Рассказ По календарю Новый год

Рассказ:
«ПО КАЛЕНДАРЮ НОВЫЙ ГОД»

Минул второй час ночи,  как Игнат заступил на дежурство. Трубе над хатой уже следовало дымить, да всё больно худо оборачивалось. К слову сказать, работа эта не за ним значилась. Игнат больше по шорному делу руку набил: хомут подшить либо сбрую подлатать. А печь топить, так это любой дурень сможет.  Но Карп одноногий, что к печам приставлен, грудь застудил. Второй день с печи не слазит, хворобу жаром и потом выгоняет. Оттого и призвал председатель Игната к такой должности.
Завтра по календарю Новый год. Молодёжь опять это дело отмечать надумала. Знает Игнат их праздники, был на одном представлении. «Тьфу, ты»,  – плюнул в сердцах старик, припомнив мерзкие куплеты.
А отец Серафим-благочинный
пропил тулуп овчинный…
У нас-то и среди мужиков безобразия  такого никогда не заводилось, бросился Игнат мыслью в спор. Случается, не без того, загуляет в праздник другой хозяин, но чтобы пропиться, голяком  посерёд зимы скакать – этого не бывало. За наше село я тебе голову на колоду положу, наговор полнейший. Да и какой, дозволь тебя спросить, Новый год, коли малому дитяти и тому ясно, что до него ещё аккурат две недели. Дело, конечно, хозяйское. Сказал Степан: праздник, значит, так тому и быть. Хлопцы и девчата завсегда рады зубы поскалить, полы под гармонику потоптать. Оно вовсе не худо, коли молодые да ко времени. Но с другого бока, гуляй – гуляй, но почто календарь мутить? Нам ли не знать, когда какой праздник во двор приходит? Рождество справили, следом Новый год, а там уже и до Крещения считанные дни остались. А Пасху захочешь просчитать – здесь тебе календарь не помощник. Тута другой счёт вести надобно.
Игнат, шаркая ногами, потоптался бестолку у холодной грубки, подался к окну, силясь разглядеть через замёрзшее  стекло, что творится на белом свете. Но видать ничего не было, только слышалось, как выл ветер, как с плачем рыскал он по двору и отчаянно бился в дверь.
«Как печь топить? В своем ли уме Стёпка-то? – шевеля  губами,  размышлял Игнат, так и сяк, прикидывая предстоящую работу. – И язык у него не отсох», – припомнил он Степановы слова.
«Дров Шуба не завез, – растолковывал председатель, щелкая на счетах. – Топить будешь иконами. Их на складе, что дров, – невесело усмехнулся он. – Гляди, старик, чтобы в горнице как летом тепло было. Народ-то уже с утра гулять праздник соберётся».
Ишь, конокрад, что надумал, травил себе сердце Игнат. Но супротив председателя не пойдёшь. Да и Стёпка сам в душе навряд ли согласный с такой политикой. Сам же крещёный. Мирон, покойник, в отцах крёстных у него ходил.  Конечно, должность она и есть должность, дело казённое. Но как её править, тут уж от человека перво-наперво зависит. Пёс цепной, надумал-то чего? Грех и помыслить. Но делать что-то надоть. Со Степаном шуток не шуткуй. Подойдёт час жито на трудодень получать, не сумневайся, вспомнит классовую сознательность: так просчитает, что за зиму брюхо к спине присохнет. Всё оно так, только печь, кровь из носу, а вытопить надо. Мы ж не супротив порядку, но дрова дай. Словом не прикрывайся, как одеялом. Заладил одно: сельсовет, сельсовет… А я без утайки скажу, что сельсовет, что склад – одно название. Раньше-то всего, что усадьба Головачей была. А попали Головачи под гребёнку, раскулачили фамилию, так и стала хата сельсоветом, а амбар складом. Вот тебе и все дела.
Игнат, уж заодно, припомнил, как провожали выселенцев. Половина села, почитай, сродственники меж собою. А у Головачей на троих братьев пять коров да детей двенадцать душ. Как же людей не пожалеть? Работящие хлопцы, так тебе любой скажет. А до того, что хозяйство крепкое, так своим же горбом добро наживали. Видать, просто не судьба людям на родной земле помереть.
Старик пригасил лампу, запахнул поплотнее латанный кожушок – следовало своим глазом глянуть, а не  сыщется ли  где, ни где,   годная в печь дровина.
Дверь выбросила старика на улицу. Ветер тотчас же волком набросился на него, дыхнул в лицо обжигающим снегом, вцепился в полы шубы, норовя сорвать её с плеч. Игнат, прикрываясь воротником от колючего ветра, потопал в сторону темнеющего амбара. Ему пришлось изрядно потрудиться, толкая воротца взад-вперёд, пока не умял сугроб и не прощемился вовнутрь. Немного переждав, пока глаза не обвыкли к темноте он, осторожно ступая и щупая перед собой руками, двинулся вдоль стены. Натолкнулся на старые дрожки, а чуть поодаль, разглядел в ближнем углу и груду образов. Как носили их из церкви, так и свалили без разбора в одну кучу.
С неделю тому назад провела молодёжь свою сходку и определила: раз бога нет, а отец Серафим враг народный, церкву забрать под клуб. Батюшку, как эксплуататора, в город на проверку забрали, так что, считай, с лета, храм без хозяина. Отпел своё святой отец. Нынче времена особые пошли. Молодёжь громкие песни поет – и всё про новый мир. А чего такого плохого было в старой жизни? Жили как люди, меж собою ладили. Случись, не дай бог, свара – на миру правду искали. А теперича  что? Как без бога в душе жить? Уж,  не на сельсовет ли кресты класть? Опять же,  церковь разграбили. Ум без разума – беда. Ленька Прокопович, пропади он пропадом, ломом весь иконостас порушил. Бабы Христом-богом молили, мать, как полоумная, в ногах валялась, но кто ему нынче указ? Все, как с ума сдвинулись. Яшка-кузнец, на что уж мужик кроткий, и тот на баб осклабился: «Отменили, – кричит, – вашего бога. Теперича одних партейных в рай пущать будут». Оно может и так. Но партейные тоже себе на уме. Гаврила Кисельников, самый что ни есть активист, а только две иконы в сельсовет снес. А у самого в киоте, Игнату ль того не знать, четыре образа стояло. Где еще два схоронил? Знать лежат они в потайном месте до лучшей поры. Вот тебе и урок – партейный, а бога боится. Крест, опять же, зачем на маковке у церквы ломать? Какой от него вред? Степан, на что уж злой на бога, а и тот хлопцев дурнями обозвал. Крест-то чугунный, литой. За тридцать червонцев в самом Чернигове-городе в складчину купили. Близкий ли свет? Вот и подумай. Они его веревкой свернуть надумали. Сдернуть – не сдернули, только у комля погнули, святые-то сильней оказались. Окривела церква, стыд глядеть.
Игнат подсунул подмышку пяток икон, из тех, что поменьше и, поспешая, побрел обратно в хату. Небо наполовину очистилось, в разрывах тонких туч ныряла желтая, как гарбуз, луна.
Ночь ползла, что худая лошаденка по бездорожью. Хата настывала, а старик, нахохлившись, потерянно сидел на лавке у двери, прикидывая, как вывернуться от навалившейся беды. Но сидячи дела не одолеешь, и он сходил в сенцы за топором. Топорище было доброе, кленового дерева, по всему видать, от старых хозяев. Послюнявив палец,  он попробовал лезвие, но остался недоволен. Осиротел дом, осиротел…
В грудях защемило и старик, уже вовсе решившись, опустил топор. Дело-то небывалое – иконы на щепу колоть. Не можно такого греха на душу взять. Под иконой человек на свет появляется, под ней же помирает. Так завсегда было. Отцы и деды на них молились, мысли свои святым поверяли. А теперича что? Не уж то власти ничего не надо? Ни бога, ни попа, ни образа святого? Все-то им слова пустые заменят. А того не поймут, что без креста человеку не жить. Ведь как бога нет, так, считай, и ответ ни за свою жизнь ни за чужую, ни перед кем держать не надобно. Что-то здесь не так, не по жеребцу хомут. Супротив совести пойти никак не можно. Душу в чистоте держать надобно, с добром в мир идти, добро-то назад к тебе и возвернётся. Лихоимцем, может, и легче жить, да помирать куда тяжелее.
«Господи, надоумь, научи, как из беды выбраться», – взмолился Игнат. Человек лишь замыслит зло содеять, а сатана уже тут как тут, за спиной рожи корчит. Шутка ли сказать – на святыню руку поднять надумал…
Старик повернул к свету икону. На него, прямо в душу ему смотрели печальные и всё понимающие глаза. Сам Христос-Спаситель глядел на старого Игната, на лампу, светившую в пустой горнице, на давно небеленую грубку, с обобитыми углами, что, хоть помри, а надо к утру вытопить. «Эх, была, не была», – сказал сам себе старик.
Дорога ждала не близкая. Хата Игната стояла на другом конце села, у прогона, что вел к Демьянову хутору.
Старик, что-то бормоча себе под нос, перекрестился на светлое окно, подпер дверь лопатой и пустился в дорогу. Как только сыскалось решение, на душе полегчало, сомнения отступили, но беспокойство не оставляло, гвоздём сидело в голове. Идти-то никак не меньше версты, а то и поболе. По свежему снегу да беспутице – поди,  управся.
Ветер стих. Мороз брался крепкий. Луна висела, зацепившись за колодезный журавль, а небо, как маком было усыпано неяркими звёздами. От каждой хаты и огорожи на снег ложились плотные тени. Рядом с Игнатом тоже волочилась безногая и мешковатая тень. Откуда-то издалека, как бы даже сверху, послышался тоскливый одинокий вой. Забрехали собаки, учуяв лесного зверя, и ещё долго не умолкал по селу злобный разноголосый лай.


Кричали вторые петухи, когда старик, волоча на сворке санки с дровами, остановился у колодца. До хаты было уже рукой подать, но он, запарившись и выбившись из сил, решил передохнуть. Мороз давал себя знать и, чтобы не застудиться, он вновь впрягся в санки. Возок в калитку не пролез,  и потому пришлось развязать верёвку, что крепила поленья, и таскать дрова с улицы прямо к печи.
Игнат, замаявшись с работой, присел на лавке – ноги гудели как чугунные, но рассиживаться время не велело. Успеть хотя бы к утру печь как след вытопить. Он вытащил из кармана кусочек бересты, по-хозяйски припасенной впрок, обложил её мелкой щепой, положил пару осиновых полешек, из тех, что поменьше и посуше, затем подпалил в печи, взяв огонь от лампы. Минуты не прошло, как грубка загудела, весело заплясал огонь меж поленьев. Игнат погрел озябшие руки, притулился поближе к огню. На душе тоже потеплело, стало покойно, как бывает у человека, сделавшего без огласки доброе дело. Мыслей вовсе никаких не было, а если и думалось о чём, то лишь вспоминалась дорога и непосильный груз, что, казалось, вытянул последние силы. Старик глухо закашлялся, насилу продохнул и утёр кулаком выступившие слёзы. Уходить от огня не хотелось, но впереди ждала ещё работа и старик, пересиливая навалившуюся вдруг слабость, посунулся к образам, что выставил в ряд у стены.  Он мелко перекрестился, вздыхая и охая, подобрал иконы и снёс их на старое место, где брал.
Игнат притворил ворота, глянул на небо, где стыли блёклые звёзды, и не спеша,  подался обратно в хату к тёплой печи. 
1982г.