Сколько ему лет? 15, 25? Родители сначала его навещали, но, когда поняли что он овощ, перестали к нему ходить и бросили его. Они только перечисляли деньги на подгузники, и всё. А парнишка явно начал прогрессировать. Я искал способы коммуникации с ним, но ничего лучше чем азбука Морзе, которую я знал ещё с армии, придумать не мог. Впрочем, эту азбуку я забыл, пришлось додумывать обозначения букв самому. Обучение шло трудно. Я настукивал ему в спинку кровати буквы и складывал их в примитивные слова. Через три недели Сиплый, что лежал у окна, не выдержав ежедневного долбежа, набросился на меня и избил. Потом его привязали к кровати до утра. Хардкорное наказание. После этого он был как шёлковый, но я ощущал его жуткую ненависть ко мне. Я отодрал каёмку от простыни и привязал получившуюся верёвочку к большому пальцу инвалида. Теперь мы общались молча. Ну как общались – это был лишь мой монолог. Но алфавит подходил к концу, и мы уже дошли до буквы «Х».


Но плоды всё-таки взошли. Однажды я услышал еле слышное мычание, я взял конец верёвочки и услышал две повторяющиеся буквы: «Хл… Хл». Я попросил у кухарки хлебушек и вручил моему ученику. Это успех. Руки у парня ни черта не работали, поэтому он сокращал слова. Длинная пауза означала, что он начинает слово заново, потому что часто ошибался. Иногда слово не давалось ему минут двадцать. «"Тур" – однажды я услышал на другом конце верёвки, – Что? "Тур"?.. Тебе устроить тур по больнице? – "…ник", – услышал я через 10 попыток. "Турник". Парень не только прогрессировал умственно, но и хотел улучшить моторику рук, чтобы легче изъясняться. Устроить турник было нелегко, в психбольнице соорудить что-либо невозможно, но я изловчился и сделал ему турник, использовав спинку кровати в виде трубы. Мне даже не нужно было ничего сооружать – я просто устроил его лежбище так, чтобы труба спинки была перед лицом, и он начал занятия. Долгое время у него ничего не получалось самостоятельно, и я ему помогал. Но однажды я проснулся и увидел, как он поднялся на руках и оторвал свои острые лопатки от кровати. Снова успех.


За это время я узнал о нём многое. Зовут его Миша. Оказывается, его никто не избивал, он просто увлекался занятиями на турнике, и, когда делал «солнышко», перепутал стороны, и приземлился не на площадку, а головой в соседний турник. А ещё, он прислал мне такое сообщение: «Убей меня». Я сразу вспомнил инцидент, когда одна из медсестёр пыталась накормить его убойной дозой таблеток, но я вовремя это заметил. Потом её уволили. Я спросил парня: «Кто тебя заказал отравить, родители?» – «Нет, я сам». Понятное дело, что сам он никак не мог себя заказать. Но я вдруг понял, что этот прикроватный турник – трамплин к суициду, к его последнему «солнышку», для которого потребуются силы. Вот почему он решил взять судьбу в свои руки. Я стал его мотивировать к жизни, приободрять, хвалить за успехи. «С тех пор, как ты начал над собой работать, ты многого добился. Тебе нужна мечта. Может быть, однажды тебе купят электроколяску, и мы будем с тобой гулять вокруг корпуса!». «О чём мечтаешь ты?» — спросил он меня. «Я хочу на улицу. Просто выйти на улицу. Но меня не выпустят, я здесь как заключённый. А ещё я хочу кружку холодного пива».


На другой день в палату зашёл врач, быстренько обошёл всех, повернулся к выходу и встал, как вкопанный, около инвалида. Стоял он минут 5 ничего не делая. Потом встрепенулся и таким же бодрым шагом вышел из палаты. «Таблетки!» — заорала в коридоре медсестра. Все дружно выстроились вдоль стены. Пациенты по очереди подходили к проёму в стене, открывали рот и держали руки по швам. Медсестра клала им на язык таблетки и вливала им из чайника воду в рот. Медбрат, стоявший рядом, устрашающе скрестив руки на груди, демонстрируя бицепсы, следил за тем, чтобы никто не сопротивлялся, приговаривая басом: «Глотай». Подошла моя очередь, сестра сделала вид, что положила таблетки в рот и залила водой. На языке ничего не было. Ни на следующее утро, ни вечером, ни все последующие дни я таблеток больше не получал. А однажды меня вызвал к себе в кабинет врач и снарядил меня в магазин: «Сходишь до магазина, под мою ответственность. Купишь пять килограмм конфет, пару больших палок колбасы, сыр, хлеб. Сегодня же праздник, это вам подарок от меня. На сдачу купи что-нибудь себе. Только тихо, чтобы в других палатах ничего не узнали», — и вручил деньги. Из кладовой мне принесли одежду, и я впервые вышел на волю, спустя два года. Первым делом я выпил холодного пива и меня так развезло, что я присел на скамейку. В голове проскочила шальная мысль, вызвать такси и съездить домой в деревню, увидеться с женой и детьми, но потом я вспомнил, что Мишу скоро нужно будет подмывать, и вообще… Я купил продуктов и вернулся в больницу. Столько радости в глазах больных я никогда не видел. Первым делом, я вручил бутерброд Сиплому, в знак примирения, он поинтересовался: «А что за праздник?». И правда, никто не мог сообразить, что за праздник сегодня такой?


В день, когда произошло ЧП, меня направили по кабинетам на тесты, я помылся, причесался. Вышел заранее, за час, потому что не сиделось на месте. Потом я обнаружил в кармане кулёк с семечками и решил оставить его в палате, вернулся и, приоткрыв дверь, увидел такую картину. Люди стояли неподвижно возле своих кроватей, как зомби. Потом, как по команде, они подошли к окну, открыли створки настежь, дружно взялись в десять пар рук за металлическую решётку и мощным синхронным рывком выдавили её с корнями. Сиплый поднял на руки инвалида и понёс в открытое окно. Я ворвался в палату и помешал ему это сделать. На поднявшийся шум прибежал весь персонал. В этот день всех, кроме нас с Мишей, перераспределили по другим палатам, а в нашу подселили других пациентов, после того, как решётку приварили на место. Ночью мы переговаривались по верёвке: «Почему Сиплый хотел тебя выбросить из окна? – Это не он, это я хотел. – Но как ты его попросил? – А он сам это понял». На следующий день я сидел у главврача и давал показания по инциденту, но рассказывать ему о том, что инвалид хотел покончить с собой, не стал. Вечером главврач зашёл к нам в палату и подсел к инвалиду. Он молча смотрел на него некоторое время, потом ушёл. На следующий день в палату вкатили электроколяску.


Мы медленно гуляли вокруг корпуса и беседовали как обычно – я вербально, а он тактильно. «Если ты умеешь вкладывать в людей свои мысли, почему ты не воздействуешь на меня? – Я уже давно на тебя воздействую. Это я сделал тебя своим "постельничим". Это я заставил тебя выйти со мной на контакт. – Но почему ты просто не приказал мне тебя убить? – Ты постепенно перестал слушаться. – Почему? – Потому что ты стал выздоравливать. – То есть, под твоё воздействие попадают лишь душевнобольные? – Да. – Но как же медсёстры, как же главврач? – Ты не представляешь, сколько душевнобольных людей на свободе. Вот видишь этих охранников? Сейчас мы узнаем, страдают ли они заболеваниями». Один из охранников вдруг перестал затягиваться сигаретой. Когда от сигареты отвалилась длинная полоска пепла, охранник покинул периметр. Мы пошли на ещё один круг. «Что ты ему сказал? – Сюрприз. – Почему ты убрал из моего рациона препараты? – Сначала я хотел, чтобы ты вновь был подконтрольным, но выяснилось, что твоё здоровье необратимо. А теперь, когда ты убедил меня жить, ты мне пригодишься для осуществления моей мечты. – Какой мечты?». Нас прервал охранник, который протянул инвалиду пакет, в котором звенели бутылки. Мы нашли в саду скамейку, и я присел. «Давай бухать» – услышал я вместо ответа.


Он чуть пригубил коньяк из горла и больше к бутылке не прикасался, я же опустошил половину. Во дворе стоял полицейский бобик. Миша поехал в его сторону, а я остался сидеть. Вскоре он помахал мне своей корявой рукой. И нас куда-то повезли. Вскоре мы подъехали к какому-то административному зданию. Миша выехал из кабинета, и, не посвящая меня в свои дела, позвал меня к выходу. На улице я прикончил первую бутылку, пока мы кого-то ждали. Подъехал внедорожник с тонированными стёклами, Миша о чём-то помолчал с человеком через опущенное стекло, потом пригласил меня в машину, и мы поехали. Я понятия не имел, куда мы едем, пока не увидел табличку «Ново-Огарёво». Когда мы заехали на особо охраняемую территорию, у меня ёкнуло сердце. Миша слегка улыбнулся и толкнул меня в бок, дёргая ниточку: «Возможно, мы здесь останемся жить. Нужно лишь проверить одного человека на вменяемость». То ли дорога меня утомила, то ли коньяк, но дальше я всё понимал смутно. Помню резиденцию, богатый интерьер, какую-то пожилую женщину, помогающую мне снять обувь, а позже расстилающую роскошную постель. Азбуку Морзе я уже понимал с трудом, кажется, Миша говорил: «Добро пожаловать в новый дом». Не знаю, сколько я спал, но открыть глаза не было сил. И я боялся их открыть. Я боялся, что вновь увижу свою палату. Я пытался уловить характерный запах больницы, но собственный перегар подавлял обоняние. А вдруг у меня снова поехала крыша? Ведь таблетки я не принимал уже давно и может где-то в тумбочке лежит схрон накопленных таблеток? Я лежал с закрытыми глазами и ждал команды «Таблетки!». Но пока было тихо.