2. Потерянная жизнь

Очередное сборище очередной толпы в очередном городе. Очередная очерёдная очерёдность, как сказала бы мама Марта.
Джим сидел на сцене, ногами держа между пальцев курительную трубку, набивая её табаком и поджигая спичку, чтобы прикурить. Он был ещё мальчишкой, но курить научился с девяти лет, чтобы хоть чем-то удивлять ненасытную и жадную до зрелищ публику. Конечно, он научился и штучкам позабавнее. К примеру, парень неплохо накладывал грим и макияж на лица некоторых циркачей, а иногда и на своё собственное, чем до безобразия потешал зрителей.
Его ненавидели, боялись и презирали, но с нетерпением ждали выхода Джима на сцену, чтобы скривить рожу с видом отвращения. Он поражал воображение окружающих, удивлял, но никак не мог добиться всеобщего обожания, которое могло хоть немного утвердить его в мире под свободным солнцем.
Сегодняшний день отнюдь не был особенным. Он шёл за чередой, очень длинной чередой одинаковых бесцветных, как в немом кино, дней, сменявшихся один другим, и Джим мечтал удавиться галстуком, чтобы только не выходить из фургончика.
Впрочем, удавиться он не мог, да ему бы и не дала достопочтенная миссис Марта, «чернокожая мамми», как любил называть её Джим.
Он просидел на старом скрипящем стуле около часа, сжав между зубов карандаш, и рисовал что-то на металлической стене фургончика, всё сильнее сдавливая челюсти и хмурясь. Он даже не заметил, как его плеча мягко коснулась мозолистая рука в первых намёках на морщинки.
-Джемми? — Вопросительно позвал нежный женский голос над ухом, отвлекая его от рисования.
-Мам? — Он на секунду повернул голову, чтобы убедиться в том, что Марта стоит прямо позади него.
-Тебе скоро выходить на сцену, а ты даже не одет.
-Я одет, мамми, — он говорит неразборчиво, проглатывая слоги, потому что челюсти сжимаются с каждым звуком всё плотнее.
-Нет, ты не одет, Джим. Потрудитесь-ка встать, молодой человек, скоро Ваш выход.
Женщина притворно нахмурилась, упирая руки в бока и внимательно, но всё же с игривой искрой в глазах, наблюдая за юношей. Тот убито вздохнул, выпустил из зубов карандаш, роняя кусочек дерева с грифелем на пол, и поднялся со стула, недовольно сопя. Марта, опираясь на трость, отошла, чтобы взять вещи, предназначенные для выступления, которые лежали на её кровати. Джим хмуро наблюдал за ней какое-то время, затем подошёл и несильно толкнул женщину в плечо своим. Это был привычный его жест, который Марта прекрасно понимала. Он означал:«Позволь помочь тебе».
И она позволила. Небесно, мило и по-доброму улыбнувшись, женщина помогла ему одеться, а он помог ей сделать это немного быстрее и старался не крутиться лишний раз, чтобы не помешать Марте. Та осторожно натянула на него женское потрёпанное актёрами платье, помогла закрепить в волосах искусственный красный цветок и, пытаясь не смотреть на сына в упор, ласково поцеловала в лоб, приобняв за плечи.
-Мой хороший мальчик, — сказала она. — Мой Джемми.
Джим давно запомнил, что «Джемми» в понимании мамы Марты означало «моё сокровище, я тебя от всего смогу защитить». Он понимал её с полуслова, с одного взгляда. «Джемми» — забавное слово, казалось ему. Вроде бы как мама называла его вареньем или джемом. Джим даже иногда ассоциировал себя с вишней. Варенье из вишни, которое он ел только раз в жизни, да и то лишь по чистой случайности.

Ему тогда было пять лет, и он только-только научился говорить более чётко, ходить более быстро.
Он ещё мог иногда гулять рядом с шатром, но к людям в очереди его не подпускали, чтобы раньше срока никого не шокировать безруким телом ребёнка. Конечно, мальчик не всегда слушался, из-за чего потом обязательно терпел унизительные побои и оскорбления от мсье Табарнака. Но разве можно остановить детское любопытство, ещё не убитое жизнью и болью жестокой реальности?
Чтобы хоть немного развлечь себя, Джим убежал от двухсоткилограммовой миссис Пиг*, которая вынуждена была присматривать за ним, через дыру в полу её маленького вагончика. Пол вагончика, будем откровенны, изрядно просел под натиском жировой массы упитанной артистки, появились трещины, доски выпали из общего сплетения в покрытии, поэтому малышу почти не составило труда за несколько месяцев «присмотра» проложить себе путь на волю, прыгая на одном и том же месте, где доски сильнее прохудились.
Да, он сбежал из душного вагончика. И, о Господи, как прекрасно и как отвратительно. Как манил пресный запах свободы.
Да, пресный. Никакой свежести в нём не было, никакой потаённой надежды не пряталось в неожиданных порывах ветра или сухой земле под босыми ногами. Мальчик прикрыл глаза, слушая, как постепенно нарастает шум толпы, пришедшей купить билеты на сегодняшнее шоу. Он ощущал себя маленьким зверьком, загнанным в угол и спрятавшимся под колёсами поезда. Вот-вот локомотив тронется и крохотного Джимми раздавит насмерть, не дав шанса вдохнуть свободно, полной грудью.
Сама мысль, что его могут поймать, заставляла его мозг безжалостно искривлять яркие краски мира, пёструю толпу, что он видел перед собой в десятке метров. Но детские интерес в конце концов пересилил трезвый расчёт, мальчик медленно двинулся вперёд, стараясь как можно тише и осторожнее ступать на потрескавшуюся землю, боясь, что его могут найти даже по едва различимому шороху.
Голоса становились разборчивее, лица виделись ему намного отчётливее, они все были приторно-радостные, кривые, искажённые и искусственные. Малышу казалось, что он даже не покидал пределы цирка, а так и остался в этом ненавистном шатре, где все артисты представляли собой нечто вроде напомаженных уродливых масок смеха. Души всех этих людей оставались сокрыты где-то далеко. Где-то внутри насмешливых великолепных тел.
Неужели и его душа, душа Джимми МакКингсли, маленькой слабенькой гусенички, станет такой же, как то, что он по одному лишь взгляду распознаёт перед собой? Он не понимал ничего о сущности людской, но уже в том бессознательном пока возрасте рефлекторно боялся всего, что ожидает его в будущем.
Джим перебирал ножками сухую пыль, подходя к толпе зрителей, смешиваясь с ней, проникая вглубь, как плохо заточенный нож, режущий масло и застревающий в нём. Он не понимал, почему окружающие расступались, стоило ему подойти ближе, и вспоминал тот странный сон, который ему снился пару лет назад.
Сон… Ему привиделось, будто бы какая-то женщина привела его за руку в эту самую толпу и бросила на съедение мсье Табарнаку. Да, прямо на съедение, Джим чётко запомнил это новое для него слово. Во сне мерзкий француз нещадно бил и грыз искалеченное тело мальчика, а потом, насытившись его грязной кровью, швырнул остатки своей верной мерзкой труппе.
Джим ещё не мог понять, что это значит, какой смысл несёт в себе один из самых страшных кошмаров всей его жизни, но когда-нибудь он вспомнит об этом снова. Когда-нибудь это сломает его. Но не сегодня.
Ребёнок поднял крохотное личико, обрамлённое немытыми жирными волосами, вверх и посмотрел на солнце. Головы в толпе уже не заслоняли лучей, поэтому мальчик впервые смог увидеть, какое оно яркое, какое жестокое и палящее. Какое оно неживое.
Какие все вокруг него неживые и искусственные…
Пытаясь втянуть в лёгкие как можно больше воздуха, Джим замер на месте, принюхиваясь более тщательно. Откуда-то потянуло новым, но таким прекрасным, ярким, нежным запахом, что малыш не мог воспротивиться ему. Обладая не слишком хорошим обонянием из-за многочисленно разбитого носа, он всё же решился во что бы то ни стало найти нужный ему источник. Прикрыв глаза, мальчик снова повел носом.
Аромат играл в воздухе, переливался, словно струны хорошо настроенной арфы, дразнил и манил за собой. Терпковато-сладкий, чувственный, завораживающий и такой незнакомый, запах будил в душе ребёнка смешанные приятные и тревожные чувства, заставляя пробираться сквозь тесную душную толпу людей всё глубже и глубже…
Едва слышный глухой стук словно вывел его из мистического транса, ребёнок открыл глаза. Он увидел перед собой цветочную ткань богатого бархатного платья с золотистой каймой по краю подола. Поднял взгляд выше, чтобы рассмотреть в обладательнице платья прекрасную молодую женщину с яркими зелёными глазами, рыжую, словно само солнце коснулось своими золотистыми губами её макушки. Она держала в изящной белой руке маленький стаканчик с ароматом, который дразнил нос Джима на протяжении всего этого отрезка времени. Мальчик уже ожидал оплеухи или выкрика, но женщина, окинув его внимательным взглядом, словно бы и не заметила в нём ничего ужасного.
-Привет, кроха, — мягко сказала она, присев рядом с ним на корточки, чего леди делать не должна, если исходить из правил хорошего тона. На её тонких губах заиграла добрая улыбка.
Джим не ответил. Он был напуган, зачарован, загнан в угол. Маленький ребёнок, терпевший унижения, не мог довериться никому с такой улыбкой на лице. Он рефлекторно отпрянул на шаг, затравленно посмотрев на рыжую женщину. Она не стала злиться, как он в душе ожидал, а лишь протянула ему стаканчик, что держала в руке. Запах действовал успокаивающе, травил голодный желудок и истощавший разум.
-На, малыш. Возьми, — женщина приветливо, слишком приветливо улыбалась, мелкие морщинки разбежались из уголков её глаз, словно маленькие тонкие солнечные лучики. Видя, что мальчик с подозрением и опаской украдкой заглядывает в стаканчик, она чуть наклонилась вперёд, показывая содержимое. -Это джем. Видишь? — Она окунула палец в вязкую бордового цвета жидкость и, поднеся к губам, провела по нему языком, слизывая. — Сладко.
Ребёнок медленно подошёл ближе и боязливо взял стаканчик. Его глаза как будто бы увязли в красивом ярком цвете странной жидкости, которую женщина окрестила «джем», и теперь перетягивали всё его существо в какое-то иное пространство. Губы коснулись края маленького стаканчика, содержимое коснулось языка.
Сладкая спираль растянулась по горлу, проникла в желудок, набухая внутри, растягиваясь, скользя странной терпкой улиткой по внутренностям, убаюкивая сосущее чувство голода. Мальчик жадно опрокидывает посудинку и выпивает джем до капли, а когда поднимает голову, чтобы посмотреть на ту, что сегодня подарила ему кусочек свободы и счастья, истинно детского счастья, то увидел лишь разъярённые глаза тощего мсье Табарнака.

-Мой хороший мальчик, — повторила Марта, улыбаясь той самой ободряющей светлой улыбкой, которая была единственной, способной вдохновить Джима на подвиги. Или хотя бы на очередной выход к публике.
Молодой человек уже был в платье. В простом женском платье, которому много раз пытались придать более достойный вид, обшивая лишним мусором из лент и бисера, грязных кружев и старых потёртых тканей. Он бегло посмотрел на своё безрукое отражение в зеркале и вздохнул, когда взгляд скользнул по плечам. Рефлекторно он всё же попытался поднять вверх невидимую руку, но не сумел. Марта коснулась его плеч тёплыми шероховатыми ладонями.
-Джим, — сухие пухлые губы нежно поцеловали в щёку, — сынок, ты прекрасен. Никому не позволяй переубедить тебя.
-Сегодня важный день, мамми, — огорчённо ответил молодой человек. — Я не буду за стеклом. Я буду рядом с ними. С ними, мамми, понимаешь? — Его кадык нервно дёргается, когда вязкая слюна застревает в горле комом.
-Не позволяй переубедить себя, Джемми, — настойчиво повторяет Марта и прижимается грудью к спине сына. — Я люблю тебя, Джимми-бой. Я буду смотреть на твоё выступление с гордостью матери, вырастившей настоящий талант.
На щеке юноши незаметно появляется мокрая тонкая полоска, когда тяжёлая солёная слеза катится к подбородку и теряется в кружевах платья. Он быстро зарылся щекой в складки платья на плече, вытер одинокую слезу и повернулся к женщине. Чуть наклонившись, он ласково поцеловал её в лоб и вышел из фургончика, не говоря ни слова.
Платье мешало ему спускаться по маленьким ступенькам их временного жилища, он чуть не упал носом в грязь, когда после бежал к шатру. Краем глаза Джим видел, как обеспокоенная Марта вышла из фургончика почти что следом за ним и смотрела вслед сыну, шепча молитвы. Мелко дрожа от нарастающего волнения, он едва ли не залетает с другой стороны шатра, распихивая некоторых артистов и останавливаясь у выхода на сцену.
Карлица Джаннет, подбежав к нему со стульчиком, тянет его за подол, заставляя согнуться в три погибели, и нахлобучивает на чёрные спутанные волосы напудренный старый парик с длинными локонами. Джим бубнит тихое «спасибо», хватается зубами за ручку протянутой ему той же карлицей сумочки и, нервно тяжело дыша, выходит на сцену, огромный манеж, пропитанный потом и кровью.
Мсье Табарнак скривился усмешкой, зрители шумно аплодировали, некоторые циркачи украдкой выглядывали из-под занавеса, упав на пол и приложившись к щели между досками и тяжёлой тканью.
Джим как можно более женственно прошёл на середину манежа, пытаясь игнорировать отвратительный шум, исходящий от толпы. Импресарио обещал щедро заплатить всем, кто сегодня выступал. Особенный день без стёкол и закрытых помещений, где они просто стояли и показывали свои уродства. Здесь нужна интрига, скандал. Они обязаны поразить публику.
И юноша пошёл на это. Согласился стать ещё большим посмешищем. Джиму нужны были деньги. Ему нужны были деньги, чтобы выкупить себя и Марту. Ему нужно заработать и уйти с чистой душой, не покалеченной жестокостью окружающего мира.
Поэтому он сейчас стоит на этой мерзкой сцене, смотрит на жалкие отбросы, пришедшие поглазеть на него и его недостатки, уродства, убогости. Поэтому он трусливо сжимается и втягивает голову в плечи. Он не хочет быть здесь. Пожалуйста, Господи, смилуйся. Он не хочет быть здесь, и всё же это работа. Это долг.
Джим опустился на стульчик, приготовленный для него, и, уронив на колени сумку, начал возиться с замком. Ловкие пальцы ног и поразительная гибкость помогли открыть защёлки.
По залу прокатился восторженный ропот. Он чувствовал, как сотня глаз устремлена прямо на него, поэтому не смел больше поднять головы, а лишь продолжал свою действительно тяжёлую для него работу. Румяна и тени посыпались на песок из сумки, Джим подцепил пальцами одну из баночек и, согнувшись, начал медленно наносить косметику на лицо.
Жестокий, чёрт возьми, невероятно жестокий мсье Табарнак специально усложнил эту и без того трудную задачу, когда поставил этот проклятый стул, не разрешив юноше сесть на песок. Однако Джим умело справляется с задачей, поражая зрителей результатом.
Его лицо преобразилось, стало действительно женским, тонким, изящным. Красные губы и розовые румяна сделали из него юную леди, что потешило публику, срывая с её губ выкрики и свист. Зрители даже вскочили со своих мест, чтобы рассмотреть работу Джима получше, на их лицах играли улыбки, обнажая зубы, уродуя лица, но он этого не замечал.
Он понравился им. Они приняли его? Конечно, они улыбаются, хотя раньше никто не улыбался ему. Они чествуют его, не унижают, не пытаются забить до смерти, они…
-Мерзким уродом был, так таким и останешься, выродок! — Слышен выкрик из толпы зрителей.
Публика замирает, утихнув. Все переваривали эти гнусные слова, смаковали, пытались осознать. Джим торопливо поднялся со стула и повернулся в противоположную от обидчика сторону, видя там, за занавесом, силуэт любимой мамы, которая уже ждала его, но вдруг прямо в лицо ему больно ударяет что-то вязкое и красное. Замерев, молодой человек медленно испуганно нагибается, комично согнув колени, и вытирает слякоть вместе с макияжем о подол платья. Скорее всего, кто-то из благодарных зрителей швырнул в него помидор.
И тут же, словно по мановению невидимой руки какого-то жестокого дирижёра, тело его начало содрогаться от летящих в него продуктов массового унижения: тухлые прогорклые помидоры, плесневелые яйца. Слёзы застыли в испуганных глазах, превращаясь в мутное стекло, закрывавшее обзор, и он побежал прочь с манежа, спотыкаясь и падая лицом в песок. Он не может подняться, содрогаясь от сдерживаемых рыданий, а в мыслях крутится только одно: «…урод, урод, урод.»
Толпа была в восторге, люди кричали и смеялись. Их смех оглушал, подобно взорванной над головой петарде, волнами прокатываясь под шатром и ударяя прямо в затянутую тканью платья спину.
Не зная, что делать дальше, сгорая от стыда и безысходности, он пополз.
Мсье Табарнак встретил попытку громким выкриком:
-Местное «восьмое чудо света», дамы и господа! ЧЕЛОВЕК-ГУСЕНИЦА!
Крик его подлил масла в огонь, зрители едва ли не сошли с ума от шоу, что увидели, возможно, первый раз в своей жизни.
А Джим полз.
Он полз к той, что выбежала навстречу и подняла его тело с песка, крепко обнимая и увлекая за собой туда, где нет пошлых и мерзких толп очумелых от крови и духоты зрителей. Упав на старые изъеденные мышами ящики, Джим сжался в трясущийся комок, и рыдания выплеснулись из его груди потоком боли. Марта села рядом с ним и прижала к себе, ласково гладя по голове и укачивая, словно маленькое дитя.
Его унижение и обида влились в неё медленно и болезненно, заставляя сердце ныть от горечи.
-Прости меня, мама, — всхлипнул Джим, утыкаясь в грудь Марты лицом. — Прости меня, я плохой сын.
Марта ничего не ответила. Она молчала и продолжала укачивать его, пока молодой человек не провалился в глубокий, но тревожный сон.


________
*pig-свинья (англ)