1800 г. , 3-e нивоза

I

Выражение «…Нет великого человека для его камердинера…» настолько широко известно, что его знал и камердинер Наполеона Бонапарта – и был с ним решительно не согласен.

Хозяина он почитал вполне искренне, несмотря на близкое знакомство… и его восхищение великим человеком, которому он служил, не уменьшало ни постоянное близкое общение, ни то, что, конечно же, он знал все его слабости.

Камердинера звали Констан, он был еще совсем молод, но в дом к мадам Жозефине Бонапарт его устроили чем-то вроде мальчишки на побегушках уже довольно давно, и он успел послужить и в штате слуг самой мадам, и личным слугой ее сына, Эжена де Богарнэ, и наконец, сам хозяин выбрал его для того, чтобы он сопровождал его в Италию.

Так что Констан, можно сказать, побывал под Маренго…

Впрочем, он видел, как сильно занят хозяин и в мирное время, и много чего про него знал. Знал, например, что в его кабинет можно было попасть не только через обычную прихожую, где сидел дежурный адъютант и хозяина дожидались просители и вызванные на доклад сановники Республики, но и по тайной винтовой лесенке, ведущей из помещения этажом выше.

Лесенкой пользовались отнюдь не нимфы, навещавшие хозяина с целью скрасить его досуг, а его секретарь, Бурьен, с портфелем, полным деловых бумаг, документов и отчетов.

Что же до нимф, то про них Констан тоже знал куда больше, чем огромное большинство слуг, занятых в резиденции Первого Консула.

Начать с того, что в Италии хозяину понравилась певица, синьора Грассини, и, как пишет Констан в своих записках, «…она не захотела показаться жестокой…» по отношению к генералу Бонапарту.

Так что завтрак он подавал им на троих – третьим был начальник штаба Резервной армии, генерал Бертье, потому что любовь любовью, а дело делом. Времени же у Первого Консула было мало, работал он даже за завтраком, генерал Бертье был ему необходим – ну, а синьоре Грассини Констан подкладывал что-нибудь особенно вкусное, чтобы она не скучала…

Однако то, что годилось на войне, в мирной жизни было решительно невозможно.

Вернувшись после Маренго домой, хозяин, как правило, не приглашал своих дам к себе – процитируем Констана: «…он был слишком для этого деликатен, и ни за что не хотел бы задеть чувств мадам Бонапарт...» Поэтому он пробирался к ним сам, разувшись, чтобы не шуметь, и высылая Констана вперед, чтобы не наткнуться на какую-нибудь излишне любопытную женщину из штата мадам Жозефины.

Поскольку однажды это произошло, то служанке, которой так некстати не спалось, пришлось пригрозить увольнением.

Она вняла предупреждению, промолчала, и все обошлось, но генерал Бонапарт, как настоящий военный, не желал наткнуться на засаду еще раз – поэтому Констану случалось выступать в роли передового дозора.

Личное обслуживание Первого Консула осуществлялось усилиями команды из четырех человек. Они менялись – каждый из них находился с хозяном полные сутки, все 24 часа, после чего сдавал дежурство своему коллеге.

Хозяин, однако, выделял двух из них: самого Констана и мамлюка Рустама, которого он привез из Египта.

Он был Наполеону Бонапарту больше, чем просто слуга: он был раб, которого в Каире ему подарили как приложение к арабскому скакуну. Слово «раб» для Рустама (которого иногда называли также «Рустан») было не пустым звуком, а родом службы, в которой жизнь его принадлежала его господину.

Он принимал это совершенно всерьез, в самом буквальном смысле слова. Во всяком случае, имел обыкновение спать на полу у входа в спальню хозяина и не расставался с кинжалом.

3 нивоза (24 декабря) 1800 года, как раз накануне старорежимного Рождества, хозяин Констана собрался в Оперу. Мадам должна была последовать сразу вслед за ним, в другой карете.

День этот был для Констана выходным, с дежурства он уже сменился, так что его даже и в резиденции не было. Он гулял неподалеку, когда услышал страшный взрыв и увидел, что началось смятение. Он кинулся к дому – и наткнулся на оцепление Консульской Гвардии.

На хозяина было совершено покушение.

II

Констан считал, что жизнь Первому Консулу в тот памятный канун Рождества 1800 года спасла его дурная привычка – приказывать кучеру рвать карету с места сразу галопом.

Это было плохо для упряжи и еще хуже для лошадей. Все конюшие Наполеона Бонапарта доказывали ему с кавалерийским уставом в руках, что так делать нельзя, надо сначала двинуться шагом, постепенно перейти на рысь и уж потом, когда кони разогреются, лететь вперед, но он никого не слушал и продолжал делать по-своему.

Более квалифицированные люди – например, занимавшийся расследованием покушения префект полиции Парижа – полагали, что скорость скоростью, а на самом деле решающую роль в спасении Первого Консула сыграли два фактора: его легендарная удача и то, что ехал он именно в Оперу.

Дело было в том, что взрыв случился тогда, когда его карета миновала телегу, нагруженную двумя бочками с порохом. Взрыв был огромный, и если бы карета продолжала движение по той же улице, на которой стояла телега, то ей совершенно точно не поздоровилось бы.

Но кучер правил в Оперу – и, миновав мешавшую ему телегу, он сразу свернул за угол. Вот угол-то и помог – он прикрыл карету от ударной волны, и Первый Консул и три его адъютанта, Ланн, Бессьер и Лористон, оказались невредимы.

A вот кому дурная привычка и правда спасла жизнь, так это мадам Жозефине – ее карета должна была следовать прямо за каретой хозяина, но она в последнюю минуту решила что-то изменить в своем туалете и немного задержалась.

Не случись этого – и она, и ее дочь, мадмуазель Гортензия, несомненно, были бы убиты.

Первый Консул вошел в Оперу совершенно спокойным, так, как если бы ничего не произошло. Его наградили аплодисментами – и потом наградили ими еще раз, когда в театре стало известно, что произошло.

Оба раза он поклонился публике – но вел себя так, как будто ничего, кроме музыки Гайдна, его не интересовало.

И уж только вернувшись домой, он дал волю своему гневу. Досталось и министру полиции Фуше, и префекту Дюбуа, но гневаться на них не имело смысла: расследование уже началось.

Свидетелей опрашивали, их показания тщательно сличались, и выяснено было следующее: какие-то неизвестные люди (их было трое) поставили свою сильно нагруженную телегу так, чтобы кучер проносящейся мимо них кареты Первого Консула был вынужден придержать лошадей, после чего разделились.

Один из них отошел к воротам резиденции Бонапарта, по-видимому, чтобы вовремя дать сигнал. Второй подозвал девочку лет 12–13, дал ей монетку и попросил подержать лошадь под уздцы, а сам отошел к задней части телеги.

Услышав сигнальный свист своего товарища, он поджег фитилек – и скорым шагом ушел в сторону и за угол.

Взрыв разнес в клочья и лошадь, и девочку, убил пару дюжин посетителей кафе «Аполлон», сидевших за своими столиками, и поранил еще человек 60–70.

Расспросить тех, кто видел заговорщиков вблизи, префект парижской полиции уже, конечно, не мог – от них ничего не осталось.

Тогда он взялся за лошадь.

III

Совершенно понятно, что лошадь он не мог бы расспросить и при самых лучших обстоятельствах, а уж от лошади, разорванной в клочья, вроде бы добиться толку было и вовсе затруднительно – но месье Дюбуа так не думал.

Он велел собрать все, что от нее осталось, и вызвал двух лучших ветеринаров Парижа. В итоге довольно скоро он получил детальное описание того, чем лошадь была при жизни: ее масть, примерный возраст, рабочее состояние и прочее. Лошадей в Париже, конечно, много, но у него была и дополнительная информация – удалось найти одно копыто убитой лошади, а на копыте была подкова.

Походив по каретным дворам и прочим местам, где ковали лошадей, его агенты сумели найти и кузнеца – и тот припомнил хозяина лошадки. Его звали Ламбель. Его, понятное дело, живо нашли и показали ему и останки лошади, и то, что осталось от телеги.

Мэтр Ламбель не колебался ни секунды – он опознал и свою бывшую скотинку, и телегу и сказал полиции, что продал и лошадь и телегу двум гражданам за 200 франков, и даже получил от них 6 франков сверху на то, чтобы обмыть дельце, что он вместе с ними и сделал.

Выпивка же состоялась 20 декабря 1800 года, так что было маловероятно, что они успели свою покупку перепродать.

Теперь у Дюбуа появились приметы подозреваемых.

Все это было проделано к 26 декабря. Вскоре выяснилось, что описанию внешности отвечает по крайней мере один человек, фамилии которого никто из опрошенных не знал, но кто-то слышал, что его прозвище Малыш Франсуа.

Оказалось, что на улице Сен-Мартен на 7-м этаже живет некая женщина по имени мадам Карбон, что у нее есть брат, называемый Малыш Франсуа, и что у него есть особая примета, числящаяся и в описании внешности одного из подозреваемых, – большой шрам над левой бровью.

Попутно выяснилось, что человек с таким же шрамом попросил огоньку для своей трубки у одного из солдат Консульской Гвардии, стоявших у резиденции Первого Консула, – и солдат его запомнил.

Обыск жилища мадам Карбон обнаружил мужскую одежду, патроны и некоторое количество пороха хорошего качества. Ну, ее живо арестовали вместе с ее двумя дочерьми, и они припомнили, что их дядюшка, Франсуа, водил компанию с двумя монахинями, и они даже припомнили обитель, к которой они принадлежали.

Все это пахло отнюдь не якобинским заговором, в котором был совершенно уверен Первый Консул, а уж скорее заговором шуанов. Мадам Карбон и ее брат были из бретонских крестьян – что общего могло быть у них с сестрами, принадлежавшими к аристократическому монастырю? 1

6 января 1801 года, всего через три с половиной недели после покушения, парижской полицией была устроена облава – и в резиденции монахинь был и в самом деле обнаружен Франсуа Карбон, поговорить с которым префект просто жаждал. Арестовали его в 7 утра, и на допросе он продержался довольно долго – до четырех часов дня.

К этому времени у месье Дюбуа оказались два имени: Пьерро и Бомон.

Дальнейшее расследование установило, что это были два генерала подпольной вандейской армии шуанов, что они подчинялись напрямую вождю повстанцев, Кадудалю, и что тот получил все необходимые ему деньги и другую помощь от англичан, которые хотели посодействовать ему в его плане «…похитить генерала Бонапарта…», где слово «похитить», конечно, следовало понимать как эвфемизм.

Взрыв пары бочек пороха – все-таки довольно необычное средство для организации похищения.

IV

Последствия «…попытки похищения…» начались чуть ли не на другой день. Первый Консул не стал ждать результатов расследования, а распорядился «…принять энергичные меры…», и немедленно.

Виновными были назначены якобинцы – но «…назначение…» не было сделано на пустом месте. Якобинский заговор и в самом деле существовал – в октябре 1800 года Наполеона Бонапарта предполагалось зарезать в театре, и четверо заговорщиков уже двинулись было к его ложе, когда их арестовали.

Полиция была в курсе дела с самого начала, и в Париже ходили сплетни, что кинжалами злодеев снабдил сам Жозеф Фуше, чтобы обеспечить их эффектный «…арест на месте преступления…».

Кинжал как оружие покушения звучит слабовато, но его не следует недооценивать – по тем временам подойти вплотную к высокопоставленному лицу было хоть и трудно, но возможно, и в самый день Маренго Бонапарт узнал, что генерал Клебер, на которого он оставил армию в Египте (не известив его заранее, а просто поставив его перед фактом), был убит каким-то сирийцем, и именно кинжалом.

Убийце французы сожгли руку, а потом посадили его на кол, но Клебера это не вернуло…

В общем, аресты и высылки бывших якобинцев шли уже вовсю, когда Дюбуа представил неопровержимые доказательства того, что на самом деле заговор был составлен и чуть было не осуществлен роялистами, да еще их прославленным вождем, Кадудалем.

Первый Консул с ним встречался, и даже лично – в случае встречи он обещал ему безопасность. Они поговорили с глазу на глаз. Кадудаль надеялся убедить генерала Бонапарта «…передать власть законному королю, Людовику XVIII…», а Бонапарт надеялся убедить Кадудаля «…прекратить войну против родины и принять генеральские эполеты, с тем чтобы сражаться против внешних врагов Франции…».

Они друг друга не убедили. Но тем не менее Кадудаль не задушил Первого Консула – такие опасения высказывались приближенными Бонапарта, но он предостережениями пренебрег. И Первый Консул сдержал слово – отпустил Кадудаля и дал ему уйти из своего дворца невредимым.

Они оба явно надеялись на какое-то соглашение в будущем, но после взрыва 24 декабря 1800 года стало понятно, что надеждам этим теперь уже никак не сбыться…

На рабочем расписании Первого Консула такого рода соображения не отразились.

В феврале 1801-го удалось наконец-то заключить так называемый Люневильский мир с Австрией. Новость была встречена в Париже с ликованием – без австрийцев англичане воевать на континенте Европы были не в состоянии, и ожидалось, что шансы на общее прекращение военных действий существенно возрастут.

Тем более что Первый Консул не собирался почивать на лаврах – он начал интенсивнейшие переговоры с русским императором Павлом Первым.

Он собирался вернуть в Россию пленных, взятых в свое время в Швейцарии Массена;, – и даже без обязательного в таких случаях требования обмена «…всех на всех…».

Все шесть тысяч русских солдат и офицеров возвращались на родину без всяких условий, в новых мундирах своих полков, подаренных им на прощание…

Император Павел был очень тронут. Переписка между Парижем и Петербургом завязалась самая дружеская.

Первый Консул выражал свое искреннейшее восхищение перед истинно рыцарским характером российского государя, говорил о том, что Мальта, разделившая было главу французского народа и российского императора, удерживается англичанами, которые не хотят передавать остров его законному владельцу, гроссмейстеру Мальтийского ордена, по совместительству являющемуся русским царем, – в общем, собеседники нравились друг другу все больше и больше, и разговоры уже шли о союзе и о совместном русско-французском походе на Индию, когда в марте 1801-го в Париж пришли нехорошие новости.

Павла Первого задушили в его столице, в Михайловском дворце.

V

Во Франции убийство императора Павла Первого считалось результатом успешного заговора англичан. Этой же версии держался и сам Первый Консул, который говорил, что «…англичане промахнулись по мне 3 нивоза (24 декабря 1800 года), но попали в Петербурге…».

Конечно, у людей есть склонность ставить себя в центр событий, даже к ним и не относящихся, а уж у такого человека, как Наполеон Бонапарт, такая манера даже и понятна.

Но все-таки надо признать, что убийцы Павла Первого в Петербурге мало беспокоились о том, чтобы насолить Первому Консулу в его далеком Париже – для того, чтобы удушить своего суверена, у них с избытком хватало и собственных побуждений.

Так что нет, убийцы Павла Первого метили никак не в Наполеона Бонапарта.
Второй тезис – все это задумали англичане – тоже выглядит очень сомнительно.

Достаточно упомянуть, что в заговор входила пара сотен людей из высшего общества, что сочувствовали заговорщикам очень и очень многие и что после убийства в Петербурге только что не рукоплескали.

Достаточно посмотреть на список заговорщиков – в нем значились такие люди, как командиры элитных гвардейских частей: Талызин, командовавший Преображенским полком, командир Семеновского полка Депрерадович и Уваров, командир кавалергардов.

Техническое руководство осуществлял генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Пален – какие уж тут англичане?

Наконец, последнее положение – заговор был оплачен англичанами – по всей вероятности, или полная неправда, или огромное преувеличение. Основывается оно вот на чем: к заговору самым деятельным образом примкнул Платон Зубов, последний по времени фаворит Екатерины Второй.

Павел окружение матери не выносил, саму ее считал «…похитительницей престола…», а уж к ее «миньонам» относился и вовсе со смесью презрения и ненависти. В опалу попало все семейство Зубовых, включая и замужнюю сестру Платона, Ольгу Жеребцову.

Ее супруг, помимо неблагозвучной фамилии, имел три крупных достоинства: он был знатен, он был богат, и он настолько не вмешивался в жизнь своей супруги, что она делала решительно все, что ей только хотелось, и могла выбирать себе любовников без всякой оглядки на супруга, руководствуясь только движениями собственной души.

Так вот, в то время, в 1800–1801 годы, ее душа стремилась только к одному предмету – к Чарльзу Уитворту, послу Англии при дворе Павла Первого, Императора Всероссийского. О заговоре он, несомненно, знал – и поддерживал его всей душой.

Но точно так же о заговоре знали и вице-канцлер Панин, и посол России в Великобритании C.P. Воронцов, и даже наследник престола, Александр Павлович.

Что же касается самой идеи «…убийства российского императора на английские деньги…», то можно с большой вероятностью указать ее первоисточник.

Петр Васильевич Лопухин, близкий родственник O.A. Жеребцовой, рассказывал о ней:

«…Витворт через посредство Жеребцовой был в сношениях с заговорщиками; в ее доме происходили сборища, через ее руки должна была пройти сумма, назначенная за убийство или по меньшей мере за отстранение императора Павла от престола…

За несколько дней до 11 марта Жеребцова нашла более безопасным для себя уехать за границу и в Берлине ожидала исхода событий… После смерти Павла в Лондоне она получила от английского правительства сумму, соответствовавшую 2 млн руб. Эти деньги должны были быть распределены между заговорщиками, в особенности между теми, которые принимали участие в убийстве.

Но Жеребцова предпочла удержать всю сумму за собою, будучи уверена, что никто не отважится требовать заслуженного вознаграждения…»

VI

Мемуары пишут люди, а людям, как известно, свойственно ошибаться – когда нечаянно, по наивности, а когда и намеренно, исходя из собственных соображений о пользе.

Что прямо-таки поражает в вышецитированном пассаже «…близкого родственника О.А. Жеребцовой…» – так это его уверенность в глубокой порядочности английского правительства. То, что Ольга Александровна может не поделиться предположительно полученной ею огромной суммой с другими заговорщиками, даже с родными братьями, – это ему кажется очень вероятным.

Ну, конечно же, как им осмелиться требовать с нее причитающееся, не по суду же?

Идея о том, что и английское правительство может не захотеть заплатить за убийство, так сказать, post factum, – это почему-то ему в голову не приходит.

Ну как же – «…нация просвещенных мореплавателей...», как скажет через много лет после описываемых событий персонаж пьесы Сухово-Кобылина, – как же им не заплатить за заказанное убийство, раз дело сделано?

Святость заключенных контрактов и все такое прочее?

Расплюев, персонаж пьесы «Свадьба Кречинского», уверенный в благородстве просвещенных мореплавателей, темен он, как грязь, и, как простой жулик, уверен, что сам-то он и сплутует, но уж английские-тo лорды наверняка «…действуют по понятиям…»?

Однако князь П.В. Лопухин, в недалеком будущем министр юстиции Российской империи, а потом и вовсе председатель Кабинета Министров – мог бы, казалось бы, иметь о лордах более реалистические представления?

Однако если навести о нем справки, то окажется, что при Павле был он, как тогда говорили, «…в случае…», что дочь его, княгиня Анна Гагарина, была любовницей императора, что князем-то сам П.В. Лопухин стал только в 1799-м, и как раз в связи с благоволением Павла Первого к его дочери – причем благоволил к ней российский император настолько, что за нелестные слова об ордене Св. Анны, которые он посчитал хулой на его подругу, приказал влепить провинившемуся офицеру тысячу палок [1].

Так что князь Лопухин всех Зубовых просто ненавидел, а что касается Ольги Жеребцовой и «…выданных ей двух миллионов рублей…», то дело тут в том, что Ольга Александровна и вправду отправилась в Англию вслед за своим ненаглядным лордом Уитвортом, только для того, чтобы узнать, что он там женился.

Понятное дело, женщина с темпераментом Ольги Александровны не оставила дело просто так: она устроила грандиозный скандал и лорду, и его новой супруге (вдове недавно скончавшегося герцога Дорсетского) и причинила множество неприятностей российскому послу С.Р. Воронцову [2], после смерти Павла вновь вступившему в должность российского посла в Лондоне, и даже осталась на довольно долгое время в Англии, «…подружившись...» с тогдашним принцем Уэльским, – но на этом история и заканчивается, и никаких двух миллионов рублей, выдуманных князем Лопухиным, в ней не возникает.

Уитворт и про заговор знал, и какие-то деньги туда подкидывал – скорее всего, платил за информацию, и не своей пылкой любовнице, а другим – например, ее вечно безденежному брату Николаю Зубову, игроку и кутиле.

Но уж конечно, не «…грудами золотых гиней…», как полагалось бы в рамках романтических легенд о несметно богатых и необыкновенно щедрых английских лордах.

K мемуарам, да и к «…прямым свидетельствам современников…» надо все-таки подходить с долей разумной осторожности.

VII

Наполеон Бонапарт в бытность свою всего лишь генералом славился умением моментально реагировать на любые изменения на поле боя и использовать их к своей пользе. Оказавшись во главе государства и правительства, он это умение не утратил и сделал все возможное, чтобы обратить себе на пользу и покушение в Париже, которое не удалось, и покушение в Петербурге, которое, к его огромной досаде, принесло успех заговорщикам.

Раз его возможный союзник, император Павел, убит, и с англичанами не получилось вести войну так, как хотелось бы Первому Консулу, – с ними можно заключить мир. По мирному договору с Австрией, подписанному в феврале 1801-го, он получил все, что хотел, – почему же не предложить такую же схему и Англии?

Момент был благоприятный – усталость от войны наблюдалась не только во Франции, он вполне мог рассчитывать на благоприятный отклик…

Что же касается покушения на него лично – то для укрепления его личной власти можно использовать и это…

Так что к трудам Первого Консула, связанным с изменением системы сбора налогов… и с оздоровлением финансов, и с систематизацией законодательства, и с укреплением централизованной «…властной вертикали…», и к дипломатическим усилиям, связанным с переговорами с Англией и с государствами континентальной Европы, прибавились и заботы, связанные с подавлением всей и всяческой оппозиции.

Это пришлось очень кстати, потому что в июле 1801 года Первый Консул провел грандиозный политический поворот – был подписан договор с папой римским о конкордате. Законом он станет позднее, в апреле 1802-го, но основы были заложены уже в 1801-м.

Католицизм был признан «…религией огромного большинства французского народа…». В обмен государство получало право церковного патронажа – все епископы и архиепископы назначались им, папа имел право только на утверждение решений, уже принятых светской властью. Более того, священники, назначавшиеся епископами, в должность могли вступить только после утверждения их кандидатур государством.

Конфискация церковных земель, проведенная Революцией, молчаливо признавалась окончательной, к большому облегчению их новых владельцев.

В месяцы, отделявшие предварительные постановления по конкордату от их окончательного утверждения в виде закона, Первый Консул создал орден Почетного легиона.

Идея состояла в том, чтобы создать новое дворянство, «…дворянство личных заслуг…». Отныне высокий социальный статус переставал быть связанным с именем и родословной, да и достижения теперь не обязательно измерялись только накопленным состоянием, как было при Директории.

Возвращалось понятие корпоративной чести, что для Первого Консула было важно, в числе прочего, возможно, и как дополнительная мера по ограничению коррупции.
Заодно была проведена и реформа народного образования. Она была проделана настолько основательно, что по большей части ее учреждения существуют во Франции и по сей день.

Наконец, 25 марта 1802 года в Амьене был подписан мирный договор с Англией.

Его приветствовали по обе стороны от Ла-Манша – и Франция и Англия получали наконец-то желанный мир. Даже ехидные английские карикатуристы, не признававшие ничего святого, и то выражали свой восторг. Конечно, на свой собственный, ехидный лад – известнейшая карикатура того времени изображала худого и изогнутого, как щепка, генерала Бонапарта, обнимающего пышную леди – Великобританию. Подпись под карикатурой гласила:

«Первый поцелуй за 10 лет».

Первый Консул тоже отметил Амьенский мир, и тоже – на собственный лад.

2 августа 1802 года он был вновь объявлен Первым Консулом, теперь уже пожизненно. Понятное дело, был проведен и плебисцит, которым руководил возвращенный ради такого случая на пост министра внутренних дел Люсьен Бонапарт.

Результаты он обеспечил: «за» проголосовало 3 568 885 человек, «против» – 8374.

По всей вероятности, пара миллионов голосов были изъяты или подкорректированы – но разницы в итогах голосования они, скорее всего, уже не сделали бы, даже в том случае, если бы их учли.

Хозяин Констана, гражданин Наполеон Бонапарт, получал пожизненные полномочия диктатора Франции.

***

Примечания
1. 2 мая 1800 г., штабс-капитан Кирпичников.
2. См. очерк «Ольга Жеребцова»: М.А. Алданов. Портреты. Москва, изд. «Новости», 1994.