Художник Николай Эстис

                ПОГРУЖЕНИЕ
            Всецело захваченные беседой, мы сидим за столом в мастерской известного художника Николая Александровича Эстиса. Едва пригублены бокалы лёгкого вина, не тронуто аппетитное печенье. Не до того. Опять обсуждаем вопросы взаимосвязи между наукой и  искусством, т.е. между рассудочно-аналитическим  и  интуитивно-чувственным  методами  познания объективного мира. Эта давно интересующая меня проблема встретила заинтересованное понимание художника. И вот уже в который раз мы вместе с ним снова и снова пытаемся осмыслить процесс интуитивно-чувственного восприятия, движущий творчеством художника.
            Мой собеседник старается объяснить мне, в общем-то далёкому от проблем живописи, то состояние, в котором находится художник в процессе работы над картиной. Это тревожное ощущение нарастающего напряжения, внутренней концентрации, максимальной сосредоточенности, приводящих к слиянию самого художника, его глаз, руки, работающей кистью, самой кисти красок и полотна в некое единое целое, он после долгого размышления обозначает словом „путь“.
„Путь“ – это нечто большее, чем собственно механизм творческой работы. Это, скорее, следование возникшей потребности, непонятно как сформировавшейся программе, которая осуществляется художником как бы автоматически, отрешённо от аналитической деятельности мозга. Не призвание, не вдохновение, не самовыражение – тут не до высоких слов, – а  именно путь, по которому идёшь вслед за кистью. Идёшь, подчиняясь внутренней импульсации, не определяемой конкретным словом, но внутренне ощущаемой потребностью действовать только таким образом. Когда художник сам становится инструментом, способным безостановочно работать до того момента, когда возникнет ощущение законченности дела. Художник – как передаточный механизм между побудительным импульсом и полотном вплоть до завершения побудившего к работе императива.
           Что это? Бунт подсознания? Выплеск до времени забытых ощущений и раздумий? И тогда, словно чуду, испытываешь чувство скорее удивления тому, что получилось, нежели состояние удовлетворения. И это чувство не может разрушить даже жёсткая критика. Или – возникает  ощущение, что начатый путь так и не пройден. А это значит, что работа не получилась: художник не был достаточно сосредоточен, не сконцентрирован, не готов к исполнению намеченной работы. Именно – работы, а не творчества. Размышления над результатом приходят потом. Мозг, анализ работы, как контроль профессионализма, включается позднее.
Я всматриваюсь в него. Почему-то нет аффектации в его словах, не освещено приобщением к тайне его лицо. Устало опущены плечи. Видимо, откровенный рассказ нелегко дался художнику, возбудив множество извлечённых из глубин памяти тяжёлых воспоминаний. Перехватив мой взгляд, он, невесело усмехнувшись, говорит, что порой работа, сделанная с таким невероятным напряжением всего его естества, начинает спустя некоторое время казаться несовершенной, неудачной, ненужной. Становятся отчётливо видимыми изъяны. Исправлять такую работу бессмысленно. Нащупать верный путь порой не удаётся довольно долго, иногда многие месяцы. Порой единственным выходом из затянувшейся стагнации является чёрная краска, которой с безжалостной жертвенностью художник покрывает неудовлетворившую его картину.
           Мы смеёмся, но нам невесело. Безбрежный взлёт творческого напряжения и безумное отчаяние при ощущении неудачи знакомо многим людям искусства (Кранах и Гойя, Ван Гог и Тулуз-Лотрек, Паганини и Бетховен, Верлен и Гоголь, Мурильо и Пикассо, Есенин и Мандельштам, Рихтер и Шнитке – перечисление бесконечно). Мне понятна такая расплата, такое отчаяние. Это – ощущение  безысходности после длительного, изматывающего нервную систему напряжённого труда. И мы опять замолкаем, погрузившись в воспоминания, размышляя о магическом ощущении потребности работать и о непереносимой тяжести разочарования при неудаче. Затем разговор переходит на критерии оценки произведений искусства и опять возвращается к вопросам самоидентификации художника в творчестве и самодостаточности результата. При этом имеется в виду и товарная, рыночная стоимость произведения, и восприятие собратьев по искусству, и искусствоведов, и та авторская самооценка, которой после разборчивых поисков он находит определение: явление, прикосновение к тайне. И художник говорит о том, что в искусстве ищут тайну, нечто недосказанное, интригующее, непонятное. При этом парадоксальным, прямо-таки мистическим образом порой нащупываются тенденции науки, техники, политики или экономики относительно далёкого будущего.
Я внутренне сопротивляюсь этому истолкованию. Мне хочется исключить флёр мистицизма и найти чёткое, вполне материалистичное определение творческому процессу. Но нужные, точные, конкретные термины не складываются, не даются. Приходится оставить так, как сказано художником.
           Беседа то замирает, то, спотыкаясь, кружит вокруг некоей, не до конца сформулированной цели, хотя и где-то, в отдалении, представимой обоим. Нам хочется найти словесное определение, идентифицировать и проанализировать то подсознательно  срабатываемое восприятие окружающего мира, те эмоционально-чувственные импульсы, которые достаточно точно соответствуют побудившим их возникновение реальным факторам и в то же время несут отпечаток индивидуальности воспринимающей их личности. Так же нам хочется выяснить, к чему может привести избыточная односторонняя эксплуатация эмоционально-чувственной сферы творческой личности. И, наконец, обговорив, чего же хотим добиться в ходе нашей беседы, какого итога ждём от наших рассуждений, мы вновь надолго замолкаем, обречённо понимая неподъёмную для нас грандиозность поставленной задачи. Нет, мы конечно же не прибегнем к мистическому истолкованию её сути. Тем более, что всё-таки кое-что не то чтобы окончательно проясняется, но как бы брезжит вдали. Говоря понятными штампами, видится мерцающий свет в конце туннеля. Конечно, до выхода из „туннеля“ бесконечно далеко, но возникшая в процессе беседы догадка, сулящая возможность подхода к  проблеме, обнадёживает. О ней здесь хочется рассказать.
             Человечеством выработаны эмоционально-чувственный и аналитически-рассудочный способы постижения объективного мира. Их неразрывная взаимосвязь сформировалась в процессе длительного становления человечества как вида. Их постоянное взаимодействие обеспечивает существование человечества в реальном мире. Их совершенствование стимулирует развитие человеческого общества.
             Эмоционально-чувственное восприятие действительности присуще в большей степени художественным эмоциональным натурам, людям искусства. В сущности, искусство и является инструментом эмоционально-чувственного восприятия действительности и его предметного выражения. Аналитический, рассудочный способ восприятия присущ прежде всего людям научного и научно-практического направления и в наиболее совершенном виде представлен в деятельности учёных, изобретателей, испытателей, конструкторов, специалистов теоретических дисциплин, требующих абстрактного мышления. Однако категорическое противопоставление этих двух путей познания объективного мира неверно и невозможно. Между ними нет чётких границ. Более того, один непременно дополняет другой, непрерывно взаимодействуя, подкрепляя и совершенствуя друг друга. Собственно, об этом моя статья „Пути разума“ (журн. «Край городов», Рязань.  № 32, 2005; с. 8-10)..
             Однако при всей неразрывности эмоционально-чувственного и аналитически-рассудочного путей познания несомненно наблюдается превалирование того или иного способа восприятия у людей, приверженных искусству, и у людей, приверженных к научному постижению реального мира. И всё же преобладание того или иного способа постижения естества не только не исключает, но, более того, органически нуждается в наличии и использовании другого способа познания и как средства контроля и оценки, и как средства поддержки и помощи другому способу познания, и как средства взаимного их стимулирования и равновесия. Полная утрата одного из них в ресурсе творчески ангажированного индивидуума ведёт или к безысходной стагнации-депрессии у людей с преимущественно рассудочно-рациональным складом личности, или к безвозвратному погружению в мир эмоционально-чувственных восприятий у лиц с преобладающей склонностью к искусству.
             Как же представляется безвозвратное погружение в мир эмоционально-чуственных восприятий? Как оно осуществляется и к чему приводит? Может быть, элемент рассудочности в какой-то мере отвлекает от всеохватывающего чувственного восприятия окружающей действительности. Полное погружение в мир эмоционально-чувственных восприятий, осуществляемых на уровне подсознания, по-видимому, требует предварительных наработок психологического состояния, повторяющегося и постепенно увеличивающегося по глубине погружения в него. Погружаясь в это состояние, дающее поначалу большую самоотдачу, большее самовыражение, иными словами, большую результативность, индивидуум с выраженной творческой направленностью и высокой возбудимостью нервной системы всё труднее возвращается в обычное состояние. Однажды может произойти безвозвратное погружение в эмоционально-чувственный мир восприятий. Наступает окончательный невосстановимый разрыв между чувственно-эмоциональной и рационально-рассудочной сферами восприятия действительности.
             Это рецессивное состояние, деструктурирующее филогенетически выработанные связи чувственного и рассудочного механизмов приёма и обработки информации, возможно, следует представлять как возврат высшей нервной деятельности человека в допервобытное, животное состояние, воспринимаемое нами как безумие. Видимо, это не то состояние психики, которое наблюдается у психических больных-хроников. Скорее оно представляется близким к клиническим проявлениям при острых психических нарушениях. Но вместо принятого в психиатрии термина „острый психоз“ лучше использовать слово „погружение“, чем-то напоминающее губительное запредельное погружение ныряльщика, опьянённого неправильно подобранной дыхательной смесью.
             Погружение – термин, более чётко обрисовывающий катастрофическую возможность невозвратно глубокого ухода в мир чувственного восприятия и эмоциональных реакций. К несчастью, обрушивается оно порой  в полном объёме на творческих работников, безоглядно увлечённых своим делом. Эта жуткая плата за творческий порыв была обозначена как погружение впервые в некогда прочитанной мной книге о Тулуз-Лотреке (к сожалению, не запомнил ни автора, ни названия) и, на мой взгляд, точно характеризует означенную ситуацию.
             За всё надо платить. Чем весомее результат, тем выше цена. И так от веку.

                БЕЗДОРОЖЬЕ
           „Чёрный квадрат“ Малевича – концепт предела, тупика в искусстве. Смешаны все краски – чёрный цвет. Чёткие границы – конец. За ними ничто, пустота. Если искусство является чувственно-эмоциональным способом постижения окружающего мира и самопознания, то что это? Пессимистическое провидение будущего человечества? Ожидание конца мироздания? Полагают, что кистью мастера (если это не заказ) правит подсознание. Так что такое истолкование „Чёрного квадрата“  вполне правомерно.
           Сигизмунд Малевич экспонировал „Чёрный квадрат“ в 1913 году. Последний мирный год перед I Мировой войной. Мировое сообщество в глубоком кризисе.  Всё представлялось зыбким, неустойчивым. Декларировали крах искусства. Поговаривали о предстоящем конце  света. Мистицизм и религиозное мракобесие довлели над общественным сознанием.
           Но несмотря на тяжелейшие испытания, выпавшие на долю человечества в ХХ веке, жизнь не остановилась. Продолжало развиваться и искусство. И потому мне близка другая интерпретация, хотя она идёт явно в разрез с началом ХХ века. „Чёрный квадрат“ – абстракция неизведанного. Да, изведанное насыщено до предела, краски перемешаны до полной черноты. Но за гранью пресыщенности изведанным бело. Там возможно всё: любые проявления, любые образы, любые краски. Вперёд! Открывай неизведанное, исследуй!
           И всё же пессимистические ожидания начала ХХ века в немалой мере подтвердились. Вслед за I Мировой войной и глобальными революционными потрясениями разразилась другая, ещё более разрушительная война. По окончании II Мировой всеобщая эйфория и высокие ожидания, охватившие людей разных стран, быстро рассеялись. Атомным апокалипсисом полвека грозила человечеству Холодная война.
          Абсурд правит бал и поныне. Перманентная безработица как следствие бездарного планирования экономики. Безостановочное производство и совершенствование вооружения. Расширение пула государств, обладающих атомным оружием. Распространение наркотических средств. Бесперспективность однополых браков. Постоянные проявления ксенофобии, расовой и религиозной нетерпимости. Непрекращающиеся вспышки насилия. Бессмысленный терроризм. Засилье „массовой культуры“. В результате – нивелирование интеллектуального уровня населения. И, в довершение, непреложный факт, что история ничему не учит.
          Тупик? Если это так, то искусство как средство чувственно-эмоционального постижения бытия непременно должно отражать, обязано отразить состояние бездорожья, довлеющее над умами ощущение угрозы существованию человечества.               
          Николай Эстис (1937) тонкий, проникновенный мастер. Мне представляется, что творческая манера Эстиса чем-то перекликается с духовно-эстетическими взглядами таких глашатаев новых путей в отечественной живописи, как Малевич и Кандинский. Линия и цвет. Линиями и импульсивно нанесёнными мазками красок можно выразить многое – завершённость и незаконченность, энергетику и бессилие, устремлённость и растерянность, радость и уныние. Но в таких картинах эмоции не имеют адресности, предметности, конкретного приложения.
          Аллегоричность картин Эстиса нивелирует эту неопределённость. Его самобытное творчество нельзя сопоставить с работами других художников. Тревожащие воображение, таинственные фигуры в картинах Эстиса заставляют задуматься над наплывом неожиданных ощущений и пытаться найти разгадку, определить соответствие собственного душевного настроя замыслу мастера. Импульсы подсознания? Как расшифровать их? Как управлять ими?
          Четыре главные тематические направления: птицы, башни, фигуры, ангелы.
          Птицы. Птицы, летящие в никуда. Птицы приземлённые. Птицы распластанные, размытые, теряющие знакомые, привычные очертания. Даже те немногочисленные картины Эстиса, где птицы устремлены вверх, лишены небесной выси, цели, перспективы. Да и птицы ли они? Скорее это разрушенные безвременьем души современников, так и не нашедшие своего предназначения, своей цели, своего пути и своей удачи.
          Недостроенные Вавилонские башни – символ краха намерений. Башни, наполненные безликими, неприкаянными человечками. Они уже не строят. Они так, сами по себе. Они лишились всякого желания довести начатое до логического завершения. И башни сами по себе. Словно урбанизация вышла из-под контроля разума, утратила всяческую целесообразность и востребованность. Всё неопределённо, всё бесперспективно.
          Или: холодные, высоченные, так и чувствуется – гулкие своды, в которых размытые, опять же безликие, удаляющиеся фигуры. Монахи? Ангелы? Кто они? Куда они? Уж не мы ли это, вяло бредущие в неизведанное, гнетущее отсутствием ясной цели и видимой перспективы? Да и не всё ли равно! Абсолютная адинамия, полная прострация, совершенная безнадёжность.
           И неудивительно. Эстис окончательно сформировался как художник в шестидесятые годы, унёсшие в небытие послевоенные чаяния и надежды хрущёвской „оттепели“. Начинались „годы застоя“, очередной реванш реакции. Картины Эстиса – аллегория духовности того времени, духовности, реэмигрировавшей на кухню, спрятавшейся от недоброго глаза и длинного уха.
            Замечательна этическая актуальность его картин и в наши дни. Наблюдается та же апатия, бесперспективность, бездуховность, тлен. Разве что несколько изменились формы их проявления. Впрочем, что это меняет  в принципе?
           Порой картины Эстиса взрываются броскими жёсткими мазками красок. Яркие взметённые  фигуры насыщены тревожным призывом, выраженной экспрессией, мощной эмоцией. Но их безликость лишает изображение персонализации, конкретного назначения. Взбунтовавшееся подсознание будто зависает в ожидании некоей не определившейся идеи, не установленной цели. Порыв не насыщён торжеством, не несёт радости, не ведёт к победе. Взбунтовавшееся подсознание будто зависает в ожидании некоей не определившейся идеи, не установленной цели. Довлеет безысходность и всё возвращается на круги своя…
            Те немногие картины, где яркие красочные пятна и стремительно прочерченные линии должны были бы вселить надежду, породить ощущение оптимизма, разрознены, изломаны и устремлены вниз. Явственно ощутима аура упадка, ирреальности, мистицизма
            Замечательна этическая актуальность его картин и в наши дни. Наблюдается та же апатия, бесперспективность, бездуховность, тлен. Разве что несколько изменились формы их проявления. Впрочем, что это меняет  в принципе?
            Однако в целом картины Эстиса не вызывают ощущение катострофы. Скорее они наводят на тревожные и грустные размышления о конфузиях и потерях нашего времени. Но это не безысходный траур, не вселенский крах, не апокалипсис – это отображение утраты жизненной активности, выраженного духовного бездорожья, из которого надо выбираться.
             Несмотря на минорную тональность, эстетика живописи Эстиса завораживает. Завораживает загадочностью, настойчиво требующей от зрителя сопричастности, истолкования, объяснения самому себе ощутимого пробуждения подсознания и интерпретации его потока.
            Демонстрируя свои картины, Николай Эстис застывает на месте, задумывается, как бы стараясь ещё раз проверить себя: что же получилось в результате напряжённой и стремительной работы, как оно ныне сопоставимо с той энергетикой душевного настроя, которая водила его кистью?
           В мастерской Н.Эстиса многолюдно. Смотрят, думают, впитывают. Пытаются понять то подсознательное, что двигало кистью мастера, – постигнуть те ощущения, которые пока ещё не озвучены, не высказаны теоретиками искусства, но уже найдены живописцем.
            Выставку посещают охотно, многократно.