Фальшкриг

Неправда, полуправда, фальшь о Великой войне есть подлость, какими бы мотивами не руководствовались те, кто ее сочиняет и тиражирует.

В семидесятые годы ветеран надиктовал воспоминания о том, как сражался против фашистов в бывшей Восточной Пруссии.

«В этот день у нас бой был. Командование поставило задачу: выбить немцев с их позиций. А они, гады, сопротивляются, зубами в землю вцепились. Как-никак, мы уже на их территории, в Восточной Пруссии. Трижды батальон в атаку ходил, много наших полегло, и фашистов не меньше, но все-таки одолели врага. Вот за это сражение я второй боевой орден получил!»

Сын вскоре после смерти отца предложил его мемуары для публикации. Однако отцовский рассказ пришлось существенно «откорректировать» в соответствии с господствовавшей в тот период идеологией и указаниями сверху.

«Война приближалась к концу. После генерального сражения на Малой Земле, перемоловшего отборные части вермахта, враг непрерывно отступал по всем фронтам. Наш батальон должен был атаковать немецкие позиции. Наступать предполагалось утром, после артподготовки, однако пришлось ее отложить: в части состоялось партсобрание, прием новых членов. Атака подождет, прием в ряды нет – святое ж дело! В два часа пополудни поднялись мы из окопов – все, как один, в парадных мундирах, отутюженные, побритые, трезвые, несудимые, политически подкованные, морально устойчивые, пуговицы блестят, как в той песне советского композитора «ярче солнечного дня», сапоги – что твое зеркало, бляхи сияют… Каждый второй – комсомолец, каждый третий – коммунист. Перед боем всем по сто грамм кефира раздали, никакого тебе алкоголя – это только у фашистов шнапс, а у нас – кефир. Сцепились мы с фрицами в рукопашной. Бьемся штыками, прикладами, саперными лопатами… Я в схватке оружие невзначай выронил, нагнулся, чтобы его поднять – и тут чувствую, что в левом кармане моем, у самого сердца, пустота! Партбилет потерял!!! Про автомат сразу забыл, принялся партбилет искать. Шут с ним, с автоматом, этот пропадет – другой в бою добуду. А без партбилета никак нельзя! Ищу я его, рыщу, гляжу – немец здоровенный стоит, сапогом мой партбилет попирает и лыбится, гад. Ах, ты, думаю, оккупант недобитый! Автомата нет, так я его кулаком промеж глаз, он и упал замертво. Я партбилет подобрал, от грязи его аккуратно очистил и обратно в потайной карман положил.

Меня за это потом к ордену представили! Спасибо, говорят, товарищ, что свою партийную честь и совесть не запятнал, документ спас! А потом он меня от пули защитил. Уже под Берлином немецкий снайпер в меня пальнул, пуля-то в партбилете и застряла, а тело только поцарапала. Я чуть не плачу: вот гад, испортил мне партбилет, лучше бы меня убил, чем удостоверение члена партии увечить. Мне и в политотделе то же самое сказали: лучше бы ты погиб, а партбилет остался целым и невредимым. Но это все потом было. А так мы после боя расположились у костерка, политработник наш фронтовую многотиражку развернул и стал нам читать статью о выдающемся полководце. Есть в Советской Армии такой чудо-богатырь, а зовут его Леонидом, как того спартанского военачальника, который костьми лег, а врага не пропустил. А наш Леонид живет, здравствует, врага бьет, Илья Муромец и Евпатий Коловрат в одном лице. Так мы и ходили в атаки, крича: «За Родину, за дорогого Леонида Ильича!».

В девяностые годы внук переписал мемуары согласно господствовавшим умонастроениям:

«Пригнали нас, значит, на позиции. Сзади заградотряд с автоматами, слева и справа – тоже по заградотряду стоят. Выдали нам одну винтовку на троих, а патронов не дали – все заградотрядам достались, и наркомовскую тоже они всю выпили, а нам ни грамма. Говорят, и так с немцем справитесь. Мы все грязные, голодные, в ватниках, а напротив немцы – сытые, гладкие, выбритые, отутюженные, в новенькой форме, все у них блестит. А между нами минное поле лежит. Мин, говорят, не осталось – три штрафных роты по нему прошло, все вытоптали вчистую. Поставили нам задачу: выбить немца с занятых им позиций аккурат к дню рождения товарища Сталина. Чтоб тютелька в тютельку, в день и час рождения вождя!

Командуют, значит: кто тут из раскулаченных – шаг вперед! Четверть батальона, почитай, вышла, ну их и первыми в атаку погнали. Все дружно кричат «За Родину, за Сталина!» Пашка Прохоров сдуру выкрикнул что-то матерное – его тут же на месте энкаведешник и уложил.

Полегли все как один. Снова командуют: кто из высланных и сосланных – шаг вперед! Еще четверть батальона в атаку пошла под дулами заградотряда. И тоже все полегли! Опять командуют: кто из репрессированных, из бывших зеков – шаг вперед! И еще четверть батальона полегло. Мы с Сашкой Степановым ждем с замиранием сердца, когда нас погонят в атаку. «Эх, - шепчет Сашка. – Вот кабы дойти живыми до немецких окопов да в плен сдаться, у них там пиво вкусное и сосиски, а еще эта машина, как ее звать запамятовал? Ага, «Мерседесом» кличут. На ней нас в плен отвезут и до отвала накормят. У нас с тобой морды кирпича не просят, вполне за арийцев сойдем…» «Дурак ты! – шепчу ему. – Что у нас трататалитаризм, то и у немцев трататалитаризм. Лучше американцам сдаться, у них там демократия и права человека. Жаль, американцы еще далеко…» И тут скомандовали идти в атаку. Идем мы, то есть бежим, а отстающих пули заградотряда догоняют. Дошли мы до немецких окопов – а немцев-то и нет. Где же они? Стали в траншеях их искать, достали из-под груды павших бойцов – а они, фашисты-то, глянь, все уже синие, задохнувшиеся. Мы их просто трупами завалили: пятьдесят наших на одного фрица. Потом мы немецкий городок заняли, заградотряд ушел, и мы разбрелись, кто куда: кто немок насиловать, кто у немецких обывателей добро отнимать. А на следующий день нас погрузили в товарняк – и прямиком в Сибирь, на лесоповал. Потому что на два часа опоздали подарок товарищу Сталину сделать!» 

В десятые годы нового века правнук в очередной раз переделал мемуары фронтовика:

«Построил нас перед боем замполит на молебен. По этому случаю батюшку из Магадана на самолете прислали, так сказать, с корабля на бал, из барака на передовую. Еще чудотворную икону привезли. Нашли ее в старой церкви, которую в двадцатых большевики в кожанках и с маузерами разрушили, а в сороковых те же большевики в фуфайках с номерами отстроили.

Вышел батюшка с иконой перед немецкими позициями. Снайперы в икону стреляют, пули от Казанской Божьей Матери рикошетят и обратно в снайперов летят. Всех их так и перебили, вот чудо истинное! Потом, перед артобстрелом, крестный ход вокруг батареи совершили, все орудия святой водой окропили, знамя освятили, на котором профиль Спаса вышит и Рождественская звезда. А накануне того боя приснился мне сам Николай Александрович Второй. Стоит он, сына своего Алексея по головке гладит и говорит: «Сделай, солдатик, то, что мы в Первую мировую не смогли, разбей супостата!» «Непременно, говорю, разобьем, Ваше Императорское Величество!» А у меня на гимнастерке орден Отечественной войны второй степени. Царь-батюшка посмотрел на него так строго, а потом на меня. Тут, говорит, не инструменты должны быть, а святой Георгий! Я и отвечаю: «Будет сделано, Ваше Императорское… Как война закончится, я серп и молот отколупаю и на святого заменю!» Тут я набрался смелости и спрашиваю: так мол, государь-батюшка, Вам с того свету все видно, что есть и что еще случится. Как мы после войны жить будем? Он и отвечает: «Вскоре после войны родится в граде Петровом новый Владимир Красно Солнышко. Когда он к власти придет, тогда и заживете счастливо! Об этом еще Нострадамус через монаха Авеля Грише Распутину поведал. Если доживешь до нового века, тебе про то «РЕН-ТВ» расскажет». Хотел я разузнать, что за зверь такой «РЕН-ТВ», а царь тотчас и растворился, тут я и проснулся…

Перед боем мы все заявления написали: если погибну, прошу считать православным. Все – и Сема Ройтман, и Батыр Ахметбабаев – все как один. Выдали нам по сто граммов святой воды, нацепили мы георгиевские ленточки, идем в атаку, псалмы поем. Даже кто ни единого псалма не знает, тоже поет. Автоматы – в левой руке, ибо правой крестное знамение свершаем. А над нами – глянь! – ангелы летят клинышком, будто журавлики. И привидится, будто впереди нас сам покойный Николай Александрович идет, батальон ведет – за веру, за себя и за Родину.

А немцы… все дружно стоят в своих окопах с поднятыми руками. Чудеса, ей-богу! Потом, когда ихнего командира допросили, он и говорит: явился к ним святой Серафим Саровский (они-то не знают, кто это такой, он сам назвался), погрозил фашистам пальцем и говорит: «Сдавайтесь, еретики окаянные или в аду гореть будете!» Они и хэнде хох дружно сделали.

А после чудесной атаки все наши, кто некрещеные были, православную веру приняли: и Сема Ройтман, и Батыр Ахметбабаев, и наш замполит».